Акафист Преподобному Сергию Радонежскому. Это было очень и очень давно

 

Это было очень и очень давно. Среди вечного небе­сного света, среди вечной тишины, среди дивной небе­сной гармонии жизни зародился вихрь буйной зависти, как смертоносный яд в благоухающей середине дивного цветка. Тогда сердце Верховного Денницы вмиг вздрогну­ло, затянулось мраком злобы против Бога Вседержителя, и он, гневно и завистливо взирая на сидящего на Престо­ле Вечного Бога, сказал: Выше звезд поставлю престол мой и буду подобен Всевышнему (ср. Ис. 14, 13-14). Сразу всё как будто замерло... омрачилось, затихло, затуманилось, вдруг задрожало... затрепетало... от Престола славы засия­ли молнии пламени и огня... Ангелы и Небесные воинства на миг от страха закрыли свои очи...

Вдруг, пылая огнем ревности по славе Божией, явил­ся, как гора, Архангел Михаил. Он поднял к небу свою могучую десницу, и его уста, как гром, изрекли: Кто яко Бог наш... (ср. Пс. 112, 5). Сразу мрак, на миг будто побе­дивший свет, сполз, как змея. Сияние лучей правды вновь залило Вселенную. Гармония небесной жизни опять воца­рилась, и дивно заиграл гимн неизменной любви к Богу. Верные ангелы засияли еще светлее. Несчастный Денни­ца, сын зари, возомнивший себя богом, со всем своим ис­чадием бесов исчез, как дым...

Это было очень и очень давно. Но это было, и было непременно. Денница, восставший на Бога, теперь низвержен в глубину, а Архангел Михаил с Небесным воин­ством неизменно служит в вышине Вечному Богу... Какое чудное имя — Михаил! «Михаил» в переводе на русский язык значит «кто как Бог наш», или «кто может быть ра­вен Богу нашему».

Кроткий батюшка, о котором будет идти речь ниже, в миру звался Михаилом. Михаил Яковлевич Томин, в мо­нашестве архимандрит Маврикий, родился в 1891 году. В Троице-Сергиеву Лавру прибыл одним из первых по ее открытии, в 1945 году.

Как кроткие невинные голуби вновь слетаются после бури, так один за другим приходили в Лавру иноки, когда ее открыли после второй мировой войны. Мне пришлось видеть снимки развалин и разрухи в Троице-Сергиевой

Лавре во время открытия. Это было что-то ужасное. Хра­мы, башни, стены монастыря, здания, корпуса, часовни — всё в полуразвалившемся состоянии. Всюду валялись кам­ни от стен, кирпичи, песок, взрытая кем-то земля. Нельзя было пройти свободно, чтобы не споткнуться, не упасть и не разбить себе голову. Такова была Лавра в 1945 году.

Отец Маврикий тихо шел с котомочкой за плечами по направлению к Сергиеву монастырю. Это был человек старше средних лет. Роста также среднего. Подержанная ряска покрывала его тело. Рваные сапоги на ногах. Вид у него был бодрый, на лице даже играла благодушная улыбка. Еще бы: ведь Москва дала ему разрешение по­селиться навсегда в открывшемся знаменитом монасты­ре Преподобного Сергия, Радонежского чудотворца. Он и раньше слышал об этой славной обители. И вот теперь ему после долгих скитаний Господь судил остаток дней прожить здесь. Повернув за угол, он неожиданно остано­вился. Рука его невольно потянулась к старой шапке. Сняв ее, медленно перекрестился. «Боже ты мой, — зашептали уста, — Лавра, Троице-Сергиева Лавра». Впереди, кило­метрах в полутора, на холме стояла Лавра. Даже в руинах она была красива! Как человек в страданиях делается бо­лее человечен, более нежен, более чуток, более чист, так святая Лавра Преподобного Сергия, испытав многие годы запустения, в этот момент выглядела великомученицей, прекрасной страдалицей. Она была вся залита солнечны­ми лучами тихого утра. Восходящие лучи переливались сиянием цветов на куполах и крестах лаврских храмов. Лавра, Троице-Сергиева Лавра... Как зачарованный, стоял путник, с восхищением взирая на нее. Затем он утер сле­зы радости, струившиеся по его щекам, и тихо двинулся к святой обители...

Я был еще студентом, когда в первый раз встретился с архимандритом Маврикием во дворе святой обители. В то время он был благочинным Лавры. И, кажется, при­няли меня послушником в Лавру через его ходатайство.

Мне хочется здесь остановиться и вспомнить о моем приходе в Троице-Сергиеву Лавру, подробнее описать по­ступление мое в монастырь, как описал я уже кое-какие подробности своего прихода в Духовную школу. Ведь это тоже был решающий момент в моей жизни, который за­быть никак нельзя.

Помню, как я с трепетом в душе в первый раз вошел во двор монастыря. Всюду велись восстановительные работы. Наместник Лавры, архимандрит Иоанн (впо­следствии архиепископ Псковский и Порховский) бегал по двору во весь дух. Это был человек большого разма­ха и огромной энергии, человек доброй души и крепкого атлетического телосложения. Помню, я его больше всех боялся. Однако он принял меня очень любезно, внима­тельно выслушал мое пожелание — быть послушником в Троице-Сергиевой Лавре и выполнять любое послуша­ние, хотя даже самое последнее и низкое.

О монастырской жизни я думал очень давно. Когда был еще чумазым мальчуганом, много читал о подвижни­ках благочестия. Конечно, и о Сергии Преподобном тоже читал. Читал и о другом русском подвижнике, преподоб­ном Серафиме Саровском. Помню, в нашей крестьянской избе на стене висела большая картина, где преподобный Серафим, сидя на пне, кормит из своих рук огромного бурого медведя. Моя мама, когда она была еще шестнад­цатилетней девочкой, ходила на богомолье в Саровскую обитель со своей мамашей, моей бабушкой, и вот тогда еще и принесла из Сарова домой, в свою деревню, эту дивную картину. Я всегда восхищался этой картиной и, конечно, в своей маленькой душе хотел подражать Саров­скому чудотворцу. Были у нас картины и о Преподобном Сергии. Ведь он тоже водил дружбу с лесными зверями. О Радонежском чудотворце я читал в «Троицких лист­ках» — довольно потрепанном сборнике разных статей. Вот там, на обложке, я и видел Сергия Преподобного, тоже одиноко сидящего в лесу и кормящего медведя. С тех дет­ских лет в моем сердце и затаилось горячее желание мона­стырской жизни и монашеского подвига.

Надо сказать, что особое влияние имел на меня и на всю нашу семью один святой жизни иеромонах по имени Ни­фонт. Он вначале был в монастыре, а потом его перевели на приход — небольшой хутор, от нас километрах в две­надцати. Этот святой батюшка бывал и в нашем доме. Про него ходили дивные слухи. Он исцелял разные болез­ни, прогонял бесов, восставлял недужных. Потом он умер мученически в тюрьме.

Однажды, помню, по случаю какого-то праздника ба­тюшка Нифонт был в нашем доме. Было и человек десять- двенадцать его почитателей. Сидели все тихо и пели стихи. Батюшка подпевал легким баском. Он смотрел на своих духовных чад необыкновенно добрыми глазами, чисты­ми, как лазурь неба. Мне тогда было не больше восьми лет. Помню, залез я за печку (вернее, это была железная голландка, как называли ее в нашей местности) и очень бо­ялся показаться на глаза. Батюшка Нифонт заметил меня и зовет: «Вася, Вася, иди-ка сюда». Я еще дальше залез. Но меня оттуда вытащили. Помню, отбивался, но не кричал, хотя страшно было. Батюшка приглашал меня к себе, спра­шивал, пойду ли я в монастырь. Не помню, говорил ли я что-нибудь батюшке, наверно, ничего не говорил. Перепу­гался. И снова забрался за голландку. Оттуда всё выгляды­вал, смотрел на батюшку, как на Господа. Святой он был человек, вот я и боялся. Прошло уже более сорока лет, а я всё помню батюшку Нифонта и глубоко уверен, что живу только его святыми молитвами. Да и священство-то полу­чил только по его великому ходатайству. Святой был ба­тюшка. Несомненно. А смерть его была какая!

За то, что к нему шло много народу, его изолирова­ли — посадили в Сызранскую городскую тюрьму, да, что­бы ему было плохо, посадили с уголовниками. Они сме­ялись над ним, издевались. А когда батюшке приносили передачи, то они всё поедали, ему ничего не давали. Да, видимо, он и сам, если что имел, всё отдавал им. Тихий был, безответный, беззащитный. Настоящий агнец. По­том он заболел, занемог и, так как был слаб здоровьем, скоро и скончался. К нему никого не пускали. Одна пре­данная его почитательница следила за ним, поселившись рядом с тюрьмой. Темной ночью видит: открываются тюремные ворота и выезжает телега, на которой вывози­ли умерших заключенных и сваливали в большую яму, выкопанную за тюремной оградой. Она увидела эту теле­гу, на которой рогожей был покрыт умерший батюшка, рванулась за ней. Умоляла отдать хоть умершего, чтобы похоронить его как положено. Плакала, тащилась, ухва­тившись за телегу. Так и не отдали. Свалили в общую яму и зарыли. Вот так умер наш дорогой батюшка Нифонт.

Помню, незадолго до его смерти мы с мамой пришли к нему в тюрьму. Пришли за шестьдесят километров. Пеш­ком шли. Лесами, степями, по грязи, в дождь, ночью. При­несли ему «пышков» деревенских, «лепешков» сушеных. Не забыть мне этих мрачных стен и огромного тюремного здания. Всё, что принесли, а также маленькую записочку, передали в проходную. И вот, минут через двадцать, смо­трим — в одном окне четвертого этажа тюрьмы открылась маленькая форточка, показалась рука и помахала нам... Вот и всё. Мама стояла и плакала, а я — не помню, что делал, наверное, не плакал, а только смотрел. А вот сейчас, вспо­миная, плачу. А тогда не плакал. Не понимал многого.

А еще доброе влияние оказал на меня архиепископ Фи­липп Астраханский, ныне уже почивший. Батюшка Ни­фонт имел влияние на мое детство, а владыка Филипп — на юность. Владыку я встретил в Астрахани, где он был на кафедре, а я работал. Жил я тогда вдали от своей род­ной семьи, у одной благочестивой пожилой вдовушки. У нее была дочь-институтка. Всё уроки зубрила, помню.

Как я узнал потом, эта старушка имела тайное желание выдать свою дочку за меня замуж. Я как-то этого ничего не понимал. Жил у нее, платил за квартиру. Боялся по по­ловице пройти. В воскресные дни ходил в Покровский собор молиться. Там и познакомился с владыкой Филип­пом. Да, вернее, не сам познакомился, а благодаря этой вдовушке, у которой я жил. Она такая дотошная была, везде знала дорогу. А познакомила-то как! Она просила у владыки благословение на брак своей дочки со мной. Владыка сказал: «Лиде нужно докончить институт, а Васе идти в семинарию». Спасибо ему, дорогому владыке. Сам Господь через его святые уста указал мне путь жизни.

Святые уста... Да, и этот человек, владыка, как и ба­тюшка Нифонт, был святой. Раньше он находился в дол­голетней ссылке, а потом, по возвращении, был послан в Астраханскую епархию. Много говорили дивного про его святую жизнь. Помню, проповеди он говорил — всегда плакал. Голосок был тонкий-тонкий. Наверное, первый тенор, как по-нашему называют, или даже выше. И смерть его была почти мученическая. Умер в москов­ской больнице. А похоронен сейчас в северной стене Успенского собора в Астрахани. Тоже святой человек был. Несомненно. Вот он-то и послал меня учиться в Духов­ную школу. Знал он, что я совсем непригодный, никуда негожий, а всё-таки послал. Надеялся, видимо, на благо­дать Божию, что она «обтешет» этот негодный, угловатый камень и положит в здание Церкви Божией.

По молитвам этих святых людей я и попал в стены Трои­це-Сергиевой Лавры. Да еще к этим святым молитвам при­бавилась молитва моей родной мамы. Могу ли я умолчать о ней! Кажется, ей-то я больше всех обязан. Ведь она — мать. А какие были ее молитвы! Но сначала о ней самой.

Мама моя была тихого и кроткого нрава, совсем нег­рамотная. Но какая светлая душа! Какое терпение! Какое молчание! О, если бы было больше таких матерей! Жили мы не очень бедно, но и совсем не богато. Домишко в селе. Лошаденка с коровенкой во дворе. Куры с петухом на задах, полоски посева в разных местах. А потом ничего этого сразу не стало. И домишко-то отошел другим. А мы оказались в казенном бараке, где миллион и триллион клопов. Сколько я помню маму, она всегда была больная, но всё умела переносить молча. Это была мученица жиз­ни, бывало, не ест, не пьет целыми днями. Лежит и не оха­ет, только всё вздыхает, и глаза полны страдания.

— Мама, что болит? — спросишь.

— О, сыночек, всё болит, всё ноет, — тихо ответит, и глаза затуманятся слезой.

Когда уже я учился в семинарии, ездил на каникулы до­мой. Помню, последний раз (наверное, в 1949 году) прие­хал, а мама заболела, да сильно-сильно. Лежит на коечке и отвернулась к стене.

— Мама, ты опять болеешь? — спрашиваю.

— Да, сыночек, — отвечает тихо, — но мне теперь не страшно умирать: как вспомню, что мой сынок учится в семинарии на батюшку, так сердце мое как будто маслом обольется (ее выражение, то есть на сердце у нее радость по­являлась, когда вспоминала, что я учусь в Духовной школе).

А сколько она перенесла скорбей! Семейных, лич­ных... Умерла тихо, благодатно, с именем Матери Божией на устах. Сидела на скамеечке у стола, облокотясь, и всё по­вторяла: «Матерь Божия, Матерь Божия». Потом вдруг одна рука дрогнула, локоток согнулся, и головка упала на стол. Ни звука, ни стона. «Мать, мать! » — позвал ее вошедший папаша. Но она уже уснула. Положили на кровать. Лицо ее сияло всё сильнее, сильнее. Потом папаша говорил, что никогда, даже в юности, не видел ее такой светлой и краси­вой, как при смерти. Тоже мученица была и праведница. Я не видел смерти мамы, но папаша в письме мне об этом писал, плакал и писал, слезы падали на письмо, и оно было всё в слезах. Письмо это и сейчас хранится у меня.

А как она умела молиться! Два сына ее были в пекле войны. Сколько они видели смертей!.. А вот ведь верну­лись невредимыми. Вымолила. Помню, когда я еще при­езжал на каникулы домой, то ночью случайно приходи­лось просыпаться. И всегда, как ни просыпался, слышал тихий шепот молитвы. Она ночью молилась. И так це­лыми ночами. О эта материнская молитва! В воде не то­нет и в огне не горит. А как она сильна, эта материнская молитва! Кажется, ничто не может сравниться с ней. Вот поэтому как надо молиться матерям о своих детях! Тем более теперь, когда дети находятся в бурном житейском море, да без молитвы, без креста на груди... А у нас бы­вает совсем по-другому. Дети непослушны, грубы. Мать обижена, ропщет, нервничает, ругает, проклинает. А ведь надо молиться, да молиться усердно, настойчиво. Я гово­рю не только о матери мирской (по плоти), но и о матери духовной. Как ей-то тоже надо молиться за своих духов­ных детей! Молиться усердно, дерзновенно, настойчиво.

Таким образом, за усердные молитвы батюшки Ни­фонта, владыки Филиппа и моей родной мамы я оказался в стенах дорогой для меня Сергиевой Лавры.

Как я уже сказал, первым, кто меня здесь встретил и при­ютил, был отец благочинный Лавры архимандрит Маври­кий. Я стал послушником. Послушаний я прошел много, они довольно быстро менялись, и два, и три послушания нес одновременно. Надо сказать, плохой я был послушник, скорее ослушник, чем добрый послушник. Но всё-таки в те­чение примерно года или больше я был и на кухне (чистил картошку), и на просфорне, и в библиотеке, и в переплет­ной, и в плотничной мастерской, и на клиросе, и во дворе, и черные работы выполнял. Я это пишу в связи с описани­ем жизни отца Маврикия, а не с тем, чтобы себя показать, что я делал да как подвизался. И много было переживаний всяких. Да еще пономарем был. А службу-то знал неважно, всё путал, хотя уже учился в Академии. Стыдно было: «ака­демик», а службу плохо знает. Монахи-то шушукались, да кто и вслух скажет. И я всё переживал. А отец благо­чинный никогда не укорял меня за это. Бывало, подойдет и тихо скажет: «Брат Василий, а ты пойди да сделай то-то и то-то». А сам благословит и уйдет.

Это был тихий и кроткий батюшка. Он часто испове­довал и народ, и братию. Никогда не забуду его теплых, отеческих слов, которые и сейчас звучат у меня в ушах. Однажды так тяжко было у меня на душе, что не знал, куда себя деть и к кому идти. Шла вечерняя служба. Я подо­шел к отцу Маврикию и сказал: «Батюшка, поисповедай- те меня». Он сходил в алтарь, надел епитрахиль и поручи, взял Святое Евангелие и крест и вышел ко мне на клирос. Было это в Трапезном храме, где есть два маленьких за­крытых клироса впереди и два больших клироса сзади, где обычно поют монахи в праздничные дни, а иногда и в будние дни поют там. И вот на левый маленький кли­рос и вышел отец Маврикий, чтобы меня поисповедовать. Прочитал он тихо начальные молитвы и, обратясь ко мне, кротко сказал: «Брат Василий, встань на коленочки».

Я и так был взволнован, а когда услышал добрые, так отечески нежно сказанные слова «на коленочки», я встал на колена и заплакал... Помню, что тяжесть улетучилась из моего сердца, и я получил от кроткого батюшки полное душевное исцеление.

Как иногда одно доброе слово, отечески тепло сказан­ное, остается в памяти на всю жизнь! И это доброе слово может переродить душу, окрылить ее, воодушевить и по­ставить человека на новый путь жизни. Добрым был ба­тюшка отец Маврикий, любил он братию святой Лавры и никому, кажется, не сказал обидного слова.

А как он служил Божественную литургию! Редкий ба­тюшка так служит. Какой-то особый благодатный мир на­полнял святой алтарь и весь храм, когда служил отец Мав­рикий. Чувствовалось веяние силы Божией, и благодать волнами исходила из алтаря и наполняла весь храм и сердца молящихся. Самый главный недостаток современной служ­бы — это спешка, нервозность и сокращение. У батюшки Маврикия ничего этого не было. Он служил тихо, спокойно, благодатно. Если даже что не сделают вовремя, ну, напри­мер, кадило не подадут в свое время или хор быстро пропо­ет, а батюшка еще не прочитал тайные молитвы, он никогда не волновался. Он весь уходил в молитву. Переживал содер­жание возгласов. Он не просто говорил или возглашал воз­глас, а, возглашая, молился, прославляя Господа и прося Его.

Особенной высоты молитвенного подъема он достигал в момент Евхаристического канона, когда пресуществля­ются хлеб и вино в Пречистое Тело и Кровь Господа нашего Иисуса Христа. Это самый страшный, самый таинственный момент в богослужении. Святые ангелы, невидимо предстоя у престола в алтаре, от страха закрывают свои очи, не смея взирать на святой престол славы Божией. И батюшка Мав­рикий молился в это время с особым трепетом, с глубоким чувством сокрушения и со слезами. Он ничего не видел около себя, ничего не замечал. Его умиленный взор был обращен к Святым Тайнам, которые покоились на святом престоле. И казалось, что батюшка видит телесными оча­ми Самого Господа, пришедшего снова заклатися за грехи мира. И сам внешний облик батюшки Маврикия изменял­ся. Он постепенно просветлялся всё более и более, озарялся каким-то дивным озарением, будто обильные лучи солнца падали на его вдохновенное лицо. Страшно было стоять около него в этот момент. Многие уходили из алтаря и, став где-нибудь на клиросе или за колонной храма, плакали.

Я как-то читал о Кронштадтском молитвеннике отце Иоанне, как он совершал Божественную литургию и как он вообще умел молиться. Вот нечто подобное было и с отцом Маврикием. И люди, стоявшие в храме вне ал­таря, чувствовали в своем сердце, что батюшка Маврикий горячо молится за них: все притихали, замирали в храме. Слышны были только вздохи и шептание молитвенных слов. Многие падали на колена, а иные — ниц, склонив голову на каменный церковный пол.

Особенная сила молитвы чувствовалась у батюшки в по­следние дни его жизни, когда он еще мог ходить. Его пра­ведное сердце, наверное, предвидело близость кончины. Он затих, ушел в себя и постоянно читал Иисусову молитву.

Я не помню, какой недуг беспокоил отца Маврикия; видимо, по старости им овладели общая слабость и не­домогание. Его часто видели сидящим на скамеечке в мо­настырском дворе. Он опирался на свой посошок и мало с кем вступал в разговоры. Близость перехода в иной мир не омрачала его. Он делался с каждым днем тише и свет­лее. Лучи неземного света всегда озаряли его кроткое и от­крытое лицо. Теперь его уже мало волновали монастыр­ские дела. Послушание благочинного нес другой батюш­ка, назначенный из братии. Но молитвенно он всегда был связан со своей родной, любимой Лаврой.

Так постепенно угасал светильник земли, поставленный на свещнице в столь трудное время. И Лавра Преподобно­го Сергия, кажется, заметно беднела, теряя такого дивного труженика. За давностью времени я не помню подробно­стей кончины отца Маврикия. Скажу только одно: кончина его была подобна тихому угасанию дня, когда светлое солн­це, пройдя дневной путь свой, тихо уходит за пылающий горизонт. День постепенно бледнеет. Вечерняя прохлада и полумрак настают повсеместно, и — тихий вечер сменя­ется мраком непроницаемой ночи... Вот почти так скончал­ся и кроткий батюшка наш отец Маврикий.

Окрылившись под молитвенным кровом Преподобного Сергия, он светлым взмахом крыльев души взмыл, как свето­зарный голубь, в небесную высь. И теперь радуется среди ан­гелов Божиих и святых в вечных селениях Небесного Отца.

Помню, проводил я его в последний путь, будучи уже иеромонахом. Нес маленькую церковную свечу в сво­ей руке и... думал, думал о нашей скоротечной жизни. Как она ничтожна, как мимолетна...

Десяток лет тому назад отец Маврикий тихо шел по на­правлению к Троице-Сергиевой Лавре. Ветхая одежонка, старая котомка, худые сапоги были его богатством. А те­перь — теперь он наследник вечного Царства. Теперь он сын (по благодати) Небесного Отца. Теперь он обладатель бесчисленных духовных сокровищ. И всё это достигну­то им здесь, в земном уделе Святой Троицы, достигнуто в обители святой Сергия Преподобного.

На просторном кладбище Сергиева Посада видна ти­хая могилка, поросшая зеленой травкой. Стоит крест — символ вечной жизни. Кроткий батюшка отец Маврикий покоится здесь вечным сном... Спи, наш дорогой и милый собрат и труженик. Спи, кроткое и послушное чадо Сер­гия Преподобного. Настанет час — встретимся, увидимся. Слетимся в одну большую и светлую стаю голубей Радо­нежских лесов. А пока молись о нас. Да, молись, дорогой и милый батюшка, покрепче, ибо трудно нам. Мало мину­ло времени после тебя, но море пролито слез...

 

СВЕТЛЫЙ СТАРЕЦ

Архимандрит Доримедонт (Дометий Чемоданов) (1871-1950)

 

Ангелов Творец, предуведевый,

по самовластному чистаго сердца

твоего изволению...

12345678910Следующая ⇒

Поделиться: