Акафист Преподобному Сергию Радонежском

 

Милый ты мой старец! Слабенький, убогонький, со­гбенный. Вижу тебя идущим по двору монастырско­му, да всё ты останавливаешься, всё покашливаешь да за грудь держишься одной рукой. Милый ты мой старец, вижу тебя, да уж очень плохо, тускло, истаял ты из моей памяти, улетучился. А какой ты был дивный, какой милый, какой смиренный и терпеливый! И вот теперь давно-давно тебя не видать, не слыхать твоей грубоватой скороговорки. Давно... Прости меня, мой милый старец, что забываешься ты в моей короткой памяти, что исчеза­ет уже твой милый образ из моего бедного воображения. Где ты сейчас? Куда ты скрылся из нашего вида, как дале­ко подался от своих собратий по духу и званию?..

Как счастливы люди, умирающие о Господе! Как они блаженны! Мы не можем себе представить их светлую и радостную судьбу.

Тело иеромонаха Павлина принесли на кладбище, опу­стили гробик с тихим покойничком в глубокую темную могилку, стали бросать свежие комья земли. Со всех сто­рон летят они, градом ударяются о крышку гроба — всё больше и больше земли на гробе. Братия взяли лопаты, стали ковырять ими свежую кучу земли и бросать ее вниз на гробик, и его уже совсем не видно стало. Земли в моги­ле всё больше и больше становилось, всё выше и выше ее насыпали. Вот уже полная яма, а люди еще и еще стара­ются целую кучу навалить, чтобы был и холмик над све­жей могилкой, чтобы земли как можно больше было, чтобы толще она лежала, будто боятся люди, что если мало будет земли над покойничком, то он может вылезти из могилы...

Так же мы прощаемся со всеми нашими умершими собратиями и, уходя с кладбищ, глубоко вздыхаем, кре­стимся и говорим: «Упокой, Господи, душу усопшего но­вопреставленного раба Твоего...» А потом снова продол­жается обыденная жизнь. Суетимся, переживаем, забо­тимся, крутимся, пока очередная жертва смерти не заста­вит нас опять побывать на кладбище. И опять мы видим свежую могилку, новый гробик. Летит земля в глубокую яму, растет бугорок, водружается крест — и люди ухо­дят. А потом опять приносят новый гробик с покойнич­ком, а в этом новом-то гробике — я или ты, мой милый и любезный друг. И летит сырая земля на твой гробик и уже заваливает тебя, да всё больше и больше валят на тебя земли, стараются, стараются, чтобы темнее было тебе в сырой могиле...

Колесо нашей жизни... Круговорот нашего земного бытия.

Ну что, спросишь, это вот и всё? Этим всё и кончает­ся? Нет. Этим-то как раз и не кончается. С печального мо­мента, как новый гробик с покойничком запрячут далеко в землю, набросают на него много-много земли, — с этого момента начинается новая жизнь, новое рождение...

Три рождения у человека. Первое — из утробы мате­ри, второе — с момента благодати Крещения и третье — из утробы земли, когда тело — в землю, а душа — к Богу.

 

***

 

Один иеродиакон отслужил Божественную литургию, причастился Святых Животворящих Таин и возвратил­ся в свою келию. Взяв глиняный кувшин, сходил за во­дой и у самой двери келии упал мертвым. Наместник Лавры вместе с братией горячо молились о нем сорок дней: служили заупокойные литургии, совершали пани­хиды, поминали имя его на проскомидии. Вскоре после этого в одну из ночей в келию отца наместника тихо от­крылась дверь. Входит покойный иеродиакон. Обраща­ясь к перепуганному наместнику, он говорит: «Спасибо, Ваше Высокопреподобие». — «За что? » — «За ваши об­щие молитвы». — «А как ты знаешь? » — «Мы всё ви­дим. Если человек зароется и на три метра в землю, всё равно мы видим, что он делает». — «А как ты прошел мытарства? » — спросил наместник. «Как молния». — «Отчего? » — «В этот день я причастился Святых Христо­вых Таин. Меня никто не задержал». — «Вот в Хотькове умерла монахиня недавно, как она? » — спросил намест­ник. «Она выше меня». Мигнула лампада, и видение скрылось. Он хотя и умер, но он жив...

 

***

 

Люсе было всего три годика. Она совсем недавно похоро­нила свою родную маму. И, похоронив, стала задумываться о ней. Да так уж сильно тосковала! Она подолгу застаивалась у окна и всё смотрела куда-то вдаль. «Люся, детка, да что ты всё смотришь в окно-то? Или что там видишь? » — спраши­вает ее тетя. «Там мама моя зовет меня к себе, да всё манит, манит меня рукой». Тетя старалась развлечь девочку. Ходила с ней на улицу, занимала ее играми, рассказывала ей весе­лые сказки. Люся была задумчива. Она всё думала и думала о чем-то. Однажды тетя опять спросила ее, о чем она думает. «Мама зовет меня к себе», — ответила девочка.

Через неделю Люся заболела. Ее старались лечить, но она с каждым днем таяла. Потом перестала есть и пить. И спать стала совсем мало. И так она извелась! Стала как тень — маленькая, худенькая, легонькая...

Однажды ранним утром, когда еще все спали, раздался радостный крик больной девочки: «Мама, мамочка при­шла, а с ней много-много ангелочков! » Когда подбежа­ли к больной, то она уже тихо умирала. «А ты не плачь, тетя, — тихо, еле слышно сказала умирающая, — они очень-очень красивые. Вот они около меня и ждут», — прошептала крошка и тихо преставилась.

Так приходят живые души из иного мира — загробно­го — к своим близким и дорогим, чтобы дать о себе знать или чтобы позвать родных за собой к вечной небесной жизни.

Иеромонах Павлин пришел в Лавру в сороковых го­дах. Тогда он был энергичный и крепкий. Но годы, про­веденные в постоянном труде и непрестанных молитвах, постепенно состарили его, сделав больным и немощным.

«Что ты, батюшка, всё держишься за живот, или бо­лит что там? » — бывало, спросишь старца. «Что, что ты сказал? » — подставляя ухо, спросит старец. Повторишь ему свой вопрос. «О, — протянет отец Павлин, — да там у меня болит не болит, а совсем плохо работает. Вот я и не замечаю, как держусь за живот». Потом старец низ­ко поклонится, помотает своей седой головой. «Никуда я не гожусь», — протянет он своим грубоватым голоском и пойдет дальше.

Ему советовали принимать разные таблетки, травы и другие средства, но совсем ничего не помогало. Ведь старцу было уже под восемьдесят, и организм его был ветхий-ветхий, уже плохо работал, и никакие внешние сред­ства ему не могли помочь. Жил старец в маленькой келей­ке. У него был вечный «образцовый беспорядок»: ложки, кружки, чашки, вилки и разные разности валялись у него на столе. Да и кто бы ему прибрал всё это? А ему-то было уже не под силу заниматься внешней чистотой келии. Да и одежда-то его была не в идеальном порядке. На старой ряске были латки и заплатки, а то и остатки какой-нибудь пищи. Клобук его был так засален и смят, что ни на что не был похож. И лествичка вся засалена и связана белы­ми ниточками. Одним словом, внешний вид старца был не из блестящих. Но при этом душа старца была в ангель­ской чистоте. Как сокровище, спрятанное в грубом сосуде, или как жемчуг в грубой раковине, так ангельская душа жила и окрылялась в старческом невзрачном теле.

Мой милый друг, как часто мы обманываем себя, когда оцениваем человека по внешнему его виду! Какая в этом большая ошибка! Так могут судить только люди совсем- совсем мирские, грубые, материальные, которые, кроме тела, больше не способны ничего видеть. А мы-то ведь считаемся духовными людьми, и какими осторожными нам надо быть, чтобы не осудить человека по одной его внешности. Человек смотрит на лице, а Бог на сердце, — говорит слово Божие (ср. 1 Цар. 16, 7). И особенно когда человек приблизится к своей тихой старости, он живет исключительно внутренней жизнью. Зачем ему всё внеш­нее? Ведь это всё пустяк. Мишура. А вот главное — совер­шенство души и чистота внутреннего одеяния.

О эта дивная тихая старость! Это годы второго, поздне­го, детства. Сколько в тебе благодатной прелести и тихой старческой простоты!.. Вот он идет, раскачиваясь из сто­роны в сторону, в свою келию. Согбенный стан и низко опущенная седая голова. Замасленный, помятый клобук низко опущен на глаза.

«Что ты, старчик Божий, так незаурядно облачен? » — с улыбкой спрашивает его отец наместник. — «Да ладно, отец наместник, лишь бы душа была красива и чиста», — обычно ответит отец Павлин и идет себе дальше.

Да, он жив. И теперь он жив. Ибо эта святая детская душа, пережившая так много бед, перенесшая так много скорбей, не может умереть и не должна. Так судил Право­судный Бог наш. Отец Павлин жив и находится в ином мире, в иных условиях, в иной стране — более совершен­ной, более прекрасной, чем наша.

В каждом человеке живет жажда жизни. Но жить надо с толком. Жить надо так, чтобы жизнь эта, земная, ро­ждала новую жизнь — небесную. И как хорошо делают люди, когда своим духовным взором устремляются вдаль или, поточнее сказать, когда они, находясь на земле, оча­ми веры видят другую, лучшую — небесную жизнь. Этих людей можно назвать дальновидными. Их вера в жизнь будущего века открывает им горизонты в невидимое, от­крывает жизнь духовных обителей.

Вот этот простой старец, своим изможденным телом всё ниже и ниже склонявшийся к земле, — своей окры­ленной душой стремился к вечной жизни.

«Старец Божий, а ты, небось, с бесами-то воюешь? » — иной раз спросит отца Павлина встречный брат. Старец заставит повторить вопрос (глухой был отец Павлин) и ответит: «О дитятко мое, они, эти бесы-то, коварны и хитры, а я-то дюже немощен. И с ними надо, братец мой, постоянно драться, а я сплю много, да всё болею, где уж мне с ними сражаться! » Но отец сражался, и злые духи побаивались его крепко.

Мы не знаем всей внутренней жизни отца Павлина. Не знаем его ночных келейных молитв. Не знаем его мно­гих старческих слез. Не знаем всей силы брани, которую он вел с бесами. Знают это один Господь Бог да Ангел Хра­нитель как свидетель всей его жизни. Теперь старец давно помер, но бесы и сейчас его помнят.

На том месте, где была келия отца Павлина теперь расположена столовая-кухня. Поздним вечером, когда все уже улеглись спать, по коридору кухни шел молодой иеродиакон. Вдруг слышит он: на кухне за дверью звон посуды. И этот звон-то не простой, а особенный. Как буд­то кто выбивает ритм. Как будто там, за дверью, происхо­дит пир какой. «Боже мой, да ведь скоро двенадцать ночи, кто же это там веселится? » — вслух сказал себе молодой иеродиакон. Он остановился у двери. Постоял. В коридо­ре темно. Ему стало жутко. За дверью вовсю наигрывали посудой: и ложками, и чашками, и пустыми кастрюлями, и Бог знает только чем. Иеродиакон хотел идти и звать других, но все спали. Да и что он так боится, маленький, что ли? Ему стало стыдно за себя. Перекрестившись, он шагнул вперед, рывком открыл дверь, нажал в знакомом месте кнопку выключателя и дрожащим голосом крикнул: «Кто здесь? » Гром упавшей к его ногам кастрюли оглушил его. На кухне никого не было. Посуда стояла на своих ме­стах. Ложки и чашки были собраны в кучу. По телу иеро­диакона побежали мурашки...

И так было несколько раз. Духи зла не унимались и по­сле смерти отца Павлина. Но чему они радовались? Отче­го веселились? Может быть, оттого, что мы, современные монахи, нерадиво живем? А может быть, они совершали свое последнее ликование? Но таковы уж, видимо, затеи бесовские. Бесы без них, наверное, и обойтись-то не мо­гут. Особенно во святом месте. И особенно в наше скуд­ное верой время.

Вот, например, их торжество, бывшее несколько рань­ше, и не в Троицкой Лавре, а в другом месте.

 

***

 

Это было в 1917 года. Ямщик по фамилии Казакин проезжал темным лесом. Вдруг он слышит — льется песня. Посмотрев на левую сторону, он увидел на поля­не странных мужчин и женщин. Они были наряжены в какие-то острые колпаки, сидели на пнях, деревьях и пели песню: «Наши годы — наша воля, наши годы — наша воля». Казакин начал истово креститься, но бесы и не думали исчезать. Они продолжали петь свою песню и по-бесовски веселиться. Тогда ямщик ударил лошадей и рванулся вперед. Ему было не по себе. Он чувствовал, как шапка поднимается на его голове, и чем быстрее он ехал, тем больше ему казалось, что песня становится всё сильнее и сильнее. Глянув вверх, он увидел, что по обе стороны дороги на деревьях сидят эти причудливые пев­цы и провожают его своей музыкой. Он подлетел к реке, лошади остановились. Нужно было ждать парома. «Боже Ты мой! » — воскликнул перепуганный ямщик. У ног сво­их он увидел страшного змия, который пытался уязвить его... А вдали всё слышалась песня: «Наши годы — наша воля, наши годы — наша воля...»

 

***

 

А вот другой пример. Молодая инокиня поздним ве­чером выполняла свое правило. Вокруг была мертвая ти­шина. Свет от маленькой свечи бросал причудливые тени на окружающие предметы. Она почувствовала в сердце какой-то страх. Ей вдруг показалось, что сзади кто-то во­шел в ее комнату. Даже дверь скрипнула на ржавых пет­лях. Мороз пробежал по всему телу. Хотелось оглянуться назад и посмотреть, что там делается. Но она пересили­ла себя и продолжала молиться, хотя уже и не понимала слов молитвы, которую читала. Вдруг в левом углу, самом

темном, раздалось какое-то рычание, будто зверь рычит на свою добычу. Она перекрестилась и положила земной поклон. Прямо у ее ног извивался змей! Она даже пом­нит ледяное его прикосновение... Вскочив, она вскрикну­ла от страха: «Господи, что же это такое! » — и выбежала за дверь...

Так темная вражья сила всегда препятствует людям со­вершать добрые дела, молитву, пост и прочее и устрашает своими кознями.

Надо ли нам бояться этих бесовских страхований?

Совсем нет. Но вместе с этим и не надо их желать. Особенно проявляются бесовские козни тогда, когда че­ловек молится ночью или берет на себя чрезмерный пост без благословения духовника. Самовольно вздумал и на­чал подвизаться. А диаволу это только и нужно. Он сам — гордость, самочинник и других к этому беззаконию толка­ет. Тем более что благодать Божия отходит от самочинно подвизающегося, и враг получает полный доступ к этому человеку. Самоволие, самочиние — страшный грех. Даже и на доброе дело самоволие противно Господу.

«Я пришел, чтобы исполнить волю Отца Моего, а не Свою волю», — говорил всегда Господь наш Иисус Христос (ср. Ин. 6, 38). А мы всё свою волю выдвигаем, а волю Божию не выполняем, и волю служителя Божия — Его священника — тоже не хотим исполнять. Вот Господь и отступает от такой души, а коварный враг берет над ней свою власть.

О мой милый друг, бойся, как гееннского огня, само­волия и самочиния. Даже в добром деле оно смертельно. Оно губительно. Спроси благословения у своего батюш­ки или у любого другого и тогда молись, постись. Господь примет твой подвиг.

Но у нас бывает совсем по-другому. Не то что стре­миться к подвигу, а совсем ничего не хочет делать чело­век. До того обленится, до того опустится, что даже вечер­ние или утренние молитвы не хочет прочесть. Вот это уже самая настоящая беда. Ужас какой-то! И приходится его не то что удерживать от чрезмерного подвига, где уж там, а прямо побуждать: «Да читай же ты эти необходимые-то утренние и вечерние молитвы! Что ты такая лентяйка ста­ла, о чем ты только думаешь? »

Особенная небрежность проявляется в чтении вечерних молитв. Часто их прочитывают не полностью, а то и вооб­ще не читают. «Вот я, батюшка, устану днем, приду с рабо­ты и немножечко прилягу отдохнуть; думаю: отдохну нем­ного, потом встану и помолюсь — да и просплю до самого утра и совсем ничего не прочту» — так вот обычно говорят неопытные души. Слушаются врага. «А ты передохни, — шепчет он в ухо, — ведь устала, что ты так себя убиваешь, ведь и так больная да слабая. Ляг, полчасика отдохни, а по­том со свежей головой и помолишься лучше».

Вот нашелся какой доброжелатель-то! Вот добряк! Как сильно заботится о нашем здоровье, как жалеет-то нас. Ах, окаянный обманщик! А ему-то ведь только и надо, чтобы сделали по его воле. Это ему радость, веселие...

«И правда, — думает лентяйка, — что это я так уж стараюсь, не как другие. Полежу немножечко, а потом и помолюсь». А бес-то, бес-то радуется! Прыгает, скачет, как на празднике: «Моя воля, моя воля...»

Особенным качеством отца Павлина было тихое состо­яние духа. Какая-то благодатная, ангельская тишина всег­да окружала его. Вот идет он мне навстречу, и еще далеко, а уже на душе делается тихо, мирно, спокойно. Будто он весь был овеян каким-то особым мирным благодатным воздухом, и одно его появление проливало на мятущееся сердце успокоение и мир. Этот дар дается не всем стар­цам. А вот отец Павлин его имел от Господа.

Именно теперь, в наши буйные дни, как нам нужны та­кие мирные люди, как нам нужны мир, тишина, спокой­ствие! Вот одна раба Божия волнуется о своей работе, что там неспокойно, не так, как ей хочется. Другая — не видит мира в своей семье, со своей родной сестрой, с матерью, от­цом, братом. Третья беспокоится о плохом своем здоровье: что-то стали болеть голова, желудок, сердце, душа. А чет­вертая вообще не поймет, что с ней творится. Всё будто у нее болит, всё ноет, всё ее тревожит, всё нервирует, все­ми она недовольна, все ее обижают, никто ее не любит, все ей колдуют, хотят только именно ей одной зло причинить, и, Боже Ты мой, так без конца! Спрашивается, что нужно этим душам? Мир, тишину духа, успокоение сердца. Такое благодатное состояние нужно, которое бы дало душе по­кой, твердость, незыблемость.

Если говорить определенно, то такое спокойствие духа дается людям смиренным, кротким и надеющимся на Го­спода. Слышите вы, как у святой раки Преподобного Сер­гия Господь терпеливо и нежно повторяет одно и то же: ...научитесь от Меня, ибо Я кроток и смирен сердцем, и обрящете покой душам вашим (Мф. 11, 29)?

Слышим, конечно, и очень часто слышим. Но слова эти летят мимо наших ушей, а вернее, мимо нашего сер­дца, и мы опять не учимся от Господа смирению, не учим­ся кротости. А потому и не имеем до сих пор спокойного душевного состояния.

О, какое это великое богатство! Какое огромное бла­годатное сокровище — мирный, тихий дух, невозму­тимое состояние духа! Святые отцы говорят, что мир­ная душа подобна светлому глубокому озеру, которое, сколько ни бросай в него камней, сколько ни возмущай его, чуть-чуть восколеблется, погрузит в свою глубину камень, и опять — полное спокойствие, тишина. Как бы я хотел, мой милый друг, чтобы душа твоя обогатилась этим мирным духом, чтобы она вкусила сладость полного спокойствия и благодатной тишины, вопреки окружаю­щему нас постоянному беспокойству, немирности, како­му-то расстройству жизни, всех дел, какой-то безумной спешке, смятению духа.

Как тихое светлое солнце распространяет свои благо­датные лучи на всех и вся, так и мирный тихий дух отца Павлина вносил везде спокойствие и благодатную тишину. И каждому хотелось как можно дольше побыть около него, послушать его простые слова, посидеть у его ног.

Были и другие добродетели у отца Павлина. Их было очень много в его святой душе, но я смею указать на основ­ные. Любил старец что-либо обязательно дать человеку, пусть совсем незнакомому, а всё-таки дать ему что-либо. Это была прямо болезнь старца Божия. Иной человек норовит обязательно чего-нибудь стянуть, украсть, взять, похитить. Иначе он не может жить, если чего не возьмет, не стащит, не сунет в свой карман. Пусть даже и вещь-то совсем ему не нужную. Но ему обязательно хочется это взять, непре­менно стянуть, иначе он не успокоится, иначе он заболеет, если не возьмет. Есть такие люди. Несчастные они, больные, достойные большого сожаления. А вот отец Павлин — дру­гое. Совсем обратное: он «страдал болезнью» — отдать, не­пременно что-либо сунуть человеку, дать ему какую-нибудь вещь, чем-то сделать ему приятное.

Ну вот, к примеру, он сидит за трапезой в братской сто­ловой. Все кушают, что каждому подают. Суп, кашу, чай, сахар, иногда летом фрукты. Вот рядом с отцом Павли­ном сидит молодой иеромонах. Подали чай. Иеромонах, как и все почти делают, бросил свои три кусочка сахару в кружку с чаем, размешал и пьет. Смотрит — под его но­сом еще лежат три кусочка сахару. Откуда? Кто принес? Кто положил? Оглядывается, недоумевает. Отец же Пав­лин и виду не подает, сидит и пьет свой будто сладкий чай. А потом повернется к брату да тихонечко и намекнет: «А что это ты, братец, без сахару-то пьешь? Постишься?..»

Или вот идет он, согнувшись, из храма по дороге, встре­чается ему послушник: «Батюшка, благословите» — и про­тягивает сложенные руки. Отец Павлин благословляет и идет дальше. Послушник смотрит: что за чудо? В ру­ках у него «откуда ни возьмись» три красивые конфетки!

Как это старец ухитрился и благословить, и еще конфеты дать? Это уже его тайна. Значит, он заранее, увидев изда­ли идущего послушника, полез в карман, достал конфеты, которые ему дала встречная старушка помянуть усопшую, и вот, благословляя, сунул их молодому брату, чтобы он не унывал, а немного развлекся этими гостинцами.

Любил старчик дать от всего любящего сердца. Дать всё, что только мог.

Вот является в его келию монах-студент. Пришел на­вестить старца, а главное-то — занес ему передачу с про­ходной. Какая-то землячка привезла старцу две баночки: одну — варенья малинового, а другую — грибов засолен­ных белых. Вот студент и принес их, чтобы отдать старцу.

«Э, брат ты мой любезный, — скажет вполне серьезно отец Павлин, — да ты совсем не по адресу попал. Здесь, на баночке-то, написано не Павлину совсем, а другому». — «Да нет же батюшка, — протестует пришедший, — я сам читал, что это вам передали. Вот ведь здесь же и написано: отцу Пав... Пав... Пимену». — «Ну вот, вот, — оживляется старец, — я же говорю, что не по адресу попал. Неси-ка, братец, скорее это к отцу Пимену. Он как раз, слышно, что болен. Простыл, знать, и ему малиновое-то варенье кста­ти...» Отец Павлин уже успел подписать на баночке дру­гое имя и торопит смутившегося инока отправить малину по новому адресу. Брат, благословившись, уходит и всё не­доумевает, как это он, студент Академии, мог спутать име­на. Ему стыдно делается за себя. Он снова вертит и крутит банку. «Да, верно, я ошибся. Ах, это экзамены меня закру­тили, ведь сегодня два сдал. И вот запутался».

Еле решив проблему с надписью, студент слышит по­зади какой-то шум. Бежит отец Павлин. Догоняет. «Эх, братец мой, да ты совсем память-то свою оставил в Ака­демии. Ушел, а грибы-то свои забыл», — и сует студенту банку с солеными грибами, которую только что тот при­нес отцу Павлину. Не успел студент опомниться, как ста­рец быстро юркнул за угол, и его теперь не найти.

Какое это прекрасное занятие, какая дивная привыч­ка — дать... Блажени милостивии, яко тии помилованы бу­дут (Мф. 5, 7).

Как-то совсем незаметно отец Павлин добрался до «тихой пристани»... Конечно, он давно-давно готовился к переходу в иной мир. Но для нас-то это было неожиданно. Однажды, когда я возвращался с Божественной службы, мне сказали, что в два часа дня будет вынос тела почившего отца Павлина.

Вечная тебе память, дорогой и милый старчик!.. Ты всю жизнь свою стремился к Богу, к жизни вечной. Ибо Господь сказал: Я есмь путь и истина и жизнь (Ин. 14, 6). Ты не об­манулся, избрав путь за Господом. Ты возлюбил жизнь, но не временную, земную, обманчивую и мимолетную, но жизнь вечную, бесконечную. Жизнь с Богом. Потому ты те­перь жив. И всегда будешь жив, и жив будешь бесконечно. Потому что сказал Господь: Веруяй в Мя имеет живот веч­ный; веруяй в Мя не умрет во веки (Ин. 6, 47; 11, 26). Аминь.

 

ВСЁ ДЛЯ БОГА

 

Иеромонах Арефа (Афанасий Евстафьевич Синьков) (1880-1959)

 

Не отступай от нас духом,

сохра­няя нас от стрел вражиих,

и веяния прелести бесовския, и

козней диа­вольский, пастырю наш добрый.

⇐ Предыдущая10111213141516171819Следующая ⇒

Поделиться: