Взгляд с точки зрения развития

Я предполагаю, что линия развития защит ведет от проективной идентификации, основанной на структуре Эго, которая образует­ся благодаря расщеплению (примитивной диссоциации) как глав­ной присущей этой структуре защите, к проекции, основанной на структуре Эго, образованной вытеснением как базовой защитой. В целом я считаю возможным проследить линии развития и для дру­гих типов защитных операций. Например, мы можем наблюдать линию развития примитивной идеализации, при которой происхо­дит расщепление между идеализированными и преследующими объектами, к идеализации, типичной для нарциссической личности (при которой идеализация себя, эго-синтонная или проециру­емая, является другим полюсом обесценивания), к идеализации, типичной для невротической организации личности, отражающей реактивные образования против вины, и, наконец, к нормальной идеализации как части экстернализации интегрированных аспектов Эго-идеала. (Нормальная идеализация, например, играет важную роль, когда человек влюбляется.) Аналогичным образом, отрица­ние, как его определяет Якобсон (Jacobson, 1957a). основанное на примитивной диссоциации противоположных состояний Эго, может рассматриваться как примитивная форма возражения (ne­gation) более прогрессивного механизма, основанного на вытесне­нии и являющегося обычной невротической защитной операцией. В другой области защит примитивная интроекция (когда субъект не способен дифференцировать Я- и объект-репрезентации) может рассматриваться в качестве предшественницы проекций, которые возникают в связи с идентификационными характеристиками бо­лее развитых стадий развития Эго и Супер-Эго. Коротко говоря, преобладание расщепления или вытеснения в качестве главного средтсва защиты определяет, доминирует ли проективная иденти­фикация или проекция.

Если проективная идентификация подразумевает, что у субъекта есть способность к дифференциации "Я" от "не-Я", то можно предположить, что субъект уже достиг определенного уровня раз­вития до того, как проективная идентификацмя стала действовать. Я считаю, что должны выполняться два условия. Поскольку про­ективная идентификация подразумевает фантазию — а для того чтобы фантазировать, мы должны допустить возможность замены одного элемента другим и манипуляции в направлении желаемой цели, — то должна присутствовать способность к символизации. А поскольку желание состоит в том, чтобы переложить на другого нечто нежелательное для самого субъекта, то должна существовать способность к осознанию не только разницы между собой и Дру­гим, но и к осознанию того, что человек чувствует, — его субъек­тивного состояния. Только если мы можем осознать определенное субъективное переживание как нежелательное по сравнению с дру­гими субъективными состояниями, имеет смысл избавиться от него. Такие способности, видимо, возникают к тому моменту, когда ребенок достигает пятнадцати месяцев (Stem, 1985).

По причинам, которые я подробно изложу ниже (см. также гл. 1), я считаю, что ядерные психические репрезентации "Я" и объекта образуются, когда младенец стимулируется сильными удовольствием или болью, а не тогда, когда он находится просто в спо­койном бодрствующем состоянии.

Результаты научения во время пиковых аффективных состоянии отличаются от результатов научения во время состояний спокой­ного бодрствования. В последних у младенца нет желания раство­риться или отделить себя от другого; следовательно, темы границ не возникает. Но переживания во время пиковых аффективных состояний провоцируют как слияние, так и дифференциацию. Если это состояние сильного удовольствия, в данном случае мла­денец хочет слиться с тем, кто доставляет ему это удовольствие. Если это аффективное состояние сильного неудовольствия или боли, тогда желание младенца избавиться от боли провоцирует дифференциацию. Проективная идентификация является главным защитным механизмом обращения с невыносимой психической болью во время пиковых негативных аффективных состояний, когда самоощущение и символизация уже не действуют.

Проекция, в отличие от этого, требует достижения более вы­сокого уровня развития, при котором четкая дифференциация меж­ду репрезентациями "Я" и объекта и между "Я" и внешними объек­тами сопровождается чувством непрерывности переживания себя в условиях противоположных эмоций. Это подразумевает способ­ность выносить амбивалентность и переживать чувство непрерыв­ности — "категориальное Я" философов. Самоощущение и само­сознание теперь покрывают не только меняющийся со временем субъективный опыт, но и субъективное "Я" как нечто стабильное, по сравнению с которым оценивается любое субъективное состо­яние.

Проекцию можно рассматривать как "более здоровый", более адаптивный исход проективной идентификации, по крайней мере на ранних стадиях интеграции Я-концепции и консолидации ба­рьеров вытеснения. Но, в конце концов, проекция имеет дезадап-тивные последствия, поскольку в результате происходит искаже­ние внешней реальности.

Технический подход

Как я писал выше (гл. 7), у аналитика есть два канала инфор­мации — вербальный и невербальный — относительно субъектив­ных ощущений пациента. Третий канал образуется эмоциональной атмосферой аналитической ситуации, в основном передаваемой контрпереносом аналитика. Аналитик при обычном развитии пе­реноса переживает временные конкордантные и комплементарные идентификации с пациентом (см. гл. 6). Хотя все пациенты вы­ражают информацию невербальными средствами, но чем глубже патология пациента, тем сильнее преобладание невербального поведения. Проективная идентификация вступает в действие в качестве невербальных аспектов коммуникации пациента и диаг­ностируется через активацию у самого аналитика мощных аффек­тивных состояний, отражающих то, что проецирует пациент, и его внимание к межличностным последствиям поведения пациента.

Когда преобладает вербальная коммуникация субъективных пе­реживаний, то проективная идентификация менее очевидна, труд­нее обнаруживается, поскольку ее проявления незаметны, но с ней легче работать с помощью интерпретаций, если аналитик сохра­няет свою внутреннюю свободу фантазировать о пациенте и не стра­дает от чрезмерных контртрансферентных реакций.

Пациенты с тяжелой патологией характера, которые пытаются бессознательно избежать невыносимой интрапсихической реально­сти с помощью проективной идентификации, направленной на аналитика, облегчают аналитику возможность обнаружения данного феномена, хотя и затрудняют его интерпретацию, поскольку для них на первом месте стоит ужас перед тем, что проецируется.

Приводимые ниже клинические виньетки иллюстрируют акти­вацию проекции и проективной идентификации и их техническое ведение. Эти виньетки также показывают различные способы дей­ствия данных механизмов у невротических, нарциссических и по­граничных пациентов.

Клинические иллюстрации

Г-жа К., двадцати с небольшим лет, начала психоанализ, стра­дая от истерического расстройства личности, постоянного отсут­ствия оргазма при половых отношениях с мужем и романтической привязанности в фантазиях к недоступным мужчинам. Через не­сколько месяцев после начала лечения она высказала фантазию, что я очень чувственный, "распутный" и, видимо, пытаюсь выз­вать у нее сексуальные чувства к себе, чтобы получить от нее сек­суальное удовлетворение. Она сказала, что слышала, что я выходец из Латинской Америки и писал об эротических любовных от­ношениях. Более того, она думала, что у меня есть особые соблаз­няющие намерения по отношению к женщинам, работающим ря­дом с кабинетом, где я ее принимал. Она считала, что все это делает ее страхи оправданными. Она думала, что я особым обра­зом глядел на нее, когда она входила в мой кабинет и, возмож­но, пытался угадать очертания ее тела под одеждой, когда она ле­жала на кушетке.

Г-жа К. вначале не хотела говорить об этих страхах, но моя интерпретация, будто она боится, что я отвергну ее, если она от­крыто выразит свои фантазии обо мне, привела к постепенному раскрытию этого материала. В действительности ее поведение не было соблазнительным, наоборот, в нем было что-то заторможен­ное, ригидное, почти асексуальное, и в ее невербальных комму­никациях содержалось очень мало эротики. Мои собственные эмо­циональные реакции на нее и фантазии о ней были слабо выражены и не содержали никакого сознательного эротического элемента; я пришел к выводу, что пациентка приписывает мне свои собствен­ные вытесненные сексуальные фантазии и желания. Другими сло­вами, этот типичный пример невротического переноса иллюстри­рует действие проекции без активации материала контрпереноса (см. гл. 7).

Год спустя г-жа К. существенно изменилась. Ее страх перед моим сексуальным интересом к ней привел к выражению отвра­щения по поводу сексуального интереса пожилых мужчин к моло­дым женщинам и к воспоминанию об отце как об отвратительном, распутном, пожилом мужчине, а затем к открытию, что ее роман­тические привязанности и фантазии были направлены на мужчин, которых она считала недоступными, и что она боялась сексуаль­ного возбуждения с таким прежде недоступным, но теперь потен­циально доступным мужчиной. Ее понимание, что сексуальное возбуждение ассоциируется у нее с запретными сексуальными от­ношениями, постепенно привело к осознанию своих защит про­тив сексуального возбуждения в отношениях со мной. Ее вытес­нение и проекция сексуальных чувств в переносе уменьшились, и появились прямые эдиповы фантазии обо мне.

Однажды г-жа К. вполне прямо высказала свою фантазию о романе со мной, включающем совместное тайное путешествие в Париж. Я почувствовал, что сексуально реагирую на пациентку, включая фантазию, что я, в свою очередь, мог бы получить удовольствие от сексуальных отношений с ней, особенно потому, что это означало бы нарушение всех общепринятых барьеров. Я, та­ким образом, сделал бы ей подарок: наиболее полное возможное признание ее особости и привлекательности. Другими словами, моя реакция была комплементарна ее желанию — это была реак­ция соблазняющего эдипова отца. Здесь уже не действовала ни проекция, ни проективная идентификация: сексуальные импуль­сы пациентки были эго-синтонны, она нс предпринимала попы­ток контролировать меня, чтобы защитить себя от собственных сексуальных импульсов, и в ответ я мог сохранить эмпатию к ее центральному субъективному переживанию. И было уже не уди­вительно, что немного позже г-жа К. разозлилась на то, что я не ответил на ее сексуальные чувства, и почувствовала, что я драз­ню и унижаю ее. Это привело нас к исследованию ее злости на своего дразняще-соблазняющего и отвергающего отца.

В этой невротической структуре личности преобладание ком­муникации интрапсихического опыта вербальными средствами привело к активации комплементарной идентификации в трансфе-рентных отношениях, относительно свободных от более примитив­ных защитных операций, в частности, проективной идентифика­ции. Вытеснение и проекция были доминирующими защитами, в дополнение к другим типичным невротическим защитам, таким как интеллектуализация, реактивные образования и возражение.

Г-жа Л., около тридцати лет, незамужняя, в отличие от г-жи К., страдала от нарциссичсского расстройства личности с явно погра­ничным функционированием. У нее наблюдались периодические глубокие депрессивные эпизоды и суицидальные импульсы, кото­рые уже привели к нескольким госпитализациям. Только что вы­писавшись из больницы, где я работал с ней стационарно, она продолжила психоаналитическую терапию со мной три раза в неде­лю. Г-жа Л. была внешне привлекательной, хотя персонал боль­ницы считал ее холодной, надменной и дистантной. Она колеба­лась между периодами, когда грандиозно и обесценивающе отвер­гала всех, кто пытался ей помочь, и периодами переживания чув­ства ничтожности и глубокого отчаяния.

У нее была длинная история хаотических отношений с мужчи­нами. Она увлекалась мужчинами, которыми восхищалась и ко­торых считала недоступными, но ко всякому мужчине, проявля­ющему к ней интерес, она относилась с презрением. Она считала себя "свободной духом", без каких-либо сексуальных ограничений; откровенно выражала свои сексуальные желания и потребности и поддерживала одновременные отношения с несколькими муж­чинами.

Ее доминантная, контролирующая и назойливая мать, проис­ходившая из бедной семьи, использовала свою очень привлекатель­ную дочь с самого раннего ее детства как источник удовлетворе­ния для себя и (как это казалось пациентке) не интересовалась ее внутренней жизнью, кроме тех случаев, когда это могло отразить­ся на ней как матери. Отец был преуспевающим бизнесменом, которого пациентка описывала как очень привлекательного и сек­суально неразборчивого. Он скоропостижно умер от болезни, когда г-жа Л. была подростком. Из-за своих интенсивных занятий биз­несом и многочисленных романов он был практически недоступен для дочери.

Г-жа Л. первоначально попросила меня о лечении, поскольку я был директором больницы. Но как только я стал ее психотера­певтом, ее первоначальное чувство триумфа сменилось сомнени­ями в том, хочет ли она продолжать лечиться у меня.

Следующий эпизод произошел через несколько недель после ее выписки из больницы. Она должна была возобновить занятия в аспирантуре, но испытывала сильные сомнения, продолжать ли терапию со мной в ''маленьком городке", где мы жили; это, гово­рила она, полностью подрывает ее мотивацию и интересы, по­скольку городок ужасен, провинциален, скучен, там ужасный климат. Сан-Франциско и Нью-Йорк — "два единственных горо­да в стране, где можно жить", и поэтому у нее возникает вопрос о непрочности моей профессиональной репутации, что выражает­ся, с ее точки зрения, в том, что я остаюсь в таком маленьком городке.

Она пришла на сеанс, о котором я собираюсь рассказать, эле­гантно одетая. Она поведала мне о своем бывшем друге, ныне известном адвокате в Сан-Франциско, который приглашает се жить с ним, и она серьезно обдумывает это приглашение. Г-жа Л. про­должала, рассказывая, как смешон и непривлекателен в постели ее нынешний любовник, она думает, что бросит его. Он мил, но в нем нет тонкости и рафинированности, он сексуально неопытен и бедно одет. Затем она сказала, что мать спрашивала ее после первой встречи со мной, не будет ли для г-жи Л. больше пользы, если она найдет более энергичного и твердого терапевта, я произвел на ее мать впечатление дружелюбного, но скромного и неуве­ренного в себе человека.

Я спросил, какие у нее есть мысли относительно комментари­ев ее матери, и она сказала, что ее мать очень нарушенная жен­щина, но одновременно очень умная и восприимчивая. Затем она извиняясь улыбнулась и сказала, что не хочет задевать мои чувства, но я действительно одет провинциально, и мне недостает спокой­ной, но твердой уверенности в себе, которую она так любит в мужчинах. Она также сказала, что, хотя я и дружелюбен, мне не хватает интеллектуальной глубины. Она выразила озабоченность, смогу ли я выносить ее искренность со мной. Она говорила в дос­таточно дружелюбном тоне, и мне потребовалось несколько минут, чтобы уловить нотки снисходительности, которые звучали в этом дружелюбии.

Г-жа Л. заговорила о том, что планирует встретиться со своим другом в Сан-Франциско. Она рассматривала возможность того, что тот прилетит навестить ее здесь, и у нее были некоторые идеи, как сделать его остановку в городе приятным опытом "культурной антропологии" — т.е. опытом исследования культуры маленьких городков.

По мере того, как она говорила, я ощущал бессмысленность своих усилий и уныние. Мне приходили в голову мысли о многих терапевтах, которые прежде были у этой пациентки, и том оди­наковом описании, которое они давали мне по поводу ее неспо­собности вступить в терапевтические отношения. Я думал, что она, видимо, не способна поддерживать терапевтические отноше­ния со мной и что это начало конца ее терапии. Я чувствовал, что сдаюсь, и внезапно у меня возникла мысль, что мне трудно думать точно и глубоко, выражаясь как раз теми словами, которые упот­ребила пациентка. Я также чувствовал себя физически неловко и прекрасно понимал того мужчину, которого г-жа Л. только что уничтожила своими насмешливыми комментариями.

Только в заключительной части сеанса я осознал, что стал еще одним обесцененным мужчиной и что олицетворяю всех мужчин, которых г-жа Л. вначале идеализирует, а затем быстро обесцени­вает. Я теперь вспомнил ту тревогу, которую она переживала в прошлом из-за того, что я, возможно, не возьму се в пациентки, ее отчаянное чувство, что я единственный терапевт, способный си помочь, и те интенсивные подозрения, которые она высказывала на нескольких первых сеансах, что мне просто интересно узнать о ее трудностях, а затем я прогоню ее, поступив как коллекционер редких "экземпляров". Я решил, что теперь наступило возмездие, заключающееся в обесценивании меня г-жой Л., оборотная сторона ее первоначальных опасении, что я буду доказывать свое превос ходство и обесценивать ее. И я также подумал, что мои чувства во многом похожи на ее собственное переживание ничтожности и отчаяния, когда она чувствовала себя глупой, необразованной, неспособной соответствовать ожиданиям блестящего мужчины, которым была увлечена. Я также опознал в ее поведении по отно­шению ко мне позицию молчаливого превосходства и тонко замас­кированного обесценивания, с которым ее мать, согласно описа нию пациентки, высмеивала се за то, каких неподходящих мужчин та выбирала себе.

Сеанс окончился прежде, чем я смог разобраться во всех этих мыслях, и я посчитал, что должен поделиться с пациенткой ощу­щениями молчания и легкого уныния.

То же самое продолжалось и на следующем сеансе, который включал планы по встрече желаемого мужчины из Сан-Францис­ко, последние шаги по бросанию нынешнего любовника и новые уничижительные комментарии по поводу "маленького городка" Теперь я осознал, что во время предыдущего сеанса она даже смогла активизировать во мне некоторую амбивалентность, которую я сам испытывал по поводу этого городка. Только теперь я стал осозна­вать, что город в переносе также олицетворяет меня, и что и город, и я олицетворяем ее собственный обесцененный образ самой себя, который она проецирует на меня, в то время как сама идентифи­цируется с надменным превосходством своей матери. Я подумал. что. вероятно, она отыгрывает один аспект своего грандиозного "Я" — идентификацию со своей матерью — в то время как на меня проецирует обесцененные аспекты себя. В то же самое время она подчиняется материнским попыткам подорвать ее шансы увлечься таким мужчиной, который мог бы заботиться о ней. Теперь ко мне вернулось воспоминание о временно забытом фрагменте прошлого сеанса, касающегося страхов, которые она прежде испытывала будто я помешаю ей уехать уехать из городка из-за моей собствен­ной потребности сохранить интересного пациента и моей интерпре­тации, что этот страх отражает ее ожидание, что я буду вести себя как ее мать, интерпретации, которую она приняла.

Тогда я сказал, что ее образ меня как интеллектуально замед­ленного, неловкого, непривлекательного, "застрявшего" в урод­ливом городке человека был ее собственным образом, когда она чувствовала себя критикуемой и атакуемой матерью, особенно если мать не соглашалась с ее выбором мужчин, что ее позиция по от­ношению ко мне заключает в себе молчаливое превосходство, ка­жущуюся благожелательность и, однако, незаметное обесценива­ние, которое она так болезненно переживает, когда оно исходит от матери. Я добавил, что активируя свои отношения с матерью при инверсии ролей, она также должна быть очень напугана, что я буду полностью разрушен и что ей придется убежать из городка, чтобы избежать болезненного разочарования и чувства одиночества, которые придут вслед за разрушением меня как высоко професси­онального терапевта. Г-жа Л. ответила, что может узнать себя, так же как и в других случаях, когда я говорю о ней, и что она испы­тывала уныние после нашего предыдущего сеанса. Она сказала, что сейчас чувствует себя лучше, и спросила, могу ли я помочь ей сде­лать визит мужчины из Сан-Франциско таким, чтобы он не разо­чаровался в ней за то, что она живет в столь непривлекательном месте. Она переключилась на зависимые отношения со мной прак­тически без перехода, проецируя при этом надменные, обесцени­вающие аспекты самой себя в идентификации с матерью на муж­чину из Сан-Франциско.

Г-жа Л. иллюстрирует типичную активацию проективной иден­тификации, включая проекцию невыносимого аспекта самой себя, поведенческое индуцирование соответствующего внутреннего со­стояния у меня, скрытый контроль за мной посредством унижаю­щего отвержения меня и самоутверждения (что временно делает меня пленником этого спроецированного ею аспекта себя) и ее способность к эмпатии с тем, что на меня проецируется, потому что в другое время это так явно соответствует ее собственным Я-рспрезентациям. Моя контртрансферентная реакция иллюстриру­ет комплементарную идентификацию и, кроме того, мое времен­ное "застревание" в ней — положение, которое Гринберг (Grinberg, 1979) назвал "проективной контридентификациеи".

Мои третий пример, г-н М., бизнесмен сорока с небольшим лет, являлся параноидной личностью с пограничной личностной организацией. У него была история психотических эпизодов, спро­воцированных алкоголем, которые требовали кратковременных госпитализации. Как на работе, так и вне ее он был попеременно то заторможен, то подвержен приступам интенсивной ярости Последние сильно мешали его жизни в обеих сферах. Он был очень заторможен при сексуальных встречах с женщинами, часто был импотентен и обычно подозрителен и недоверчив к окружающим.

Г-н М. был старшим из нескольких братьев, сыновей аптека­ря, занимавшего видное положение в общественной жизни в ма­леньком городке, где они жили, властного, сердитого, крайне требовательного, садистского мужчины, который сурово наказы­вал детей за самые небольшие провинности. Мать пациента была полностью послушной отцу. и хотя она говорила о любви к своим детям, пациент рассказывал, что она ни разу не защитила их от отцовского гнева. Робкая и изолированная от общества, она пе­редоверила заботу о детях своим старшим незамужним сестрам. Некоторые из них жили у них в доме, работая в качестве служанок и отцовских "надсмотрщиц", и особенно сурово обращались с детьми. Пациент живо помнил пуританские установки по поводу секса. Он чувствовал, что его младшие братья смогли избежать того, что он называл ужасающей атмосферой дома, тогда как он. старший сын, не смог избежать постоянного контроля со стороны отца. Против желания отца он поступил в большую фирму, изго­товлявшую сельскохозяйственный инвентарь, но из-за своих лич­ных проблем никак не мог подняться выше уровня руководителя среднего звена, несмотря на свою блестящую научную подготов­ку, прекрасные способности к маркетинговому анализу и лучшее образование по сравнению с другими коллегами, которые уже пе­реросли его.

В переносе г-н М. колебался между интенсивными страхами и подозрительностью ко мне, воспринимая меня как садистского отца, и интенсивной идеализацией меня, связанной с гомосексу­альными импульсами. Его перенос иллюстрировал классические механизмы расщепления. В течение первых двух лет лечения я интерпретировал его эмоционально противоположные чувства ко мне как отыгрывание его чувств по поводу отца: во-первых, бес­сознательной идентификации с матерью в ее пассивном подчи­нении идеализированному отцу, который дает любовь и защиту. и, во-вторых, ярости на своего садистского отца. Он постепенно стал способен выдерживать интенсивную амбивалентность по от­ношению к своему отцу и вполне открыто говорить о своих убий­ственных желаниях по отношению к нему. Следующий эпизод произошел на третий год лечения.

Г-н М. встретил женщину, работавшую в большом комплексе психиатрических учреждений, с которыми я был связан. Впервые он осмелился проявить активность в установлении отношений с женщиной, которая казалась ему внешне привлекательной и была ему социально и интеллектуально ровней. В прошлом он чувство­вал себя в безопасности только с проститутками или пребывая в асексуальных отношениях с женщинами. Любой признак увлечен­ности женщиной, которую он высоко ценил, заставлял его быст­ро отступать, становиться подозрительным к ее намерениям по отношению к нему и бояться, что он может оказаться импотентом. В нескольких случаях г-н М. высказывал фантазию, что я не об­радуюсь, если он увлечется кем-то, кто работает в учреждении, связанном с моим. Он выражал подозрения, что я предупрежу эту женщину и буду препятствовать развитию его отношений с ней. Я интерпретировал ему это как выражение эдиповых фантазий, комментируя, что, согласно его взгляду, я являюсь владельцем всех женщин в учреждении и сексуальные контакты с ними запреще­ны мной как отцом, и он в своей фантазии будет сурово наказан. Я также связал это с его боязнью импотенции с женщиной, кото­рая будет полностью ему подходить.

Через несколько дней после этой интерпретации г-н М. вошел разъяренный. Он начал с того, что сообщил мне: он хочет уда­рить меня по лицу. Он сел в кресло на наибольшем удалении от меня и потребовал полного объяснения. Я спросил: "Объяснения чего?" Он еще более разгневался. После нескольких мгновений нарастающего напряжения, во время которых я действительно ис­пугался, что он может меня ударить, он в конце концов объяснил, что провел вечер с этой женщиной, спросил, знает ли она меня, и та ответила, что, конечно, знает. Когда затем он стал выпыты­вать у нее информацию обо мне, она стала более сдержанной и спросила его "иронически", как ему показалось, не является ли он моим пациентом. Тогда он конфронтировал ее с тем, что М. считал фактом, а именно: она все это время знала, что он мой пациент. Тогда женщина еще более отдалилась и закончила вечер предложением "заморозить" их отношения.

Г-н М. обвинил меня в том, что я позвонил ей, рассказал о его проблемах, предостерегая от контактов с ним, и это привело к окончанию их взаимоотношений. Моя попытка связать его до­мыслы с предшествующей интерпретацией, что он воспринимает меня в качестве владельца всех женщин в этом комплексе учреж­дений и ревнивого стража своих исключительных прав на них, только усилила его гнев. Он сказал, что я бесчестно использую свои интерпретации для отрицания фактов и перекладываю вину за разрыв отношений на него. Теперь он сосредоточился на моей бесчестности. Он потребовал, чтобы я признался, что запретил женщине вступать с ним в отношения.

Ярость пациента была так сильна, что я находился перед реаль­ной дилеммой: или я признаю его сумасшедшие построения как правду, или буду настаивать на том, что они ложны, рискуя при этом подвергнуться физическому нападению. Первоначальные сомнения в том, не воспрепятствуют ли аналитическому процес­су параноидные черты пациента, также добавили затруднений.

Набрав побольше воздуха, я сказал г-ну М., что не чувствую себя свободным говорить так открыто, как я хотел бы, поскольку не уверен, сможет ли он контролировать свои чувства и не действо­вать под их влиянием. Может ли он обещать мне, что как бы ни сильна была его ярость, он удержится от любого действия, кото­рое может угрожать мне самому или моему имуществу? Казалось, этот вопрос застал его врасплох, и он спросил, значит ли это, что я боюсь его. Я сказал, что, конечно, озабочен тем, что он может напасть на меня физически, и нс могу работать в таких условиях. Поэтому он должен обещать мне, что наша работа продолжится в форме вербального общения, а не физического действия, или я не смогу работать с ним на этом сеансе.

К моему большому облегчению, г-н М. улыбнулся и сказал, что мне не нужно бояться: он просто хочет, чтобы я был честен. Я сказал ему, что если отвечу ему честно, он, возможно, будет очень злиться на меня. Может ли он обещать мне, что сумеет кон­тролировать свою ярость? Он сказал, что может. Тогда я сказал ему, что знаю эту женщину, но не говорил с ней на всем протя­жении его лечения, и что его утверждения были его фантазией, которую необходимо исследовать аналитически. Он тут же снова разгневался на меня, но я уже больше не боялся его.

Выслушав повторное перечисление причин, по которым он поверил, что я причастен к его разрыву с женщиной, я перебил его, сказав, что считаю: он был абсолютно убежден, что я ответ­ственен за это, и добавил, что он сейчас находится в болезнен­ном положении. Он должен либо признать, что я лгу ему, либо признать, что мы в сумасшедшей ситуации, в которой один из нас осознает реальность, а другой нет, и нельзя решить, кто из нас осознает, а кто нет. Г-н М. несколько расслабился и сказал, что считает: я говорю ему правду. Он добавил, что по какой-то странной причине вся ситуация стала внезапно менее важной для него. Ему хорошо от того, что я испугался и так много рассказал ему.

Возникла довольно длинная пауза, в течение которой я пере­бирал свои собственные реакции. Я испытывал чувство облегче­ния, поскольку пациент больше не нападал на меня, чувство сты­да, что я показал ему свой страх подвергнуться физическому нападению, и чувство злости по поводу того, что я воспринимал как садистское, без тени раскаяния, удовольствие от моего стра­ха. Я осознавал свою нетерпимость к его удовольствию от садист­ского отыгрывания вовне, а также был заинтригован тем, почему отношения с этой женщиной внезапно стали менее значимыми.

Я сказал, что только что проявился фундаментальный аспект его отношений с отцом, а именно — отыгрывание отношений между его садистским отцом и им самим как испуганным, парализован­ным ребенком, в котором я играл роль испуганного, парализован­ного ребенка, а он — роль своего отца, пребывающего в ярости и испытывающего тайное удовольствие от испуга сына. Я добавил, что признание мной своего страха перед ним изменило его собствен­ное чувство униженности и стыда от того, что отец терроризировал его; а тот факт, что выражение ярости ко мне было безопасно и не разрушило меня, сделало для него возможным вынести собствен­ную идентификацию с разгневанным и садистским отцом. Г-н М. сказал, что, возможно, он испугал женщину своим инквизитор­ским видом, когда стал спрашивать обо мне, и что его собствен­ная подозрительность по поводу се отношения к нему, возможно, внесла свой вклад в то, чтобы отпугнуть женщину.

Здесь мы наблюдаем проективную идентификацию, проявляю­щуюся на почти психотическом уровне. Первоначально пациент использует проекцию, приписывая мне поведение, которое совсем не резонирует с моим внутренним переживанием. Затем, пытаясь вырвать у меня ложное признание, он регрессирует от проекции к проективной идентификации, активируя отношение со своим от­цом с переменой ролей. В отличие от предыдущего случая, на­сильственная природа проективной идентификации, видимо, се­рьезно повлияла на проверку реальности пациентом, и мои усилия по прямой интерпретации проективной идентификации были бес­плодны. Принятие мной комплементарной идентификации в своем контрпереносе было не таким регрессивным проявлением с моей стороны, как менее реалистическая контридентификация, упомя­нутая в связи с г-жой Л. В то же время я должен был начинать свои попытки интерпретации, временно отступая от позиции тех­нической нейтральности, устанавливая условия для продолжения сеанса, которые подразумевали ограничения поведения пациента. Только тогда я смог заняться самой проективной идентификаци­ей, прежде всего установив четкие границы реальности или, бо­лее точно, оговорив природу двух несовместимых реальностей, ко­торые теперь характеризовали аналитическую ситуацию. Я считаю. что прояснение несовпадения реальностей является первым шагом по облегчению толерантности пациента к "психотическому ядру" его интрапсихического опыта, что является очень хорошим спосо­бом обращения с такими тяжелыми регрессиями в переносе. Бо­лее того, установление границ реальности также восстанавливает внутреннюю свободу аналитика в работе с контртрансферентными реакциями. Эту технику следует отличать от отыгрывания вовне контрпереноса, хотя разницу иногда трудно уловить. Отыгрыва-ние вовне контрпереноса, вместо уменьшения отыгрывания рег­рессивного перноса, поддерживает и даже подпитывает проектив­ную идентификацию.

⇐ Предыдущая26272829303132333435Следующая ⇒

Поделиться: