Трансформационная грамматика и «хомскианская революция»

⇐ ПредыдущаяСтр 26 из 29Следующая ⇒

К середине 50-х гг. стало окончательно ясно, что в имеющемся виде дескриптивизм не отвечает в полной мере своей собственной программе – «понять язык с точки зрения его внутренней структуры», хотя бы потому, что один из уровней структуры – синтаксический – не может быть описан с достаточной степенью полноты и адекватности. Правил сегментации и дистрибуции для выполнения подобной задачи было явно недостаточно, поскольку на окружение предложения или предложения типа практически невозможно наложить какие-либо ограничения: рядом с ним могут стоять предложения любой структуры. Что же касается метода непосредственно составляющих, то к рассматриваемому периоду было указано на наличие у него целого ряда недостатков:

– невозможность фиксировать различия в синтаксической структуре таких предложений, где эта разница является интуитивно очевидной для любого носителя языка (ср., например, предложения «Они были остановлены полицией» и «Они были остановлены силой», которые с точки зрения анализа по НС будут выглядеть одинаково);

– невозможность анализировать так называемые «двусмысленные предложения» (например: «Страх врагов был ужасен» – может быть понято как «страх, который испытывали враги» и «страх, который испытывали перед врагами»);

– невозможность установить связи между активными и пассивными, утвердительными, вопросительными и отрицательными предложениями;

– трудность анализа сложного предложения из-за самой громоздкости записи.

Наконец, если традиционная для дескриптивизма методика исследования позволяла установить для каждого из выделяемых уровней собственную единицу анализа (фонему – на фонологическом и морфему – на морфологическом), то применительно к синтаксису этот вопрос оставался открытым. В своих работах, относящихся к 50-м гг. («Анализ речи», 1952 и «Совместная встречаемость и трансформация в языковой структуре», 1957), Хэррис предположил, что такой единицей нужно считать определенный тип простого предложения. Отсюда следует что в синтаксической системе языка можно выделить ядерную (т. е. исходную) подсистему, а все остальные, более сложные синтаксические типы рассматривать как трансформы (преобразования) ядерных типов, получаемые по определенным правилам (трансформациям).

Но если для самого Хэрриса трансформационный анализ являлся не отказом от дескриптивизма, а дополнением к нему и дальнейшим развитием применявшейся в нем методики описания, то совершенно другую роль обрел этот метод у ученика Хэрриса – Ноама Хомского ^[105] (р. в 1927), книга которого «Синтаксические структуры», вышедшая в 1957 г., положила начало новому направлению, вытеснившему дескриптивизм с научной арены – генеративной грамматике.

Уже в этом труде была поставлена проблема, практически выведенная представителями «дистрибутивной лингвистики» за пределы «научного» подхода к языку, – определение «фундаментальных свойств успешно действующих грамматик», а в конечном итоге – создание теории «лингвистической структуры, в которой описательные механизмы конкретных грамматик представлялись бы и изучались абстрактно, без обращения к конкретным языкам».

Грамматика любого языка характеризовалась как «своего рода механизм, порождающий все грамматические правильные последовательности L^[106] и не порождающие ни одной неправильной», причем грамматически правильными будут предложения, «приемлемые для природного носителя данного языка». Однако нельзя отождествлять «множество грамматически правильных предложений» и реальные совокупности высказываний, добываемые исследователем в ходе полевой работы, поскольку в число первых попадут и предложения, бессмысленные семантически, но не нарушающие грамматических правил. Например, в английском языке Colourless green ideas sleep furiously^[107] является предложением, тогда как столь же бессмысленное Furiously sleep ideas green colourless таковым считается не может, поскольку в нем нарушен порядок слов.

В 60-х гг. выходят работы Хомского «Аспекты теории синтаксиса» (1965) и «Язык и мышление» (1968). Вводя понятие компетенции (знание своего языка говорящим – слушающим) и употребления (его реальное использование в конкретных ситуациях), ученый отмечает, что последнее никогда не может непосредственно отражать первую, поскольку в нем всегда будут наличествовать отклонения. «Задачей лингвиста, как и ребенка, овладевающего языкам, является выявить из данных употребления лежащую в их основе систему правил, которой овладел говорящий – слушающий и которую он использует в реальном употреблении…Грамматика языка стремится к тому, чтобы быть описанием компетенции, присущей идеальному говорящему – слушающему». При этом подчеркивается, что при внешнем сходстве указанного разграничения с соссюровской дихотомией языка и речи между ними существует принципиальное различие, поскольку язык швейцарского языковеда, по убеждению Хомского, – это «только систематический инвентарь единиц», тогда как компетенция представляет собой «систему порождающих процессов».

Подчеркивая, что его теория «является менталистской, так как она занимается обнаружением психической реальности, лежащей в основе реального поведения», Хомский подвергает резкой критике и бихевиористскую психологию, которая изучала вместо мышления поведение человека, и Ф. де Соссюра, якобы утверждавшего, будто «единственным правильным методом лингвистического анализа являются сегментация и классификация», и своего соотечественника У. Уитни… Соответственно высоко оценивается так называемая «картезианская (т. е. восходящая к идеям Декарта) лингвистика» (под таким названием Хомский опубликовал в 1966 г. специальную работу), представленная, согласно его точке зрения, в «Грамматике Пор-Рояля» и близких ей по духу трудах, которые он оценивает как «первую действительно значительную общую теорию лингвистической структуры», где «на первый план выдвигалась проблема объяснения фактов использования языка на основе объяснительных гипотез, связанных с природой языка и, в конечном счете, с природой человеческого мышления». Высоко оценивается и концепция Гумбольдта о творческом характере языка, также причисляемая им к «картезианской традиции»^[108]. Как считает Хомский, именно в трудах представителей рациональной грамматики было проведено разграничение глубинной (мыслительной) структуры, которая «прямо соответствует не звуку, а значению», и поверхностной структуры, которая представляет предложение в его конкретной форме. Понятие глубинной структуры в генеративной грамматике позволяет отразить смысловую близость между теми предложениями, которые отличаются некоторыми грамматическими значениями (так обстоит дело, например, с активной и пассивной конструкциями типа «Рабочие строят дом – Дом стоится рабочими»). По утверждению Хомского (опять-таки ссылающегося здесь на Арно и Лансло, с одной стороны, и Гумбольдта – с другой), «грамматика должна… содержать конечную систему правил, которая порождает бесконечно много глубинных и поверхностных структур, связанных друг с другом соответствующим образом. Она должна также содержать правила, которые соотносят эти абстрактные структуры с определенными репрезентациями в звуке и значении – репрезентациями, которые, предположительно, состоят из элементов, принадлежащих, соответственно, универсальной фонетике и универсальной семантике».

Таким образом, в генеративной грамматике выделяются три компонента: синтаксический, являющийся центральным, семантический и фонологический. Для перехода же от глубинной структуры к поверхностной используются специальные правила перестройки – трансформации (добавление или опущение служебных слов, перестановка, замена символов). Например, чтобы из утвердительного английского предложения The boy hit the ball (Мальчик ударил мяч) получить вопросительное What did the boy hit? (Что ударил мальчик? ), нужно провести следующие трансформации: замещение (поставить вопросительное слово What вместо ball), перемещение (вопросительное слово переходит на первое место), добавление вспомогательного глагола перед сказуемым и перестановку (подлежащее и вспомогательный глагол меняются местами). Схематически это выглядит следующим образом: The boy hit the ball? The boy hit what? What the boy hit? What the boy did hit? What did the boy hit? Появление вспомогательного глагола did в вопросительных (как и отрицательных) предложениях, согласно концепции порождающей грамматики, должно свидетельствовать о том, что хотя он и отсутствует в явном виде в утвердительном предложении, но должен иметься как некая абстрактная форма в глубинной структуре последнего, поскольку в противном случае его появления нельзя было бы объяснить.

Отсюда возникает интерес Хомского к проблеме, вообще не существовавшей для дескриптивистов (да и других структуралистических школ), – вопросу о связи языка и мышления, поскольку универсальная грамматика в сформулированном выше понимании – «это исследование природы человеческих интеллектуальных способностей». При этом изучение языка вообще (что и являлось исключительной сферой деятельности самого Хомского, практически оперировавшего только фактами английского языка) и конкретных языков в деятельности лингвиста переплетаются: «Когда он строит описательную, конкретную грамматику одним, а не другим способом на основе имеющихся у него данных, он руководствуется, сознательно или нет, определенными допущениями относительно формы грамматики, и эти допущения принадлежат теории универсальной грамматики. И наоборот, формулирование им принципов универсальной грамматики должно быть обоснованно изучением их следствий, когда они применяются в конкретных грамматиках… На уровне конкретной грамматики он пытается охарактеризовать знание языка, определенную познавательную систему, которая была выработана – причем, конечно, бессознательно – нормальным говорящим – слушающим. На уровне универсальной грамматики он пытается установить определенные общие свойства человеческого интеллекта». Таким образом, в каждой грамматике существуют особые правила, специфические для кон-кретного языка, и единые универсальные правила, среди которых прежде всего выделяются «принципы, которые различают глубинную и поверхностную структуру» (хотя как раз при описании конкретных языков вопрос о том, что считать в них явлениями глубинной, а что – поверхностной структуры, оказался наиболее сложным).

Пожалуй, наибольшие споры вызывала высказанная Хомским (опять-таки со ссылкой на Декарта) идея о том, что языковая компетенция, подобно всем мыслительным структурам, носит врожденный характер. Таким образом, делается предположение, что у ребенка имеются некие врожденные средства для обработки информации и образования внутренних структур. Именно применяя их к слышимой речи, ребенок «конструирует» грамматику своего родного языка. «Если говорить о типе грамматики, которой овладевает ребенок, – утверждал основоположник генеративной лингвистики, – то прежде всего бросается в глаза ненормативность и крайняя ограниченность исходных данных, на которых строится эта грамматика, поразительное сходство грамматик, построенных разными людьми, независимость этих грамматик от уровня интеллекта, мотивации, эмоционального состояния и множества других факторов, и тогда становится ясно, что вряд ли организм, в котором не заложено абсолютно никакой изначальной информации об общем характере структуры языка, может в такой степени овладеть этой структурой… Исходя из имеющейся у нас теперь информации, разумно предположить, что ребенок не может не строить нечто вроде трансформационной грамматики для того, чтобы контролировать восприятие встречающихся языковых данных, точно так же, как контролируется его восприятие твердых предметов или признаков формы предмета. Поэтому вполне возможно, что общие признаки структуры языка отражают не столько индивидуальный опыт, сколько общие закономерности, определяющие способность человека овладевать знаниями – или, если употребить традиционный термин, врожденные идеи и принципы».

Идеи генеративизма быстро получили широкое распространение не только в американской, но и в мировой науке о языке, хотя сама концепция Хомского претерпела весьма значительные изменения (в частности, постепенно из нее были устранены те самые трансформационные правила, которые, собственно говоря, и составляли первоначальное ядро данного направления). Привлекало внимание и стремление вернуться к рассмотрению тех проблем, которые были объявлены апологетами структурализма не имеющими отношения к подлинно научному языкознанию, и внимание к интроспекции (самонаблюдению) и языковой интуиции, и так называемый синтетический подход (изучение языка с позиций говорящего, т. е. от смысла к тексту в противоположность господствовавшему в течение всего существования европейской лингвистической традиции аналитическому подходу, когда из текста выделяются и затем классифицируются соответствующие единицы), и перенос внимания с фонетики и морфологии на синтаксис и семантику, которые и в докомпаративистском, и в сравнительно-историческом, и в структурном языкознании были разработаны в гораздо меньшей степени… Большое влияние оказали труды Хомского на такие упоминавшиеся выше дисциплины, как социолингвистика и особенно психолингвистика. В настоящее время это направление по-прежнему занимает видное место в современной лингвистике, хотя нередко говорят о наступающем кризисе генеративизма.

Советское языкознание

События, связанные с революцией и гражданской войной, хотя и не привели к прекращению научной деятельности в России, но, естественно, отразились на ней достаточно сильно. Помимо обстоятельств внешнего характера (разруха, голод, блокада), отечественное языкознание понесло в этот период и весьма значительные персональные потери: одни скончались, не выдержав лишений (среди них следует назвать крупнейшего русиста А.А. Шахматова), другие по разным причинам покинули страну. Среди них И.А. Бодуэн де Куртенэ, уехавший в обретшую собственную государственность Польшу, Н.С. Трубецкой, не принявший новой власти и ставший профессором Венского университета и крупнейшим представителем Пражской лингвистической школы, и многие другие.

Однако те традиции, которые были заложены в русском языкознании предшествующего периода, отнюдь не были прерваны. Правда, к началу 20-х гг. перестает существовать в качестве самостоятельного научного направления Харьковская школа, однако идеи самого Потебни, напротив, начинают привлекать к себе большое внимание, в том числе и со стороны ученых, вышедших из рядов других течений русской лингвистической мысли. Аналогичным образом обстояло дело и с Казанской школой, хотя, как уже говорилось, виднейший ее представитель – В.А. Богородицкий – продолжает работать до начала 40-х годов. Зато также связанная с именем И.А. Бодуэна де Куртенэ Петербургская школа представлена в рассматриваемый период именами таких выдающихся языковедов, как Л.B. Щерба, Е.Д. Поливанов, Л.П. Якубинский; из ее рядов вышел и В.В. Виноградов, ставший впоследствии главой отечественной русистики. Своеобразно обстояло дело с Московской школой: наряду с такими «классическими» ее представителями, как Д.Н. Ушаков и М.Н. Петерсон, в 20-е годы активно работал А.М. Пешковский, в грамматических трудах которого постепенно усиливалось влияние идей Потебни и Шахматова. С другой стороны, в этот же период разворачивается деятельность молодого поколения москвичей, иногда именовавшихся «новомосковской школой» (Г.О. Винокура, А.А. Реформатского, Р.И. Аванесова, P.O. Якобсона и др.). Для многих из этих «научных внуков» Фортунатова было характерно стремление, не отрекаясь от его наследия, развивать и идеи, выдвинутые Бодуэном де Куртенэ, что особенно сказалось при разработке проблем фонологии. Достаточно хорошо были известны русским языковедам и работы зарубежных лингвистов – Ф. де Соссюра (с идеями которого их уже в годы революции познакомил приезжавший в Россию С. Карцевский), А. Мейе, Ж. Вандриеса, Э. Сепира, изданные в 30-е годы на русском языке, и ряда других.

Однако в силу ряда объективных и субъективных обстоятельств, со второй половины 20-х годов на передний план начинает выдвигаться концепция Н.Я. Марра, известная как «новое учение о языке» и наложившая заметный отпечаток как на развитие отечественного языкознания в целом, так и на личную и научную судьбу многих его представителей.

«Новое учение о языке» и его падение

После Октябрьской революции и победы нового строя в гражданской войне марксизм (позже именовавшийся марксизмом-ленинизмом) стал официальной, а затем и единственно дозволенной в стране идеологией, что влекло за собой стремление превратить его в методологическую базу для всех без исключения дисциплин, независимо от их конкретной специфики. Естественно, что особенно сильно эта тенденция должна была проявиться в сфере так называемых гуманитарных (общественных) наук, к которым традиционно причисляли и языкознание.

А поскольку, как отмечалось выше, сами классики марксизма каких-либо прямых руководящих указаний на сей счет практически не оставили (напомним, что и относительно много занимавшийся лингвистической проблематикой Ф. Энгельс исходил из предпосылок сравнительно-исторического языкознания, ссылаясь на Боппа, Гримма, Дица и др.), постольку под флагом «марксистского языкознания» могли, в принципе, выступать самые разнообразные течения, пользовавшиеся марксистской или квазимарксистской фразеологией. Именно к их числу принадлежало и «новое учение о языке», создателем которого был Николай Яковлевич Марр (1864–1934), уже в дореволюционные годы получивший известность трудами по армянской и грузинской филологии, археологии (именно в первую очередь за проведенные им на Кавказе раскопки он был избран в 1912 г. действительным членом Академии наук), а затем много занимавшийся кавказскими («яфетическими», по его терминологии) языками. Излагая основные положения его концепции (в основном, они разбросаны по многочисленным трудам), обычно выделяют следующие положения:

– поскольку, согласно марксисткому учению, общественные явления представляют собой идеологическую надстройку над экономическим базисом, постольку «язык есть надстроечная категория на базе производства и производственных отношений… такая же надстрочечная, как художество и вообще искусство»;

– раз марксистское учение исходит из того, что любому надстрочечному явлению присущ классовый характер, последний должен быть свойствен и языку: «Нет языка, который не был бы классовым, и, следовательно, нет мышления, которое не было бы классовым». Более того: «Не существует национального, общенационального языка, а есть классовый язык и языки одного и того же класса различных стран, при идентичности социальной структуры, выявляют больше типологического сродства друг с другом, чем языки различных классов одной и той же страны, одной и той же нации»;

– первичным языком был ручной (кинетический): звуковая речь появилась позже, причем ее употребление «не могло не носить характера магического средства», а сам язык «являлся орудием власти классового господства»;

– эта первичная звуковая речь состояла из четырех элементов САЛ, БЕР, ЙОН, РОШ, каждый из которых «характеризовался диффузным состоянием трехзвучности», причем «первичное диффузное произношение каждого из четырех элементов, как единого цельного диффузного звука, пока не выяснено». Эти четыре элемента являются общими для всех языков, и «в лексическом составе какого бы то ни было языка нет слова, содержащего что-либо сверх все тех же четырех элементов»^[109]. Их выявление представляет собой задачу «лингвистической палеонтологии» (как мы видели выше, этот термин уже имелся в лингвистике, но использовался в совершенно другом значении);

– пути развития языков являются едиными, что объясняется единством самого глоттогонического (языкотворческого) процесса, поскольку «все слова всех языков сводятся к четырем элементам». Генетического праязыка, как его понимала компаративистика, вообще не существует; постулирование праязыков представляет собой «обоснованное на недоразумении утверждение», а сам праязык – не что иное, как научная фикция;

– языковые состояния («грамматические стадии») сменяются в результате смены общественно-экономических формаций. «…Так называемые семьи языков… представляют различные системы, отвечающие различным типам хозяйства и общественности, и в процессе смены одной культуры другой одна система языков преображалась в другую». Отсюда следовало, что традиционная морфологическая классификация должна быть интерпретирована в социологическом духе: аморфное, агглютинативное и флективное состояние «отражают каждое особый социальный строй»; первое – первобытнообщинную формацию, второе – родовую, третье – формации классового общества;

– основную роль в развитии языка играют не постепенные эволюционные изменения (хотя в принципе они могут иметь место), а «перемены мутационного порядка», представляющие собой «революционные сдвиги которые вытекали из качественно новой техники и качественно нового социального строя. В результате получалось новое мышление, а с ним новая идеология в построении речи и, естественно, новая ее техника. Отсюда различные системы языков»^[110];

– так называемая индоевропеистика (под которой, по существу, понималось все традиционное сравнительно-историческое языкознание) «есть плоть от плоти, кровь от крови отживающей буржуазной общественности, построенной на угнетении европейскими народами народов Востока, их убийственной колониальной политикой» (т. е. представляет собой не только научного, но и политического врага советского строя).

На рубеже 20—30-х гг. разворачивается острая борьба в советском языкознании, в ходе которой «новому учению о языке» удается завоевать господствующее положение в отечественной лингвистике и приобрести официальный статус «марксистского языкознания». Его противники, пытавшиеся опровергнуть марризм с позиций «подлинного марксизма» (Е.Д. Поливанов, отчасти занимавшая промежуточное положение группа «Языкофронт» (ГК. Данилов, Я.В. Лоя, П.С. Кузнецов) и др., провозгласившая свой целью одновременную борьбу как против «буржуазной индоевропеистики», так и «нового учения о языке»), оказались разгромленными.

С середины 30-х годов, после смерти Н.Я. Марра, фактическим главой советского языкознания стал академик Иван Иванович Мещанинов (1883–1967). На словах он продолжал сохранять верность идеям своего учителя, повторяя наиболее общие формулировки последнего. Однако в работах, относящихся к 40-м гг., таких как «Общее языкознание (к проблеме стадиальности в развитии слова и предложения») (1940), «Члены предложения и части речи» (1945), «Глагол» (1949), Мещанинов в значительной степени отошел от построений Марра, прежде всего – от четырехэлементного анализа. В центре внимания ученого находились проблемы синтаксической типологии, главным образом в плане способов обозначения субъекта и предиката, причем выделяемые здесь типы получают стадиальную интерпретацию. Так, более ранней стадией признаются инкорпорирующие языки, где имеется комплекс, одновременно являющийся и словом, и предложением и поэтому не могущий быть отнесенным к какой-либо части речи. Строй же языков, в которых предложение состоит из слов, может быть посессивным (алеутский, пережиточно абхазский язык), при котором одинаковым образом обозначается посессивное и предикативное (между субъектом и предикатом) отношение; эргативным (кавказские языки), когда субъект непереходного предложения оформляется как объект переходного, а субъект переходного обозначается особым падежом; номинативным (индоевропейские языки), где субъект обозначен подлежащим, предикат – сказуемым, а объект – дополнением. Каждый из них представляет определенную стадию языкового развития, хотя в конкретных языках могут сосуществовать разные конструкции, вследствие чего не всегда ясно, какой именно строй в них преобладает.

В книге «Члены предложения и части речи» получила также дальнейшее развитие выдвинутая О. Есперсеном идея понятийных категорий, хотя ссылок на труды своего датского коллеги автор (возможно, по цензурным соображениям) не делает. В трактовке И.И. Мещанинова они представляют собой общие понятия, существовавшие в данной общественной среде (субъект, предикат, предметность, род и т. п.), которые «не описываются при помощи языка, а выявляются в нем самом, в его лексике и грамматике». Обретая в языке свою синтаксическую или морфологическую форму (причем «одно и то же задание, даваемое содержанием высказывания, получает различные пути своего выражения и в морфологии и в синтаксисе»), они становятся грамматическими категориями. Однако хотя понятийные категории не существуют вне языка и обязаны как-то выражаться в нем, само это выражение может быть самым разнообразным – как грамматическим, так и лексическим. Понятийные категории, таким образом, встречаются во всех языках и носят универсальный характер, однако различаются по своему внешнему выражению.

В чисто научном плане период с середины 30-х по середину 40-х гг. характеризовался относительным спокойствием и терпимостью по отношению к «немарристам»^[111], хотя «новое учение о языке» по-прежнему считалось официально признанным. Более того, встречалась в эти годы и печатная критика отдельных положений его основоположника (например, в статье Г.О. Винокура «О задачах истории языка», опубликованной в 1941 г., которая будет рассмотрена ниже). Но к концу 40-х годов, в связи с общим изменением идеологической ситуации в стране, давление на противников марризма (или даже на старавшихся быть нейтральными лингвистов) вновь резко усилилось, причем по отношению к ним стали применяться меры административного характера. Однако 9 мая 1950 г. в центральном печатном органе страны – газете «Правда» была начата дискуссия по вопросам языкознания, целью которой, как отмечала редакция, было «преодолеть застой в развитии советского языкознания и дать правильное направление дальнейшей научной работе в этой области». Открывала дискуссию статья одного из наиболее непримиримых противников марризма – академика АН Грузии Арнольда Степановича Чикобава (1898–1985). Заручившись предварительно поддержкой И.В. Сталина (о чем до поры до времени известно не было), А.С. Чикобава подверг критике большинство положений «нового учения о языке», отстаивая принципы сравнительно-исторического языкознания. В последующем на страницах «Правды» выступил ряд языковедов, как критиковавших Марра (Б.А. Серебренников, Г.А. Капанцян, Л.A. Булаховский), так и защищавших его идеи (И.И. Мещанинов, Н.С. Чемоданов, Г.П. Сердюченко, Ф.П. Филин), а также занимавших компромиссную позицию (В.В. Виноградов, А.И. Попов, С.Д. Никифоров). Однако 20 июня 1950 г. рядом со статьей П.Я. Черных появилась и статья самого И.В. Сталина «Относительно марксизма в языкознании» (вместе с дополняющими ее ответами на письма читателей она составила работу «Марксизм и вопросы языкознания). Марризм подвергся безоговорочному осуждению, сравнительно-исторический метод (с оговоркой о присущих ему «серьезных недостатках») был провозглашен подлинно научным, а советское языкознание было возвращено в основном на позиции «доструктуралистической» лингвистики (поскольку структурализму вменялся в вину действительно присущий некоторым его течениям «антиисторизм»). Во второй половине 50-х годов, после XX съезда КПСС, оказавшего значительное влияние на жизнь страны, в развитии отечественной науки о языке проявляются новые тенденции, о которых будет сказано ниже.

⇐ Предыдущая 20 21 22 23 24 252627 28 29 Следующая ⇒