ИМХО. Argentum Agata. «Чёрный Пьеро». Обнажённость маски

⇐ ПредыдущаяСтр 4 из 15Следующая ⇒

Он родился и жил на пересечении эпох, когда история особо беспощадна к людям и их судьбам. Покинув родину и прожив без неё четверть века, он завоевал славу в эмиграции и, несмотря ни на что, вернулся домой. Человек, соединивший несоединимое, и создавший свой уникальный мир, где печальные клоуны и усталые ангелы всё же надеются на капельку счастья для этого измученного и жестокого мира…

Александр Николаевич Вертинский, «чёрный Пьеро», во многом ставший знаковой фигурой для своей эпохи. Композитор, не владевший нотной грамотой, певец без классического вокала, поэт, называвший свои стихи «песенками». Он был саркастичен и зол, лиричен и трагичен, его песни могли быть милой забавой, «шуточкой-минуточкой», но иногда в них прорывалась и обличающая боль за свою землю и судьбы современников:

«Мы — осенние листья, нас бурей сорвало.

Нас все гонят и гонят ветров табуны.

Кто же нас успокоит, бесконечно усталых,

Кто укажет нам путь в это царство Весны? »

Когда-то мне попалась в руки книга воспоминаний и дневников артиста «Дорогой длинною». Странное ощущение отторжения многих высказанных мыслей, эмоций в какой-то момент сменилось пониманием того, что эти страницы — «человеческие, слишком человеческие», а человек, как известно, не без греха, и мысли за каждым водятся далеко не идеальные. Кто хоть единожды не грешил безволием, слабостью, ревностью, мнительностью и другими далеко не лицеприятными качествами? Вот только едва ли в них хочется признаваться даже себе; что уж говорить об исповеди тысячам, а то и миллионам людей… А воспоминания и дневниковые записи Вертинского поражали именно этой беспринципной искренностью, доходящей до обажённости. И шок от «снятия маски» постепенно перешел в осознание того, что только честный с самим собой человек, понявший себя, может быть настолько милосердным ко всем этим больным, ущербным, убогим и злым персонажам, населяющим его песенки. И только человек, сам прошедший многое, отболевший многим, способен понять других… А ведь творить без эмпатии невозможно.

Рано осиротевший незаконорожденный мальчик, кравший деньги с мощей в Киево-Печерской Лавре, выгнанный из гимназии, а впоследствии и из дому, он вынужден был очень рано начать зарабатывать на жизнь собственным трудом, подрабатывая то продавцом, то грузчиком, то корректором в типографии, пока судьба не привела Александра на театральные подмостки, где он постепенно начал искать свой стиль. Однако повальная мода того времени на кокаин не миновала и Вертинского. Просто и страшно пишет он об этом периоде жизни в своих воспоминаниях. Азарт и эйфория каждый раз требовали продолжения, постепенно без стимулятора жизнь становилась невыносимой, и начали появляться все более реалистичные галлюцинации. Выглянув однажды в окно, молодой артист увидел на крыше ниже кучу маленьких аптечных пузырьков, в которых тогда продавали кокаин. И понял, что нужно спасаться, бежать.

В 1914 году Александр Вертинский добровольцем уходит на фронт. Так, волею судьбы, будущий Пьеро прямо с театральных подмостков отправился в ад сражений, где был санитаром и спасал людей. Впоследствии, вспоминая о тех годах, артист надеялся, что за эти спасённые жизни на небе ему спишут хоть часть грехов.

Возвращение на сцену, театральные успехи, вынужденная эмиграция и скитание по чужбине — это всё было в биографии Вертинского. И снова — тяжёлая работа, в том числе портовым грузчиком, выступления в ресторанах, в провинции разных стран, перед совершенно разными людьми…

И — любовь… Встреченная в Шанхае красавица Лидия Циргвава стала спутницей и верной поддержкой артиста, родив двух прекрасных талантливых дочерей, в которых отец души не чаял, посвящая им песни и стихи.

Образ Пьеро был создан артистом в послефронтовой период творчества. Как говорил сам Вертинский, — маска помогала преодолеть робость перед переполненным залом, освобождала и давала уверенность. Похоже, маска позволила артисту высказать то, что не всегда решается сказать человек, тем более, со сцены. Жёсткие и трогательные песни «Кокаинеточка», «Безноженька», «Ваши пальцы пахнут ладаном» — родились бы они без образа Пьеро, прозвучали бы настолько тонко-цепляюще и болезненно-лирично без этого образа?..

Впоследствии на смену немного наивному Пьеро в белом гриме-маске пришел образ чёрного Пьеро без маски, в неизменном чёрном смокинге. Этот, уже повидавший жизнь, Пьеро был более саркастичен, а в его песнях всё чаще звучали нотки безнадёжности:

«Мне теперь совсем не нужно тело

В этой мертвой солнечной глуши.

Никому нет никакого дела

До моей пустеющей души».

После долгих скитаний по Греции, Китаю, Америке, Румынии, Польше, Германии и Франции артисту суждено было вернуться на родину, где он успел снискать признание народа и дать более двух тысяч концертов, отойдя в мир иной после одного из них. А «песенки» Александра Вертинского, исповедь его души, остались и живут до сих пор, добавляя немного человечности и пронзительной искренности в наш вечно куда-то спешащий мир:

«Жил я странною жизнью моих персонажей,

Только собственной жизнью пожить не успел.

И, меняя легко свои роли и гримы.

Растворяясь в печали и жизни чужой,

Я свою — проиграл, но зато Серафимы

В смертный час прилетят за моею душой! »

__________________

При написании статьи использован материал из книги А.Вертинского «Дорогой длинною»

Поэзия

Хорошавин Андрей

Осень

Звучала музыка во мне

Шуршаньем падающих листьев.

Горела под лазурной высью

Земля в оранжевом огне.

Звучала музыка во мне.

Дождём звенела на карнизах.

И звёзды вздрагивали в брызгах

И отражались на окне.

Над лоном скошенных полей,

Стремясь в неведомые дали,

Звучала музыка печали

Унылым криком журавлей.

А школьный двор искрил глазами,

И рвался ввысь сквозь микрофон

Смех рыжей школьницы с бантами

И колокольчика трезвон.

И георгином пахла полночь.

И поцелуи — сладкий мёд.

Я сердце музыкой наполнил.

Пусть в сердце музыка живёт.

Я очарован этой тайной.

Я покорён. И счастлив я.

Люблю тебя необычайно!

Ах, осень! — музыка моя.

Валеев Иван

***

Неоднозначен день,

В котором телебашня

Исчезла без следа,

В котором город

Через одного пустой,

В котором фонари погасли,

И сразу выцвел цвет,

И звуки не звучат,

А падают, бескрылы и усталы,

Как глыбы смерзшегося снега

С крыш,

В котором можно

Только пожалеть

О каске и об альпенштоке…

А паче чаяния —

О недопитой чашке кофе

На столе.

Да, день такой весьма

Неоднозначен,

И чтобы из него

Извлечь хоть что-нибудь,

Достойное вниманья

Почтенной публики,

Потребуется

Циркулярная

Пила.

Пойду за ней.

Прошу не расходиться.

Ездаков Михаил

Любить

Добрый читатель, прости за банальность названия —

Честно признаться, сегодня желания нет

Мыслить о чём-то закрученном — думаешь, знал ли я,

Глядя на серую спину знакомого здания,

Что неожиданно осень откроет секрет

Чистой победы над роем «героев лирических

Сказок», успешно нашедших домашний уют

В судьбах реальных людей: удивишься — практически

Только вчера (как всегда) ощущал истерический

Смех пустоты, и не верил, что страхи уйдут.

Облачный день пролетел над Москвой незамеченной

Тенью, исчезнувшей в бледной толпе горожан.

Город пустеет, город сутулится к вечеру,

Смотрит на небо в задумчивом поиске вечного

Сотней квартирных огней. Только мысли кружат,

Здесь, где закат обнимает безлюдные площади,

Плавясь рубином в прожилках гранитной слюды:

Пыльные годы тюрьмы одиночества прожиты,

За горизонтом скрывается чёрствое прошлое…

Знаешь, секрет — бесподобное счастье — любить.

Анс

Осеннее настроение

Осень, ветреной врушей роскошного цвета,

Нежа шепотом уши, застудит, заплачет.

Разменяв трехрублевость зеленого лета,

Щедро сыплет пригоршнями медную сдачу.

Только тронув гитару — жестокость гамбита —

Я в мелодии старой найду очищение.

Элегантно теряя доверие свиты,

Нам победы безжалостно дарят прощение,

Платят нам за измену сухими глазами,

Делят вечную сцену дела и дилеммы.

Беззащитно сдавая последний экзамен,

Так надеемся дольше держаться в седле мы.

Терпит тертая шкура костлявость конины,

И плетется понуро постылая кляча.

К ежегодной расплате свели именины,

Осень полностью выдала медную сдачу…

Громов Юрий

***

Памяти осколками пробьёт дверцу,

Маленькими ножками войдёт в сердце —

Солнечная юность, голубей стаи…

Снова мы с тобой на миг детьми стали.

Утро, по росе бегом на край неба —

Это бесконечное моё лето,

Стану вспоминать я каждый день в стужу

В час, когда мне будет этот свет нужен.

Первые, несмелые «люблю очень»,

Милые, невинные твои очи…

Вместе быть всегда с тобой вдвоем вечно —

Дали обещанье, при рассвета встрече.

А при расставанье вновь клялись сами —

О своей любви не скажем даже маме…

И в свои тринадцать «взрослых» лет точно

Мы сыграем свадьбу, пусть пока заочно.

Снова календарь лишится рук-листьев,

Посылая в прошлый век мечты-письма,

Будоража мокрый, талый снег Леты…

На другом конце далёких дум где-то.

В зеркало взгляну и вдруг лишусь речи —

Как жестоко время всё же нас калечит,

Награждая пышным цветником хворей,

Осушая планов и надежд море.

Только вкус приобретёшь к борьбе жизни,

В раж её игры войдёшь, упав трижды,

Как она опять тебя пинком свалит

И прощаться с близкими людьми заставит…

Поздно, но поймёшь, что всё, что есть — бренно,

Станешь ждать конца и уповать смиренно —

На короткую своей судьбы дорогу,

Осыпая лапами елей пороги…

Зауэр Ирина

Слишком

Подводящий итоги, не нашедший пути,

я один — но из многих. Значит — просто один.

Тишина лишь упреком, а слова — поперек.

Все что сделано — боком или дулом в висок.

Все, что выпито — мимо, и абсент, и вода.

И витает незримо надо мной «Ни-ког-да»…

Я пройду и исчезну без вреда и беды.

Значит все бесполезно — и триумф, и труды.

Значит надо исправить, обогнать, перегнуть.

Или чашу поставить и себя помянуть.

Мир, дитя и мечтатель, жизнь истерла до дыр

твой надетый некстати золоченый мундир.

Нет сокровищ на карте, как и правды одной.

Был ты слишком азартен. И когда-то был мной.

Перечеркнуты строки — вариант черновой.

Почему так жестоки мы к себе и с собой

исподво́ ль, незаметно? Чтобы это понять

слишком мало абсента, слишком мало меня.

Проза. Реализм. Долматович Евгений. Пофиг, пляшем!

— Пофиг, пляшем! — грустно усмехается Маша.

Окутанная липкими клубами сигаретного дыма, перемеженного с кислотного цвета неоновыми вспышками, она не без раздражения смотрит на Карину. Та в каком-то нелепом старушечьем платьице в горошек нервно покусывает фильтр сигареты. То и дело отводит взгляд. Пальцы ее вертят дешевую зажигалку. Воспаленные глаза устремлены на полупустую бутылку водки. А вот мысли… Мысли ранят, не оставляя ни на секунду в покое, заставляя спасаться, бежать, или, правильнее сказать, падать в бездну алкогольного дурмана. В эту синтетическую эйфорию.

— И то верно, — соглашается Карина. — Пляшем… Всегда пляшем! Сегодня, подруга, наша ночь. А остальные… да пусть катятся к чертовой матери!

Маша молчит. Она с потаенной надеждой косится в сторону людей на танцполе, размышляя, как бы оно было прекрасно — оказаться среди них, плюнуть на все и вся и просто танцевать. Танцевать, словно пытаешься излечиться от укуса паука-тарантула, до тех пор, пока ноги не отнимутся. Ведь все эти проблемы — эта жуткая истина чужой жизни — уже порядком измотали ей душу. Да и кому оно надо? Неужели у нее, Маши, своих невзгод не хватает, чтобы еще слушать о чьих-то неурядицах? Впитывать их, словно губка, делая частью своей и так не особо счастливой жизни. Или не делая. В конце концов, можно отгородиться от всего, укрыться за маской показного сочувствия; самой же подумать о чем-то другом. Вспоминать жаркий, залитый солнцем Кипр. Вспомнить ночные прогулки по набережной и пьяные посиделки в компании с бутылкой виски. Вспомнить ребят из других стран, с которыми довелось познакомиться. Но… где они все теперь? Куда делись?

— Скажи, почему мы встречаемся лишь тогда, когда у кого-то из нас все херово? Словно пропитухи какие! Пожаловаться, поплакаться…

Карина не слушает, разливает водку. Рука ее при этом мелко дрожит.

— Мудак! — выдыхает она и жестом заправской деревенской бабы осушает стопку. — Вот тебе и счастье, хм… Не такое, каким его себе представляешь, верно? Всегда думаешь, что будет иначе. Живешь, смотришь на других, на их ссоры, крики, но все равно ждешь не пойми чего, надеешься. А потом — бац! — свершилось. Может, оно так и должно быть, а?

— Не знаю, — пожимает плечами Маша.

— Или… все ж поторопилась я? Так рвалась к надуманным мечтам, хотела стать женой, матерью, счастливо жить в браке, наивно полагая, что оно навсегда. Вот и не заметила, как все испоганилось. Понимаешь, это только так кажется, что… если он обманет — не прощу. Но на деле все иначе. На деле — тебе уже под тридцатник, у тебя ребенок, какая-то никчемная работенка, а мужчина твой… он… — Карина вздыхает. — Он ходит по другим. Тот, кто клялся быть верным до гробовой доски… Потому и не верю я в клятвы! Нельзя самонадеянно заявлять, что дальше все случится именно так, как ты думаешь. Нельзя решать за время, за саму вечность! Мы меняемся, переосмысливаем свои взгляды на жизнь, на близких… А клятва — это ведь лицемерие. И не только друг другу, но и самому Господу. Венчание — официальный акт лицемерия Всевышнему, ха-ха! Втыкаешь, Маха?

Маша поджимает губы: ей никогда не нравилось подобное извращение ее имени, но пойди объясни это твердолобой Карине!

— Сначала ты бесишься, ругаешься, кричишь… а потом приходит смирение. Выбора-то нет. А мужчина твой так и таскается туда-сюда. Придет, пороется в холодильнике, примет душ, навешает тебе лапшу на уши, дескать, все — бросил ее. А ты ночью в его мобильнике обнаруживаешь совершенно иную правду. Понимаешь, что тебя в который раз надули, и все равно на что-то надеешься. Это не любовь; никогда и не было любовью. Просто самообман. Может, мы с рождения просекаем, что нет ничего такого, как любовь, прочее, и потому, чтоб не было так омерзительно, позволяем себе обманываться? Утихнет ли боль, как думаешь?

Маша знает, что нет, не утихнет, но говорить об этом вслух не желает.

Карину шатает. Она откидывает сальные волосы со лба, чешет раскрасневшиеся щеки и тянется за новой сигаретой. К ним за столик без спроса подсаживаются какие-то парни. На ломанном русском объясняют, что, мол, они из Турции, что впервые в России и все такое. Маша с горечью думает о том, что в Турции так и не побывала; она вспоминает основы английского, пытается что-то растолковать парням. Турки масляно улыбаются, наблюдая, как Карина, вполне довольная новой компанией, разливает водку по стопкам. Высокий с невозмутимым выражением лица официант приносит кружки с пенистым пивом. Пузырьки воздуха скользят внутри хмельного янтаря, навевают мысли о жарком солнце и танцах до утра на берегу Средиземного, Красного, Черного и всех прочих южных морей. Хочется вернуться. Сбежать в тот земной рай. Прочь от повседневности, от тоски, от всепоглощающего одиночества…

Маша встряхивает головой. Она чувствует жажду и тянется к кружке с пивом, делает несколько жадных глотков. Знает, что ничего хорошего из этого не выйдет, и все же…

— Нужно позвонить Сашке, — бормочет она.

Карина глядит на нее с долей зависти и разочарования.

— Любовь, да? — зло усмехается она.

— Да какая к черту любовь?! Знаешь, что Сашка говорит по этому поводу? Он говорит, что любовь — это фенечка для дебилов, чтоб тем было во что верить. Говорит, что любовь — это действие какого-то там гормона. А еще, что несколько месяцев конфетно-букетного периода влияют на организм так же, как занюханная за раз дорожка кокаина. И как такого можно любить, а?

— Никак, — хмыкает Карина. — А с другими твоими обожателями что?

Маша отмахивается. Один из парней, кажется, его имя Алмаз, зовет ее танцевать. Оставив недовольную Карину сидеть за столиком, Маша выходит на центр танцпола. Перед глазами все кружится. Трудно стоять на ногах. Чтобы не упасть, она прижимается к турку. Тот самодовольно ухмыляется, смотрит ей прямо в глаза. Не понимая, что и зачем делает, Маша целует его. Чувствует, как его влажные пальцы скользят по ее спине. Ей противно, но при этом она не хочет останавливаться. Принимает все как данность, полагая, что так и должно быть… Мерзость вечера должна быть приумножена...

Затем снова столик. Водка. Пиво. Непонятный язык, на котором турки переговариваются между собой. Несколько раз падает мобильник. Приходит сообщение от надоевшего до чертиков Максима, который признается в любви, хочет встретиться.

— Вот так-то, — горько усмехается Маша, — в любви ныне по смс признаются. Ну, или в контактике, чего уж там!

Она вспоминает Максима. Рыжий, тощий как скелет, со щенячьими глазами и большими ушами. Вечно обиженный, что его игнорируют… В памяти всплывает, как страстно он целовал ее в тот единственный раз, когда она проявила слабость, позволив ему заполучить то, чего он так усердно добивался и что называл любовью...

Из-за сигаретного дыма трудно дышать. Жарко… Карина опять что-то рассказывает о муже и его потаскухе-любовнице. Вздыхает о том, как все это воспринимает ее пятилетний сынишка...

Маша набирает один номер в телефоне, другой, третий…

— Забери меня отсюда, — говорит она. — Просто забери.

Мобильник выскальзывает из рук. Маша поднимает его с пола, пытается включить — бесполезно. От досады закусывает губу. Бросив подругу, она выходит на улицу. Турок, с которым целовалась, плетется следом.

— Отвали!

Но турок не понимает, улыбается, на ломаном русском предлагает куда-то ехать с ним и его друзьями.

Ночь душная, и Маша чувствует, как на теле проступает липкая, словно патока, испарина. Хочется в ванну… Высоко в небе мертвенным и недоступным блеском переливаются тысячелетние звезды. По растрескавшемуся асфальту, словно длинные алчные пальцы из недр самой преисподней, ползут густые тени. Ветер приносит запах неспящего города, чьи-то голоса, смех, гул машин…

Не пойми откуда взявшийся Сашка касается ее плеча.

— Ты как? Нормально?

Маша моргает, оглядывается по сторонам в поисках турка, но того и след простыл. Она прижимается к Сашке. Чувствует запах пота — настоящего мужского пота; так же пах отец. И воспоминания об отце, которого она не видела уже несколько лет, отдают тупой ноющей болью в груди. В глазах начинает двоиться.

Маша плачет, вцепившись Сашке в плечо.

— Так хорошо, что ты есть!

— Знаю, Лися, — отвечает он, поглаживая ее по волосам. — Знаю.

Она вспоминает свой поцелуй с Алмазом, и ей становится стыдно. Не потому, что предала Сашку, но что докатилась до такого. Не пойми с кем, пьяная…

Отворачивается.

— Пойдем домой… Пожалуйста, пойдем домой, — просит она. — Кажется, я разбила мобильник. Уронила…

— С ним все в порядке, — уверяет Сашка.

Он вертит телефон в руках, тщетно пытается включить.

— А Карина? Что с Кариной? Мы бросили ее там, с этими, с этими… чурбанами!

Ее тошнит, а от стыда вновь хочется реветь.

— Карина не пропадет, — хмыкает Сашка, нервно закуривая. — С ее-то комплекцией ей точно ничего не грозит.

— Нет… Так нельзя! Надо вернуться.

Маша спотыкается, едва не падает, но Сашка подхватывает ее.

— Сначала тебя домой отведу, а потом и за Кариной вернусь.

— Точно?

Они идут по пустынной дороге, и пожелтевшая от зноя луна роняет на них мутно-янтарный свет. В темноте парка кто-то угрожающе хохочет. Вдали за домами верещит автосигнализация. Лают дворняги. Маша искоса поглядывает на Сашку, хочет что-то сказать, что-то приятное, но сама не знает что. Мысли роятся в голове, словно мухи, и ни одну не получается ухватить.

— Люблю тебя, — кидает Маша.

Сашка внимательно смотрит на нее. Его лицо ничего не выражает, и все же где-то в глубине его глаз она различает тщательно скрываемый страх. Год с лишним вместе, но… вместе ли? Как можно охарактеризовать их отношения? Маша не знает, старается не думать об этом. Ей хорошо рядом с ним, и это главное. А что там дальше… Она вспоминает рассказы Карины; вспоминает Максима с его глупыми признаниями; вспоминает всех остальных… Грустно качает головой.

— Пофиг, пляшем!

Сашка молчит.

«Люблю тебя», — думает Маша. Ей теперь уже противны эти слова. Стыдно за то, с какой легкостью они вырвались. А все потому, что она не нашлась, что сказать. Смысл этих слов? Чем они грозят? А может… так всегда и бывает, когда ты не в силах подобрать нужного выражения, но как-то хочешь выказать расположение к человеку, благодарность ему? Может, не такие уж они и святые, эти слова? Так, фраза, ничего за собой не несущая, — ведь сколько раз ее уже озвучивали? Сколько раз сотрясали воздух, уверяя больше самих себя в искренности сказанного. Отец вон тоже матери клялся, а потом бросил ее. Да и муж Карины… Да и все!

Люблю тебя.

Мантра или таки проклятие? А как же ответственность? Что могут сотворить эти слова, или… правильнее, что они способны уничтожить?

Они входят в грязный, смердящий стоялой водой подъезд и поднимаются по оплеванным ступеням. Сашка возится с ключами, открывает дверь. В квартире тепло, прибрано, пахнет сигаретами и дешевым освежителем воздуха. В магнитофоне играет какая-то странная музыка. Непонятный, чуждый этому времени и нынешней обстановке набор звуков…

— Выруби, — просит Маша, пытаясь справиться с застежками сандалий. — Не сейчас, не в нашем мире.

— Это Бах. Первый концерт для виолончели, — говорит Сашка. — Классика.

— Бах-бабах… Классика? Трупным запахом от нее веет, от этой классики. На сегодня уже достаточно смертей.

— Хм… Ну хочешь, могу чего другого? Скажем, из Ника Кейва и Кайли Миноуг?

— Чего?

Сашка выключает музыку и на безупречном английском начинает петь:

From the first day I saw her

I knew she was the one!

She stared in my eyes and smiled

For her lips were the colour of the roses

That grew down the river, all bloody and wild…

Маша смотрит на себя в зеркало, и то, что видит, ей совершенно не нравится. В отражении ей улыбается уже не девушка, но женщина. Взмокшая от пота, взъерошенная, с темными кругами под покрасневшими глазами. Во взгляде безумие граничит с недоумением: кто ты такая? Женщина эта еще не падшая, но уже разочарованная, потерявшаяся в однообразии будней, задушивших былые мечты. Женщина, с которой не о чем говорить, которую незачем добиваться. Можно откупиться ничего не значащим «люблю тебя», а потом выбросить, как бесполезный хлам. Женщина — типичная представительница ненужного и забытого поколения, поколения разочаровавшихся; жертва нелюбви.

Маша стягивает с себя майку, снимает юбку. С долей раздражения и одновременно нежности она косится на Сашку. Кто он? Зачем он? Что ей от него надо?

— Я спать, — говорит Маша. — Ты идешь?

— Да… минутку.

Она проходит в спальню и падает на кровать. Завернувшись в одеяло, смотрит в потолок, под которым переливается сама мать-тьма. Дышит-дышит-дышит. Кто? Тьма или она, Маша? Застежка бюстгальтера неприятно колет спину, надо бы снять, надо… Но лень что-то делать. Внезапно вспоминает, что разбила телефон. На глаза вновь наворачиваются слезы: столько копила на него, а не прошло и месяца… Вот так, пьяная, — хап! — и нет телефона… Стыдно. Грустно. Противно…

— Ты там где?

— Лися, поцелуешь меня, если скажу, что починил твой мобильник?

— Правда? Правда, починил?

Сашка появляется в комнате, протягивает ей телефон. Тот исправно работает.

— Там просто контакт у батарейки отошел, вот и все. Это… я за Кариной.

— Нет! — Маша пытается встать с кровати, хватает Сашку и тянет к себе. — Останься. Не уходи. Пока не усну. Мне надо, чтоб ты побыл рядом. Пожалуйста…

— Хорошо.

Она прижимается к нему, тихо всхлипывает. В голове царит хаос, из которого то и дело выскакивают обрывки произнесенных некогда слов. Она видит лица. Чувствует на себе чужие взгляды, протянувшиеся сквозь время и пространство.

— Больше никогда не буду пить.

— Ну да, — усмехается Сашка. — Лися, все это говорят.

— Нет! И… Саш, не называй меня так. Не надо. У меня есть имя. Мое имя! Мария, Мария, Мария! Оно для меня важно. Ведь так… так я знаю, что ты обращаешься ко мне, а не к кому-то еще. Черт, так я знаю, что ты тупо помнишь, как меня зовут!

— Боишься, что я всех так называю?

Маша не хочет думать обо «всех» — есть они или нет. Внезапно она понимает, что именно высвободилось в ней вместе со случайно оброненным «люблю тебя». Старое и гадкое чувство зависимости. Ревность, от которой она спасалась так долго, запираясь в скорлупу наплевательства. Собственничество, что высмеивала в Карине и в остальных своих подругах — подругах ли? — понимая, что захоти мужик гулять, он будет гулять. И все же… быть может, они — эти несчастные и глупые девки — тоже знают? Им все прекрасно известно, но поделать с собой они ничего не могут. Тут приходится идти против своей природы, а реально ли это? Унижение — как следствие. И Маша хорошо помнит вкус этого унижения, как-никак, прочувствовала его на собственной шкуре. Там, в баре, она могла смотреть на Карину, слушать ее разглагольствования и тайком потешаться. Изменяет — так не тормози, бросай его! Но… алкоголь что-то расконсервировал в ней. Вместе с полузабытым «люблю тебя» из бездн памяти вырвалась и вся гадость зависимой женщины.

— Я так не хочу, — шепчет Маша. — Не хочу. Нет, нет!

— Чего не хочешь? — спрашивает Сашка.

Она чувствует, как учащается его сердцебиение, и догадывается, что именно это значит. Она поворачивается к нему, целует, вместе со слюной передавая незнакомый ему вкус губ Алмаза. Она знает, что может рассказать ему о случившемся. Сашка не такой, как остальные. Он не станет ревновать, не будет устраивать сцен. Он дает ей право поступать так, как она считает нужным. И все же… ей не нравится такая свобода. В ней она видит наплевательство.

— Я рыдала, когда была с другим парнем, — говорит Маша.

— В смысле?

— Мы уже встречались с тобой… или как это у нас называется? Но еще я гуляла и с другими. Не с бывшими — то не считается! С новыми. И первый раз, когда это случилось, я плакала. Мне было противно. Казалось, что я предаю тебя, обманываю. Это так мерзко! Но… думаю, будет легче, если расскажу тебе. Сейчас… Ха! А завтра буду жалеть.

— Тогда не рассказывай, — равнодушно произносит Сашка. — Сдалось оно тебе?

— Сдалось! Саш, скажи, почему ты никак не реагируешь? Тебе вконец насрать на меня?

Он отстраняется, смотрит в потолок, затем тяжело вздыхает.

— Есть разница между наплевательством и самоконтролем. Знаешь, когда-то у меня была девушка, а я был молодой и глупый. Я ревновал ее к каждому встречному-поперечному. Я тайком рылся в ее телефоне, часами сидел в ее компьютере. Я следил, шпионил, домысливал и изводил ее придирками. Это была настоящая паранойя. Я дошел до того, что начал бить ее, понимаешь?

Он поворачивается и смотрит на Машу долгим немигающим взглядом. И во мраке комнаты кажется, будто в глаза ему закралась первобытная тьма. Нечто жуткое и древнее, как сама жизнь. Нечто первобытно-звериное, жесткое и опасное.

— Меня напугало то, что я в себе обнаружил, — говорит Сашка. — И я убил это. Но… взамен утратил что-то еще. Ничего возвращать я не хочу. Потому что, поверь, если оно вернется, тебе оно очень не понравится.

— Верю, — тихо говорит Маша.

Ей страшно, и вместе с тем она испытывает некий азарт. Она уже видела мужскую ревность, знает, до каких пределов та может дойти. Но ей хочется увидеть ревность в Сашке. Хочется пробудить это бытовое зверство, чтобы хоть на секунду, на некоем подсознательном уровне, почувствовать, что она ему все же небезразлична.

— Поэтому не важно, где и с кем ты была. Важно лишь то, что в конечном счете ты позвонила мне. Ты пришла туда, где чувствуешь себя наиболее уютно и безопасно. А это значит, что я не такой уж и плохой. А насчет любви…

— Любви нет!

— Может быть, и нет. А может, и есть. Но… другая, не такая, какой мы все ее представляем. Думаю, нам просто заложили этот светлый и чересчур уж идеализированный образ. Даже не заложили, не-а! Мы сами сделали себе такую установку. Мы гоняемся за некой надуманной любовью, разыскиваем ее повсюду и не понимаем, что кроме как в кино и книгах ее нигде больше нет. Вера — это тоже наркотик, так? Но почему мы принимаем религиозную одержимость, но не обращаем внимания на иного вида веру? Мы же верим в счастье, в успех, в осточертевший позитив! Стремимся к этому. Посуди сама: современное поколение позитивореанцев — это самое несчастное поколение за всю историю рода людского. Смешно, но правда. То же и с любовью. Мы верим в то единственное, что видели и о чем читали, отказываясь понимать, что оно слишком уж приукрашено. Ведь в реальности нет финальных титров, начинающихся именно тогда, когда все хорошо. В реальности нет «и жили они долго и счастливо», после чего идет надпись «конец» и сплошь светлые впечатления. Мы неправильно представляем себе любовь. Может, потому мы все так несчастны?

— Я… счастлива, — произносит Маша.

Сашка улыбается, и она целует его. Поначалу осторожно, словно бы в первый раз. Но потом движения ее становятся уверенней, в них проявляется страсть и сквозит голод; в них прощупывается некое самоутверждение. Теперь Маша знает, что то были не просто слова. Случайно ли они вырвались или нет, но они жили в ней, назревали, дожидаясь своего часа. Да, она оказалась не подготовлена к этой истине, испугалась ее вторжения в обрыдлую, но все же привычную повседневность, потому и старалась задушить ее, как-то спрятаться. Но теперь, отдаваясь Сашке, она, пусть и с трепетом, все же принимает эту истину, подчиняется ее требовательному зову…

…Делает так же, как делала уже не раз. Так же, как делают все остальные, не задумываясь, куда это приведет и во что выльется. Или же задумываясь, переживая, изводя себя сомнениями и неуверенностью, но… Противостоять этому нельзя. Да и надо ли?

С губ Маши срывается легкий стон, когда Сашка проникает в нее и медленными плавными толчками начинает двигаться внутри нее. Она гладит его шею, ласкает… Мысли ее здесь и вместе с тем где-то далеко. Она думает о том, что будет дальше — наутро, через день, через месяц… Она знает, что сорвавшись однажды, рано или поздно эти слова вновь потеряют всякое значение, станут лишь бесполезным заклинанием, смысла которого никто уже и не помнит.

Люблю тебя.

Счастлива ли она?

Да. Пока что она счастлива визиту этого странного, пускай пугающего, но все-таки желанного чувства. А что там дальше…

Сашка охает, и спину его сводит судорога. Маша чувствует, как по животу скользят горячие струи.

Так что же будет дальше?

— Пофиг, пляшем!

⇐ Предыдущая 1 2 345 6 7 8 9 10 Следующая ⇒