Аполлон Александрович ГРИГОРЬЕВ

1822–1864

ГРИГОРЬЕВ Аполлон Александрович — русский поэт, литературный критик. В 1842г. закончил юридический факультет Московского университета. С 1844 г. начинает профессионально заниматься литературной деятельностью, печатая свои стихи в журнале «Москвитянин». В это же время он пробует силы в литературной критике и впоследствии становится ведущим критиком журнала. В 50 – 60-е гг. редактирует журнал «Русское слово», сотрудничает в журналах братьев Достоевских «Время», а затем — «Эпоха».

Григорьев является основоположником органической критики, в основу которой положена идея искусства как высшей формы познания мира. Новые принципы литературной критики отражены в его работах: «О правде и искренности в искусстве» (1856), «Несколько слов о законах и терминах органической критики» (1859), «Парадоксы органической критики» (1864) и во многочисленных полемических статьях, посвященных творчеству А. Н. Островского, А. А. Фета, Н. А. Некрасова и др.

В своих исследованиях Григорьев пытался рассмотреть историю русской общественной мысли с точки зрения ее связи с народным мировоззрением. Самобытные черты русского народа Григорьев видит не в крестьянстве, как славянофилы, а в купечестве. Идея народности разрабатывалась Григорьевым в духе «почвенного», «органического» единства русского народа, чем он противопоставлял себя эстетике Белинского, Чернышевского и Добролюбова. Любое произведение искусства есть органический продукт эпохи, который выражает общественную жизнь «через посредство жизни художника». В свою очередь, назначение художника, его творчества заключается в выявлении «вечных начал» жизни. Принципами органической критики Григорьев признает симпатию как первоисточник знания и наитие как его завершающую ступень. Основная линия развития русской литературы, согласно Григорьеву, — это отражения различных фаз столкновения национального и кастового, народного и аристократического, жизненного и смиренного, причем органичным для русского национального развития он считал тип смиренный и народный. Григорьев был одним из идеологов почвенничества (наряду с Ф. М. и М. М. Достоевскими и Н. Н. Страховым), утверждавшего самобытность русской культуры.

Наиболее известный поэтический цикл — «Борьба», в который вошли «Цыганская венгерка» и доныне популярный романс «О, говори хоть ты со мной, подруга семиструнная».

Сочинения

1. Григорьев А. А. Полное собрание сочинений и писем. Т. 1.Пг., 1918.

2. Григорьев А. А. Воспоминания. М.; Л., 1930; 2-е изд. — Л., 1980.

3. Григорьев А. А. Литературная критика. М., 1967.

4. Григорьев А. А. Эстетика и критика. М., 1980

5. Григорьев А. А. Театральная критика. Л., 1985.

6. Григорьев А. А. Искусство и нравственность. М., 1986.

Литература

1. А. А. Григорьев. Материалы для биографии. Пг., 1917.

2. Егоров Б. Ф. Аполлон Григорьев — литературный критик // Григорьев А. А. Искусство и нравственность. М., 1986.

Критический взгляд на основы, значение и приемы современной критики искусства¹

<...> Первый и главнейший прием исторической критики заключается в том, что литература и вообще всякая духовная деятельность рассматриваются ею как органический плод века и народа, в связи с развитием общественных понятий, — и всякое литературное произведение, если только оно подвергается суду ее, предстает на этот суд как живой отголосок времени... сил, умственных и нравственных созерцаний. Притом: явления рассматривает она в их преемственной связи и последовательности, выводя их, так сказать, одно из другого, сопоставляя и сличая их между собою. Наконец, историческая критика определяет: что произведение принесло с собою в мир, что в жизни оно угадало, что из жизни отразило, что оно присовокупило своим содержанием и его развитием к общему богатству содержания души человеческой.

Что этот прием обусловлен историческим чувством, этого, кажется, нечего доказывать. Из него для определения исторического чувства выводится то, что это чувство есть чувство исторической связи между явлениями жизни, чувство цельности и единства жизни.<...>

Взгляд на русскую литературу со смерти Пушкина²

<...> А. Пушкин — наше все: Пушкин — представитель всего нашего душевного, особенного, такого, что остается нашим душевным, особенным после всех столкновений с чужим, с другими мирами. Пушкин — пока единственный полный очерк нашей народной личности, самородок, принимавший в себя, при всевозможных столкновениях с другими особенностями и организмами, — все то, что принять следует, отбрасывавший все, что отбросить следует, полный и цельный, но еще не красками, а только контурами набросанный образ народной нашей сущности, образ, который мы долго еще будем оттенять красками. Сфера душевных сочувствий Пушкина не исключает ничего до него бывшего и ничего, что после него было и будет правильного и органически — нашего. Сочувствия ломоносовские, державинские, новиковские, карамзинские, — сочувствия старой русской жизни и стремления новой, — все вошло в его полную натуру в той мере, в какой бытие послепотопное является сравнительно с бытием допотопным, в той мере, которая определяется русскою душой. Когда мы говорим здесь о русской сущности, о русской душе, — мы разумеем не сущность народную допетровскую и не сущность послепетровскую, а органическую целостность: мы верим в Русь, какова она есть, какой она оказалась или оказывается после столкновений с другими жизнями, с другими народными организмами, после того как она, воспринимая в себя различные элементы, — одни брала и берет как родственные, другие отрицала и отрицает как чуждые и враждебные... Пушкин-то и есть наша такая, на первый раз очерком, но полно и цельно обозначившаяся душевная физиономия, физиономия, выделившаяся, вырезавшаяся уже ясно из круга других народных, типовых физиономий, — обособившаяся сознательно, именно вследствие того, что уже вступила в круг их. Это — наш самобытный тип, уже мерявшийся с другими европейскими типами, переходивший сознанием те фазисы развития, которые они проходили, но братавшийся с ними сознанием, — но вынесший из этого процесса свою физиологическую, типовую самостоятельность. <... >

<...> Миросозерцание, или, проще, — взгляд поэта на жизнь, есть что-либо совершенно личное, совершенно принадлежащее самому поэту. Широта или узость миросозерцания обусловливается эпохой, страной, одним словом, временными и местными историческими обстоятельствами. Гениальная натура, при всей своей крепкой и несомненной самости или личности, является, так сказать, фокусом, отражающим крайние истинные пределы современного ей мышления, последнюю истинную ступень развития общественных понятий и убеждений. Это мышление, эти общественные понятия и убеждения возводятся в ней, по слову Гоголя, в «перл создания», очищаясь от грубой примеси различных уклонений и односторонностей. Гениальная натура носит в себе как бы клад всего непременного, что есть в стремлениях ее эпохи. Но, отражая эти стремления, она не служит им рабски, а владычествует над ними, глядя яснее многих вперед. Противоречия примиряются в ней высшими началами разума, который вместе с тем есть и бесконечная любовь.<...>

<...> Романтизм, и притом наш, русский, в наши самобытные формы выработавшийся и отлившийся, романтизм был не простым литературным, а жизненным явлением, целою эпохой морального развития, эпохой, имевшей свой особенный цвет, проводившей в жизни особое воззрение... Пусть романтическое веяние пришло извне, от западной жизни и западных литератур, оно нашло в русской натуре почву, готовую к его восприятию, и потому отразилось в явлениях совершенно оригинальных.<...>

Искусство и нравственность.

Новые grubeleien по поводу старого вопроса³

<...> Я приписывал и приписываю искусству предугадывающие, предусматривающие, предопределяющие жизнь силы, и притом не инстинктивно только чуткие, а разумно чуткие, — органическую связь с жизнью и первенством между органами ее выражения. В «искусстве для искусства» я не видел, да и до сих пор видеть не могу ничего, кроме праздной игры в слова, звуки или краски: в искусстве, рабски отражающем жизнь без осмысления ее разумным (но не рассудочным) светом, — ничего, кроме ненужного и бледного повторения жизни, которому — и притом только к которому — прямо относится известное положение г. Чернышевского⁴, что красавица нарисованная никогда не может быть так хороша, как настоящая, и что яблоко на картине никогда не может быть вкусно, как яблоко на яблоне...<...>

<...> Искусство как органически сознательный отзыв органической жизни, как творческая сила и как деятельность творческой силы — ничему условному, в том числе и нравственности, не подчиняется и подчиняться не может, ничем условным, стало быть, и нравственностью, судимо и измеряемо быть не должно. В этом веровании я готов идти, пожалуй, до парадоксальной крайности. Не искусство должно учиться у нравственности, а нравственность учиться (да и училась и учится) у искусства; и, право, этот парадокс в сущности своей вовсе не так безнравственен, как он может показаться с первого раза всем высоко нравственным теоретикам, кто бы они ни были и к каким бы различным лагерям ни принадлежали, к лагерю «Современника» или к лагерю «Домашней беседы», столь дружно подающим друг другу руки в «нравственном» вопросе о Пушкине.

Ведь под нравственностью разумеют все говорящие о ней, не исключая даже и «Домашней беседы», — когда противополагают ее искусству — более или менее условное выражение понятий существующего общества. Безусловная нравственность есть или чисто отрицательная (не убей, не украдь), или положительная (любите врагов ваших). Искусство, которое восставало бы на естественную, отрицательную нравственность, которое рекомендовало бы человечеству убивать, красть и т. п., — такого искусства не бывало, да и не будет.<...>

Примечания

¹ Статья была опубликована в журнале «Библиотека для чтения». 1858. №2.

² Статья опубликована в журнале «Русское слово». 1859. № 2.

³ Статья была опубликована в журнале «Светоч». 1861. № 1. Grubeleien — отвлеченные размышления.

⁴ Изложение идеи диссертации Н. Г. Чернышевского «Эстетические отношения искусства к действительности».

Предыдущая 7 8 9 10 11 12 131415 16 17 18 19 20 21 22 Следующая