Дефензивная малопрогредиентная шизофрения (клинико-психотерапевтическое наблюдение)

⇐ ПредыдущаяСтр 24 из 45Следующая ⇒

Пациентка Ю., 60 лет, художник-график. В амбулатории кафедры с октября 1977 г. В первую нашу встречу взгляд ее выражал однотонную детскую восторженность и одновременно испуг, беспомощность. Жаловалась на периоды сложной тоскливости с тягостным чувством неполноценности, никчемности своей и часто с агрессивным избиением себя за эту никчемность кулаками по голове.

Наследственность. Родители страдали шизофренией. Когда Ю. родилась, отцу было 47 лет, матери — 33 года. Дед и бабушка по матери пьянствовали, бабушка по отцу покончила жизнь самоубийством в возрасте 96 лет. Самоубийством покончил и дед со стороны матери.

Anamnesis vitae et morbi. Всегда была «плотненькая», уже в детстве этого стеснялась. Старые фотографии детства и юности показывают легкую полноту с эндокринным оттенком и отрешенно-восторженным взором. После 30 лет отмечается уже выраженное (II степени) ожирение, которое ее угнетает сквозь шутки на людях про «нестандартную» свою «конституцию», отчего не помещается, например, на гипнотической кушетке, а только — в кресле. Росла в Москве без отца (ушел из дома). Жили вместе с мамой, нуждались.

С раннего детства любила природу, еще девочкой сочиняла сказки о природе. Вспоминает, как в шестилетнем возрасте, гуляя с ребятами из своего детского сада и глядя на спешащих школьников, взрослых, хотела всю жизнь быть маленькой. Это желание сохранилось до сих пор. Мать всегда была ей духовным другом. Делилась с ней переживаниями до самых интимных подробностей, даже в замужестве. Окончив 7 классов школы, поступила в среднее художественное (Строгановское) училище (отделение лепки). С детства стремилась к театральному искусству (при свойственной ей всегда острой застенчивости), к живописи и поэтическому творчеству. Играла без успеха в самодеятельности; в театральное училище не приняли. Работала по специальности (лепщик-модельщик), гравером, художником-графиком. Однако эта тщательная механически-прикладная работа не удовлетворяла.

Сколько помнит себя, настроение колебалось (без понятных причин) и подолгу бывало тоскливым с суицидальными нотами. В одном из юношеских стихотворений писала о «серых днях», которые тянутся без конца, словно «серые нити». Всегда (даже сквозь восторженное настроение) ранима, тревожно-мнительна, неуверена в себе, склонна к самоанализу и самообвинению. В 1948 г. (22 года) стала лечиться «от тоскливости» в районном психоневрологическом диспансере.

В 26 лет вышла замуж за 46-летнего актера, руководителя группы самодеятельности, в которой занималась. Он пил запоями и ушел к ней из своей прежней семьи. Казалась себе с ним лучше, красивее, поскольку говорил ей трогательные, ласковые слова. Душевно привязалась к нему, он был романтик, любил театр, музыку и любил рисовать природу. Впервые испытала с этим человеком интимную близость, но ни с ним, ни со вторым мужем (более ни с кем близка не была) не смогла почувствовать не только наслаждения в близости, но и какого-либо интереса к этому «физическому моменту любви». Всегда неприязненно сопротивлялась близости и плакала обилием слез, испытывая горечь униженности. Первый муж, от которого сделала свой единственный аборт, говорил ей: «Ты будто чужая жена, словно я похитил тебя». В то же время ужасно любила и любит ласку, поцелуи в губы. Это не проникнуто обычной сексуальностью: даже не так уж важно, происходит это с мужчиной или с женщиной. Вообще всю ее жизнь пронизывает стремление, тяга к нежной ласке в широком смысле, включая и ласковые слова к ней. Вспоминает, что когда, маленькую еще, ее наказывали, ставили в угол на колени, а потом прощали и за страдания в углу одаривали игрушкой, конфетой, она умоляла: «Мамочка, мне ничего не надо, скажи мне только ласковое слово». Так и теперь, особенно в тягостные минуты, более всего хочется, чтобы пожалели ее, сказали что-то очень ласковое, теплое, утешили ее.

Всю жизнь любит деревенское, например молочную еду, овощи. Одевалась всегда скромно, никакой косметики, а кокетство ее, как считает, выражалось в стремлении на людях читать стихи и философствовать. Муж страдал «язвой желудка», пьянствовал, оставлял ее без денег, уходил из дома к любовницам. Так мучилась от его неверности, что хотела даже обратиться к «гипнотизеру», чтобы освободил от любви к мужу. «Привязчивая», не могла на него серьезно сердиться, в романтических разговорах с ним об искусстве забывала все и потом второму мужу с восторженно-монотонным упоением рассказывала о первом. Первый муж умер в 1962 г. в возрасте 53 лет от рака желудка через 9 лет их совместной жизни. У матери в это время — инсульт. Ю. была так расстроена, тревожно-растеряна, так рыдала, что не могла проводить мужа в последний путь. Да и за матерью ухаживать не смогла, так как сделалось себя жалко, захотелось, чтобы за ней самой ухаживали, и попросилась в психиатрическую больницу.

Лечилась в больнице им. Ганнушкина, жаловалась там на острое чувство виноватости, что вот не может ухаживать за матерью, мужа не похоронила. В связи с высокой чувствительностью к лекарствам («пьянили», «валили в обморок») получала лишь витамины, бром, хвойные ванны. Выписана с улучшением через 2 недели с диагнозом: «шизофрения, обострение». Вскоре тоскливость углубилась. Лечилась в этом же году в больнице им. Гиляровского, в следующем, 1963 г., — в психиатрической больнице № 12. Состояние всюду квалифицировалось как «шизофреническая атипичная депрессия с навязчивостями». Основное переживание: она одна, никому не нужна, мужа никак не вернешь в эту жизнь. За больной матерью ухаживать отказывалась. Как-то в этот период на 3 недели «отнялись ноги». С тех пор если понервничает, то «шаркает» ногами.

В 1964 г. ее мать, поправившись после инсульта, попросила художника-вдовца, человека 62 лет, веселого, покладистого, но несколько «чудаковатого», жившего в том же доме, отвлечь 37-летнюю уже дочь от тоскливости по умершему мужу. Раньше они только раскланивались на лестнице и во дворе, а теперь художник приглашал ее к себе смотреть картины. Почувствовала с ним духовное созвучие. Картины его восхитили добротой, мягкостью в изображении природы. Нежно, духовно привязалась к нему, но его чувственные ухаживания были ей неприятны до тошноты. Снова (в связи и с этими новыми ее переживаниями тоже) лечилась в больнице им. Кащенко в течение 2 мес. общеукрепляющими средствами и «легкими снотворными» (как и в других психиатрических больницах). Выписана с диагнозом: «вялотекущая шизофрения с аффективными колебаниями». После больницы вышла замуж за этого художника, который полюбил ее, несмотря на ее душевные расстройства и фригидность. Сексуальной близости у них так и не было. Второй муж все более увлекал ее духовно тонко-языческим отношением к природе, своей живописью о языческих воззрениях русских людей в старину на природу, их поверьях, заговорах, праздниках. Сформировавшееся уже к тому времени религиозное миросозерцание нашей больной было оскольчато-сложным в соответствии с ее расщепленным душевным складом. В ее религиозности сплетаются друг с другом мотивы христианства, язычества и древнеиндийской философии; основой всего на свете являются мистические токи любви, пронизывающие и растения, и животных, и людей, а в некоторых людях сосредоточенные с большой густотой. Больная и муж ее «жили душа в душу», вместе ходили в магазины, «на рыночек». Она показывала мужу с ипохондрическим страхом каждый свой прыщик (не рак ли? ), и он отрезвлял ее весело, шумно смеясь над ее «мыслями-паразитами». Ю. всегда «отстранялась» от современности, читает лишь старое, презирает телевизор, и знакомые прозвали ее «Восемнадцатый век». Жизнь в мире близких ее духу картин мужа, языческое поклонение цветам и шмелям в поле и на опушке леса — все это, однако, лишь несколько и ненадолго приподнимало ее над болезнью.

До нашей встречи в 1977 г. супруги прожили вместе 13 лет в отдельной двухкомнатной квартире с березняком за окном, выезжая летом в любимую ярославскую деревню к знакомым. Муж писал картины, она ретушерски «чиркала» в своей комнате («будуарчике») фотографии для издательства, вместе читали, слушали классическую музыку и плакали вместе над тем, что было им созвучно. Б психиатрических больницах за это время Ю. не была, в диспансер обращалась редко, так как лекарств почти не принимала. Однако все это время охвачена тревогой и страхами. Боится потерять мужа и никуда одного не отпускает. Страшно переходить улицу, страшно собак. Все время говорит мужу и знакомым, родственникам, что вот он старше ее на 25 лет и, значит, раньше умрет. Рассказывает ему чуть ли не каждый день, как живо представляются ей его похороны и кто будет присутствовать на похоронах. Сама же она после похорон уйдет навсегда в психиатрическую больницу. Много раз в ночь заходит в его комнату послушать, дышит ли, и если не слышит его дыхания, то специально будит шарканьем. Ждет не дождется, когда он выйдет из туалета, все спрашивает за дверью: «Что так долго? » Почти все это время обнаруживалась (про себя и вслух) зависть к мужу на фоне всегдашнего ее недовольства собой: муж большой художник, картины его для нее праздник, знакомые, друзья все внимание отдают ему, а сама она не состоялась, никому не интересна. Даже на улице среди посторонних людей выговаривала мужу, что личность ее «стерта» его богатой личностью, обиженно хныкала и порой рыдала. Даже в рыданиях рассматривает себя одновременно довольно внимательно «сбоку» и жестоко судит, истязает за «эгоистическое начало».

В систематических эндогенных депрессивных спадах (на несколько дней или недель) подобные переживания резко усиливались, усложнялись. Изредка робко пыталась рисовать, даже красками (в деревне), писала литературные миниатюры о природе, но муж относился в то время к ее творчеству суховато, с академической беспощадностью мастера, требовал упорного, кропотливого овладевания техникой живописи, терпеть не мог, когда творила краски по-своему из всего, что под руку попадется. Когда хотелось ей вслух почитать свое гостям, добродушно смеялся-поддразнивал, что это звучит в ней «актерское начало», «на бис хочется», «выламываешься», «выкручиваешься». Подобные насмешки, как и просто невнимание близких, знакомых к ее индивидуальности (например, дядя покритиковал нарисованную ею картинку), остро-тягостно ее обижали, а однажды так вывели из себя, что порвала на муже рубашку. Но стоит ему ласково подойти к ней, похвалить — все забывает, если, конечно, от обиды, от повышенного голоса, слов вроде «не валяй дурака» не развернулась уже трех-четырехчасовая «депрессивная истерика» с нравственной и физической неприязнью к себе, к своей никчемности. Тогда уже трудно успокоить: рвет на себе волосы, бьет себя кулаками или ботинком по голове, кричит, что никому не нужна, «жить нечего», «глаза себе выколю», а то сунет в рот подушку, чтоб не кричать «тарзаньим криком» и т. п. Неимоверно усиливается в это время основной душевный мотив ее жизни: «Меня никто не любил, одни только слова, а если б любили, то была бы здоровая о, если б почувствовать от кого-нибудь согревающий луч любви». Представляет при этом свое нескладное толстое тело, искаженное «идиотическое» лицо, слышит свой «занудливый» голос, понимая, что такой «мерзостью» ее и видят близкие, испытывая ощущение, будто грязное белье перед людьми выворачивает, теряя от всего этого отчетливого видения себя уважение к себе. В это время нельзя противоречить ей, а только стараться жалеть, как больную, успокаивать, уговаривать, как маленькую. В период субдепрессивного спада «истерики» идут «сериями» в течение 2 недель. Все это при проверенной годами стойкой духовной любви, нежности к мужу.

Муж не мог во время «депрессивной истерики» относиться к ней милосердно, как к больной, гневался, что «дурака валяет, закусив удила в запале», особенно сердился в ответ на такие отчаянные и болезненно-несправедливые ее упреки, как «кровь мою сосешь» (у него небольшая пенсия) и т. п. Только потом, успокоившись, сжаливался над ней, и они уже в начале нашего лечения, бывало, приходили после подобного конфликта виноватые, взявшись за руки, и больная сообщала: «Мы оба так плохо себя вели! » Во время истеродепрессивного раптуса может выказать свою порядочную физическую силу. Считает, что способна покалечить себя, если ругать ее, когда в «истерике». Однажды в деревне в «истерике», когда не пожалели ее, нахлынула такая «волна ярости», что вытащила руками из земли небольшое дерево. В последние 6 лет (до нашей встречи) состояние больной еще более ухудшилось, возможно, и в связи с пожилым возрастом мужа, тревогами за его здоровье, и в связи с ее климаксом. «Депрессивные истерики» с агрессией, направленной на себя, стали возникать ежемесячно, продолжаясь более недели.

Психический статус. Восторженна на одной ноте, обстоятельно-доброжелательна, детски-наивна, если в хорошем настроении. Рассказывает о себе ласково-расплывчато, тонко-образно, плавно, в мельчайших подробностях, манерно-инфантильно, часто с открытостью до явной обнаженности. Например, однотонно-красочно сообщает при муже интимные подробности жизни с первым мужем. При этом нередко формально критична к своей обнаженности: «Вот такая я дура, корова, что думаю — то и говорю». «Простите, доктор, — обращается к одному из врачей на конференции. — У вас такое хорошее лицо, простите, я такая непосредственная, я так обнажаюсь, я так проста, как соленый огурец». О болезненных переживаниях говорит неохотно, объясняя это «защитой от болезни». Если чувствует себя в чем-то виноватой, постоянно-назойливо просит прощенья, ругает себя за «эгоизм», но стоит чуть согласиться с ней в этом — расстраивается пуще, плачет. В одних моментах своего размышления вслух точно-изящна и глубока, дает талантливые ласковые прозвища мужу, близким, цветам, травам в лесу, а в других — утомительно расплывается, не может собраться, подмечая это по временам за собой со стороны, ругая себя за расплывчатость, но остановиться в рассказе ей трудно, просит ее останавливать, прерывать. Считает себя «травоядно-молочной», но «вкусненькое» (помидоры, «салатики», соусы) любит поесть, испытывая гурманистическое наслаждение. Считает себя больной, но болезнь ее обусловлена лишь душевной привязанностью к избранным людям, а эти люди не могут уделять ей так много внимания, как ей хочется, и наступает тоска. Считает себя (как оно и есть) беспомощной, непрактичной, неуверенной в себе: «Будто маленькую, вывели меня черной ночью на улицу и там оставили». Выражение лица умиленное или грустновато-кислое, но всегда отмечается кукольно-гипомимическая деревянность лица, восторженная или грустная однотонность взора.

Психологическое обследование. Заключение ТАТ: «Никаких ярко выраженных конфликтных зон не выявлено. Уход во внутренний мир позволяет компенсировать то, чего не хватает в реальной жизни. В поведении — активность и в то же время некоторая созерцательность. В жизни часто видит все либо белым, либо черным; возможности мелких градаций не замечается» (психолог Л.И. Кузнецова, 1978).

Общее психологическое исследование. Заключение: «В ходе обследования выявляется разноплановость, амбивалентность, вычурность мышления. Настроение скорее пониженное, имеется астенизация, на фоне которой проступает тревожность. Аффективная сфера дезорганизована, контроль снижен» (психолог Т.Л. Федорова, 1983).

Неврологический статус. Без очаговой патологии. В прошлом (1965) — левосторонний пояснично-крестцовый радикулит.

Электроэнцефалографическое исследование. Заключение: «Отмечаются нерезко выраженные диффузные явления повышенной возбудимости коры и структур диэнцефальной области мозга» (докт. мед. наук В.А. Файвишевский, 1983).

Сома. Рост средний. Телосложение диспластическое (пикноподобный большой живот). Выглядит моложе своих лет. С января 1978 г. менопауза (при продолжающихся приливах). Заключение терапевта: «Дискинезия толстой кишки по спастическому типу. Вегетососудистая дистония. Ожирение II степени» (д-р Н.П. Грушевский, 1981).

Обоснование диагноза. Отчетливая расщепленность в личности больной (при ювелирной тонкости расстройств и одухотворенности), расплывчатость мышления, характерно-расщепленная структура депрессии, истероподобных депрессивных раптусов (с возможностью в это время «несуженно» смотреть на себя сбоку), расщепленная психастеноподобность, мягкая прогредиентность, эндокринопатическая особенность с глубинным и тонким расстройством влечений, данные психологического исследования, результаты сложного психотерапевтического вмешательства (описанного ниже) убеждают в наличии дефензивно-малопрогредиентного шизофренического процесса [мало-прогредиентная шизофрения с неврозоподобными расстройствами (истеропсихастеноподобная картина) и аффективными колебаниями].

Лечение в амбулатории кафедры. В первую встречу (15.10.77 г.) пациентка, рассказав мне о постоянном недовольстве собой до «чувства омерзения собою», о зависти к мужу, о своем «эгоистическом начале», о страхе смерти при прыщике на губе, о том, что не может «житейскую линию жизни совместить с духовно-религиозной», принялась с монотонно-восторженной, детски-милой отрешенностью рассказывать свои сложные, мозаичные религиозные воззрения, где поиски гармонии в «высшей истине всего прекрасного», рассуждения о древнеиндийском «атмане» перемешивались с языческим поклонением домашним цветам в горшках. Она отметила с виноватостью, постоянно критикуя себя за обстоятельность и назойливость, что ей трудно жить, если не сосредоточивается на этих религиозно-философских представлениях. Не будучи религиозным человеком, не мог тут ей посочувствовать, но слушал внимательно, около часа. Позднее больная поведала мне, что ее радостно удивила и вдохновила моя внимательность к содержанию ее рассказа. Она и раньше на приеме у диспансерного психиатра, случалось, «пускалась в философские разговоры о природе, чтобы отвлечься этим от депрессии». При этом обычно замечала настороженность врача. Врач спрашивал, давно ли она об этом думает, есть ли у нее галлюцинации. И еще приятно удивило, что не стал с ней в первую встречу говорить о лекарствах. Я же почувствовал в этой беседе клинически отчетливо ее острую потребность в терапии творчеством и искренне попросил записать то, что рассказывала о природе, в небольшие рассказы, чтобы прочесть их в группе пациентов, и принести почитать свое старое.

Один мой пациент, художник (А., 59 лет), давно знаком с этой семьей и, рассказывая Ю. о том, как я помогаю ему терапией творчеством, вдохновлял ее писать рассказы, рисовать. Но часто «жестоко-академически», как, впрочем, и муж, критиковал за техническое несовершенство, спешку, нежелание соблюдать установленные уже правила. Порой восхищался, но чаще анатомировал каждый мазок и слово. Пациентку это уязвляло до «депрессивных истерик». Отношения с А. сделались мучительными. Тянулась к этому человеку, ставшему другом семьи, переписываясь с ним и духовно к нему привязываясь, поскольку вдохновлял на творчество, но после разговоров с ним о своих рисунках и рассказах обычно впадала в депрессивное состояние, ощущая его как садиста-мучителя. Я же ей сказал, что, по-моему, главное — это выразить особенность своей души, свою индивидуальность, а не техника. С тех пор встречались для индивидуальных бесед 1-2 раза в месяц по одному часу, переписывались, несколько раз в месяц говорили по телефону. Ю. в глубине души стеснялась, не решалась творить — я же просил и требовал писать и рисовать для меня, для близких людей, для группы.

Уже в ноябре 1977 г., на втором месяце нашей работы, пациентка сообщила, что ощущает со мной «духовный контакт», ей хочется читать мне свое, «то, что высвечивает душу». Приносила описания своих переживаний, литературные миниатюры о природе, в которых все сильнее, смелее звучала ее особенность. Ведущий терапевтический мотив звучал так: пусть переживания, радостные и тягостные, станут материалом для творчества, целительного в том высоком смысле, в каком великие художники лечились своей работой. Пытался учить мужа ласково, как больную, успокаивать ее в «припадке», живее выказывать интерес к ее творчеству, радоваться ее успехам, когда это может быть по-настоящему искренней правдой. Но только не анатомировать магистерски ее вещи. Больная радовалась творческому свету в душе, ощущению приятного самоутверждения, но беспокоилась, что вдруг она надоест мне, ведь «такая ненасытная в жажде любви и ласки», вдруг этим обидит меня, охладею к ней и перестану вот так лечить. Теперь — важный, по мнению пациентки, момент, еще более резко улучшивший ее состояние, момент, с которым прежде всего связана возникшая светлая творческая, уже стойкая увлеченность, новая в ее жизни волна живописного творчества, ослабившая повседневные депрессивные сенситивные самокопания, обиды и истероидную раздражительность.

Это было уже в начале июня 1979 г., через полтора с лишним года нашей работы. Пациентка прислала мне в конверте свой акварельный рисунок с надписью на обороте: «Я наблюдала, как при сильном ветре береза склонила свои ветви над желтыми одуванчиками, растущими у ее подножья. Им было хорошо под ее охраной. Она мне напомнила Доброго Человека, и я назвала это — Березовая Нежность» (илл. 31). Одухотворенная индивидуальность, самобытность автора здесь так и дышит в сравнении с ее прежними, еще довольно безлико-беспомощными картинками. Под этой склонившейся березой, охраняющей одуванчики, пациентка подразумевала меня (в благодарность мне она и прислала эту картинку), но сама береза своей нежной, милой неловкостью весьма напоминает автора картинки. Ответил пациентке, что картинка «проняла меня своей нежностью, но, главное, тем, что береза чудесно живая и не только живая, наполненная духом, но дух этот несет свое», береза эта есть она сама, Ю., «чуть склонившаяся, нежно опустившая руки и голову над тетрадкой своих литературных миниатюр, над цветком в горшке». Пациентка полагает, что «токи доброжелательства, любви от этого письма», «бережное отношение к такому, казалось бы, пустяку, потому что он есть выражение душевной особенности», открыли перед ней «такой мир», возникло сильное, постоянное желание творить, сливаться с природой для творчества, для приобщения к большому, вечному. Уже не чувствовала ни своего физического уродства, ни тягостной неполноценности, все это отошло. С тех пор она создала немало удивительных литературных миниатюр и картин. «Все ярче, все радостней воспринимаю окружающее через творческий процесс, — говорила она мне осенью этого же 1979 г. — Отложишь творчество, приступишь к другим делам, например хозяйственным, а огонек творчества в душе все светится, работает там». Я терапевтически руководил творчеством пациентки. Так, еще 22.07.79 г. просил в письме написать миниатюры о ее домашних цветах, которые одухотворяла: «Каждый Ваш цветок имеет свой характер и по-своему сидит в своем горшке. Представляю, как с каждым из них разговариваете и пожимаете им лапы-листья, как меняется у них настроение в зависимости от событий, когда им пить хочется или солнце. Вот про все это и напишите». Если какие-то живописные и литературные вещи пациентки не нравились мне, я говорил, что это мне не близко, не созвучно, мне ближе другие ее вещи. Но ни в коем случае нельзя ей говорить: это плохо, незрело, скучно и т. д. Так говорить об ее вещах пытался учить и ее мужа. В июне 1980 г. пациентка прислала мне картинку-закладку «Благодарность» и текст к ней. Придаю этой картинке и литературной миниатюре важное значение в смысле глубокого самоутверждения пациентки в своем творчестве (илл. 32).

«Пришла Весна, и Береза надела на свои белые руки с милыми веснушками зелено-кисейную кофточку и украсилась сережкиными бусами. А Земля накинула на свои темно-смуглые плечи шелковисто-зеленую шаль. И на Березу, и на Землю смотрело светло-голубое око Неба. Но Лютик, росший недалеко от Березы, все еще дремал. Ему не хватало солнечного тепла. Тогда Солнце, заметив его, послало свой Луч Любви. И согретый этим Лучом Лютик раскрыл свое лицо и улыбнулся радостной, благодарной улыбкой».

Подводный смысл, немудреная символика миниатюры и картинки понятны. Лютик — сама пациентка. Ей не хватало тепла, признания ее творчества в тени Березы — ее мужа, большого художника, каким его считает. Луч (я) помог дремлющему в тени Березы Лютику творчески утвердиться в своей особенности, «раскрыть свое лицо и улыбнуться». Писал пациентке в письме (22.06.80 г.): «Лютику не хватало солнечного тепла в тени Красавицы-Березы, а потом вышло, что Лютик по-своему не хуже Березы. Вон какая трогательность в его зеленых детски-растопыренных радостных листиках! Желтые лепестки Лютика только Вы можете так нарисовать: они выпуклые, их трогать хочется, и я узнаю их среди любых нарисованных цветов».

Несколько раз в месяц Ю. звонила мне по телефону (обычно на легком спаде настроения) и плачущим детски-обиженным голосом сообщала, что понимает, как мне некогда, что только пришел с работы и еще не поел, умоляла меня беречь себя, говорила о том, как необыкновенно я ей помогаю, но она сейчас такая бедная, ее никто не пожалеет, никто не скажет ей ласкового слова, все внимание люди отдают ее мужу, а она просто при нем. Конечно, это в ней звучит «эгоистическое начало», но так хочется, чтобы пожалели. Переставляя слова, расплываясь, она повторяла, в сущности, то же самое час-полтора, умоляя о жалости и ласке, и я говорил ей несколько искренних слов о том, что она самобытная художница, вот смотрю на картинку, которую подарила мне, как хороша, и ей от этого становилось легче.

Раз в неделю все эти годы пациентка приезжала на групповой сеанс гипноза. В гипнозе она слышит все, что говорю, но слышит как-то «самой душой». Рассказывает: «Бархатные, мягкие волны укачивают. Чувствую себя духовно-изящной, красивой. Все мое грузное тело перестает ощущаться, как бы тает, чувствую только руки, но вот и рук не чувствую. Существую как бы вне времени, будто общаюсь с вечностью. Как на качелях высоко поднялась. Лиловатые пространства, волны лилово-синие укачивают. Проникновенно действуют все Ваши слова. Слышу поскрипывание Ваших ботинок и покашливание больного рядом на кушетке. И снова лиловые волны с такой силой подхватывают меня, что слезы радости закипают в душе от благодарности за блаженное освобождение от всего гнетущего, суетно-ничтожного. Душа светлеет, освобождается от ненужных засоров, от груза, мучавшего всю жизнь, делается легкой, платонической, она — вся в Вашей воле и освобождается от своей телесной оболочки. Мое светлое духовное существо, моя душа летает за Вами по гипнотарию, когда Вы ходите туда и обратно. Самое трудное и даже неприятное — это конец сеанса, вхождение души в тело, в этот «скафандрик», это отвратительная вещь, потому что не люблю свое тело. Просыпается с трудом, с чувством легкого поташнивания от снижения АД, с чувством приятной отрешенности, трудно встать с кресла, ходит, качаясь, как опьяневшая, но по дороге домой ощущает подъем, нарастание энергии, радости. Дома (добирается домой из амбулатории 1, 5 часа) после сеанса «совершает чудеса», активно занимаясь нелюбимым хозяйством, хочется что-то организовывать, действовать. Испытывает творческое возбуждение, так же ясно связанное для нее с гипнотическим сеансом. Светлый подъем держится несколько дней и затем заметно «сникает». Если не пропускает сеансы, «накапливается большой долгий подъем» (более недели). Пациентка воспринимает гипнотический сеанс в духе своей религиозности, полагая, что все это — «глубочайшее воздействие излучения Добра из Мирового Пространства», которым я, неверующий, наполнен, о чем и сам толком не знаю, а когда слышит от меня что-то в духе раскрепощенности защитных природных сил организма, лекарств самого организма, машет рукой и смеется. По своей структуре данный гипноз — разновидность шизофренического интравертированного сомнамбулизма, особенностью которой является прежде всего то, что пациентка в сомнамбулизме среди «лиловатых пространств», «лилово-синих укачивающих волн», когда душа ее «летает» за мной по гипнотарию, тем не менее остается в сознании, не способна «суживаться» до дезориентации, как, впрочем, не может вытеснять из сознания неугодное и в своей «депрессивной истерике», понимая в эти остроауто-агрессивные моменты, какая она «мерзкая» (см. Бурно М.Е., 1978).

Дважды в месяц Ю. занималась в группе № 4. Лечебную помощь группы пациентка видит не только в том, что читает в группе свои миниатюры, приносит сюда свои картины. Как раз этим поначалу она была тяжела группе, заполняя собой все, мешая высказаться другим. Именно тогда, когда она «дала себе обет молчать», ей «открылся целый мир людей», научилась чувствовать, видеть в слайдах и других творческих произведениях членов группы их индивидуальность, как они «раскрывают свои души», и через все это еще яснее узнавала свою особенность, «выходила из своей медузности во внутреннюю собранность». Ю. считает, что прочувствовала, как бережно члены группы относятся друг к другу, к творчеству друг друга, стараясь через творчество познать, не кто лучше что-то делает (рисует или пишет), а особенность каждого, помочь друг другу найти себя, свое эмоциональное «я», ускользающее, утраченное в депрессии. Не мастерство, а индивидуальность, твое особенное, «духовное нутро» во имя общественной пользы — превыше всего на свете. Пациентка стремилась делать доброе членам группы — ласковым словом, испеченными пышками, пирогами, получая в ответ в подарок те слайды, которые ей нравились. Говорила, что в обычных компаниях так грустно, кисло, скованно, а здесь «корсет распускается, ну, на одну-две завязочки». Поняла-прочувствовала в группе (при всей своей капризной неприязни к научной типологии характеров), что «нельзя на свою мерку все мерить», что все разные, и возможно уважать, любить в человеке то, чем он на тебя не похож. Не расстраивалась уже теперь так остро по-детски, если кто-то ее не понимал, не чувствовал духовной доброты ее картин (каждому свое). Из занятий в группе особенно запали «Меланхолия» Дюрера и «Гамлет». Результаты лечения в амбулатории кафедры (январь 1981 г.). Пациентка и ее муж отмечали серьезное и стойкое улучшение болезненного состояния в течение уже 3 лет, наступившее через полгода от начала нашей работы. Улучшение конкретно сказывалось в том, что тягостные депрессивные спады с «депрессивными истериками» стали довольно редкими (в среднем 2 раза в год). Самобиения по голове прекратились вовсе. Во время депрессии приходилось назначать тазепам по 0, 005-0, 01 г 2-4 раза в день, и несколько дней больная проводила в «сонном царстве» (словами мужа). Колебания настроения в субдепрессивную сторону без «истерик» с характерным обострением переживания своей неполноценности, с сердцебиениями, колебаниями АД сделались более легкими, продолжались не более трех дней, и Ю. называла их теперь просто «уныниями». Во всяком случае даже по телефону я мог практически всегда развеять эту тоскливость, просветлить и развеселить пациентку. Все это — при продолжавшихся климактерических расстройствах («приливы», профузный пот и т. д.). Больная, вспоминая годы до лечения в амбулатории кафедры, отмечает, что постоянно металась тогда без духовной опоры, пробовала писать, рисовать, но без истинно творческой одухотворенности и самоутверждения, без настоящего отзвука со стороны близких. Было ощущение своей никчемности в жизни, появлялись страхи за здоровье, с которыми просыпалась в недолгом своем сне, щупая пульс и т. п. Теперь же нет этой «противной депрессивной медузности», «бесхребетности», она испытывает почти постоянное ощущение творческого подъема, одухотворенную доброту к людям, желание о них заботиться, даже желание заниматься хозяйством (с творческим светом в душе, мыслями о своих будущих картинах и литературных миниатюрах). Душа спокойна, «согрета доброжелательством». Вся жизнь преломлена теперь через творчество, и это помогает переносить и превозмогать внутренние перепады настроения. Еще в январе 1979 г. Ю. писала мне: «Я чувствую прилив энергии, хорошего настроения. Встречи с Вами для меня стали необходимостью, большой, светлой радостью. Я стала менее раздражительной и более трудоспособной».

Болезнь и смерть мужа. Доказательством высокой эффективности лечения сама пациентка, ее знакомые, близкие считают тот факт, что она не растерялась, не впала в тоску, когда у мужа в конце января 1981 г. наступило мозговое расстройство с афазией и странными поступками (опухоль мозга). Конечно, уже в первые тяжелые дни ее преданные ухаживания за мужем дома (в больницу не отдала и не было необходимости) были расщепленно перемешаны с легкими причитаниями будто уже по покойнику и смехом, шутками на отвлеченные темы. Среди трудностей, связанных с заботами о больном (следит, чтобы не читал, не рисовал, принимал лекарство, не «безобразничал»), случались и свойственные ей в подобных ситуациях ранее нотки отчаяния («уйду из жизни, а то так трудно ухаживать», «хочу в больницу, чтобы там за мной тоже ухаживали» и т. п.). Но достаточно пожалеть ее (даже по телефону) ласковым словом, проявить внимание к ней самой, и она чуть не плачет от благодарности, отчаяние смягчается или уходит.

Заболевание мужа прогрессировало с обострениями и послаблениями. Возникали галлюцинаторно-бредовые расстройства, эйфорически-дурашливые состояния. Усугублялась афазия, стал неопрятен. В моменты просветления сознания, когда многое понимал, с любовью смотрел свои картины, тревожился, чтобы их не повредили, слушал с удовольствием чтение жены вслух, гладил с нежностью листья любимых цветов в горшках, брал в руки любимые вещи (книги, кисти, изразцы петровского времени). Поэтому я настаивал в почти ежедневных наших психотерапевтических разговорах по телефону с Ю., чтоб она продолжала ухаживать за мужем дома, выполняла свой душевный долг. В психиатрическую больницу мужа положить легко, но ведь он там может вдруг прийти в себя среди возбужденных, быть может, обнаженных больных наблюдательной палаты. Это действовало: сквозь стоны, плач и заботу-любовь Ю. продолжала в сущности одна в течение 7 мес. ухаживать за беспомощно больным («хотя как друга его уже потеряла»), а соседи приносили из магазина продукты. В больницу (в неврологическое отделение) художника положили лишь в августе 1981 г. (незадолго до его смерти там), когда возникли параличи и Ю. уже не могла сама поворачивать, приподнимать больного на его диване. Ежедневно ухаживала за мужем и другими лежачими больными в этом отделении. В день похорон (в сентябре) в междугородном телефонном разговоре (я был тогда в сибирской командировке) Ю. однотонно-восторженно, с наивностью ребенка сообщала: «вот что вы со мной сделали», «вот какая я благодаря вам молодец », «никогда не поверила бы, что способна так долго и терпеливо ухаживать за близким человеком и так хорошо вести себя на кремации, на поминках, а первого своего мужа даже не могла проводить в последний путь».

После смерти мужа. Прошло почти 6 лет. После похорон Ю. вернулась в нашу амбулаторию. Одиночество всегда было для нее ужасно. В группе много говорила о «леденящем ужасе в четырех стенах», однотонно-восторженно расхваливала и благодарила меня за то, что заставил ухаживать за мужем до самого конца. В поведении было много жалобно-беспомощной шизофренической игры. Так, жаловалась, что ничего себе из еды не покупает, вот сегодня только «тюрю» ела, и вдруг выясняется, что в эту «тюрю» «три сосисочки накрошила». Пациент С, 49 лет (из той же лечебной группы), писал мне 05.04.82 г.: «В субботу с плачем звонила мне Ю., но, услышав ледяные ноты в моем голосе (жестоко? но ведь надо жить дальше! жить, а не киснуть! ), плакать перестала и дальше разговор шел уже нормально. Я осторожно подчеркивал, что нужно работать (творчески) — другого выхода нет. Нет сил? Я не возражал, но помнил о ее поездках в Загорск, а они, знаю по себе, требуют немало сил. Вообще все мы, кажется, хоть и невольно, хоть немножко, играем с докторами в прятки».

⇐ Предыдущая 19 20 21 22 232425 26 27 28 Следующая ⇒