Глава шестнадцатая. ЛЕВ У НОГ ДЕВУШКИ. - ПОСОЛ, ПОНЕСШИЙ НАКАЗАНИЕ
Эвтибида была женщиной незаурядной. Ум ее всегда был подчинен порывамстрасти, а страсть ее была неумеренной, и нередко все доводы рассудкауничтожались бурным полетом ее безудержной фантазии. Одаренная необычайнойэнергией, так не соответствовавшей всему ее хрупкому и изящному сложению, гречанка была скорее похожа на юную девушку, чем на женщину; читатель ужезнает, что с самого раннего возраста от, подчиняясь сладострастнымжеланиям одного развращенного патриция, участвовала в бесстыдных оргиях исатурналиях. Она утратила два самых лучших качества женщины: стыдливость испособность отличать добро от зла. Она не умела сдерживать свои желания и добивалась того, чего хотела, любыми средствами: для нее добром было достижение желаемого; снепоколебимым упорством шла она к намеченной цели, и благодаря невероятнойсиле воли ей всегда удавалось удовлетворять свои желания. Пресыщенная наслаждениями, очень богатая, избалованная поклонениемнаиболее элегантных щеголей и богатых патрициев, она увидела Спартака вовсем блеске его красоты, храбрости, отваги, победителем в кровопролитнойсхватке на арене цирка, как раз в тот самый момент, когда ничто в жизниуже не прельщало ее, когда ее больше не пленяли никакие соблазны и онаизверилась в возможности счастья для себя; Эвтибида увидела Спартака иувлеклась им; ей казалось, что она без особого труда сможет удовлетворитьэтот свой каприз; а может быть, это была и любовь - Эвтибида на первыхпорах сама не знала и не понимала того чувства, которое, почти помимоволи, влекло ее к этому сильному гладиатору. В своем разгоряченномвоображении она уже предвкушала опьянение этой новой страстью, сулившей, как ей казалось, столько радостей и нарушавшей однообразие ее жизни, которая становилась невыносимой. Когда же возникли непредвиденные препятствия, когда она убедилась, чтоСпартак равнодушен к ее чарам, которые покорили столько сердец, когда онаУзнала, что другая женщина оспаривает у нее власть над любимым человеком, неудовлетворенное желание, безумная ревность воспламенили воображениекуртизанки; кровь ее забурлила, сердце затрепетало, как еще никогда нетрепетало, и, как мы уже видели, ее сладострастное желание превратилось вбезудержную страсть; страсть этой испорченной, полной энергии иРешительной женщины вскоре достигла наивысшей своей точки. Она хотела забыть этого человека и предалась безумству разнузданныхоргий; в ее римском дворце раздавались фесценийские песни, оттудадоносились непристойные крики, но ничто не могло вытеснить Спартака из еесердца. Она отправилась путешествовать, побывала в родной Греции, поразилаКоринф и Афины своей бесстыдной красотой, но неудовлетворенная страстьсопутствовала ей повсюду, мешала ей жить; тогда она решила сновапопытаться овладеть душой гладиатора, ставшего теперь грозной силой, исполином, поднявшим знамя борьбы угнетенных против владычества Рима. Прошло четыре года. Спартак мог забыть Валерию, возможно, и забыл ее, иЭвтибида подумала, что теперь пришло время, когда она может всецелопредаться своей любви к фракийцу. Гречанка продала все свои драгоценности, собрала все свои богатства и отправилась в лагерь гладиаторов; она решилас безграничной преданностью восточной рабыни посвятить себя служениючеловеку, который зажег в ее душе такую горячую, сильную страсть. Если бы Спартак заключил ее в свои объятия, она была бы счастлива, и -кто знает? - может быть, она стала бы добродетельной женщиной. Оначувствовала себя способной на любой честный и смелый поступок, лишь быснискать любовь человека, который в ее глазах теперь принял блистательныйобраз полубога. Она ждала, она надеялась, и она обманулась в своих ожиданиях... Второйраз он отверг ее. Эвтибида вышла из палатки вождя гладиаторов с искаженнымлицом, в слезах; глаза ее сверкали гневом, лицо залил румянец стыда отпережитого унижения. Сначала она шла, ничего не замечая, по затихшему лагерю, охваченнаяглубоким волнением. Гречанка шла, словно ощупью, она спотыкалась оподпорки палаток, ударялась о столбы веревочных загородок для лошадей; сама не зная почему, она очутилась у частокола. Мысли ее былибеспорядочными, в воспаленном мозгу не было ни ясного представления особственных переживаниях, ни правильного восприятия внешнего мира; звенелов ушах, она сознавала лишь, что страдания ее ужасны и она жаждет мести, мести беспощадной и кровавой. Утренний ветерок, свежий и чистый, пронизывал тело Эвтибиды, холодилгрудь и плечи, и постепенно он вывел ее из состояния какого-то оцепенения, призвав к действительности. Эвтибида завернулась в свой пеплум, осмотрелась вокруг, как будто придя в себя после бреда или обморока, пытаясь собрать мысли и понять, где она находится. Наконец она сообразила, что стоит среди палаток восьмого легиона, и постаралась попасть самымкоротким путем на Квинтанскую улицу, а оттуда, идя по дороге, котораяотделяла расположения шестого легиона от пятого, вышла к своей палатке. Эвтибида вдруг заметила, что руки ее в крови, и вспомнила, что самабезжалостно искусала их; она остановилась, подняв свои зеленые глаза, искрившиеся гневом, и маленькие окровавленные руки к небу; и мысленно, сглубокой ненавистью в душе поклялась всеми богами неба отомстить заоскорбления и унижения, перенесенные ею, и на крови, обагрившей ее руки, дала обет принести в жертву фуриям-мстительницам и подземным богам головуСпартака. На следующий день Спартак, который с того момента, как окружил подФунди лагерь претора Анфидия Ореста, постановил, чтобы у Граника, Крикса иЭномая было четыре контубернала для связи между ними, сообщил Эномаю, чтопосылает ему для услуг одного из своих контуберналов. Эномай этому не удивился, но как велико было его изумление, когда онувидел перед собой Эвтибиду; он не раз любовался красотой ее лица истройностью стана, но никогда не разговаривал с ней, считая еевозлюбленной Спартака. - Как!.. ты!.. - воскликнул пораженный германец. - Это тебя Спартакнаправляет ко мне контуберна лом? - Да, именно меня! - ответила девушка; на ее бледном лице отражалисьзабота и глубокая печаль. - Почему ты так удивлен? - Почему... почему... Я думал, что ты Спартаку очень дорога... - О! - ответила с горькой усмешкой девушка. - Спартак человекдобродетельный и думает только о нашей победе. - Но это не могло помешать ему заметить, что ты красивая девушка, самаяпрекрасная из тех, которые вдохновляли резец скульпторов, самая прекраснаяиз всех родившихся под солнцем Греции. Красота Эвтибиды настолько поразила Эномая, что медведь сразу сталручным и грубый дикарь вдруг превратился в учтивого человека. - Надеюсь, ты не вздумаешь объясняться мне в любви! Я пришла сюдабороться с нашими угнетателями; во имя этого святого дела я пренебреглабогатством, любовью, жизнью в роскоши и удовольствии. Учись у Спартакабыть воздержанным и скромным. Надменно произнеся эти слова, она повернулась спиной к Эномаю инаправилась к палатке, стоявшей Рядом, в которой жили его контуберналы. - Клянусь божественной красотой Фреи, матери всего сущего, эта девушкане менее прекрасна и горда, чем самая гордая и прекрасная из валькирий! -воскликнул Эномай, пораженный красотой и поведением гречанки; неожиданнодля самого себя он стал думать с несвойственной ему нежностью о прелестномсложении и очаровательном личике девушки. Нетрудно догадаться о том, что задумала Эвтибида: она решила увлечьгордого германца. Кто мог бы сказать, какую цель она преследовала этим? Очевидно, любовь германца к Эвтибиде должна была иметь какое-то отношениек планам мести, замышлявшейся гречанкой. Как бы то ни было, такой женщине, как Эвтибида, красивой и обаятельной, владеющей всеми тайнами обольщения, нетрудно было в короткое времяполностью завлечь в свои сети грубого и простодушного германца; вскоре онабезраздельно властвовала над ним. Тем временем Спартак в лагере под Венусией неутомимо обучал военномуискусству два новых легиона. Ровно через восемнадцать дней после свиданияи беседы с консулом Марком Теренцием Варроном Лукуллом для этих легионовбыли доставлены в лагерь гладиаторов десять тысяч панцирей, щиты, мечи идротики, затребованные в обмен на четыре тысячи пленных, которые былиполностью разоружены и отправлены в Рим. Как только были вооружены два последних легиона, один из них, одиннадцатый, состоявший из галлов, был придан к четырем, которымикомандовал Крикс, а другой, состоявший из фракийцев, был отдан подкомандование Граника. Спартак оставил лагерь в Венусии и малыми переходамидвинулся в Апулию. Сначала он отправился в Барий, а затем подошел к стенамБрундизия, самого значительного и важного военного порта римлян наАдриатическом море. Во время этого перехода, длившегося два месяца, непроизошло ни одной значительной стычки между римлянами и гладиаторами, таккак стычками никак нельзя было назвать слабое, легко преодолеваемоесопротивление, которое оказывали армии Спартака некоторые города. В конце августа Спартак, отойдя от превосходно укрепленного Брундизия, в который он даже не пытался вступить, расположился лагерем близ Гнатии, вхорошо укрепленном месте, которое он по своему обыкновению укрепил ещеболее, окружив его широкими рвами, так как фракиец решил перезимовать вэтой провинции, где плодородная почва, прекрасные пастбища и обилие скотаобеспечивали его войско продовольствием. В то же время вождь гладиаторов подолгу обдумывал, что следовало бысделать, чтобы начатая им война приняла более решительный характер. Послезрелых размышлений он созвал своих военачальников на секретное военноесовещание; там долго обсуждался вопрос о том, что надо предпринять; повсей вероятности, были приняты важные решения, но в лагере гладиаторовникому не удалось узнать этой тайны. Ночью, после совещания, закончившегося к вечеру, Эвтибида сняла с себяоружие, наполовину завернулась в пеплум, искусно полуобнажив плечи игрудь, и села на скамью внутри своей палатки. Небольшой медный светильник опускался со столба, поддерживавшегопалатку, и слабо освещал ее. Эвтибида была бледна, ее мрачный и злой взгляд был устремлен на вход впалатку; она как будто машинально направила туда свое внимание, тогда какголову ее наполняли совсем иные мысли. Внезапно она вскочила и, напрягаяслух, стала прислушиваться; глаза ее вдруг загорелись от радости, шумшагов доносился все явственнее и, казалось, подтверждал приход того, когоона ждала и желала видеть. Вскоре на пороге палатки показалась огромная фигура Эномая, которомупришлось наклонить голову, чтобы проникнуть в храм Венеры, как он в шуткуназывал палатку Эвтибиды. Приблизившись к гречанке, гигант стал перед ней на колени и, взяв обеее руки, поднес их к губам. - О моя божественная Эвтибида! - произнес он. Стоя на коленях, Эномай все же был на голову выше девушки, сидевшей наскамье; только встав на корточки, он мог взглянуть своими маленькимичерными глазками в лицо красавицы. Две эти головы являли необычайный контраст: лравильные черты лица, белизна кожи Эвтибиды еще сильнее подчеркивали грубость черт иземлисто-смуглый цвет лица Эномая, а его всклокоченные волосы ивзъерошенная борода пепельно-каштанового Цвета еще сильнее оттеняликрасоту рыжих кос красавицы-куртизанки. - Долго продолжалось совещание? - спросила Эвтибида, глядядоброжелательно и ласково на огромного германца, простертого у ее ног. - Да, долго... к сожалению, чересчур долго. - ответил Эномай. - Уверяютебя, мне так наскучили эти совещания. Я солдат, и, клянусь молниями Тора, не по душе мне все эти собрания. - Но ведь и Спартак тоже человек действия, и если к его храбростиприбавить осторожность, то это будет только способствовать торжествунашего дела. - Так-то оно так... я не отрицаю этого... но я предпочел бы идти прямона Рим. - Безумная мысль! Только когда у нас будет армия в двести тысяч, мысможем сделать такую смелую попытку. И оба умолкли. Эномай смотрел на гречанку с выражением такойпреданности и нежности, на которую, казалось, не был способен этотнеуклюжий человек с огромными руками и ногами. Эвтибида стараласьизобразить пылкие чувства, которые она, конечно, не могла испытывать, ипритворно нежными взглядами, подсказанными ей искусством обольщения, ласкала простодушного германца. - И вы обсуждали серьезные и важные дела на сегодняшнем совещании? -как бы между прочим рассеянно спросила гречанка. - Да... серьезные и важные... так они говорят... Спартак, и Крикс, иГраник... - Да, вы, наверно, говорили о планах предстоящих военных действий?.. - Не совсем так... но то, о чем мы совещались, почти непосредственноотносится к этому. Мы обсуждали... ах, да, - воскликнул он, сразуспохватившись, - мы ведь связали друг друга священной клятвой неразглашать того, что там обсуждалось. А я-то, даже и сам того не замечая, чуть все не выболтал. - Ведь не врагу же ты сообщаешь о своих планах... я надеюсь. - О моя обожаемая Венера... Неужели ты могла подумать, что если я нерассказываю тебе о наших решениях, то только потому, что не доверяю тебе! - Этого бы еще не хватало! - воскликнула возмущенная гречанка. -Клянусь Аполлоном Дельфийским! Этого еще не хватало! Неужели после тогокак я отдала делу угнетенных все мои богатства, принесла в жертву всепреимущества жизни среди роскоши и наслаждений и из слабой девушкипревратилась в борца за свободу, ты или кто-либо другой осмелитсяусомниться в моей преданности? - Да избавит меня Один!.. Верь мне, что я не только боготворю твоюкрасоту, но и высоко чту благородство и твердость твоего духа... Янастолько уважаю тебя, что, несмотря на данную клятву, я хочу сообщитьтебе о... - Нет, нет ни за что! - сказала девушка, делая вид, что она еще большерассержена, и стараясь отделаться от ласк германца. - Какое мне дело доваших тайн? Я о них ничего не хочу знать... - Ну вот, ты опять по обыкновению сердишься на меня... За что ты наменя обиделась?.. О моя обожаемая девушка!.. - смиренно произнес Эномай, нежно лаская Эвтибиду, и в его голосе чувствовались слезы. - Выслушайменя, прошу тебя... знай, что... - Замолчи, замолчи, я не хочу, чтобы ты нарушил клятву и поставил подугрозу наше дело, - с иронией сказала куртизанка. - Если бы ты верилмне... уважал меня... любил, как говоришь... если бы я была для тебя, какты для меня, частью меня самой... ты понял бы, что твоя клятва обязывалатебя держать все, что говорили, втайне от всех, но не от меня... если ядля тебя, по твоим словам, душа твоей души и все помыслы твои обращены комне... Но ты не любишь меня любовью чистой, преданной, безграничной, делающей человека рабом любимого... ты любишь во мне только мою проклятуюкрасоту, ты жаждешь только моих поцелуев... а любви искренней, глубокой утебя нет, я разочаровалась... это было только мечтой... В голосе Эвтибиды почувствовались дрожь, волнение, слезы, и наконецдевушка разразилась притворными безудержными рыданиями. Впечатление, произведенное кокетством и всеми ухищрениями Эвтибиды, было как раз то, какого она и ожидала; за последние два месяца она не разиспытывала на Эномае силу своих чар. Гигант был вне себя; встревоженный, бормоча бессвязные слова, онбросился целовать ноги девушки, стал просить у нее прощенья, клялся, чтоникогда ни в чем не мог подозревать ее; горячо и искренне уверял ее в том, что, с тех пор как он узнал ее, он любит и обожает ее как нечто для негосвященное, боготворит, как боготворят богов. И так как гречанка продолжаласердиться, уверяя в том, что она не желает знать никаких чужих секретов, германец стал заклинать ее всеми богами своей религии и начал горячопросить Девушку выслушать его, уверяя, что теперь и впредь, какой быклятвой он ни был связан, он всегда будет поверять ей все, так как онадуша души его и жизнь его жизни. И он вкратце рассказал девушке все, что обсуждали начальникигладиаторов. Он сообщил, что, после вымазанных соображений о необходимостииметь на своей стороне часть патрициев и римской молодежи, обремененнойдолгами, жаждущей перемен и мятежно настроенной, было решено завтра жеотправить надежного гонца к Катилине с просьбой принять командование надвойском гладиаторов; выполнить это поручение взялся Рутилий. Несмотря на то что германец поведал все тайны Эвтибиде, что и былоцелью всех ухищрений и уловок гречанки, она продолжала еще некоторое времяхмуриться и притворяться недовольной, но вскоре повеселела и сталаулыбаться Эномаю, который простерся на полу и, поставив маленькие ножкигречанки себе на голову, сказал: - Вот... Эвтибида... разве я не раб твой... топчи меня своиминожками... я повержен в прах... голова моя служит скамьей для ног твоих. - Встань... встань, о мой возлюбленный Эномай, - произнесла куртизанка; голос ее звучал тревожно и робко, между тем как лицо сияло от радости, аглаза мрачно блестели при виде колосса, распростертого у ее ног. - Встань, не твое это место, встань... и иди сюда, ко мне... ближе, к моему сердцу. С этими словами она схватила гладиатора за руку, нежно притянув к себе; тот вскочил и в порыве страсти обнял девушку, поднял ее на руки, едва незадушив своими бешеными поцелуями. Когда Эвтибида могла наконец произнести несколько слов, она сказала: - Теперь... оставь меня... я должна пойти к моим лошадям, каждый день япроверяю, задал ли им корму и позаботился ли о них Зенократ... Увидимсяпозже... когда все в лагере утихнет. Под утро ты, как всегда, придешь комне... Помни, никто не должен знать о нашей любви, никто... в особенностиСпартак! Германец послушно опустил ее на землю и, в последний раз крепко игорячо поцеловав, вышел первым и направился к своей палатке, расположеннойнедалеко от палатки Эвтибиды. Через несколько минут вышла и гречанка, она направилась в палатку, гдерядом с ее лошадьми находились двое ее верных слуг, безгранично ейпреданных. Она размышляла про себя: " Да, да!.. Задумано недурно... недурно: призвать Катилину, чтобы онвозглавил шестьдесят тысяч рабов!.. Это значило бы облагородить армию исамое восстание... За ним пошли бы все самые знатные и отважные римскиепатриции... возможно, восстали бы и тибрские плебеи... и восстание рабов, которое неминуемо будет подавлено, превратилось бы в серьезную гражданскуювойну, следствием которой явилось бы, по всей вероятности, полноеизменение государственного строя... Нечего надеяться на то, что влияниеСпартака поколеблется, если Катилина станет вождем: Катилина слишком умен, он поймет, что без Спартака ему не справиться с этими дикими толпамигладиаторов... О нет, нет, это в мои планы не входит... и доблестный, идобродетельный Спартак ничего этим не добьется! " Так размышляя, она дошла до палатки своих верных слуг; там, отозвавЗенократа в сторону, она вполголоса, по-гречески, долго и оживленноразговаривала с ним. Ранним утром следующего дня тот, кто находился бы на консульской дорогеГнатия, которая ведет от Брундизия к Беневенту, увидел бы стройного исильного юношу в обыкновенной тунике из простой и грубой шерсти; на егоплечи была накинута широкая темная пенула, на голове меховая шапка. Юношаехал верхом на гнедом апулийском коне, который шел рысью по дороге отГнатии в сторону Бария. И если бы кто-нибудь встретился с ним и обратилвнимание на открытое смуглое лицо юноши, на его довольный, спокойный инепринужденный вид, то по одежде и внешности принял бы его за местногозажиточного земледельца, направляющегося по своим делам на рынок в Барий. Три часа спустя путник прибыл на почтовую станцию, расположеннуюпримерно на полпути между Гнатией и Барием; там он остановился, чтобы датьпередышку своему коню и немного подкрепиться самому. - Привет тебе, друг мой, - обратился он к слуге хозяина станции, пришедшему принять его коня. Юноша соскочил с лошади и добавил, обращаясь к толстому краснощекомудетине, появившемуся в этот момент на пороге дома: - Да покровительствуют боги тебе и твоему семейству! - Да хранит тебя Меркурий во время твоего путешествия! Ты желаешьотдохнуть и подкрепиться после Долгого пути? Судя по усталости твоегоблагородного красавца апулийца, ты издалека. - Он уже шесть часов в пути, - ответил путешественник и тут же добавил: - Тебе нравится мой апулиец? Не правда ли, хороший конь? - Клянусь крыльями божественного Пегаса, такого красавца не частоувидишь! - Эх, бедняга! Кто знает, какой он будет через месяц! - произнес совздохом путешественник, входя в дом хозяина станции. - Почему же? - спросил тот, следуя за своим гостем. Он тотчас жепредложил путешественнику сесть на скамью за один из трех столиков, стоявших вдоль стен зала. - Не желаешь ли чего-нибудь поесть? - предложил он. - А почему этобедное животное... Не хочешь ли ты старого формианского, оно можетпоспорить своим изысканным вкусом с нектаром Юпитера... А почему твой коньчерез месяц будет в таком плохом состоянии?.. Не желаешь ли жаренойбаранины?.. Барашек нежный и сладкий, как молоко, которым его кормиламать. Могу тебе предложить также вкусного масла... свежего сыра, сослезой, похожей на росу на нежной траве, где паслись коровы, из молокакоторых он приготовлен... А этот бедный конь, о котором ты только чтоговорил... Путешественник поднял голову и посмотрел то ли с удивлением, то ли слегкой насмешкой на хозяина станции, суетившегося, хлопотавшего иболтавшего без умолку, не поспевая даже взглянуть на своего гостя; накрывая на стол, он то и дело сновал взад и вперед. Болтовня хозяина была прервана приездом нового гостя, соскочившего вэтот момент с сильного и горячего коня, у которого раздувались ноздри, пена покрыла удила и бока вздымались от частого прерывистого дыхания: вероятно, коню пришлось пробежать немалое расстояние. Новый гость был человек высокий и плотный, с сильно развитымимускулами, у него было смышленое загорелое, безбородое лицо; по одежде егоможно было принять за раба или отпущенника, служившего в какой-нибудьбогатой родовитой семье. - Да сопутствуют тебе боги! - произнес хозяин, обращаясь к входившемупутешественнику. - Да ниспошлют они силы твоему крепкому коню; он, по-видимому, очень сильный, но если ты заставишь его бежать так и дальше, то он долго не протянет. Издалека ли едешь?.. Не желаешь ли присесть иподкрепиться? Не угодно ли тебе отведать жареного барашка? Барашек такойнежный, как травка, на которой паслась его мать... Путь твой был такойдлинный, и ты так мчался... ты, видно, едешь издалека... Могу предложитьтебе старого формианского, его не превзойдет нектар, который подается натрапезе самого Юпитера. Что может быть лучше чаши крепкого вина послетакого долгого пути, а ты ведь проехал много миль, не правда ли? Потом ядам тебе чудесного масла и сыру, а запах-то у него какой!.. Да садись же, ты, вероятно, очень устал... - От твоей болтовни!.. Да, признаюсь, она мне надоела, клянусьСатурном! - в нетерпении резко ответил новый путник. - Было бы гораздолучше, если бы ты, вместо того чтобы набивать наш желудок твоими дурацкимивопросами и восхвалениями яств, которыми собираешься нас потчевать, подалсразу к столу этого жареного барашка, масло, сыр, вино... - сказалпутешественник, прибывший первым; и, обращаясь к вновь приехавшему, спросил его: - Не правда ли? - Привет тебе, - произнес раб или отпущенник; приветствуя апулийца, онс уважением поднес руки к губам. - Конечно. С этими словами он сел за стол, в то время как хозяин почтовой станции, закончив приготовления, сказал: - Сейчас подам!.. И через минуту вы сами сможете судить, был ли я прав, расхваливая свои кушанья. И он ушел. - Хвала Юпитеру всеблагому, великому, освободителю, - сказал апулиец, -за то, что он избавил нас от глупой болтовни этой плакальщицы. - Скучнейший человек! - ответил отпущенник. И разговор двух путешественников на этом прекратился. В то время как отпущенник, казалось, был погружен в свои мысли, апулиецразглядывал его проницательными глазами, играя ножом, лежавшим на столе. Вернулся хозяин и принес каждому на небольшом блюде обещанного жареногобарашка, и оба путешественника стали есть с большим аппетитом. Темвременем хозяин поставил перед каждым сосуд с пресловутым формианским, ихотя его и не нашли достойным трапезы Юпитера, но все же призналинедурным, чтобы как-нибудь оправдать преувеличенные похвалы красноречивогохозяина. - Итак, - сказал апулиец после недолгого молчания, когда он покончил сжарким, - я вижу, что тебе нравится моя лошадь, не так ли? - Клянусь Геркулесом!.. Нравится ли мне она?.. Конечно, нравится...Настоящий апулиец... стройный... горячий... со слегка приподнятымибоками... а ноги у него тонкие, нервные; шея такого изящного изгиба... Онобладает всеми достоинствами этой породы. Я больше двадцати лет состоюхозяином этой почтовой станции и, согласитесь сами, должен кое-чтопонимать в лошадях, и я знаю в них толк; кроме того, я сам родом изАпулии, мне досконально известны все преимущества и все недостатки нашихлошадей. Представьте себе... - Дашь ты мне, - спросил, потеряв терпение, апулиец, - в обмен на моюодну из твоих двадцати лошадей? - Из сорока, гражданин, из сорока, потому что моя станция первого, а непоследнего разряда, знаешь... - Ну, так даешь мне одну из твоих сорока, из ста, из тысячи, которыестоят у тебя на конюшнях? - раздраженно крикнул апулиец. - Да пошлет тебеЭскулапий типун на язык. - Э... вот... скажу я тебе, поменяешь лошадь, которую я хорошо знаю...на другую... хотя и красивую... она как будто и молодая... да, но я-то еене знаю... - ответил с плохо скрытым смущением, почесывая за ухом, хозяинстанции, не обращая внимания на ругательства апулийца. - Меня это неочень-то прельщает... потому что, должен тебе сказать, лет пять назад сомной приключился как раз такой случай... - Я вовсе не желаю уступать тебе лошадь, не променяю я ее на самуюлучшую из твоих: я хочу оставить ее у тебя в залог... Ты дашь мне одну изтвоих, чтобы доехать до ближайшей станции; там я оставлю твою, и возьмудругую, и так далее, пока не доеду до... Тут апулиец остановился и бросил недоверчивый взгляд не на болтливогохозяина почты, а на молчаливого и почтительного отпущенника или раба.Затем закончил свою речь: - Пока не доеду, куда мне надо... Когда я поеду обратно, я проделаю тоже самое и, приехав к тебе, заберу своего Аякса; моего гнедого зовутАяксом. - Ну уж о нем ты не беспокойся; ты его найдешь упитанным, сильным; язнаю, как надо ухаживать за лошадьми... Ты не сомневайся. Но, вот видишь, я сразу догадался, что ты спешишь и что ехать тебе далеко... Наверно, вБеневент? - Может быть, - улыбаясь, ответил апулиец. - Или, может быть, даже в Капую? - Может быть. - Кто знает, может быть, тебе надо ехать даже и в Рим? - Может быть. Оба замолчали. Апулиец, оказывавший честь маслу и сыру, принесенным хозяином, продолжал улыбаться, глядя на добродушного болтуна, который былразочарован и недоволен, потому что остался в дураках от всех этих " можетбыть", ничуть не удовлетворявших его любопытство. - Ну, что же ты молчишь? - спросил путешественник. - Может быть, я едув Корфиний, Аскул, Камерин, в Сену галльских сенонов, в Равенну?.. Аотчего бы мне не поехать также в Фалерии, Сполетий, Хиос, Кортону, Арретий, Флоренцию? В страну галльских боийев или к лигурийцам? Почему бымне не... - Да сопутствует тебе великий Юпитер! Не смеешься ли ты надо мной? -спросил сконфуженный хозяин станции. - Я пошутил, - ответил апулиец, добродушно улыбаясь и подавая хозяинучашу, наполненную формианским вином. - Выпей из чаши дружбы, не обижайсяна меня, когда я шучу и разжигаю твое любопытство. Ты, по всей видимости, человек хороший... только болтун и излишне любопытен... - Но не ради дурного, - ответил добродушный хозяин, - и, клянусь всемибогами неба и преисподней, человек я благочестивый и честный, а если ялгу, пусть погибнут от чумы моя жена и дети! - Да ты не накликай бедствий, я тебе верю. Пей! - Желаю тебе счастливого путешествия и благополучия, - сказал хозяинстанции и, отпив из чаши два-три глотка формианского, передал ее затемапулийцу. Апулиец чаши не взял, сказав: - Передай ее теперь другому гостю и выпей сначала за его здоровье. И, обратившись к отпущеннику, апулиец добавил: - Ты, кажется, отпущенник? - Да, я вольноотпущенный, - почтительно ответил этот могучего сложениячеловек, - я из рода Манлия Империозы... - Знаменитый и древний род, - заметил хозяин станции, - один из ихпредков Марк Манлий Вулсон был консулом в двести восьмидесятом годуримской эры, а другой... - Я еду в Рим известить Тита Манлия об убытках, причиненных его виллеблиз Брундизия мятежными гладиаторами, явившимися в наши края. - А, гладиаторы! - вполголоса произнес хозяин станции, невольновздрогнув. - Не говорите о них во имя Юпитера Статора! Я вспоминаю, какойстрах я испытал два месяца назад, когда они проходили здесь, направляясь вБрундизий... - Да будут прокляты они и их презренный вождь! - с жаром воскликнулапулиец, сильно стукнув по столу кулаком. Затем он спросил у хозяина станции: - Они причинили тебе большой ущерб? - По правде говоря, нет... надо сказать правду... они с уважениемотнеслись ко мне и к моей семье... взяли у меня сорок лошадей... нозаплатили за них золотом... Они правда не дали того, что стоили лошади...но ведь... могло быть и хуже... - В конце концов, - сказал отпущенник, прерывая хозяина станции, - онимогли увести лошадей, не дав тебе ни гроша. - Конечно! Надо признаться, что эта война, ставшая такой ужасной, унизительна для римлян, - сказал хозяин станции все также испуганно ивполголоса. - О, видели бы вы их, когда они здесь проходили!..Неисчислимое войско... Конца не было видно... А в каком порядке шлилегионы!.. Если бы не было кощунством сравнивать наших славных солдат сэтими разбойниками, я бы сказал, что их легионы ничем не отличались отнаших... - Говори без обиняков, - прервал его отпущенник, - пусть это будет дажепозорным, но надо быть справедливым: Спартак великий полководец, изшестидесяти тысяч рабов и гладиаторов он сумел создать войско в шестьдесяттысяч храбрых и дисциплинированных солдат. - Клянусь римскими богами Согласия! - с негодованием воскликнулудивленный апулиец, обращаясь к вольноотпущеннику. - Как? Низкий гладиаторопустошил виллу твоего хозяина и благодетеля, а ты, негодный, осмеливаешься защищать его и превозносить его добродетели? - Во имя великого Юпитера не думай так! - почтительно и смиренновозразил вольноотпущенник. - Я этого не говорил!.. Но я должен сказатьтебе, что гладиаторские легионы вовсе не разорили виллу моего господина... - Почему же ты только что рассказывал, что едешь в Рим сообщить ТитуМанлию Империозе, владельцу виллы, об ущербе, понесенном им из-запоявления в этих местах гладиаторов? - Но ущерб, о котором я упомянул, гладиаторы нанесли не самой вилле ине землям моего господина... Речь идет о пятидесяти четырех рабах изшестидесяти, обслуживающих виллу: все они были освобождены гладиаторами, которые предоставили им право решать, желают ли они следовать за ними ибороться под их знаменами. И из шестидесяти только шестеро остались сомной на вилле - это были старики и инвалиды; а все остальные ушли в лагерьСпартака. Ну, что ты теперь скажешь? Разве это малый ущерб? Кто будеттеперь работать, кто будет пахать, сеять, подрезать виноградники, собиратьурожай в поместьях моего хозяина? - К Эребу Спартака и гладиаторов! - гордо и презрительно произнесапулиец. - Выпьем за то, чтобы их уничтожили, и за наше процветание. И после того как хозяин станции снова выпил за здоровьевольноотпущенника, последний выпил за благополучие своих собеседников ипередал чашу апулийцу, который в свою очередь выпил за благополучиехозяина и вольноотпущенника. Затем апулиец, уплатив по счету, поднялся, собираясь отправиться вконюшни и выбрать там лошадь. - Подожди минуточку, уважаемый гражданин, - сказал хозяин станции. - Яне хочу, чтобы кто-нибудь говорил, что добропорядочный человек побывал настанции у Азеллиона и не получил от него гостевой таблички. И он вышел из комнаты, где остались апулиец и отпущенник. - Видно, он действительно человек порядочный, - заметил отпущенник. - Конечно, - ответил апулиец; он встал в дверях, расставив ноги изаложив за спину руки, и запел излюбленную пастухами и крестьянами Самния, Кампаньи и Апулии песенку в честь бога Пана. Вскоре вернулся хозяин почтовой станции и принес Деревянную табличку, на которой стояло его имя - Азеллион. Он разделил ее пополам и однуполовинку, на которой было написано: " лион", отдал апулийцу. - Эта половинка таблички поможет тебе; при ее предъявлении хозяевамдругих почтовых станций они будут тебе оказывать всевозможные услуги, дадут лучших лошадей и прочее, как это всегда бывало со всеми, у кого былатакая половинка моей гостевой таблички. Я помню, как семь лет назад здесьпроезжал Корнелий Хрисогон, отпущенник знаменитого Суллы... - От всей души благодарю тебя, - сказал апулиец, прерывая Азеллиона, -за твою любезность и будь уверен, что, несмотря на твою беспрерывнуюболтовню, Порций Мутилий, гражданин Гнатии, не забудет твоей доброты исохранит к тебе чувство искренней дружбы. - Порций Мутилий!.. - повторил Азеллион. - Хорошо... Чтобы не забытьтвоего имени, я запишу его в дневник моих воспоминаний, написанный напапирусе... ведь здесь ежедневно проезжает столько народу... столькоразных имен, столько дел... нетрудно и... Он ушел, но вскоре снова вернулся, чтобы проводить в конюшни ПорцияМутилия, который должен был там выбрать лошадь. В эту минуту прибыл еще один путешественник; по его одежде видно было, что он чей-то слуга; он сам отвел свою лошадь на конюшню, где в это времянаходился Порций Мутилий, наблюдавший за тем, как конюх седлал выбранногоим коня. Только что прибывший слуга обратился с обычным приветствием" привет тебе" к Порцию и Азеллиону, и сам поставил своего коня у одного изотделений мраморных яслей, расположенных вдоль стены конюшни, снял с негоуздечку и сбрую и положил перед ним мешок с овсом. В то время как слуга был занят всеми этими хлопотами, в конюшнепоявился отпущенник Манлия Империозы; он пришел посмотреть свою лошадь, стал ласкать ее, и, незаметно для Порция Мутилия и Азеллиона, обменялсябыстрым взглядом с вновь прибывшим слугой. Последний, закончив уход за своей лошадью, направился к выходу и, проходя мимо отпущенника, сделав вид, будто только что заметил и узналего, воскликнул: - Клянусь Кастором!.. Лафрений!.. - Кто это? - спросил тот, быстро обернувшись. - Кребрик?.. Какимисудьбами?.. Откуда едешь? - А ты куда?.. Я еду из Рима в Брундизий. - А я из Брундизия в Рим. Эта встреча и восклицания привлекли внимание Порция Мутилия, и он сталнезаметно наблюдать за слугой и отпущенником. Однако те заметили, чтоМутилий украдкой поглядывает на них и прислушивается к их разговорам. Онистали говорить вполголоса и вскоре разошлись, пожав друг другу руку ичто-то шепнув один другому, но недостаточно тихо, так что Порций, сделаввид, будто собирается уходить, приблизился к ним, как бы не обращая на нихникакого внимания, и услышал следующее: - У колодца! Слуга вышел из конюшни, а отпущенник продолжал ласкать свою лошадь.Вышел и Порций, тихонько напевая песенку гладиаторов: Этот кот, весьма ученый, Хитрый, жизнью умудренный... Мигом мышь поймал за хвост. Вольноотпущенник Лафрений тоже напевал какую-то песенку, но нагреческом языке. Как только Порций Мутилий вышел из конюшни, он сказалАзеллиону: - Подожди меня здесь минутку... я скоро вернусь. И, обойдя дом хозяина станции, он очутился во дворе. Там действительнооказался колодец, из которого брали воду для поливки огорода; за круглойего стеной спрятался Порций, как раз с той стороны, которая выходила наогород. Он не пробыл там и трех минут, как вдруг услышал шаги человека, приближавшегося с правой стороны дома; почти одновременно кто-то шел и слевой стороны. - Итак? - спросил Лафрений. (Порций сразу узнал его голос.) - Мне сталоизвестно, что мой брат Марбик, - быстро и тихо проговорил другой (Порцийдогадался, что говорил слуга), - ушел в лагерь наших братьев; я убежал отсвоего хозяина и направляюсь туда же. - А я, - тихо сказал Лафрений, - под предлогом, что еду в Рим сообщитьТиту Империозе о бегстве его рабов, на самом деле еду за своим любимымсыном Гнацием: я не хочу оставлять его в руках угнетателей; а потом вместес ним я также отправлюсь в лагерь нашего доблестного вождя. - Будь осторожен, нас могут заметить; этот апулиец посматривал на настак подозрительно... - Да, я боюсь, что он за нами наблюдает. - Привет, желаю тебе счастья! - Верность! - И победа! Порций Мутилий услышал, как слуга и отпущенник быстро удалились. Тогда он вышел из своего укрытия и удивленно огляделся вокруг; емуказалось, что это был сон; он сам себя спросил, была ли это та великаятайна, которую он собирался раскрыть, были ли это враги, которых он хотелзахватить врасплох. И, думая о происшедшем, он покачивал головой иулыбался; затем он снова стал прощаться с Азеллионом; хозяин без концакланялся Порцию, желая ему счастливог
