Свобода воли и совершенство мира

Яркое выражение противоположности механического и телеологического мировоззрения, в особенности же различие логических форм, в которых получила при этом (с известным ограничением) выражение общая идея всеобщей законосообразности природы, в связи с этическими постулатами и посылками, которые в то время руководили мышлением, поставило на очередь две новые, во многих отношениях очень сложные проблемы: проблему человеческой свободы воли и проблему благости и совершенства мира. Обе проблемы имели своим источником противоречия, обнаружившиеся между нравственными потребностями и теми метафизическими воззрениями, к которым приходилось обращаться за их удовлетворением.

1. Своеобразным очагом этих новых слияний проблем является стоическое учение. Они представляют собой необходимое следствие глубокого и в конце концов непримиримого антагонизма между основными

воззрениями этой системы. Такими несогласимыми воззрениями являются метафизический монизм и этический дуализм. Основное этическое учение стоиков, что человек должен победить мир добродетелью, преодолев свои собственные влечения, предпосылает антропологическую двойственность, противоположность в человеческой природе, противопоставляющей разуму неразумную чувственность. Без этой противоположности вся стоическая этика теряет значение. Тем не менее метафизическое учение, которое имеет назначением объяснить происхождение заповедей разума, исходит из столь всемогущей и неограниченной реальности мирового разума, что с нею совершенно немыслимо согласить реальность неразумного ни в человеке, ни во всем мире. Отсюда возникли те два вопроса, которые с тех пор не перестают занимать человеческое мышление, хотя все существенные стороны их получили уже тогда более или менее ясное освещение.

2. Логические посылки проблемы свободы лежат отчасти в этических соображениях о добровольности неправых поступков, какие высказывались Сократом и получили некоторую законченность в блестящем исследовании Аристотеля. Соображения эти носили вполне этический характер и вращались исключительно в психологической сфере. Речь идет при этом в сущности о свободе человеческих действий; реальность ее безусловно подтверждается ссылками на непосредственное ощущение и на существующее в человеке сознание ответственности, и затруднение возникает лишь вследствие интеллектуалистического воззрения Сократа, ставившего волю в безусловную зависимость от знания. И это затруднение проявляется прежде всего в двойственности значения " свободы", или как ее еще называют " доброй воли" (έ ξ ο ύ σ ι ο ν ), двойственности, которая с этих пор в постоянно видоизменяющихся формах повторяется снова и снова. Всякий нравственно ложный поступок вытекает, по мнению Сократа, из омраченного желаниями, ложного воззрения: следовательно, кто поступает подобным образом, не " знает", что он творит, и в этом смысле он поступает недобровольно, т.е. свободен только мудрец, а злой человек несвободен. С этим этическим понятием свободы не следует, однако, смешивать психологического понятия, т.е. понятия свободы человеческих действий, способности выбора между различными мотивами. Делал ли это различие Сократ, достоверно неизвестно, но во всяком случае его делает Платон. Платон признает свободу действий человека, ссылаясь на его ответственность - психологический вывод из существенно этических оснований - и в то же время он придерживался сократовского учения, что злой человек поступает недобровольно, т.е. этически несвободен. То и другое он связывает даже непосредственно, говоря, что по собственной вине (следовательно, будучи психологически свободен) человек может погрузиться в состояние нравственной неволи.

У Аристотеля, более удалившегося от сократовского интеллектуализма, психологическое понятие свободы выступает яснее и самостоятельнее. Он исходит из того, что этическая квалификация вообще может быть применена лишь к добровольным поступкам, и обсуждает прежде всего те ограничения, которые налагаются на добрую волю отчасти внешним принуждением (β 'ι α ) - сюда относится и принуждение психическое, - отчасти незнанием положения дела: вполне свободен лишь тот поступок, который имеет своим источником саму личность и совершен при полном знании условий. Все исследование разработано с точки, зрения ответственности, и найденное понятие доброй воли служит переходом к понятию вменяемости. Первое содержит в себе признаки внешней свободы действий и не омраченного никакой иллюзией понимания положения вещей. Поэтому необходимо еще более сузить его: ибо вменяемы между добровольными поступками лишь те, которые исходят из решения человека (π ρ ο α ι ρ ε σ ν ς ). Таким образом, только свобода Выбора, сообразующаяся с целями и средствами, является условием нравственной вменяемости.

Дальнейших разъяснений о психологии мотивации и причинах, воздействующих на решения человека, Аристотель не делает; он довольствуется положением, что личность сама по себе является достаточным основанием поступков, которые приписываются ей И на этой свободе выбора энергично настаивала также и его школа, в особенности Теофраст, написавший особое сочинение о свободе.

3. На той же почве, поскольку речь идет о чисто этических соображениях, мы встречаем прежде всего стоиков. Живое чувство ответственности, характеризующее их мораль, требовало от них признания этой индивидуальной свободы выбора, и они всеми силами старались поддержать ее.

Тем большее значение имело то обстоятельство, что их метафизика и учение о судьбе и Провидении вело их дальше. Ибо тогда как эта теория ставила человека и все другие существа, во всех их внешних и внутренних особенностях, в зависимость от всеобъемлющей мировой силы, личность переставала быть истинной причиной (α ρ χ ή ) ее поступков, и последние представлялись, подобно всем прочим явлениям, предопределенными и неизбежно необходимыми продуктами богоприроды, Действительно, стоическая школа не останавливалась перед этим крайним выводом детерминизма. Хрисипп подобрал целый ряд доказательств в пользу этого учения. Он обосновал последнее при помощи закона достаточного основания (ср. выше § 15, п. 2); он показал, что только с принятием его можно допустить истинность суждений о будущем, так как только в том случае, если вещь уже определена, может существовать критерий для ее истинности или ложности. Эту аргументацию он выразил еще и в той форме, что так как знать можно только необходимое, а не то, что еще не решено, предвидение богов требует допущения детерминизма; Хрисипп не

пренебрег даже упомянуть в качестве аргумента в свою пользу об исполнении пророчеств.

В этом, с точки зрения стоического учения о логике вполне последовательном, учении противники увидели, конечно, отрицание свободы воли, и из всех упреков, которые делались системе, этот упрек попадался все чаще и был вместе с тем наиболее чувствительным. Среди многочисленных возражений известнейшим является так называемый ignava ratio (α ρ γ ό ς λ ό γ ο ς ), делающее из неизбежной необходимости будущих событий фаталистическое заключение, что в таком случае остается только безучастно ожидать событий; от этого возражения даже Хрисипп мог уклониться лишь при помощи весьма искусственных разграничений.

Стоики старались показать, что вопреки этому детерминизму или, скорее, именно благодаря ему, человек остается причиной своих поступков в том смысле, что на нем лежит ответственность за них. Проводя различие между главными и побочными причинами (которые, впрочем, очень напоминают платоновские α ί τ ι ο ν и ξ υ ν ο ύ τ ι ο ν ), Хрисипп показал, что во всяком случае каждое волевое решение необходимо вытекает из взаимодействия среды и человека, но что при этом внешние обстоятельства представляют лишь побочные причины, тогда как главной причиной является исходящее из личности решение, обусловливающее и вменяемость. Но если это свободно действующее ή γ ε μ ο ν ι κ ό ν человека определяется всеобщей пневмой, то она формируется в каждом отдельном существе в самостоятельную, отличную от других, натуру, которая представляет собой особую α ρ χ ή. В особенности же стоики выдвигали то обстоятельство, что возложение ответственности, как суждение о нравственном качестве поступков и характеров, совершенно независимо от вопроса, могли бы люди и поступки быть иными при тех же условиях или нет?

4. Сложная уже в этическом и психологическом отношении проблема свободы воли получила, таким образом, еще метафизическое и (в смысле стоиков) теологическое осложнение, следствием чего было то, что индетерминистические противники стоического учения дали понятию свободы, которую, по их мнению, необходимо было отстоять от покушений стоиков, новое старательно отточенное определение.

Допущение безусловной причинной зависимости, которой подчинялись бы и волевые функции, по-видимому, исключало возможность свободы выбора; но эта свобода выбора, со времен Аристотеля, всеми школами признавалась необходимым условием нравственного вменения. Поэтому противники стоиков были уверены, что они отстаивают интересы нравственности, опровергая стоическое учение о судьбе и, вместе с тем, демокритовский принцип естественной необходимости. И так как Хрисипп, в подтверждение этого учения, сослался на закон достаточного основания, то Карнеад, для которого свобода воли была неопровержимым

фактом, не побоялся подвергнуть сомнению и всеобщее, безусловное значение этого закона.

Но еще дальше пошел Эпикур. Он находил стоический детерминизм столь несогласимым с самоопределением мудреца, которое составляло существенную черту его этического идеала, что он скорее согласился бы поверить ложным верованиям религии, чем допустить подобное рабство души. Поэтому он тоже отрицал всеобщность закона причинности и подводил свободу вместе со случаем под понятие беспричинных явлений, Так возникло, в противоположность к стоическому детерминизму, понятна метафизической свободы, с помощью которого Эпикур поставил беспричинные волевые функции человека в параллель с беспричинным отклонением атома от линии падения (ср. § 15, п. 4). Свобода индетерминизма означает, таким образом, не обусловленный никакими причинами выбор между различными возможностями, и Эпикур думал спасти с ее помощью нравственную ответственность.

Это метафизическое понятие свободы, как беспричинности, в научном мышлении древности вовсе не было изолированным. Одни только стоики оставались неизменно верны принципу причинности, тогда как даже Аристотель не вполне проследил значение логических определений: он удовольствовался неопределенным ε π ί τ ό π ο λ ύ и высказал свой отказ от полного понимания частного в допущении случайного в природе, т.е. беспринципного и беспричинного. В этом отношении одних только стоиков можно считать предшественниками новейшего естествознания,

5. Не менее значительные трудности представились стоицизму и в разработке телеологии. Пантеистическая система, рассматривавшая весь мир, как живой продукт целесознательного божественного разума, и видевшая в нем единственное объяснение, должна была, разумеется, признать целесообразность, благость и совершенство вселенной, и, с другой стороны, в доказательство существования богов и Провидения, стоики указывали именно на целесообразность, красоту и совершенство мира, т.е. прибегали к физико-телеологическому аргументу.

Нападки, с которыми пришлось считаться этому воззрению в древности, были направлены не столько на правильность аргументации (хотя Карнеад и в этом отношении нашел пробелы), а скорее на основные посылки; указания на многочисленные недостатки и нецелесообразности, темные стороны и нравственные недостатки мира служили, понятно, аргументами против допущения разумной целесознательной мировой причины и Провидения, Таким аргументом прежде всего и с полной энергией воспользовался, конечно, Эпикур, поставивший вопрос: желает ли Бог устранить зло мира, но не может сделать этого, или же может, да не хочет, или, наконец, не может и не хочет, и указывавший на несправедливость того, что обстоятельства столь часто делают несчастными хороших людей и счастливыми - дурных.

С большей концентрацией и особенной тщательностью эти возражения были сформулированы Карнеадом. К указанию на темные стороны и несправедливость естественного течения вещей он присоединил несомненно чувствительнейшее для стоиков возражение: откуда же в этом созданном разумом мире берется неразумное и противное разуму, откуда в мире, преисполненном божественным духом, возникает грех и глупость, величайшее из всех зол? И если бы стоики, как это, несмотря на весь их детерминизм, действительно и случилось, пожелали возложить ответственность за них на свободную волю, то возникал дальнейший вопрос, почему всемогущий мировой разум дал человеку свободу, которой можно было так злоупотреблять и почему он допускает злоупотребление ею?

6. С подобными вопросами стоикам, при их монистической метафизике, было гораздо труднее справиться, чем, например, Платону и Аристотелю, которые могли свести все иррациональное и дурное к противодействию материи. Несмотря на это стоики смело приступили к устранению этих трудностей и не без проницательности установили большинство тех аргументов, которые впоследствии служили для обоснования теодицеи (учение о справедливости Бога).

Телеологическое учение о совершенстве вселенной может быть защищено от таких упреков или посредством отрицания дистелео-логических (противных целесообразности) фактов, или же путем признания их неизбежными средствами или побочными результатами в общей целесообразности целого. Оба пути были испробованы стоиками.

Их психологические и этические теории позволяли им утверждать, что то, что считается физическим злом, является таковым не само по себе, а только вследствие утверждения человека, что если поэтому болезни и т.п. обусловливаются необходимостью естественного хода вещей, то лишь по вине человека они становятся злом, точно так же, как приносит вред неверное употребление, которое глупец делает из вещей, тогда как вещи сами по себе безразличны или даже полезны. Возражение относительно несправедливости естественного хода вещей опровергается также тем, что с истинной точки зрения для добродетельного и мудрого человека физическое зло вообще не есть зло и что, с другой стороны, для всякого другого возможно только призрачное чувственное удовлетворение, которое не делает его истинно счастливым, а скорее лишь ухудшает и укрепляет нравственную болезнь, которой он страдает.

В то же время физические невзгоды допускают и то объяснение, что, как это постарался показать, относительно болезней, например, Хрисипп, они составляют неизбежные последствия целесообразной в своей сущности естественной организации, удовлетворяющей своему назначению. В особенности же им присуще то нравственное значение, что они отчасти служат исправительными наказаниями со стороны Провидения, отчасти же полезным побуждением к проявлению нравственных сил.

Если, таким образом, внешние испытания оправдываются их этической целесообразностью, то стоикам казалось тем более настоятельным, но, вместе с тем, оказывалось и весьма нелегким объяснить нравственное зло, грех. Здесь отрицание было совершенно невозможно, ибо испорченность огромного большинства людей была любимейшим объектом морализирующих декламаций стоиков. Таким образом, тут приходилось считаться с основной задачей теодицеи, а именно: показать, каким образом в мире, представляющем произведение божественного разума, возможно противное разуму во влечениях, помыслах и поступках одаренных разумом существ. Стоики в этом случае прибегли к общим рассуждениям; они указывали на то, что совершенство целого не только заключает в себе совершенство отдельных частей, но и, наоборот, исключает его, и, таким образом, выводили, что Бог должен был неизбежно допустить несовершенство и недостатки людей. В особенности они выдвигали то, что только вследствие противоположности к злу добро проявляется, как таковое; если бы не было греха и глупости, то не было бы также ни добродетели, ни мудрости. И если, таким образом, порок выставляется необходимой антитезой добра, то стоики в заключение напоминали, что вечное Провидение в конце концов даже зло превращает в добро и пользуется им как средством, лишь видимо противоречащим своему назначению, для исполнения своих высших целей.

Критерии истины

Всего незначительнее философские результаты послеаристотелевско-го времени оказались в области логики. Столь крупное творение, как " Аналитика" Стагирита, давшая мастерское систематическое выражение принципов греческой науки, должна была, естественно, в течение долгого времени сохранить господство над логическим мышлением и действительно сохранила его вплоть до конца Средних веков и даже долее. Фундамент этой системы был столь прочно заложен, что в первое время никто не думал что-либо улучшать в ней, и школьной деятельности оставалась лишь разработка отдельных частей, причем, конечно, большую роль играло уже и тогда часто подвергавшееся осмеянию эпигонство.

1. Уже перипатетики старались систематически разработать в этом направлении аристотелевскую Аналитику при помощи обстоятельного анализа, частичной переделки, более обстоятельного разделения, более соответствующей школьным потребностям формулировки. Эвдем и Теофраст произвели исследование о гипотетических и разделительных суждениях и об обусловливаемом нахождением их в премиссах расширении силлогистики. Стоики примкнули к этим стремлениям: новые формы суждения (ά ξ 'ι ω μ α ), как сложные, они противопоставили простым (категорическим), развили в подробностях вытекающие из них следствия, но

особенно рельефно выдвигали качество суждений и выводили законы мышления в измененных формах. Вообще же они обратили логические правила в сухой схематизм и чисто школьный формализм, который все более и более удалялся от основных идей аристотелевской Аналитики, превращаясь в ряд мертвых формул. Объектом бесплодных ухищрений этого времени служило особенно разрешение софистических ловушек, в которых реальное содержание безнадежно запутывалось в противоречиях формы.

Лишь в этих школьных обработках созданная Аристотелем наука логики получила чисто формальный характер, сохранившийся за нею до времен Канта. Чем педантичнее производилась при этом разработка подробностей, тем более на место уразумения живого мышления, к которому стремился сам Аристотель, растягивалась педантичная сеть правил, предназначенная главным образом для того, чтобы улавливать мысли и анализировать их формальную безупречность, но негодная для оценки творческой силы научной деятельности. Учение о доказательстве и опровержении стояло на первом плане уже у Аристотеля, теперь же одно только оно и остается: теории исследования древность не дала нам. Ибо слабые попытки к этому, встречающиеся в сочинениях одного из позднейших эпикурейцев, филодема, об индуктивных заключениях и заключениях по аналогии, стоят сравнительно одиноко и не принесли никаких сколько-нибудь значительных результатов.

2. Более существенного можно был ожидать от учения о категориях, разработке которого стоики придавали большое значение. Совершенно правильно, но не особенно плодотворно, было их указание на то, что высшая категория, по отношению к которой все другие представляют лишь частные модификации, есть категория бытия (τ ό δ ν ), заключающая в себе нечто (ή ); точно так же и координация категорий, которую можно найти у Аристотеля по крайней мере в порядке перечисления их, была заменена систематической последовательностью, в которой каждая категория точнее определялась следующей. Сущее, как непреходящий субстрат всех возможных соотношений, есть субстанция (ύ π ο χ ε 'ι μ ε ν ο ν ); последняя представляет основу прочных качеств (π ο ι ό ν ) и только в этом смысле она находится в состоянии изменения (τ ό π ώ ς έ χ ο ν ) и вследствие этого также в соотношениях с другими субстанциями (τ ό π ρ ο ς τ ι π ω ς έ χ ο ν ).

Таким образом, учение о категориях превращается в онтологию, т.е. в метафизическую теорию общих соотношений реальных форм, и эта теория принимает у стоиков, согласно их общей тенденции (ср, § 15, п, 5), совершенно материалистический характер. В качестве субстанции сущее есть материя, не имеющая сама по себе никаких свойств (ύ λ η ), и присущие ей как в общем, так и в отдельности, свойства и силы (π ο ι ό τ -η τ ε ς -δ ο -ν ά μ ε ι ς ) суть тоже примешанные к ней (χ ρ α σ ι ς δ ι 'ό λ ω ν ) материи (воздушные течения). При этом субстанция и атрибуты рассматрива-

ются как с точки зрения общего понятия, так и с точки зрения единичных вещей, и относительно последних указывается, что каждая отдельная вещь существенно и вполне определенным образом отлична от всех других.

К этим категориям бытия у стоиков присоединяются те логические формы, в которых они выражали отношение мышления к бытию; в последних находит себе решительное выражение разграничение субъективного от объективного, мало-помалу подготовлявшееся в развитии греческого мышления. А именно: тогда как стоики признавали все предметы, с которыми приходится иметь дело мышлению, материальными, и сама мыслительная деятельность, равно как и словесные выражения ее, представлялись им материальными функциями, они должны были, тем не менее, допустить, что представления, как таковые (τ ο λ ε κ τ ό ν ), имеют нематериальный характер. Mo так как между бытием и сознанием проводилась резкая граница, то возникала гносеологическая основная проблема, как следует представлять себе соотношение и согласие между ними?

3. Этот вопрос был тем настоятельнее, что в промежутке времени быстро развился скептицизм, заняв сравнительно сильную позицию по отношению к догматическим системам.

Все равно, следует ли это приписать Пиррону или Тимону, но во всяком случае, в то самое время, когда развились и укрепились крупные школьные системы, получили систематическую законченность и все те аргументы, которыми уже софистическая этика поколебала наивную веру в возможность человеческого познания. Хотя этическая цель в конце концов имела влияние и тут (ср. § 14, п. 2), однако этот скептицизм представляет тщательно разработанную теоретическую доктрину. Он сомневается в возможности познания в обеих формах его как в качестве восприятия, так и в качестве рассудочного мышления, и подвергнув уничтожающему анализу каждый из этих обоих факторов, скептики прибавляют, что вследствие ненадежности их нельзя ожидать положительного результата и от их соединения.

По отношению к восприятиям скептики становятся на точку зрения протагоровского релятивизма, и уже в так называемых " десяти тропах", в которых Энесидем очень нескладно изложил скептическую теорию, эта тенденция получает широкое развитие. Восприятия имеют различный характер не только у различных разновидностей живых существ (1), не только у различных людей (2) в зависимости от их привычек (9) и всего их развития (10), но даже у одного и того же индивидуума в разное время (3), в зависимости от его телесного состояния (4) и от неодинакового пространственного отношения к предмету (5); восприятия находятся в зависимости также и от различий в состоянии объекта (7) и не могут заявлять притязаний на непосредственное воспроизведение вещей уже по той причине, что их возникновение обусловливается и состоянием среды,

как например воздуха, влияния которой мы не можем учесть (6). Человек поэтому совершенно не в состоянии достигнуть чистого познания вещей (8) и не имеет по отношению к противоречивому разнообразию впечатлений никакого средства отличить истинные от ложных. Одно имеет не большее значение (ο ύ μ ά λ λ ο ν ), чем другое.

Не менее восприятий относительны и взгляды (δ ό ξ α ι ) людей. В этом отношении в пирронизме сказываются влияния элеатской диалектики. Скептики указывают, что каждому мнению может быть противопоставлено другое, в пользу которого имеются не менее веские доводы, и это равноправие доводов (ί σ ο σ & ε ν ε ι α τ ω ν λ ό γ ω ν ) поэтому опять-таки не позволяет отличить истину от лжи; при такой противоречивости (ά ν τ ι λ ο γ ι α ) одно мнение имеет, в свою очередь, не более значения, чем другое. Таким образом, все мнения - по заимствованному скептиками софистическому выражению - существуют лишь условно и в силу привычки (ν ό μ ψ τ ε χ α! ε ϋ ε ι ), не имея внутреннего основания (φ ύ σ ε ι ).

Еще энергичнее позднейшие скептики отрицали возможность научного познания; они указывали на затруднения силлогистического мышления и построенного Аристотелем на основании его метода. Карнеад, как кажется, первый показал, что каждое доказательство, предпосылая для обоснования своих премисс другие доказательства и т.д., требует regressus in infinitum, - вывод, совершенно правильный с точки зрения скептика, в противоположность Аристотелю, не признававшего ничего непосредственно достоверного (ο ί μ ε σ ο ν, ср. § 12, п. 4). Тем же аргументом воспользовался Агриппа, который формулировал скептицизм в пяти тропах гораздо яснее и обстоятельнее, чем Энесидем. Он напомнил снова об относительности восприятий (3) и взглядов (1); он показал, что всякое доказательство ведет в бесконечность (2; ό ε ι ς ά π ε ι ρ ο ν έ χ β ά λ λ ω ν ), выяснив, насколько ошибочно исходить при доказательстве из посылок, имеющих лишь гипотетическое значение (4), и наконец, как часто даже в науке предпосылается в качестве основания премисс то, что должно быть еще доказано (5: ό δ ι ά λ λ η λ ο ς - диаллель). В последнем отношении он указывал еще и на то, что при силлогистической дедукции частного положения из общего, последнее может быть истинным только в том случае, если оправдывается первое.

Так как сущность вещей недоступна человеческому познанию, то стоики требовали, чтобы человек по возможности воздерживался от суждений (ε π ο χ ή ). О вещах мы не можем сказать ничего (α φ α σ ί α ); мы можем лишь установить, что одно нам представляется так, а другое иначе, а этим мы сообщаем (так учили уже киренаики, § 8, п. 3) лишь о нашем собственном моментальном состоянии. Даже скептическое утверждение о невозможности познания (во избежание противоречия, к которому привело бы теоретическое признание и обоснование даже отрицательного

положения) является больше верованием, чем знанием, в большей с*> пени воздержанием от утверждения, чем утверждением.

4. Всего рельефнее скептическая критика выразилась в положении, что по отношению к иллюзиям, которым во всех своих представлениях подвержен человек, какого бы происхождения они ни были, не существует никакого простого, надежного признака для распознавания истинности их, никакого критерия истины. Если поэтому догматические школы, исходя уже из сократовского мотива, что добродетель без знания невозможна, убеждались в реальности познания, то перед ними ставилась задача указать такой критерий и отстоять его от скептических нападок. Это и сделали, действительно, эпикурейцы и стоики, хотя их материалистическая метафизика и находящаяся с нею в связи сенсуалистическая психология послужили причиной значительных и, в конце концов, непреодолимых трудностей.

Действительно, психогенетическое учение обеих школ исходило из положения, что содержание всех представлений и познаний возникает исключительно из чувственного восприятия. Происхождение же последнего эпикурейцы объясняли при помощи демокритовской теории идолоз (§ 10, п. 3); эта теория придавала, как известно, даже чувственным иллюзиям, снам и т.д. характер восприятий соответствующей действительности; создания комбинирующей фантазии тоже можно объяснить сочетаниями, которые объективно происходят между изображеньицами. Стоики тоже считали восприятие материальным процессом, впечатлением, которое производят на душу внешние предметы (τ ύ π ο σ ι ς ) и возможность которого при всеобщем смешении всех тел казалась им сама собой разумеющейся. Это грубо чувственное воззрение они выражали в часто повторявшемся с тех пор сравнении, что душа первоначально представляет собой tabula rasa, неисписанную вощаную дощечку, на которую внешний мир с течением времени заносит свои знаки. Изящнее, но не столь определенно, хотя все еще чисто механически звучит выражение Хрисиппа, который назвал восприятие качественной переменой (έ τ ε -ρ ο 'ι ω σ ι ς ) души, ибо во всяком случае представление (φ α ν τ α σ ί α ) остается и в его глазах материальным действием объекта (φ α ν τ α σ τ ό ν ).

Исключительно постоянством этих впечатлений или их частей, равно как и их комбинаций, обе школы объясняли и существование понятий и общих представлений (π ρ ο λ ή ψ ε ι ς, a y стоиков χ ο ι ν α ι ε ν ν ο ι α ι ). Поэтому они оспаривали, подобно киникам, платоновско-аристотелевское учение об идеях и формах, в особенности допущение самостоятельной деятельности или способности построения понятий, и сводили даже наиболее общие и абстрактные понятия к этому механизму элементов восприятия (которого они, впрочем, по-видимому, не подвергали точному анализу). И если стоики противопоставили этим безыскусственно и непроизвольно (φ υ σ ι κ ώ ς ) возникающим общим представлениям опыта (ε μ π ε ι ρ ί α ) мето-

дически и сознательно разработанные понятия науки, то содержание последних должно было возникать тоже из чувственных ощущений. При этом обе школы придавали в возникновении понятий особое значение содействию языка.

Поскольку же общее содержание впечатлений и, вместе с тем, природа мышления равны у всех людей, должны были при таких условиях, благодаря психологическому механизму, образоваться повсеместно одинаковые общие представления как в теоретической, так и в практической области. Этот вывод сделали главным образом стоики, которых вся их метафизика наводила на мысль об общности душевных функций, так как все они происходят из божественной пневмы. Они учили поэтому, что в тех представлениях, которые развиваются с естественной необходимостью одинаково у всех людей, следует искать достовернейшую истину; из этих κ ο ι ν α ί ε ν ν ο ι α ι или communes notiones они охотно исходили также и в научных доказательствах. С особенным удовольствием они ссылались на consensus gentium, согласие всех людей - аргумент, значение которого скептикам не трудно было поколебать указанием на отрицательные свидетельства опыта.

Поэтому, если в позднейшей эклектической литературе эти общие представления стали называться прирожденными (innatae), если особенно Цицерон видел в них не только то, чему природа равномерно научает всех, но также и то, что она или Божество внушило первоначально каждому, дав ему разум, то это уже не было в духе стоиков. Цицерон утверждает это не только об основных понятиях нравственности и права, но и о вере в Бога и в бессмертие души. Богопознание, в частности, является при этом лишь размышлением о своем истинном происхождении. Благодаря этому учению между платоновской и стоической теорией познания был перекинут прекраснейший мост, и под стоическим наименованием χ ο ι ν α ί ε ν ν ο ι α ι вплоть до наступления нового периода философии распространялось рационалистическое учение о познании; последнее получило, благодаря этому, тот побочный психологический смысл, что разумное познание состоит из прирожденных понятий.

5. Но если первоначально в психогенетическом отношении стоики сводили, подобно эпикурейцам, все представления к чувственным впечатлениям, то одни лишь эпикурейцы сделали из этого последовательный вывод, что отличительный признак истины составляет исключительно чувство необходимости, с которой восприятие проникает в сознание, - неопровержимая очевидность (ε ν ά ρ γ ε ι α ), свойственная восприятию действительности в функции чувств. Каждое восприятие, как таковое, истинно и неопровержимо: оно представляет собой, так сказать, самостоятельный атом мира представлений, будучи несомненно в самом себе, независимо и непоколебимо никакими доводами. И если об одних и тех же предметах существуют, по-видимому, различные и противоречащие друг другу

восприятия, то ошибка лежит в соответствующем мнении, а не в восприятиях, разнообразие которых свидетельствует о том, что им соответствуют различные внешние побуждения: относительность не есть поэтому возражение против истинности всех восприятий.

Между тем об этом непосредственном содержании чувственных впечатлений мнения (δ ό ξ α ι ) постоянно и необходимо расходятся, ибо требующееся для поступков познание нуждается также и в тех сведениях, которых непосредственное восприятие не дает, а именно, с одной стороны, в сведениях о причинах явлений (α δ η λ ο ν ), с другой - с вытекающей из них вероятности для будущего (π ρ ο σ μ έ ν ο ν ). Но и для всех этих дальнейших функций психического механизма, по мнению эпикурейцев, нет опять-таки никакой иной гарантии, кроме восприятия. Ибо если понятия (π ρ ο λ ή ψ ε ι ς ) суть лишь сохранившиеся в памяти чувственные впечатления, то очевидность последних является в то же время их собственной, недоказуемой и неопровержимой опорой, и гипотезы, υ π ο λ ή ψ ε ι ς, как о не-воспринимаемых причинах вещей, так и о будущих событиях, имеют своим критерием исключительно восприятие, поскольку последнее подтверждает их или, по крайней мере, не противоречит им: первое относится к предсказанию будущего, последнее к объяснительным теориям. О самостоятельной убедительности мышления у стоиков нет и речи. Основательно ли наше ожидание какого-либо события, мы можем, по их мнению, узнать лишь тогда, когда событие наступило. Это равносильно отказу от всякой действительной научной теории.

6. Отсюда видно, что эпикурейцы могут считать свою собственную атомистическую метафизику лишь неопровергнутой фактами, но в то же время и недоказанной, гипотезой, - гипотезой, которой они, действительно, пользовались лишь в целях устранения других, по их мнению, сомнительных в этическом отношении теорий. Их догматизм, таким образом, лишь проблематический, и их теория познания, поскольку речь идет о рациональном знании, носит сильную скептическую окраску: поскольку же они признают только то, что представляется восприятию " фактом", но подобные факты считают вполне достоверными, их точка зрения является точкой зрения позитивизма.

Еще последовательнее и без этическо-метафизических симпатий Эпикура этот позитивизм был разработан в воззрениях позднейших, склонных к эмпиризму, врачебных школ древности; хотя во взглядах на познание всего воспринимаемого и на все рациональные теории школы эти примыкали к скептикам, но в признании чувственной очевидности восприятий они были согласны с эпикурейцами. Основой врачебного искусства здесь выставляется наблюдение (τ ή ρ η σ ι ς ), и сущностью теории они считают лишь наблюдение, сохранившееся в воспоминании, но особенно настойчиво они принципиально отрицают этиологические объяснения.

⇐ Предыдущая45678910111213Следующая ⇒

Поделиться: