Архитектура Аудит Военная наука Иностранные языки Медицина Металлургия Метрология
Образование Политология Производство Психология Стандартизация Технологии


Беда роднит сразу и безоговорочно



 

 

Последнее время думаю вот о чём: сдается мне, что беда сближает людей даже более радости. То ли в беде душа без брони остаётся и без шкуры, то ли слезами чистится.

Может, и не права я, да только когда у человека всё хорошо, и сытненько, и мирненько, и радости вроде полным-полно, прёт из нас обычно вместо благодарения одна глупость. А может, лукавый так искушает, чтобы светлые стороны жизни затемнить. Вот и получается часто, что где свадьба, там и драка, где сытость до отвала, там и подлость.

Разве не было - соберись на улице тёплым мирным вечером три или более баб вместе, и вот, казалось бы - сиди и радуйся, что вечер тёплый, и редиска взошла, и птички в кустах чирикают, и дети по улице на великах гоняют - нет же, зацепились языками и пошло-поехало. Тут тебе всё сразу будет. И соседка Любка, молоденькая и ладненькая - уж обязательно курва, раз в юбке короткой ходит, и ухажёр её Васька - уж точно бандюган караковский, раз голова бритая и наколка на плече. А Игорь, его одногодка и друг, не бритый и даже с хвостиком и бородкой - уж точно хиппи лохматый или попик. И родители его - религиозные фанатики, вон мамаша в юбку до полу вырядилась и в платок, и всё в церковь шныряют, видать, нагрешили. Бу-бу-бу... Тяп-ляп языками.

И вдруг война. И уже под снарядами той же Любке кричим: «Доченька, беги к нам в подвал, у нас он глубже». И Ваське караковскому: «Сыночек, защити». И Игорю-попику: «Помолись, родненький, чтобы мир наступил». И плачем в подвалах, миримся-каемся, последней крошкой делимся. Беда роднит сразу и безоговорочно. Думаю об этом, думаю, бегая теперь по больницам да по судьбам людским. Больница - это всегда душевный роддом, где душой заново рождаешься. Тут тебе и муки, тут и слёзная купель.

Которая больничная неделя пошла у меня. Это я так время стала мерить в этот военный год. Нет теперь у меня понедельников и суббот, а есть сутки дежурства. Дорожные дни - это когда едем домой, везём еду-лекарства. А ещё эвакуационные ночи - это когда оттуда вывозим тех, кому совсем плохо, кто без крова остался или в болезни замаялся. И помывочные-постирочные денечки, когда переселенцам баньку-прачечную устраиваем у нас дома, многих ведь совсем без удобств расселили, горячей воды нет. А с детишками мыться-стираться - первое дело. И как большой и редкий теперь праздник - храмовый день. Это когда удастся на вечерней службе постоять да исповедоваться, а потом, воскресным утром - под Причастие.

Время расширилось, в одни сутки порой столько всего входит, всяких дел, судеб, размышлений и слёз. И молитв. Муж шутит грустно:

- Как сайгак по кукурузе носишься...

А я ему в ответ:

- Зло вытрясаю из души на кочках да ухабах жизни. Злу-то много в жизни послужила, самое время добру служить начинать. Минус на минус наложить, может, плюс и получится. Беда подхлёстывает, гонит душу к человечности.

Вот и бегаю по больницам. Лечу душу горбатую.

В больницах стоит запах беды. Не вытравить его ничем, кроме как запахом дома. Не хлоркой, кварцем и йодом, а домашним вкусным ароматом горячего бульона, сырной запеканки и клубничного киселя. Чуть повеет этими запахами в палате, и дело на поправку разворачивает.

Из всех моих больничных дел самое любимое - кормить. Потому что это значит, что барьер уже взят. Позади диагноз и скоростные забеги с каталкой, когда счёт на минуты, позади режущая глаз яркость операционной, с её механической точностью и скупостью слов. Позади мучительный выход больного из наркоза, позади дренажи, трубки, повязки, лимонная водичка, смачивающая пересохшие губы. Впереди надежда на выздоровление. Просто надежда.

На весну, на мир, на то, что будем жить.

Сегодня у меня звенят-стучат ложками о края банок пять человек в палате. Четверо болящих и один просто здоровущий растущий двенадцатилетний организм веснушчатого лопоухого дончанина Антохи, худого и прогонистого, как подрощенный котёнок. Такого же непоседливого, когда у него всё хорошо. Когда плохо, то, как котёнок, ищущего, куда бы забиться в уголок и помяукать-поплакать.

Четверо болящих - это его, Антохина, мама Наташенька, тридцати трёхлетняя худенькая и стриженая коротко женщина, более похожая на мальчишку-подростка, и три бойца, уже отвоевавшихся - Лёша, Санёчек и Михаил, лежащие через стенку в одном из отделений больницы. Мама Наташа, укрытая по самый подбородок одеялом, кушает мало, словно Дюймовочка из сказки, под мои ворчливые прибаутки:

- Половинка зёрнышка в день - это нормально. Такая жена всем подойдёт. Посчитаем, уважаемые кроты: ползёрнышка на триста шестьдесят пять дней - это сколько же за год съест... И так, ложка за ложкой, кормлю, делаю потихоньку своё дело. А её сразу в пот и полежать, потому что слаба.

Антоха, её сынуля, посидев возле мамы кормление, потом хвостом за мной, в соседнюю палату. Ему там интересней. Там его, счастливого обладателя ноутбука сразу же окружают двадцатилетние парни, и Антон чувствует себя нужным и важным.

- Я с мужиками тут поем, можно, тётя Ира, - это он ко мне.

-Можно, можно, пошли, чудовище, дай маме отдохнуть после еды, - ворчу я.

-Сейчас будешь у меня есть курку мира.

Антон лыбится - знает, что курок мира не бывает, есть трубка мира, у индейцев, но все разговоры о куреве я запретила строго и бесповоротно, поймав его два дня назад на попытке выцыганить у раненых парней затяжечку на больничной лестнице. Когда пообещала наложить ему три шва на рот и отходить по попе так, что дым пойдёт, с курением мы завязали.

Так что теперь только курка мира, то есть настоящая домашняя курица, упитанная и воспитанная в лучших традициях украинского подворья и сваренная в крепком бульоне с морковью и луком во исцеление болящих.

Сейчас этот янтарный бульон добры молодцы будут пить, трескать белое диетическое куриное мясо. А потом, чуть позже, будет им творожная запеканка и клубничный кисель, потому что сразу и много им нельзя с дырявыми желудками. Это только вечно голодному Антону можно будет всё и сразу, потому что он тут не по болезни, а в качестве моего хвоста. И трапезничать будут все вместе: донбасский пострел Антошка из разбомблённого Шахтёрска, раненые и покорёженные войной бойцы украинской армии, изрешечённые за чужие интересы на этой глупой и страшной войне. Курка мира объединяет.

Парни уже не стесняются меня, поняли, что против лома нет приёма, поэтому, когда вхожу в палату и начинаю командовать:

- Обед, чижики, - только улыбаются. Уже в прошлом остались голодные стеснения, когда я, после того, как прооперировали мы Наташу, вывели из наркоза, и она уснула вместе с Антоном в двухместной палате. Антоха, наревевшись, скрутился калачом на предназначенной мне, как ухаживающей, второй кровати, а я вышла в коридор к окну, пожевать бутерброд с кофе, принесенный мне моим мужем из дома. Стою, жую, жду Юрку, хирурга и друга детства с его последней операции. В термосе для нас двоих горячий кофе и бутерброды с докторской, дорогой по нынешним временам, колбасой. Вовка мой целый батон, несмотря на пост, напилил с перепугу. У меня уже шли третьи сутки без сна, так что он мне определил послабление, решил хоть накормить - побаловать.

И вдруг рядом у окна оказывается худенький и такой же лопоухий, как Антон, парнишка на костылях.

-Тётенька, а сигаретки нет ли, - дергает меня.

- Не курю, - привычно бурчу я, продолжая жевать. И вдруг отчётливо вижу, как парнишка, затормозивший у окна и вроде бы глядящий на темнеющий за больничным окном лесопарк, сглатывает, острый кадык предательски дёргается-ходит у него на худенькой шее. Меня словно током стукнуло. Господи, голодный. Худой, стеснительный и голодный. _

-Хочешь бутерброд, - тут же хватаю его за рукав.

- Нет, тётенька, не надо, - неуверенно и тихо начинает он отнекиваться, а кадык всё также предательски ходит по шее. И накатывает на меня страшным пониманием:

этот лопоухий, полуголодный мальчишка-солдат, израненный на этой проклятой войне, на костылях, в дырявой пижаме - это совесть моя передо мной встала. И тут возвращается ко мне весь мой опыт уговаривать детей и командовать:

- Стоять, не двигаться, - вроде бы шучу.

- Диагноз какой у тебя? - На мне белый халат, и парнишка доверчиво рапортует:

- Проникающее ранение в брюшную полость, два месяца после операции. Ну, и нога вот - показывает на ногу в аппарате.

- Уже можно тебе колбасу, не помрёшь, - авторитетно заявляю я. Я тебя всё равно не отпущу, пока не накормлю.

- И кофе можно? - вопросительно-мечтательно тянет носом он.

- И кофе тоже, - решительно заявляю я, подумав, что Юрий Палыч меня убьёт. Но есть такие моменты, когда лучше чуток отступить от правил, даже в медицине.

- Жуй давай, чижик, - мамкиным тоном приказываю я, придерживая парнишку за рукав пижамы, наверное, еще с советских времен залежавшейся у сестры-хозяйки в заначке.

- Звать-то тебя как, боец?

- Михаил, - мычит парнишка с полным ртом.

- Архистратиг, значит, - итожу я.

И на немой вопрос его глаз поясняю:

- Архангел. Ну, ангельский генерал. Святое дело - ангела накормить. Давай, лопай, не смущайся. После трёх бутербродов и чашечки кофе начинаем дружить.

А потом и с его собратьями по палате познакомилась, призывниками, которых, по словам господина Порошенко, на Донбассе быть не должно было, но вот как-то оказались... Узнав, что и я с Донбасса, и Наташенька, которая лежит через стенку от них, и Антоха оттуда же, парни вначале цепенели, и была какая-то неловкость - видать, думали, что начнём дули друг другу тыкать. Но тут Антоха оказался незаменимым дипломатом. Он, как кошак, влезал в палату к парням со своим ноутом, и уже через пять минут звенел там колокольчиком, расспрашивая о каких-то играх, стрелялках и уровнях, гоблинах восьмидесятого левела. Я вымыла пол, собрала домой стирать нехитрые их вещички.

и сказала:

- Нечего нам делить, парни. И вспоминать нечего. Кто старое помянет - тому глаз вон, такая поговорка есть. А вам ещё только этого не хватало. Да и я без глаза ещё та красавица буду. Разулыбались и проехали.

Сегодня у нас с парнями домашняя курка мира, я привычно приговариваю прибаутками, как всегда, когда кормишь детей, расставляя им по тумбочкам литровые банки с пахучим бульоном и плавающим в нём белым мясом, раскладывая белый свежий хлеб:

- Лёше и Саше по ножке, чтобы бегали по дорожке, - они оба в аппаратах, переломы и осколочные ранения.

-Михаилу - грудка от боли желудка. А Антохе крылья, чтобы сказка стала былью. И, уже звеня ложкой, Антон спрашивает - Тёть Ир, а какая сказка?

- Да любая, - отвечаю ему, - лишь бы со счастливым концом.

Послесловие: Юрка, конечно, ругал меня после тех бутербродов:

-Ну чем ты лучше мамки его, медицина... Та из Царичанки на третьи сутки после операции свинины с салом ему припёрла... А я ему кишки штопал, между прочим, четыре часа. Я её чуть тем салом по башке не треснул. Только кабана зря приговорили. Впрочем, не зря. Они мясо на рынке продали, хоть какие-то деньги были на первое время - на лечение парню. У нас же, сама знаешь, как нынче. Вот доллар у этих дятлов прыгнул, так они мне предложили вообще в отделении пациентов не кормить даже кашей раз в день. Пеликаны гремучие. Это Юрка так ругается:

- Голодно парням. За лекарства вообще молчу. И мамки их поразъезжались, надо ведь где-то деньги зарабатывать сыновьям на лечение, а где их сейчас заработаешь...

-Вот и не ругайся, - примирительно ворчу я, - ты же знаешь нашу любимую поговорку: если нельзя, но пациенту очень хочется, то можно. …И кормлю уже доктора бутербродами с нашей любимой в студенчестве колбасой - докторской. Тогда все шутили - докторскую колбасу делают из неудавшихся докторов... И тихонько ему:

- Спасибо, вытащил Наташеньку из перитонита. И за парней спасибо. И мы чуть-чуть пьём коньячок, по маленькой, по докторскому напёрстку.

Сейчас малое затишье, и приходят мысли о войне этой проклятой. Когда гремит да стреляют, думать особо о ней некогда, да и не хочется. Тогда все думы о том, как бы выжить, да о молитве, потому что без Бога на войне невозможно. Война бывает разная.

Бывает с тревожным ожиданием ночных обстрелов, когда всё время прислушиваешься - неужели тихо? - и слоняешься по квартире в томлении: то ли ложиться спать в постель, то ли стелить в коридоре, потому что там нет окон, осколки не полетят, да и две стены несущие, может, защитят всё же. А может, сразу в подвал? Хорошо, если дорога привела тебя к друзьям в многоэтажку, так в подвале всем вместе не так страшно и не так тянется время, ведь не зря же есть поговорка у нас - гуртом и батька легко бить. Если в частном доме, то в подвале и тесно, и неглубоко, и страшно, потому что нет чувства локтя соседского, которыми в мирное время ох как толкались мы все, а сейчас самое время уцепиться друг за дружку.

Ходишь, ходишь... И сна нет, и покоя тоже нет. И когда заухает, ещё какое-то время вслушиваешься - прилёт или улёт, а потом, привычно быстро - всё необходимое у всех всегда в сумке у двери - детей в руки и в подвал. Не до раздумий. И после обстрела не до них, надо уезжать, а там уже о дороге все мысли: как бы не увязнуть, да не напороться, да проскочить... И наваливается: кормить, лечить, купать, стирать, сказки детям придумывать, бежать на работу, если она ещё есть.

И получается, что война и тяжела, и страшна, но души не разрушает, а наоборот, словно собирает их в кулачок, становятся люди твёрже и крепче, а души их мягче, сопереживательней. И живёшь, живёшь - вопреки всему. Война в головах намного страшнее. Возвращаешься из зоны беды за лекарствами и продуктами в относительно мирные города и веси, а тут совсем иная война.

Вот знакомая, ходила на майданы, вязала носки и варежки для митинговальщиков, чаи носила, вроде бы тоже сопереживала по-своему, свою правду имела, а спроси её, или скажи что-то не так, как она хочет – не дай Бог, тут не увидишь братства и желания другого, пусть инакомыслящего, услышать. Клеймо сразу на лоб. Вот всё думала: почему одни в холоде и голоде по подвалам готовы слушать друг друга и прощать? Сколько таких покаянных разговоров выслушала, когда бабы в темноте друг у друга прощения просят, за то, что семян буряка не дали два года назад, или мужа «кадрили», плачут. А здесь и сознательность, и лидерство, и всякой разности понаверчено, а выслушать не хотят. Бац - ярлык на лоб - сепаратистка! Хрясь - рецепт - чемодан-вокзал - Россия...

А потом поняла: у них война. В первую очередь с самими собой. Вот та же подруга свидомая на майдан зачем пошла? Не «зачем», а от чего. От одиночества, от мужа запойного, которого и бросить жалко, и нести тяжко, как чемодан без ручки. У них дома уже двадцать лет такая война, что и врагу не пожелаешь. И у каждого своя правда. Вырывается вдруг у неё: «Да куда угодно бы его, гада, сдала, в какой хочешь батальон или в мобилизацию, лишь бы дома не видеть. Хоть бы раз денег принёс по-нормальному». Вот где война. И тут же озлобленно кидает: «Он, гад, у них выпьет всё, что горит - и спирт, и бензин». Сколько таких ещё было - не в осуждение, в попытку понять и простить - кому копийчину надо было заработать, кому камень швырнуть, за всю свою жизнь неустроенную и непутевую...

-Меня только на майдане и понимали, - хнычет Дмитрик, вечный студент нашего ВУЗа. Косичка, боевой гопак в шароварах с бутылкой пива на этаже общежития студенческого в два часа ночи, потом революция. А за всем этим - война. Война с родителями, уехавшими в Польшу ещё семь лет назад и бросившими с сестричками в Коломыях мальчишку, война с преподавателями, у которых учился - не учился, давай деньги, и зачёт будет. Нет денег - нет зачёта. Война с системой, которая выпустит тебя, дипломированного специалиста, на рынки города - реализатором. Вот и все твои перспективы, Дмитрик, в вильной и незаможной.

Вот Славуня, здоровый сорокалетний мужик, так и не нашедший себя в мире лживых ценностей - родители гордились, когда был начальником охраны казино! Вот где война - что же в головах у нас было, если у всех одна мечта была: быть начальником. Не важно чего - публичного дома или казино. Слава Богу, Славуню к батюшке привело, когда родители от стыда мнимого, что их сын не «деловар», решили его хоть патриотом на гордость другим таким же успешным людям выставить, в батальон ратовали вступить - опять же, деньги и почёт. А батюшка говорил долго, потом спросил:

- Кем хочешь быть? - оказалось, пекарем. Да вот родителям не престижно. Помог батюшка, месит сейчас Славуня тесто и горькую почти не пьёт, только когда погибших друзей-героев поминает, которые всё же пошли за славой и деньгами. Правда, и живёт у батюшки в хозяйственной пристройке храма, родители такого " позора" - сына-пекаря - не потерпели. Вот где война. И встанет отец на сына, брат на брата.

У Сани, водителя 152 маршрута городского транспорта города Днепропетровска война уже закончилась. Шла она долго и упорно, со всеми: с пассажирами, вечно торопящимися куда-то, с противными для Сани пенсионерами, норовившими проехаться, как сам он говорил, на халяву, под разными предлогами: то они инвалиды, то дети войны. Грозен и щедр на грубое слово и ругань Саня был безмерно. Помню, в мирное тогда ещё время старалась поездку на работу так подгадать, чтобы не попасть на Санину маршрутку, иначе настроение на целый день было испорчено - всю дорогу слушали мы Санины гневные тирады по поводу стариков-нахлебников, ругань с женой по телефону, маты в адрес других водителей.

И сменщики Саню не очень жаловали, потому что кому же приятно всё время выслушивать подначки и придиры. Даже посадчица, тетя Таня, молодая, но очень полная женщина, Саню недолюбливала за его вечные подколки: сидишь, мол, тумба, не пошевелишься, не подсуетишься, потому и толстая такая. Потом случился майдан. Три месяца, в морозном зимнем воздухе слушали мы, Санины пассажиры, которым всё же " повезло" с ним ехать на работу и с работы, его ликование по поводу того, что вот сейчас всех гадов - к ногтю. Санина маршрутка первой украсилась флагами и флажками, лозунгами типа «Украина понад усе», и «Панду – геть»! Потом случился Крым и Донбасс. В маршрутке появились надписи ПТН - ПНХ, и на робкие замечания пассажиров, что вроде бы как это уже откровенное бычество и хамство, Саня грозно вращал глазами и кричал: «Выметайся из маршрутки, сепаратист чёртов! » Короче, желание, даже по острой необходимости, ездить этим маршрутом отпало вовсе. Последней каплей была поездка с Саней, когда упорно гнал он из автобуса сухонькую старушку, которая трясущимися руками показывала ему удостоверение «Дитя войны» и я, вдруг поддавшись какому-то порыву стыда за его грубость, желанию быстрее ехать и прекратить этот цирк, дала Сане двадцатку и сказала: « Возьми за бабушку, пусть я её сегодня подвезу». «Это я тут всех подвожу! » - злобно фыркнул Саня и парировал:

– Богатая, что ли? Тогда сдачи не будет - считай, пожертвовала на нужды АТО, раз такая добрая.

Я промолчала, хотя сдачу было жаль.

Потом было страшное лето, когда поезда на Донбасс отменили, и ездить нам на вокзал стало ни к чему, пересели на Волгу. Да и до работы стало удобнее и дешевле добираться троллейбусом. Разве что покупая яйца в лоточке рядышком с зонтиком тети Тани, на конечной маршрута, слышала, что то ли попал Саня под мобилизацию, то ли сам записался в батальон добровольческий в погоне за длинным рублём. Но сменщики его, попивающие чай и кофе в перерывах между рейсами, приготовленные им тетей Таней, о Сане не жалели, как слышала я из обрывков их речей. И даже собака Нюша, уже третий год живущая на конечной остановке, опять расположилась под ларьком, чего уже два года не делала по причине того, что Саня гнал её безбожно, и принесла щенков.

Так прошло лето, прошла и осень. Война закрутила нас в своём страшном водовороте людских скорбей, повела военными дорогами. Но у Господа все дороги ведут к миру. И вот февральским утром, пробегая привычно мимо остановки и стараясь увильнуть от выражения любви Нюшиными основательно подросшими щенками, я невольно затормозила и обратила внимание на какое-то собрание. Рядом с автобусами толпились мужики, а тётя Таня, непривычно для неё, такой тихой, что-то звонко и запальчиво доказывала им. И тут я увидела Саню. Он сидел на обычном Танином месте. Он был без ног. Без обеих.

Бывший гроза маршрута, дурогон и ругатель Саня сидел на дощечке с колёсиками, а ног его по колено как и не было. Саня молчал. А тётя Таня, большая, неловкая, всегда такая тихая, даже когда её обижали глупые шофёрские шуточки, всё время касалась его плеча и говорила, говорила, обращаясь к стоявшим смущённо водителям: «Мужики, он теперь вместо меня будет. Вот тут, чай вам будет делать, кофе, за графиком следить. Его нельзя оставить, его уже жена оставила». Мужики топтались неуверенно, зарплата ведь посадчику идёт от отчислений водителей. «Татьяна, а ты куда? » - вдруг спросил один. «Мы ведь вас двоих не потянем, вон, как цены на бензин взлетели, прибыли от поездок совсем нет». Повисло молчание. И вдруг один, самый старый и совсем лысый, смешной такой дядька-водитель, сказал: «А Татьяна со мной поедет. Кондуктором. Я ей сам буду платить, а то я уже от дороги не могу отвлекаться, когда меня пассажиры с деньгами и сдачей дергают. Старый стал». И мужики оживлённо зашумели: «Правда, Константиныч, это ты верно решил. Пусть с нами Таня по очереди ездит, нам легче будет. А Саня теперь у нас " кукушкой" на маршруте будет». И Константиныч, хлопая Саню по плечу, говорил: «Какая он кукушка... Он Саня-сыч теперь». А Саня плакал, и Нюша вертелась со своим выводком у обрубков его ног. А мужики успокаивали: «Саня, ты теперь отвоевался. Ты теперь наше «дитя войны».

И я тоже плакала, тихонько, стараясь не шмыгать носом, уже сидя в маршрутке, потому что Саня уже отвоевался. Даст Бог, теперь и в голове, и в душе его наступит мир. И нам дай Бог мира. Всем.

Март. Войне конец?

 

 

Одиннадцатый месяц беды и дорог пошёл... Едем опять, уже, слава Богу, снег сошёл с трасс окончательно. Правда, прихватил с собой и асфальт, дорог после Павлограда в сторону Донецка практически нет. Даже наша Волга рычит и стонет, с уханьем влетая в очередную яму-воронку, а я привычно хватаюсь за боковой верхний держатель, чтобы не слететь с переднего пассажирского сидения.

 

Сегодня за рулём муж, я же в роли штурмана. Ещё в начале пути получен от мужа строгий наказ: «Ой-ой-ой и ай-ай-ай не кричать, а только коротко и по сути: яма справа. Там, где залито водичкой, выскакивать и промерять - пройдём ли». Трасса пуста. То ли бензин по 28 гривен за литр сделал своё дело, то ли бездорожье окончательно доконало водителей, но едем практически в одиночестве в обоих направлениях. И сёла и посёлки вокруг словно вымерли. Вспоминаются знакомые с детства слова из мультфильма " Тайна третьей планеты": " Планета пуста. Населения нет. Полезных ископаемых нет. Населена роботами"... Правда, у нас пока не так печально: " Разруха. Трасса пуста. Дороги нет. Посевной нет. Блокпостов, слава Богу, уже практически нет - видать, всё надоело и самим военным".

И люди как маленькие знаки надежды: выставленные возле некоторых дворов скамеечки с нехитрыми маячками - баночкой с луком, ведром картошки, иногда стоит банка с белым листом внутри: здесь могут продать молочко. Очень радуют эти скамеечки - жизнь продолжается, да и нам в подмогу, можно купить дешевле, чем в городе, ведро-другое картошки для наших донбасских и пару бутылей масла, молока. Господи, кто бы мне год назад сказал, что буду так радоваться возможности привезти своим молочко! Вот и сейчас притормозили, «Волга» деликатно подала голос сигналом, он у нас для такой большой машины тихий и не наглый. Дедуля вышел, сторговались. Узнав, что едем под Донецк, засуетился, попросил подождать - вынес ещё десяток яиц и ведерко лука. На мои смущённые возражения, что у нас денег уже нет практически, замахал рукой: бери так, это им подарок. Пусть не рассказывает мне ничего телевизор про свидомых и не свидомых. Дед-то из маленького сельца Павлоградской области, а тихонько сказал: " Передай страдальцам".

Страдальцы - какое огромное и великое слово. Сколько в нём глубины и боли человеческой. Да и не только человеческой. Вот лежит за окошком машины чёрная земля, просыпается, пахнет уже не морозом и снегом, а той самой первой, предрассветной весной, ждёт человеческих рук, которые вскроют, вспашут эти звенящие просторы, а рук нет. Нет никаких приготовлений к посевной, не пыхтят сельскохозяйственной техникой дороги, не видно никаких приготовлений. Только горят камыши по низинам, подожжённые неведомо кем, да тянут к проезжающим редко машинам обрубки-обломки ветвей деревья по обочинам. Возле блокпостов деревья вообще повалены-порублены, грелись солдатики у нехитрых железных бочек всю осень и зиму, пока нынешние управители Украины бились в поту и запаре в Киеве у кормушки.

И совсем редко навстречу тягачи с металлоломом, иначе то, что называют тяжелой техникой, не назовёшь. Вовка мой только хмыкает:

- Это можно было и не отводить.

То ли задумка такая, то ли действительно ничего не осталось. Одна ржавь. Правда, есть и малая радость - редкие автобусы пошли на Донецк, обогнало нас два, в зеркало заднего обзора успела прочитать - Днепропетровск - Донецк, Днепропетровск - Снежное. Мало, редко, но пошли.Зато совсем исчезли с дорог нарядные нервные иномарки в флагах, ленточках и с тюнингом-«вышиванками» на капотах. Вовка смеётся:

- Какие иномарки, тут и Гударян бы свои танки положил на таких дорогах. И только когда по недосмотру моему, штурмана, влетаем в очередную яму, горько шутит:

- Украина - це Эвропа!

Вообще по всему видно, что европейскому агитационному оптимизму конец. В Павлограде на всех столбах обтрёпанные флаги, изодранные зимними ветрами, уныло висят рваньём. Уж лучше бы сняли. Заборы, выкрашенные осенью в порыве патриотизма в жёлто-голубой двуколор, облезли и покрылись грязью. Большие рекламные щиты давно не обновлялись завлекалками, видать, не успевают перепечатывать цены за долларом, поэтому страшной реалией - приглашения вступать в добровольческие батальоны с лицами уже мёртвых Киборгов, да вечно востребованная похоронная фирма «Реквием». Пытаюсь натянуто шутить, чтобы отвлечь Вовку от накатившего уныния: " Почти по Ильфу и Петрову - там жители города Н. рождались только для того, чтобы побриться, завиться, освежиться вежеталем и умереть». А на Украине, судя по рекламной компании, чтобы выбрать очередных депутатов на очередных выборах, сходить в АТО в составе добровольческого батальона, и тоже умереть… Вовка сердито хмурится - не смешно...

Земля просит мира и рук. Рук не с автоматом и сапёрной лопаткой, чтобы изрыть её окопами, утыкать минами. Земля ждёт, чтобы засеяли её не телами мёртвых солдат, которые, как зубы дракона в старой сказке, прорастут ненавистью и новой бедой, но хлебом. Земля хочет иной украинской символики. Она хочет желтеть подсолнухами под голубым августовским небом, звенеть колосьями, алеть не кровью, но маками, цвести яблоневыми садами. Земля просит мира. Не хрупкого перемирья, но крепкого, долгого, вечного мира. Она нашептала мне это в долгих военных дорогах, напела ветрами. И Небеса рассказали мне это закатами и рассветами. И теперь на все подначки свидомых отвечаю - мне велел так Господь, мечтать, молиться и писать о мире, даже военными дневниками. Он ведь пришёл и сказал: " Мир вам". Не война, не горе и беда, но мир. Пришёл вот этими ждущими полями, звёздным небом, запахом первой травы и древесной почки, детской слезинкой и даже кровавыми бинтами раненых, и даже мёртвыми ртами убитых на всех войнах Он говорил и заповедовал нам: «Мир вам».

Господь пришёл к страдальцам на страдающую землю.

И я знаю, что мои земляки с Донбасса славят его сейчас. За тишину ночей, за то, что зима была относительно тёплой, за то, что в дом не попало, а если попало - слава Богу, соседи приютили, даже за этот бутылёк молока, что везём, и за сухари будет - слава Богу! Слава Ему за этот урок братства, за рубцы на душах наших, за светлую память об ушедших.

И вот, с Божьей помощью, доехали. И уже увозит шумный дядька-водитель с автовокзала большую часть продуктов нашим на Донецк, а мы - в тепло и уют материнского дома. Ждут, ждут, как все эти долгие месяцы. Наверное, так ждали всегда путешественников во все времена - с новостями и вечными вопросами: «А там как? » Вот и сейчас, когда правды нет ни на экранах телевизоров, ни в сетях интернета, возим её по капле с места на место, возим такими вот приветами страдальцам да рассказами о человеческих судьбах.

А назавтра с утра правда жизни застучит на улице молотками, разздоровается голосами соседей, вышедших, как и ты, в огород с лопатами и граблями, загомонит строительным шумом. И вот где-то звенит электропила, а там - стучат, латают крышу, да в огороде соседка спрашивает, не поздно ли брызгать от вредителей по голому стволу. И все прислушиваются привычно - не гремит ли где, тихо ли? Перемирие.

Работать на Донбассе умеют. Помню, каким для меня было испытанием в первый раз перекидать во двор три тонны угля, выписанные мамой на шахте - положен был бесплатный уголь раньше людям, отработавшим на шахте определенное количество лет. Я ведь всё более привыкла со шприцем или с ручкой, но не с лопатой, а вот семья мужа - на шахте. Муж, отец его и брат - в проходке, мама их - на пересыпке. Поэтому, когда взялась она за лопату возле двора в свои неполные семьдесят, я чуть костями не легла. Загоняла меня, но я выстояла. И потом, когда уже в час ночи закончили работу и, вымывшись, пили чай на веранде, свекровь смеялась: «Приживёшься в семье, медицина»...

За какую работу донецкие не возьмутся – всё до упора, до полной победы, без жалоб и нытья, с шуточкой-прибауточкой. Два года назад, ещё до войны, колодец во дворе довелось с ними углублять. Соорудили мужики какую-то конструкцию, подвесили на неё ворот с цепью, жак подъёмный приладили. Для меня это как китайская грамота. Но свои пять копеек вставить надо. А они смеются:

- Тебе разуметь зачем, твоя работа будет - на проволоке бегать. И ржут как Тузик, вдоль двора. Говорят:

- Будешь главной по ведру. Это я уже потом поняла, что это такое. Кольца в колодец мужики в своё время сами вылили, когда ещё молодые были и худые совсем, нестандарт, полтора метра в объёме, а надо было бы два. Пласты из-за выработки у нас на Донбассе гуляют, вот и ушла водица глубже через десяток лет. Сейчас мужики в кости раздались, а углубить колодец так, чтобы копать, влезая в кольцо, не получается. Поэтому сначала надо старые бетонные кольца, все семь, поднять, а потом уже копать, а далее - опять кольца опустить, да плюс ещё четыре новых. Короче, начали с рассветом, целый день и закончить надо за один раз, потому что вода прибывает, если кольца не поставить, стенки колодца осыпятся за ночь. А по проволоке бегать - это ведро с глиной и водой из колодца поднимать. Чем глубже копают, тем далее надо его на стальной верёвке вытягивать. И не гавкать при этом как Тузик, не жаловаться, а тянуть тихо и размеренно, потому что под ведром, в глубине, копщик работает. Вовка мой, когда по очереди с братом-близнецом своим в яме, ещё терпимый, а Витька, брат его, за словцом в карман не лезет. Только качну ведро или дерну от усилия, из колодца несется: " …ать-ать-ать, кто на ведре? Медик? Ты там, что ли, грязи мне целебные на лысину льёшь? Вот я сейчас вылезу, будешь стометровку по спринту сдавать! " И так целый день, без завтрака и обеда, потому что у мужиков правило - не есть, пока не закончишь, а то отяжелеешь после еды и разленишься.

Пока кольца достали, потом копать-углублять стали, я совсем замаялась. И это ещё сын сменял всё время, когда ему от ствола колодца оторваться удавалось, они там так - один в колодце, двое на подъеме. А он в конце подъёма ко мне бежит, ведро выливает, и опять на место. Лазят в колодец по цепи, во второй половине дня ржать уже перестали, только пыхтят. По нужде выпросится кто - вот и весь перерыв. Люты до работы. После одиннадцати вечера прожектор приладили и дальше работать. В час ночи стали кольца ставить на место, выкопали. Говорят мне: " Шуруй, доктор, мыться, и на стол там собери всё, что есть, мы через час закончим" А я так за день с ними сработалась, да и страшно в глубину колодца мне даже заглянуть, что бросить их не могу. Вот и стала канючить: " Я тут под орехом посижу, на кровати, а то без медика нельзя, работы опасные. Буду как медсестра Гледис..." Мужики уже тоже вымотанные, решили на кольцах вниз опускаться, уже по цепи лазать сил нет. И вот стал Витька как памятник Ленину на постамент, кольцо бетонное, а Вовчик его жаком потихоньку опускает. Да только, видно, зубья на жаке железные за день стерлись, и ухнул Витька в колодец вместе с бетонным блоком. Я под орехом окаменела. И только через минуту, одними губами Вовке, что над колодцем замер: " Живой? " А тот спокойно так: " Живой". Витька, оказывается, когда летел, за цепь руками цеплялся, тормозил. На одной руке ногти сорвал. Я в панике к колодцу:

- Витичка, давай я тебе бинты, спирт сейчас туда кину - а мне в ответ из колодца: "...ать-ать-ать, это кто же тебя учил на открытую рану спирт лить? " И, пока кольцо не установил, из колодца не вылез. Уже потом, когда глубокой ночью я метала на стол еду, а вымытые и чёрные от усталости мужики сидели и отгоняли мошек от лампы на веранде, Витька, уложив удобно на стол перевязанную мною руку, хитро говорил: " Алё, медицина, ты что-то там мне хотела в колодец бросить... Спирт, по-моему. Давай его внутрь, мне же анестезия положена". И мы ржали так, что собаки на улице поднимали лай.

Вот так - жак железный согнулся, а этих не согнуть.

Или вот ещё хорошее дело - навоз по огороду прикапывать. Привезут его мужики тоже тонн пять, выгрузят у ворот - и пошла работа. Таскают сапатками - железными такими корзинами, и в рвы выкопанные на огороде прикапывают. И ржут - кто у них там в каком чине, кто главный говночерпий, кто говнокопщик. А в конце рабочего дня, когда уже огород удобрен и мужики сидят за столом, подначивают друг друга: " Смотри, Вовка, ты у нас получил почётное звание - главный золотарь. Как бы тебе оно самое ночью не приснилось. Но ты, если что, радуйся - это к деньгам! " И, выходя покурить на крыльцо, в ночь, балагурят: " Урожаем пахнет! "

Вот и сегодня работа нам предстояла не из лёгких - надо перекопать весь огород, перевернуть пласты пахучей чёрной земли, ещё не протряхшей до конца и цепляющейся за лопату и налипающую на калоши. Вовка привычно ржёт, глядя на мой прикид - калоши глубокие, защитная куртка и штаны, военная бандана на голове: " Модельный конкурс - мини-милитарибикини 2015 год! Супермодель Донбасса! Красавица, комсомолка, активистка и ещё поэт! " Я же привычно огрызаюсь: " Сам дурак..." И ворчу: " Копай-копай, что покопаешь, то и полопаешь". Но вообще-то работа нам нравится, и день погожий, и тихо, не слышно отдалённых взрывов. Перемирие. Тянутся, показывают-дразнятся красные язычки из-под земли тюльпаны, пахнет смородиновая почка, а на орехе разоралось вороньё. Обычно у нас там живут два дятла и синички, для которых муж подвесил к веткам два железных крюка и всю зиму, даже в лишениях войны, накалывал для синичек сало. А вот сейчас налетели вороны-грабители, разогнали синичек и дерутся возле крюков. Надо бы их шугнуть, но работы много. Но тут помог соседский кот Сатрап, прозванный так за лютый охотничий нрав. Залёг тихонько на дровяном сарае, и не успели мы оглянуться - уже поймал и поволок одну ворону на расправу. Отобрать у Сатрапа что-то нереально, помню, как весело уносил он по огороду сомика на два с половиной кило, закинув его себе на спину. Вот и сейчас поволок ворону на крышу, трапезничать. И когда полетели по двору чёрные перья, Вовка мой только философски сказал: " Покарана по законам военного времени, за мародёрство. А вообще-то, мать, знак хороший. Уже не будет виться чёрный ворон над твоею головой. Он поживы не дождётся, чёрный ворон, мы - не твой. Может, войне конец? "

 

Семена аленького цветочка

 

·

Вот сегодня пригрело с раннего утра с неба солнышко, защекотало через занавески в нашей маленькой спаленке - и вроде бы на сердце весна. Мало человеку надо для счастья, совсем мало, а мы, глупые, так часто это не понимаем.


Поделиться:



Последнее изменение этой страницы: 2017-03-15; Просмотров: 437; Нарушение авторского права страницы


lektsia.com 2007 - 2024 год. Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав! (0.077 с.)
Главная | Случайная страница | Обратная связь