Орыся, мать солдатская. Дневник. Начало октября

 

 

Ехала этот раз на Донбасс с тяжёлым сердцем - совсем мало лекарств везла, последствия майдана всё сильнее сказываются на жизни украинцев, кошельки становятся всё тоньше, а проблем всё больше. Поэтому с благотворительностью туго, каждый думает о том, как будет выживать зимой. Наличных денег всё меньше, а цены сошли с ума, особенно в аптеках. Когда-то мой дед, балагур и весельчак, довольно острый на язык говорил – Богатеем: вши да тля, холод, голод и петля...

Всё же решили ехать, не в одних ведь лекарствах дело, спасибо, прихожане наши понимают, что горе людское не в одних болезнях бывает: несут и крупы, и муку, кто может, консервы мясные, да и одёжку тёплую - понимают ведь, что потерявшим всё в бомбёжках каждая малость за счастье. Загрузили нашу старенькую трудягу-Волгу - и в путь. Ждут ведь там нас, да за каждым приездом еще по семье вывозим, кто с малыми детьми или старичков. Да и вообще, старички наши там - самые дорогие наши лишенцы. Встречают так, что в следующий раз готов и пешком пойти, лишь бы не прервалась эта ниточка тепла душевного.

Накануне сподобил меня Господь, среди всех хлопот и суеты, побывать на вечерней и утренней службе, исповедоваться и принять Причастие. На Покров Богородицы. Для нас с мужем это особый праздник, мы венчались на Покров. В свой приход не доехала, далековато, а дела мирские поджимают, кормить ведь беженцев надо, поэтому пошла в ближайший храм в честь иконы Божьей Матери «В скорбех и печалех Утешение».Отец Анатолий - давний мой знакомец, когда-то привозила его к лежащей девяностодвухлетней соседке своей, бабушке Гале - соборовать, исповедовать и причащать её, уже давно лежащую. Помню, поразил он меня тогда сильно своей ласковостью и терпимостью к слабости человеческой плоти. Это я, в силу профессии медицинской, уже немного привыкла к тому, что человек не всегда бывает бодр, а старость и болезнь вообще часто пахнут не «Шанелью №5», да и выглядят часто страшно и убого. Казалось, батюшке - молодому и красивому - будет неловко как-то среди запахов приближающейся смерти плоти. Казалось мне так по моей гордыне и тщеславию - вот, мол, какая я необыкновенная, ко всему привычная, а как отец-то будет...Господь мне дал урок. Отец Анатолий вошёл, как ни в чём не бывало в смердящую комнату, сел возле старушки, ласково погладил её по голове, о чём-то пошептался, наклонившись к самому лицу её, и, словно не чувствуя запаха тления, повернулся ко мне и спокойно сказал: «Сначала соборую, а потом исповедь и Причастие. Молиться будем вместе. Открой форточку, а чтобы бабушка не замёрзла, давай её укроем потеплее, и платок бы пуховый на голову». И сам помог укутать, словно младенца, ласково и спокойно. Я весь молебен стояла пристыженная своей излишней суетливостью и гордыней, и молилась так, как никогда до того.

А после того, как бабушка уже была и исповедована отцом, и приняла Причастие, я, отвозя его в храм, плакала по дороге и исповедовалась ему в своём непомерном тщеславии, лезущем из всех трещин моей души. Помню, как повёл он меня в исповедальню, а потом, когда я ещё долго плакала, вспоминая и тот свой грех, и другой, спокойно достал носовой платок, вытер мне нос, как ребенку, отпустил грехи, и, когда уже выходила из храма, тихо сказал: «Спасибо, что успела меня к старушке привезти». И это «спасибо» было мне такой наградой...

Потом, через неделю, было отпевание бабушки Гали, а мы с отцом Анатолием радовались, как дети, и отпевал батюшка её торжественно и чинно, словно самого дорогого в жизни человека. Смерть её не была страшной и трагической, а давно ожидаемым переходом, и пахло в комнате выстрадавшей столько боли старушки почему-то не только ладаном, но и розами, хоть цветов было мало по зимнему времени и по нашей небогатости. С тех пор отец Анатолий - это всегда тот, к кому можно со всеми своими «косяками» и дурью, с самыми противными и стыдными ранами душевными.

 

Октябрь

В храме, в ожидании вечерней службы, было чисто, спокойно и радостно. Поклонилась у входа, разулыбались со старушой-свечницей, и бегом к иконе на аналое, словно сразу под материнскую руку. Пахнет в храме лилиями, вдруг колокол загудел на колокольне. Люблю прийти, когда получается, чуть раньше, чтобы потихоньку прильнуть лбом к иконкам, не на виду, а так, чтобы и слезу никто не заметил, а потом сесть на лавочку под образом Серафима Саровского и утишится. Отче Серафиме смотрит то строго, когда натворишь глупостей, то ласково, когда совсем раскисшая в кисель, словно спрашивает:

- Хорошо помнишь, как читала мою беседу с Мотовиловым о смысле жизни христианской?

Помню, отче, помню, то самое сокровенное, о чём и не расскажешь, что тогда вдруг слезами прорвалось и вывернуло наизнанку... Вот уже и отец Анатолий благословляет, улыбается: редкая гостья...

И дочь его, Ева, пятая после четырёх сыновей-отроков уже тянется на цыпочках к иконе, степенно целует. Боже, как же чужие дети быстро растут... Служба начинается, идёт размеренно, трепетно, матушка-регент руководит хором. У отца Анатолия службы длинные, хор поёт молитвенно-слажено. Вот и исповедь. Подхожу, собравшись в кулачок. Начинаю с наболевшего, мучающего. Отец Анатолий слушает, низко склонившись ко мне. Вот, вывалила. Каюсь, что каждый раз борюсь со страхом, когда еду на Донбасс, что никакая я не смелая, когда тычут тебе автоматом в лицо, что всё время в тревогах за мужа и сыновей, что унываю, взглянув на руины, каюсь, каюсь... Вдруг отец тихо говорит:

- Крепись, матушка... И отпускает грехи. А после службы подзывает, спрашивает, когда в поездку, и узнав, что послезавтра, молча вкладывает мне в руку деньги, говорит, мол, купи, что сможешь. А утром следующего дня - Покров, и праздник Причастия. А потом - проповедь. И режет вдруг отец Андрей в притихшую толпу:

- Не надеются пусть те, кто называет себя украинским казачеством, бреет в угоду моде сейчас себе чубы и безчинствующий на майданах и в братоубийстве, что поровительствует им, как казакам, Матерь Божия. Нет Покрова её над отступниками, еретиками, раскольниками и братоубийцами. Он над страждущими невинно, терпящими смиренно и верными сердцем. И пока не покается каждый, пока не встанет страна на колени в единении истинной православной веры, пока не перестанет стремиться в блуд европейских ценностей, не будет его над глупыми и неверными. И сердце замирает, а потом - гулко и сильно - ударят радостью от слов правды и истинной веры. А отец, провожаю уже на крыльце - вдруг как-то оказался рядом - тихонько поздравляет с Причастием, праздником, благословляет на поездку и говорит - Радуйся...Бог, кого любит, того испытывает. Не бойся и молись...

И вот уже - чух-пух -стук, на крейсерской скорости в шестьдесят километров едем мы в Красноармейск, он, хоть и на Донбассе, но ещё за зоной боевых действий, а дальше, как Бог управит. Душу греет очень своевременно поданная отцом Анатолием помощь, хоть какие-то дыры сможем закрыть, правда, в этот раз наши инвалиды останутся без лекарств – они нужнее в других местах. Господи, сколько раз ловила себя на глупой детской мечте:

- Вот если бы мне миллион - тут и храм быстро отстраивается, и сколько всего можно ближним сделать... Пока не урезонил меня батюшка:

- Да ты, мать, себя мудрее и добрее Бога считаешь в гордыне. Сколько надо - столько и даёт, и в самое нужное время. Сколько раз уже убеждалась в том, что одно дело наши мудрования человеческие, а другое - Божий Промысл. Вот и вышло, что продукты да крупы, которыми мы багажник забили, в самую точку были. Но о том позже. Ехали и дивились красоте Божьего творения, природе дивной, осени многоцветной. И среди этого великолепия - тревожным напоминанием о том, что мир так хрупок - разросшиеся блокпосты, нереально ощетинившиеся противотанковыми ежами, бетонными блоками, надписями: «Осторожно, мины»... Господи, ведь две недели назад этого не было, словно в фильме из детства «Кин-Дза-Дза» - страшные железные навороты среди дышащих осенью степей. К чему же готовятся...Сердце тревожно ёкает. Неужели снова. Навстречу машины, машины... Кареты скорой помощи, какие-то инкассаторские, непонятно под какими флагами, помимо украинского, батальоны. Много техники. Очень тревожно. Словно туча подбирается, подкатывает к Донбассу. Мы, слава Богу, пока едем тихо. Волга старенькая, вид непрезентабельный. А вокруг на таких бумерах идёт какое-то непонятное суетливое движение. Что-то готовится, и это «что-то» совсем не радует.

Приезжаем в Красноармейск уже во второй половине дня, ещё светло, но времени, как всегда, мало. Встречают, как всегда, всей улицей - вот вроде бы не было никого, только мама вышла навстречу, только в дом вошли, разобнимались, а тут потихоньку так, стыдливо - одна соседка, другая... Мама уже это знает, поэтому на столе гора тарелок и борща постного бо-ольшущая кастрюля - война войной, а обед по расписанию. И все за стол, все, кто подтягивается. Ждут нас так, что не имеем права не приехать, заболеть, погибнуть. Ждут новостей, слов надежды, просто внимания. И - говорят, говорят. Людям в тревоге и горе надо дать выговориться. Страшно и непонятно им то, что происходит. Во многих живёт страшная память о прошлой, Великой Отечественной войне. Там всё понятно было, а тут - как так, свои в своих стреляют. И скупые стариковские слёзы – почему… И куча местных новостей, горьких и тревожных. Вот на массиве, там, где напротив батальон «Донбасс» стоит, застрелили в магазине продавщицу и ещё одну женщину, девочка трёхлетняя сиротой осталась. Кто, за что - не понять. Вот на шахте «Западной» смену шахтёров полторы тысячи человек из-под земли не поднимали, на шахту батальон Днепр приехал, требовали выкуп. Дал хозяин сто тысяч долларов - подняли ребят. Вот таксиста молодого пристрелили и прикопали, а машина исчезла. Воды как не было, так и нет... Чувствую, совсем упали духом. А мне ведь батюшка наказал - радуйся...

- Всё, - говорю - давайте все печали на потом, сейчас будем банно-прачечный комбинат вам делать. Воды ведь пятый месяц нет, как одним ведром помыть посуду, голову и постирать - спросите у Донбасса. Бабулечки наши смущённо конфузятся, а я командую:

- Сейчас мы с Вовчиком воды натаскаем, нагреем, через полтора часа - милости просим с полотенцами и узлами того, что постирать надо. Отговорок не слушаю. А ещё яблочную шарлотку испеку, будем после бани чай пить.

Бабулечки радуются, хоть и отнекиваются - сил-то таскать себе воду из колодца нет, очереди. Вовчик первым делом растапливает печь - слава Богу, дров и угля у нас с прошлых лет много, чтобы в доме тепло стало - и к колодцу. Пошла работа. Через четыре часа наши накупанные и распаренные старушки пьют чай с шарлоткой - мука пошла в ход, а яблочки уродились, и разговоры становятся повеселей. Уже вспоминают, что и в войну Отечественную выжили, а как трудно было. Слава Богу, начинаем радоваться. Машинка стиральная, залитая просто ведром через край, чавкает халатики-чулочки, а бабушки, разрумянившиеся, увязанные в платочки, уже смеются, вспоминают, как на Покров женихов себе просили. Налаживается.

 

 

Немного из прошлой поездки - не улеглось ещё в памяти так, чтобы без боли... Довелось нам в этот раз и до Ясиноватой доехать - уж как ехали, описывать не буду в подробности, тайными проселками, чтобы в обход - просто каждый раз фильм Тарковского вспоминается – «Сталкер». И вроде ничего военного не везли, да всё же лучше меньше на блокпосты попадать, да на бригады разведки. А ехать надо было срочно - и продуктов маме наших беженцев отвезти, они там на одной огородине сидят, а похолодало, как мой дед говорил, водитель с пятидесятилетним стажем:

- Пузо - тот же двигатель. Не заправишь - не поедешь.

А в холода особенно есть хочется. Да к тому же надо было мамочку одну с двумя детками вывезти, у неё мальчонка лет двенадцати заболел сильно. Вот мы наших бабушек накупали, машину завели и в путь. На подъезде позвонили Татьяне Сергеевне, маме одного из наших беженцев, чтобы встретила на блокпосту. Время-то военное, чего лишний раз ребят-ополченцев напрягать - кто да что. Там, где бывали уже, вроде нормально, там же, где первый раз, там строго. Это правильно. Дело в том, что много развелось так называемых наводчиков - маячков, а по сути - диверсантов в зоне. Пробираются, ищут места скопления людей, потом наводят по телефону обстрел. Поэтому к чужим внимательно присматриваются. Вопрос выживания. Но Татьяна Сергеевна - ещё тот боец, нас на блокпосту уже ждали. Мужики улыбчивые, особенно когда меня увидали, говорят: «Что, казачка, не дрейфишь? » То да сё, расспросы, конечно - что у нас, а что у вас...Мы им тоже маленько отгрузили валюты нового украинского времени - сала и тушёнки. А один дядька, постарше, мужу так доверительно:

- Браток, а сигарет нет? Муж у меня, слава Богу, уже лет семь как не курит, Господь управил, в алтарь ведь курильщик не ходит, да и я табачище на дух не перевариваю... А тут идёт мой Вовчик к машине, из заначки под сидушками достаёт пачки, блоками. И на меня так строго смотрит: «Молчи, нравоучительница» Молчу. Мужики обрадовались, смеются. Ну, думаю, сейчас и я мужа удивлю: из своей заначки достаю пять пар кальсон теплющих, в секонд-хенде довелось купить, да таких, что хоть спи в снегу, видать, для полянников. Протягиваю мужикам, а они ну благодарить! Говорят: «Хозяйственная малявочка». Эта-то малявочка меня очень порадовала, полтинник ведь на подходе. Сели с Татьяной Сергеевной в машину, поехали к ней разгружаться - крупы, консервы, муку. У нас часа три было до отъезда, пока Лариса, женщина с детишками, которую везти надо, собиралась. Заранее ведь не готовилась, доедем-не доедем, никто не знал. А муж мне в машине так ласково говорит:

- Умница, что за курево мужиков не поучала. Прежде, чем судить человека и его поступки, обуй его обувь, возьми его ношу и пройди его путь. А ноша у мужиков, не дай Бог никому...

Подъехали с Татьяной Сергеевной к её подвалу. Квартира есть, да живут больше в подвале, всё равно ведь стреляют! Нам повезло, в тот день затишье было. На улице костёр, бочка полая с дровами, для обогрева, на костре ведёрко - варят что-то. Люди к нам стянулись, расспрашивают, улыбаются. Остались многие, выживают, как могут. Ополченцы помогают. Круп мы много привезли, тут Татьяна Сергеевна говорит:

- Ребята, три часа есть, давайте поможете мне тут поспасать... Что такое, слово спасать когда слышишь, уже весь сжимаешься - крови-то перевидели столько... А она улыбается, говорит:

- Сами увидите. Только каши наварим сейчас, а то без каши никак...

Вода уже кипела на костре, ведёрко каши быстро готово было, она туда тушёнки баночку кинула - для запаха. Погрузились с ней в машину, она горячее ведёрко рядом с собой держит. Говорит:

- Пока доедем, остынет, в аккурат будет. Поехали в посёлок, где дома частные и дачи, рядом, километров десять. Она нам говорит:

- Не могу, душа плачет каждый раз. Многие уезжали, дома бросали, а собак отвязать забыли. Они там голодные воют, ходить мимо не могу, жалко, а не подойдёшь - от голода бросаются. Вот будем сейчас кормить и отвязывать... Господи, Боже мой! Бедные мои, бедные. Как же это страшно, когда дети да звери страждут. Восьмерых накормили и отвязали. А они плачут, руки лижут, как каши нахватаются, лицо...Я реву в голос как дура - вот ведь сколько смертей перевидала, а собак жалко. Отвязываем, пусть бегут, может, даст Господь выжить. Сели в машину, а они за нами, плачут. Две так до подвалов с людьми и добежали. И ползут на пузе к людям. Наревелась до икоты. И стоят у меня те глаза собачьи перед душевным взором мукой совести. А тут уже и Лариса с дитёнками. Младший ничего, живенький, лопочет - три года, а старший, Лёша, совсем квёлый. Я сразу в сумку, градусник достала, меряю температуру - а у ребёнка тридцать девять и два. А нам часов девять добираться, никак не меньше. Слава Богу, лекарства были, сразу цефтриаксон уколола, да жаропонижающий коктейль. Закутали его и в путь. Едешь и молишься: только бы довезти. Лариса всю дорогу выговаривала сердце, наболело...И что школа одна осталась рабочая, только тем и занимаются, что в подвал детей прячут. И о том, что денег совсем не осталось. И о муже, который в ополчении, да уже две недели нет вестей. И о том, как же блокпосты будем проходить украинской армии. Нам легче, мы с днепропетровской, не сепаратистской. Говорю ей:

- Будем на Бога уповать, с нами дети, их Ангелы-Хранители. Мы своих, может, делами нашими да мыслями от себя отвратили, а детей не оставят они. Слава Богу, до Межевой доехали как по маслу - управил Господь. Только печка в машине сломалась - должно же было испытание быть. Вовка мой балагурит:

- Ни одно доброе дело не будет засчитано, пока тебе тёмные силы не долбанут в ответ пакостью какой, а ты её смиренно снесёшь. Говорит:

- Видать, делаем что-то хорошее, раз печка сломалась. А Лёшку-то в пот бросило после уколов. Вот мы с мужем куртейки свои сняли, да детишек и закутали. Сами в свитерах остались. Вдруг в Межевой на блокпосте нам машут - стоять. Тормозим до полной остановки. Подходят с автоматчиками, гаишник, документы у мужа просит. Потом на блокпост его повели, а автоматчик рядом с нами остался. Смотрю - Лариса белеет. У меня у самой душа на разрыв - за Вовкой бежать, да нельзя, он мне настрого запретил паниковать. Начинаю вслух детям Пушкина читать, с детства наизусть Руслана и Людмилу знаю...Смотрю, автоматчик прислушался, вроде заулыбался. Дети тоже притихли. Дочитала до Черномора, когда мой Вовка бежит. Живой. Говорит:

- Поехали. По компьютеру его пробивали, оказывается, новое правило - уже несколько дней на Украине надо и днём, и ночью ездить с включенными фарами. А у нас телевизора нет, да и не до того нам, чтобы за всем бредом уследить. Спасла нас опять наша старушка-Волга. Глянули на неё и говорят:

- Судя по машине, живёте бедно. А мой Вовка гордо говорит:

- Чего бедно - две шестьсот зарплата у меня. Ну, они и давай ржать. Слава Богу, отпустили так, с устным предупреждением. Доехали до Днепра, ребят сдали на руки семье, которая их разместить заранее готова была. Лёшка, слава Богу, потихоньку в норму приходит, а я так по холоду начиталась Пушкина, что слегла - тридцать девять и два. Но все живы, и, даст Бог, будем здоровы.

⇐ Предыдущая3456789101112Следующая ⇒

Поделиться: