Военный дневник (продолжение)

 

Кирюша наш, из Ясиноватой, новую игру себе придумал: ходит по комнате в общежитии с коробочкой, а в ней всякая разность - яйцо варёное, кусочек булки, кусочек лука, конфета. Носит её с собой и в умывальник, и в коридор. Говорим: «Кирюша, что ты с коробкой возишься, все её носишь с собой, а он отвечает: «Мама сказала брату моему, Ростику, что если плохую оценку из школы принесёт, она его домой не пустит, так я ему тормозок собрал, пока она его прощать будет».

Смеёмся:

-Вы же с ним перед школой подрались за краски. А Кирюша вздыхает и говорит:

- Так мы же два дурака, что же теперь, я дурак буду сытый, а он - голодный.

Вот такой урок. Стану и думаю: «Это пятилетний говорит, а мне под полтинник лет, а всё обиды ношу, а может, где-то сейчас мой брат голодный, хоть и подрались мы, два дурака великовозрастных, ещё год назад, за идеи...

Дети учат без слов. Вот глянешь на Кирюшины сумочки - у него после войны это теперь любимые игрушки - и понимаешь, почему сказал Господь: «Не станете, как дети, не войдёте в Царство Небесное». Там не золото и бриллианты, не дорогие айфоны. Там самые любимые игрушки. Монстрик без ног - его надо спасать, он инвалид, сам никуда не уйдёт, два чупа-чупса - себе и брату, корм для кошки: друг кот Батый вернётся, он ведь после первого обстрела пропал, а Кирюша всё ждёт. Вот где любовь. И про монстрика подумал, и про брата, и про кота. И у Маши и Даши, близняшек, можно поучиться любви и терпению. Мама их прошла курс облучения в онкоцентре Днепра, теперь проходит химиотерапию, а девчонки живут за городом, в семье наших прихожан. Славные такие белявочки. Уже больше месяца с чужими людьми, хоть и стараемся мы их веселить и голубить. Да и как не голубить, девчонки, хоть и под бомбёжками побывали, и отца, и бабушку потеряли в войне, а тут ещё мамина болезнь страшная, а в плакс-рёв не превратились. Сядут рядышком и чешут друг другу косы - удивительные они у них, густые, длинные, ниже спины. Всё косички-бантики друг другу плели. А потом приехали со мной к маме своей в онкоцентр и увидели её в платочке: волосы выпали после облучения, пришлось побрить налысо. Уже в машине тихонько спросили меня:

- Почему мама в платке.

Объяснила им, как могла, сказала, что вырастут новые. А они подумали и говорят:

- А если мы свои отрежем, их можно маме приделать?

Я стала реветь. А они испугались, мол, не то сказали:

- Тетя Ира, на плачьте, мы сделаем, как надо. Уговорила их не резать свои волосы, маме я их всё равно прилепить не смогу. Так они косынки на себя надели и вот уже вторую неделю так ходят, говорят, чтобы маме не обидно было.

Война и мир... У меня есть в романе любимый эпизод, любимый до дрожи и слёз. Это когда раненый уже Андрей Болконский мирится с раненым же обидчиком своим. Протягивают, лежа, друг другу руки. Мирятся в преддверии смерти. И слова произносит:

- Надо жить. Надо любить. Надо верить.

Вот и нам пора мириться и заканчивать войну в наших душах. Надо учиться жить, любить и верить. И такие примеры вижу, точно знаю: никогда не поздно попытаться стать человеком. В прошлую неделю вывезли мы из зоны Ато деда, Федосеича. Как попал он в Красноармейск, трудно сказать, потому что рассказ его сбивчивый и запутанный, да и не мудрено, возраст-то почтенный, восемьдесят годков. Помнит только, что без пенсии стало ему в Скотоватой совсем невмоготу, а родни никакой нет, жена и сын уже на погосте. Да и терпел бы дед без пенсии, если бы дом его не разрушили при последнем обстреле. Как оказался на автовокзале Красноармейска, вспоминает с трудом, говорит, сыночки довезли. И нас на вокзал занёс попутный ветер, глянули на деда, поговорили с кассирами, которые рассказали, что он уже пятый или шестой день тут спит, и подкармливают они его, - и ёкнуло. Думали, у мамы в оставить, дом большой, дед в нём не помеха, да и пропитание какое-никакое есть. Но тут Федосеич полез в записную книжку, достал телефон друга какого-то из Днепра. Позвонили, сбивчиво объяснили, что и как. Друг согласился принять деда у себя, даже обрадовался. Сам он уже полтора года как без жены жил, схоронил, сказал, что когда-то с Федосеичем вместе на шахте работали.

Получив добро, мы долго не рассиживались, через день поехали. На блокпостах на деда особо не реагировали, возраст почтенный своё дело сделал! У нас ведь теперь такой бизнес на многих блокпостах прижился - требовать деньги с въезжающих в Днепропетровскую область из Донецкой или Луганской. Или разворачивают назад. Доехали без помех. Заночевали у нас. Утром ушла на дежурство, мне звонок:

- Ира, - муж говорит, - у нас тут беда. Друг Федосеича в реанимации лежит, вчера забрали, инфаркт, я звонить начал на мобилку, а мне сестра реанимации ответила. Они сами родственников ищут. И понимаю я, что мы с двумя стариками на руках остаёмся. Ну, муж в больницу смотался, к вечеру какого-то племянника вызвонил, с одним разобрались, а с Федосеичем как быть. Для себя решили, что пока поживёт у нас, а потом в приходе и с батюшкой поговорим, может, где-то в семью его устроим. Ну, а на работе рассказала, конечно. А у нас уборщица одна работает, Лидия Сергеевна, все её бабой Лидой зовут. Хотя какая же она баба - лет ей всего шестьдесят шесть, а то, что выглядит она старо, на то причина есть. В июне похоронила она единственного сына, он контрактник был, как только события страшные на Донбассе начались, его туда и бросили. И вернулся он назад грузом двести, один из первых в городе. Осталась Лидия Сергеевна одна на старости лет и за неделю превратилась в бабу Лиду. У нас ведь часто женщины на язык немилосердны бывают. Я первые месяцы, когда она после похорон вышла, не знала, как ей в глаза смотреть - думала, возненавидит, мы ведь с Донбасса. Тут вот Волгу нашу бьют уже который раз, только за то, что с донецкими номерами на стоянке под подъездом стоит, а здесь у человека такое горе. Но Лидия Сергеевна ни слова не сказала, как звала меня раньше Ирочкой, так и звала. Только почти не говорила ни с кем почти. А тут новое горе: вдруг из банков начали ей приходить уведомления, что сын её, дескать, перед контрактом и один кредит взял, и другой, и третий. А потом вызвали её в банк и предложили сделать взаимозачёт - мол, ей как матери погибшего воина компенсация полагается, так вот из неё кредиты и погасят. Плакала она у меня на посту тихими слезами, и поняла я, что ненависти она на меня, как на донецкую, не держит, потому что плакать пришла ко мне. Тихо поила её валерьянкой и корвалолом и молилась: - Господи, облегчи Ты ей эту муку.

Она подошла ко мне после того, как все уже разошлись, и сказала просто:

- Давай его ко мне, я всё равно сама в трёх комнатах.

От неожиданности я оторопела: уж у неё помощи искать что-то не позволяло мне. А она так тихо и без улыбки сказала:

- Давай, давай, мне дед тоже в радость будет. Мы с ним - две щепки от одной разбитой лодки.

Когда кинулась сбивчиво благодарить её и говорить, что мы и пенсию ему поможем тут оформить, и деньгами, она посмотрела на меня и сказала:

- Да ты не части, что засуетилась. Что же я, не человек, не понимаю.

А потом так совсем тихонько:

- И бабой Лидой меня не стесняйся называть, а то вот всё Лидия Сергеевна. Оно мне теперь ни к чему...

И вспомнила я руку князя Андрея Болконского, протянутую на поле битвы и смерти своему обидчику. Надо жить. Надо любить. Надо верить.

Зима пришла в этом году на Донбасс даже чуть раньше календарного срока, словно бинтуя искалеченную обстрелами землю в белые стерильные повязки, буквально за день засыпала снегом посёлок наш, моментально превратив серые промозглые улицы в стерильные операционные. И вдруг улицы, до того притихшие в слякотности последних ноябрьских дней, наполнились детскими голосами. Что ты не делай, а детство есть детство, с его шумливостью и играми. И вот уже бегут стайки мальчишек с санками к ближайшему мосту - переезду, где склон крутой, скользкий и наконец-то белый. И летят снежки в разгорячённые румяные лица, пока снег ещё чист и бел и не притрусила его такая обычная в шахтёрских городах вездесущая угольная пыль. Только возле одного дома на нашей улице тихо и пусто. Не мелькают детские лица, не стоят группкой бабушки-старушки, не чистит никто дорожку от калитки до дверей дома, да и сама калитка не скрипнет. И не потому, что жильцов нет. Есть. Там, за молчаливыми окнами дома - самая светлая девчушка нашей улицы, рыжеволосая Лерочка и ее мама Таня. Их муж и отец ушёл в ополчение. Всё лето получали мы от него то коротенькие записочки, когда не было телефонной связи, то звонил, то присылал с оказией передачки своей рыжухе-дочке и жене. Но вот уже второй месяц, как от него, ни слуху, ни духу. Ребята-ополченцы, с которыми удалось связаться, сказали, что накрыло Серёгу и его друзей на блокпосте обстрелом, потом там заваруха была, то брали блокпост укровоенные, то отходили, но, когда взяли его, Серёги не было ни среди живых, ни среди мёртвых. Татьяна почернела лицом в один вечер, и, как мы не уговаривали её, оделась во всё чёрное. И Лерочка перестала бывать на улице. Только идёшь мимо враз поникшего дома и тихого двора и видишь порой, как в окошке к стеклу прижат нос и щёки. Боялись мы, что Татьяна попивать начнёт, был за ней такой грех по молодости, но она только ушла в себя и словно оледенела.

Но сегодня решили мы тишину их затворничества нарушить. Дед Борис, как всегда, словно в старом советском фильме «Свадьба в Малиновке», собрал вокруг себя на заснеженной улице женотряд и вдруг скомандовал:

- Так, бабы, хватит Татьяне раньше срока вдовой ходить. Марш все по домам, за подарками, пойдём Лерку из неволи у тоски выручать. Виданное ли дело, второй месяц нос из дома не кажет. Я уже соскучился по малявке.

Мы быстро метнулись по подворьям, на войне начинаешь сильно мужиков уважать, и вот уже идёт наш бабский караван по неутоптанному снегу Татьяниного двора. У них под окнами ель, ещё Серёгин отец посадил, разлапистая красавица. В одну минуту развесили по веткам, кто и где достал, ёлочные шары, новогодние, хоть до Нового Года ещё три недели с хвостиком. Дед Борис уже стучит обувкой на крыльце, я от калитки до дверей дорожку дочищаю. В окне вдруг мелькнуло-покатилось рыжее, с бантиками, - дверь нараспашку, и стала Татьяна, а за ней Лерочка кружит, выглядывает. Глянули мы, и вдруг сердце защемило: Татьяна-то седая стала, в тридцать. Снежинки тихо кружили в воздухе, и мы, бабы, стали тихонько шмыгать носами. И прорвало, кинулись к ней все, гуртом, обняли со всех сторон, заголосили, кто прощения просит за старые обиды, кто слова надежды говорит. И Лерка вокруг нас мечется, за руки- ноги хватает. Молодец Борис Борисыч. Мужик всегда меру знает и слезам, и веселью. Говорит:

- Девки, весь снег растопите слезами, айда в дом, они, чай уже два дня как всухомятку сидят, я видел, печь не топят, дым из трубы не идёт. Будем кормиться и по пять капель, для согрева. Татьяна выглянула из общей кучи мокрых лиц уже с улыбкой:

- Дед Борис, а что это вы так рано с праздником?

А Борисыч и нашёлся:

- Мы, говорит, Таня, пришли тебе счастье наколядовать. У тебя столько горя, что и счастье раньше времени наколядовать не грех...

Военный дневник

 

Каша сварена и съедена, и слёзы выплаканы, что сегодня должно было выплакать. Самое время подумать и пописать. «Веленью Божьему, о муза, будь послушна».

Слёзы сегодня были горькие, дал мне Господь почувствовать, что далеко ещё нам до исцеления душ. Нам - это многим и многим украинцам. Если даже в родне своей мира нет, как же он в стране найдётся. Вот с момента революции этой глупой во многих семьях раздоры начались из-за разности взглядов и дум. И моя - не исключение. Семья у нас большая, раскиданы-разбросаны по свету, да и на Украине многие братья и сёстры живут, тёти и дядья. Вот и прошёл майдан косой по нашим семьям. Год уже минул, кровушки пролилось море, горе всех коснулось, а в злонравии своём остаёмся, немирны. Время всем каяться, слова любви и прощения искать, а мы всё камни за пазухой носим, выискиваем: в кого кинуть. Ищем, кто виноват: Путин ли, или ещё кто. И сестру можно к врагам причислить, и мать, и племянников. Значит, долго ещё нам до мира. Нет его в душах, нет и в стране. А без Господа мира не будет.

Война и мир... И совсем не по Толстому получается.. Пропускала главы о войне, читала кружевные, мирные, где балы-наряды, влюблённости и Наташа Ростова. Грохот пушек и смерть пропускала. Но в жизни не схитришь по-девчоночьи, не пропустишь мимо боль и беду. Здесь всё не так. И война, начавшаяся, идущая в наших душах, ведёт за собой войну физическую, с раздорами, распрями, несогласием, а потом и с танками, «градами», кровью и болью сотен и тысяч.

Это мы начали эту войну. Это мы не видели в ближнем брата и сестру, но врага. Нет мира в душе - не будет его и в стране. Это из наших немирных душ выезжают танки и вылетают самолёты. Это из них бьют «грады». Сегодня в великом милосердии Своём даёт нам Господь уроки понимания, что все войны из нас самих и начинаются.

Там, где война реальная, с выстрелами и ночами в подвалах прошла уже катком по душам - всё по-честному: и слёзы, и радость. Хожу к ним с раздутым мешком обид, как говорил мой дед: «Я, может, и неплох, да в душе мешок блох», - а люди, лишённые крова, жизнью своей, светлыми лицами учат меня обиды прощать. Дай Бог каждому - научиться.

 

Виа де ла-Роса

 

Старики и дети плачут одинаково, тихими слезами. Вытирают глаза щепотью пальцев, словно собирая слезинки в кулачок, отворачиваются смущённо, а если горе огромно, утыкаются в тебя - кто в плечо, кто в подол юбки или руки и тихонько вздрагивают плечами. Это совсем не те старики, что часами до крика спорят под подъездами и в маршрутках об испорченности молодежи и былых правильных временах, и не те дети, что капризно дёргают ножкой и образцово-показательно голосят перед любопытными и родителями в отделах игрушек супермаркетов или у каруселей и лотков с мороженым.

Моя память и мои слёзы о стариках и детях расстрелянного Донбасса. Жизнь моя нынче пошла другими путями, тропками и дорожками, вдалеке от мирных городов с их вечной сумятицей выходных дней в мегаполисе. Господь уготовал мне иные дороги для вразумления и научения. Здесь всё иное: жизнь и смерть, слёзы и радость. Здесь живут и умирают просто.

И плачут также. Просто прячут мокрое от слёз личико к тебе в колени или ладони. Словно стыдясь своих слёз, и в то же время, уже не вмещая в своё детское или стариковское сердечко весь ужас окружающего безумия войны, напавшей на их детство и старость. А ещё плачут они потому, что души и одних, и других ближе, чем наши, к Богу. Эти слёзы - наказание нам, считающим себя сильными и смелыми, уже не детям, но ещё и не старикам. Эти слёзы для умягчения наших чёрствых сердец. Иначе не заткнуть наши глотки, орущие: «Долой, …слава... Не простим». Всю дурь и грязь наших душ должна смыть волна слёз людей, страждущих невинно. Иначе никогда в своей гордыне не увидим наготы своей вины, загримированной под добрые порывы и поиск справедливости. Грязь наших душ моется слезами невинных. Глаза матерей превратились в бездонные моря скорби. Страшно в них глядеть. Страшно нырять в это море боли. Что там... Скорбь от потери сына. Воспоминание о вое снарядов и руинах дома. Одиночество.

Донбасс плачет и молчит. Это в сводках репортёров и на страничках интернета он ухарски-боевой и гордый. Мой Донбасс скорбный. Нет, он не сдавшийся и не солгавший, не ставший на колени. Но мой Донбасс молчит и плачет. Это неправда, что бойцы не знают слёз. Знают. Можно плакать и молча, и в бою. Слёзы сердца. Тихие слёзы.

Донбасс замолчал. На интернет-пространстве ведутся словесные битвы и ломаются журналистские копья. В Киеве стоит треск от шелухи сплетен и вырываемых из рук друг у друга портфелей, скрипят кресла под новыми властителями, и шелестят валюты в хаосе скачков курсов. Донбасс молчит. Он уже всё сказал. Молчит в очередях у колодцев. Молчит у свежих могил соседей и друзей. Молчат среди руин домов и улиц. Молчит сурово и устало. Пройдена та черта, за которой не надо слов. Теперь только тишина. Души омыты слезами. Но зато в этой тишине стали слышны молитвы. Донбасс молится. Молится на руинах храмов и домов, у могил и в дорогах. И в этих молитвах он стоит, обожжённый, расстрелянный, искалеченный, но чистый. И такой любимый. Потому что Господь нынче на Донбассе. Среди плачущих стариков и детей. Рядом с поседевшими безвременно матерями. Он ведь сказал: «Где двое или трое собраны во Имя Мое, там Я посреди них». Мой Донбасс собрался в молитве и слезах. И Господь рядом.

Аркадьевна стыдится слёз, как молодая девушка - сватовства. Всё время старается отвернуться и тихонечко вытереть уголком платка краешки глаз. Незаметно. Она такая же, как всегда. Всё тот же белый платочек в синих цветочках, всё те же мягкие боты на ногах, которые она почему-то называет котами. Только вот плечи немного опустились, ссутулилась как-то необычно не по-стариковски прямая фигурка её. Одиночество навалилось на неё нежданно-негаданно. Сначала потихоньку разъехались наши подлеченные раненые парни, опустели дома, где мы их откармливали, «откапывали», кололи укольчики и делали перевязки. Слава Богу, выздоровели. Разъехались. Кто опять в строй, кто к семьям на побывку. Вот только ещё обнимали они невысокую шуструю нашу медицинскую атаманшу, как в шутку мы называем Аркадьевну, и вот их уже нет с нами.

Внучка Аркадьевны, устав от постоянных обстрелов в Донецке, уехала вместе с мужем своим к родне в Севастополь, там и работа им нашлась, и тихий приют. Дочь Аркадьевны, перевозившая через блокпосты лекарства в Донецк, сейчас в Мариуполе, под следствием, задержали её ещё два месяца назад и пока неясно за что точно, но обвиняют в пособничестве сепаратизму. Некоторые не знают про медицинскую клятву: помогать всем страждущим. На войне часто, кто при автомате, тот и прав. Вот и начала наша медицинская атаманша поплакивать потихоньку. Какое тут лекарство - только слушать, да потихоньку переводить разговор на воспоминания детства, на что-то светлое и доброе. Утешитель из меня плохой, Аркадьевну не проведёшь, и вот уже улыбается она сквозь тихие слёзы: «Не хитри, Ируся, что ты со мной, как с маленькой». А потом вдруг так тихо: «Да, конечно, хотелось по победной улице, да под русский марш на танке, да быстро, да чтобы все обидчики повержены, а все друзья живы. Да, видно, девушки, в Царство Небесное на танках не въезжают... Вот и мы свой урок терпения понести должны».

Баба Люба, обычно такая бойкая и на дела, и на язык, плачет урывочно, прикрыв рот ладошкой, часто всхлипывая. Вот ещё недавно частила словами, рассказывая, как дети уехали в Новосибирск, и как тяжело там её любимому внучеку Глебу привыкнуть к холоду. А им с дедом - к тому, что двор опустел, и некому гонять их пепельную кошку Пепу, и топить, и есть готовить теперь совсем не хочется. А потом вдруг упадет её взгляд на ещё стоящую посреди двора машинку Глеба - и заголосит-запричитает она скороговоркой: «Ой, Господи, даль-то какая, ведь и помрём, а больше не свидимся с Глебушкой». И уткнётся в плечо. Стою столбом, что могу - только обнять за плечи и начать что-то невразумительное про самолеты. Интересно, откуда возьмём деньги и аэропорт? Но об этом ни слова. И про то, что, Слава Богу, они теперь не под обстрелами, и про то, что потом приедет - красавец. Вот, может, есть у кого слова, - подскажите, как утешать моих стариков...

Подсказывает наша мама Лариса. Даёт ей Господь в самые трудные душевные минуты слово простое и понятное: «Чего зря голосим? » - вдруг спокойно скажет она. «Давайте, девушки, завтра утром на службу, к отцу Анатолию, помолимся, а там Бог даст - всё управится. И расходимся по домам - уже с надеждой, потому что это правда - всё отдай в руки Бога, и Он управит. И Глебушку ещё увидим, и дочь Аркадьевны оправдана будет, и по победной улице пройдём. Наверное, и неважно - по победной ли. Главное, чтобы эта улица вела к храму. К Богу.

⇐ Предыдущая12345678910Следующая ⇒

Поделиться: