Военные дневники (продолжение)

 

 

Вот, праздничное повечерие. Дела домашние окончены на сегодня - их не переделаешь, уже муж и правило вечернее сотворил, вроде бы и поспать можно после суток, а не спится. Попишу еще немного. Прости меня, Чудотворче Николае.

Иконки на иконостасе нет, отдала детишкам-ясиноватцам, а то покрикивают иногда во сне, а иконок у них не было, не вывезли с собой потому, что в квартиру подняться было опасно после разрушения, весь подъезд снесло. А у нас красивый был образ, вот муж и велел им отдать, там и Богородица, и Спаситель. Больницы из головы не идут. В дорогах легче, там красота Божьего творения все думы печальные гонит, а в больницах тяжко. Стесняются солдатики, те, что с ранениями потяжелей, молодых медсестёр. Вот лежит парень с ранением в позвоночник, недвижим, а ведь все функции организма сохранены. Хорошо, когда бабушки и тёточки есть в санитарочках, те, что по возрасту могут раненым «сынок» говорить. Ох, и жалко солдатиков покалеченных. Смотрю, как им перед телекамерами образцово-показательное внимание оказывают, и сердце плачет. В одну палату с камерой зайдут - с школьниками и открытками, песенку споют, снимут репортаж - и поминай, как звали. А парню полголовы снесло. Бравурную нарезочку отснятого сделают, по украинским каналам запустят, а вот подумать, как же он потом жить будет, если ложку держать надо заново учиться, не могут. Носочки солдатам вяжут патриоты, детские рисунки шлют. Уж зараз бы в комплект подарков и утку больничную клали, а то о таких сторонах жизни никто думать не хочет. А парни потом мучаются по палатам, от медсестер напомаженных прячутся, тёток-санитарок ждут или друг другу подают утки, кто ходить может. Этого по телевизору не покажут.

Страна убила двадцатилетних, своих ровесников, свою молодую поросль. Помню, как в девяносто первом сына своего рожала. Зимой. Тогда тоже веерные отключения электричества были, в родильном зале холодно, плюс пятнадцать. И было мне тогда только то и тепло, что от санитарочки пожилой, которая на постели складки расправляла и говорила: «Потерпи, дочка, а то одна складка на простыне болящему - это одна розга медсестре на том свете». Хорошо бы все медработники об этом помнили. Учат теперь старые санитарки парней безногих, как вставать, как костыли ставить, как обматывать их бинтами, чтобы под рукой не терли, а то ведь беда - падают солдатики. И когда ещё те протезы будут, да и будут ли. Больницы, больницы...

Бог из материнского тела свивает плоть ребёночку девять месяцев. Потом мать на руках носит, потом, согнувшись в три погибели, за ним ходит, за ручки держит, учит ходить. Господь душу даёт человеку. К Господу души и отходят, а матери возвращают тело. А потом – в землю-мать. В окно ординаторской видно подворье морга. Уж который месяц женщины в чёрном. Страшно. Больно. Это не те лица, что на майданных репортажах прошлого года из Киева. Это лики скорби.

В тех палатах, где матери за солдатиками ухаживают, на тумбочках у кровати стоят образа Богородицы. Не к кому больше идти украинским матерям. Только к Ней. Вот они - страдающие, как и Она, у Распятия Сына. Им теперь два креста нести - свой и ребёнка. В беде люди проще становятся, не до выкрутасов. Сходимся с полуслова, с одного молчания у окна в больничном коридоре. И не стесняются, если помощь предлагаешь. Всё больше к моим беженцам по больницам хожу, тоже ведь вывозили самых больных. А их кормить надо. Пеку пирожки, несу, а они пахнут. Делюсь с теми, кого запах коснулся. Раньше бы смущались, в мирное время, когда все индивидуалисты, а теперь даже водители в маршрутке берут, когда угощаю, стоит только им сказать: «Чем это пахнет вкусно? » Ничего, всех нас вылечат от гордыни и отстранённости от людских судеб. И богатенькие подвывать стали, обращаются с разговорами в лифте, а то ведь и не здоровались. Больше всего их улыбка удивляет. А улыбке тоже есть место, даже среди боли и скорби. Радость везде есть, только у всех разная. Как говорят, кому и чёрствый хлеб в радость, а у кого жемчуг мелкий. Мамы в больницах радуются, если доктор говорит:

- Всё, пошли на поправку.

Домой к маме на Донбасс приезжаем, там своя радость. Продуктов дали. У соседей кошка вернулась, да не сама, а троих привела попрыгунчиков. Думали, погибла под обстрелами, а она управилась. Мужики починкой жилищ заняты - как муравьи. Тянут шифер, оцинковку. Окна плёнкой затягивают. И никто не говорит вслух:

- Зачем? Завтра, возможно (не дай Бог), всё по новой: в Киеве булгаковский бал сатаны в разгаре.

Затем, что должна быть надежда на лучшее. Порядок. В храмах всегда порядок, даже под обстрелами был. Вот с этого мирная жизнь и начинается, и в домах, и в семьях, и в странах. С порядка - в душах и головах.

 

Военные дневники

 

 

Сегодня опять во сне молитвы петь начала, это у меня бывает, когда уж очень-очень туго. Сплю, а сама слышу - поёт кто-то. Радость, радость, что сегодня Вовину ногу вижу уже с меньшей краснотой. Есть полчаса, попробую собраться мыслями – вдруг дневник мой станет свидетельством страшных дней. Чудотворче, отче Николае, моли Бога о нас.

Самое время чудеса вспомнить, какими Господь удостоил в этой жизни меня, грешную. Самое большое чудо - это люди, которых Он мне на пути поставил. Сколько их было. И все разные. Кто человек-свечечка, тёплый молитвенник. Кто человек-оркестр, всё при нём звучит, играет, мир поёт и смеётся; кто - человек-костёр: и обогреет, и путь осветит, и искрами в Небо позовёт.

Накануне чествования Николая Чудотворца вспоминаются мне все светлые и добрые. Какой мир удивительный. Прокатилась война по нам катком, словно по зёрнышкам, на току рассыпанным - больно, тесно, а шоры с глаз спали, и вся жизнь в другом видении. Каких людей Господь посылал хороших на пути, каких сейчас посылает, чтобы, плечо подставив, за руку взяв, душами обнявшись, идти по дороге в Небо. Учит и успокаивает. Вся прошлая неделя в страшной тревоге была: мужу ногу поранило, нехорошо, рвано. Любому это плохо, а ему, диабетику, и вовсе нехорошо. Собрала себя в кулачок, обрабатываю рану, да его ворчание слушаю. А сама думаю: надо бы к старому другу обратиться, хирургу, Саньке. Это для меня он Санька, с тех студенческих лет, когда гонки по приёмному отделению на каталках устраивали, и друг друга на дежурствах подменяли. Теперь он Сан Саныч, светило хирургии. Мы обычно вне больницы стараемся встречаться, семьями, а то только дай волю, начнётся - интубации - ампутации… Вот сейчас чаще приходится обращаться, с войной да бедой. Старая дружба - всегда старая дружба.

Но он позвонил сам. Саня уже давно знал, что нас с мужем к храму привело, сам тоже верующий, да вот его служение в другом, времени мало, так что в храме - нечастый гость. Обрадовалась, кричу: - Санечка, ты просто мысли читаешь, ты мне так нужен, опыт твой хирургический! А он мне таким упавшим голосом говорит:

- А мне бы, ребята, вашей помощи и совета. Короче, уже через полчаса ехала к Сане в больницу, на его дежурство. Вот она, изменившаяся за долгие годы, расстроившаяся, гордо возвышается отдельным теперь хирургическим отделением. А запах, как всегда, больничный. И всё также длинно лязгают двери лифтов, и также цокают колёсиками по полу каталки, и санитарочки в морского цвета одеждах усердно и спокойно трут пол. Сколько здесь прочувствовано, понято.

Это из этих стен бежала, тогда ещё молоденькая медсестра, прямо посреди дежурства, после долгой и тяжелой ночи в операционной, прошедшей в бесплодной попытке врачей спасти четыре молодые жизни. Четверо пострадавших в аварии, а ведь ехали со свадьбы, жених и невеста, свидетели. Села на ступеньки стоящего, по Божьей милости, совсем рядом, в сквере, храма Преображения Господня, плакала взахлёб. Первый страшный опыт: не может себе человек купить за деньги ни судьбу, ни жизнь. Кричал на врачей отец пострадавших, грозил связями, потом совал им по карманам доллары, в конце молил, мол, спасите! Не дал Господь. Плакала, потому что жалко было невесту, на которой разрезали белое платье, жалко было разбитого всмятку жениха, а больше всего этого пьяного, мятущегося отца с его верой в силу денег и власти. Но ведь отец же, и его родная кровиночка... Вот и сейчас иду по длинному коридору к Саниному кабинету, а всё, как вчера.

Вот тут наша старенькая санитарочка Брониславовна давала нам первые уроки любви сестринской: когда выйдешь из операционной после долгих часов, а на приёмном отделении вкусно пахнет жареной картошкой, с сальцем и луком, чай горячий - Брониславовна расстаралась, знает, что мы уставшие и голодные. Ургентная операционная - вещь жёсткая.

Ничего не изменилось. Только халаты теперь всё более не белые, а удобного синего и зеленого цвета, да и не халаты, а штаны и куртки, не так кровь на них видна. В отделения, кроме реанимации, можно заходить ухаживающим, были бы только бахилы на ногах. У нас в молодости всё было строже.

Санин кабинет. Из двери тянет табачищем, значит, опять закурил, ведь уже сколько раз бросал, на исповеди каялся батюшке. Значит, совсем душу прижало, устал доктор. Стучу, захожу. Всё те же вихры непослушные, правда, уже с сединой. Обнялись. Саня первый начал, словно с вышки в воду прыгнул:

- Что там с Вовкой? Пока рассказывала, вижу, глаза сильно усталые. Говорю:

- Знаешь, Вовке, по-моему, всё же лучше, чем тебе.

Саня встал, окно открыл, молчит. «Знаешь, мать, - у нас это обращение друг к другу ещё с молодости прижилось, - думаю, с чего начать. Я ведь за это лето себя живоглотом почувствовал. Вот думал всё: «Может, не тем всю жизнь занимался, может, надо было в пластические хирурги идти, там деньги реальные, а война началась, и всё, пропал я, Ирка! Сколько рук-ног нарезали, не представляешь. И, словно оправдываясь, зачастил:

- Раны-то грязные, застарелые, пока довезут, а тут жара, гангрена, зараза. Всё думал: я хирург, а не психолог, моё дело резать-шить, а тут... Саня плакал. Не ждала этого, совсем, никак не ждала. Встала, обняла за плечи. Помолчали.

- Короче, у меня тут в одной палате два парня лежат, не могу им в глаза смотреть, - вдруг, почти шёпотом, сказал Саня, - вот третий месяц не могу. Вины моей нет, а не могу. Один три дня назад пробовал из окна сигануть - помнишь, мы по молодости таких суицидников парашютистами называли. Ирка, так это я парашютист, от слова «параша». Дерьмо я. Не смог парням ноги спасти. А они никому не нужны, понимаешь, никому. От одного невеста отказалась, у другого отец умер, когда узнал, что он ранен. А матери уже давно не было. Сёстры Бог знает где, в Польше, «помайданили» и рванули, а он вот тут. Поговори с ними, вдруг у тебя получится. Поговори, Ирка, Христа ради. Я с этим жить не могу. Я их и не выписываю - некуда им. Они жить не хотят, - Саня замолчал.

Из памяти всплыла Брониславовна, которая всегда говорила нам, молодым да рьяным, когда мы совались в отделение к вышедшим из комы или пришедшим в себя после тяжёлой операции - как же, нам надо на плоды нашего труда посмотреть:

- Чего рыла-то свои молодые и любопытные к человеку тычите. Вот только вас ему и не хватало сейчас. Пустите, я пойду, гляну, оботру, туалет- уборка. Бабу старую всякий потерпит, её нечего стыдиться, а вы марш отсюда.

Вспоминала и всё думала, как же мне в палату к парням зайти - ишь ты, явилась утешительница-проповедница. Гордыня и подлость душевная.

- Саня, - говорю, - дай мне одёжку санитарочки, ведро и всё, что положено. Пойду, полы ребятам помою. Переоделась, косынку свою повязала, она у меня всегда с собой, голубенькая. Для начала ещё две палаты перед этой помыла, дело-то привычное, и санитаркой поработала, и уборщицей. Там тоже мужики лежат, но поживее малость. Возле шестой палаты помялась маленько, зашла. Двухместная, лежат двое парней, один тёмненький, другой вообще лицом к стене, не смотрит.

- Парни, - говорю, - я уберусь, ничего? Молчат. Ну, как начнёшь? Думаю: убрать надо, дух тяжёлый стоит. И форточку открыть, пусть они воздуха свежего вздохнут. Достать не могу, лезу на стул. И вот оно - чудо чудное. Словно какая-то сила выбивает из-под ног стул, лечу прямо на ведро, на пол. Вся вода разлилась, о скобу ударилась рукой - в кровь. Одна секунда! Сижу, плачу от боли. От грохота тот, что к стене лицом лежал, развернулся. Глаза испуганные, светлые. Чернявенький вскочил на одной ноге, за быльца уцепился, костыли в разные стороны.

-Тётка, - говорит, - ты живая? Ты чего?

И второй вдруг схватился на одной ноге и костыле - и ко мне, прыжками. Поднимают меня.

-Тётка, да ты садись, ты как? А я реву - больно, глупо. И вдруг заговорили они. Один другому говорит:

- Гляди, а ты ведь встал, Коля.

Не буду писать, как они меня дальше усаживали, в тумбочках рылись, чтобы к пальцу бинт приложить, как разговаривать начали потихоньку. Коля и Никита. Зачем о том писать, какие слова нам дал Господь? Только одно напишу - вот сегодня привезла я к ним отца Анатолия, исповедовал он их и Причастил. А мне теперь пирожки есть кому носить домашние. И Коля вчера назвал меня уже таким дивным украинским словом «матусю». А что дальше будет, то Бог знает и Сам всё управит. По молитвам Святителя и Чудотворца Николая.

Продолжение следует...

Подарил мне Господь встречу с двумя молодыми парнями. Тела их войной искалечены, но души не очерствели. А Сан Саныч опять бросает курить, он отцу Анатолию обещал.

 

⇐ Предыдущая12345678910Следующая ⇒

Поделиться: