Военные дневники. Начало февраля.

·

Сегодня на сутках. Раньше, в мирное время, чуть ли не героем себя считала, когда отрабатывала - как же, целые сутки. Теперь вот отдыхаю на них. За окном идёт стылый февральский дождь, о котором тоже в былые времена сложила бы немало унылых строк, а теперь вот и он меня не тревожит. Одна мысль: чтобы муж благополучно довёз с пекарни два мешка сухарей, и они не отсырели. Это для наших земляков с Донбасса.

И сама себе усмехаюсь: где-то далеко-далеко в прошлом остались шашлыки и щедрые застолья угольного края, вот и мы узнали, что мало человеку, в сущности, надо - мирного небушка, сухарика - хлебушка, чтобы нивы родили, друзья в гости ходили. Это мой дед так всегда приговаривал, когда мы, желторотые юнцы, летними вечерами спорили до хрипоты под орехом о планах и видах на будущее. И всего нам тогда в наших мечтах было мало, а самого ценного-то: мирного вечера, да тепла большой семьи, дедовой мягкой мудрой ворчливости не замечали.

Война словно тесаком счесала с душ сытое благодушие, прошлась слезами по глазам. Вот теперь везём, как самое драгоценное домой - хлеб, сухари, крупу и, когда совсем повезёт щедротами жертвователей - сало. И радуемся, как малые дети. Будет у стариков и мамочек, измотанных обстрелами, ужин. Если очень повезёт и обстрела в этот вечер не будет, посидим у кого-то дома, за чаем, а если нет - подвал, да тихий хруст сухарей, да вполголоса - о наболевшем. Наболевшем так, что хоть кричи, да нельзя - детей перепугаем, а им испуга и так хватает.

И домом теперь для нас стал весь Донбасс. Мы теперь не просто земляки, мы кровники, кровные родственники. И те, кто в более тихих местах и не под обстрелами, плачут вместе со страдальцами из Горловки, Донецка, Шахтёрска, Славянска, Ясиноватой.

Мы и раньше своих шахтёриков узнавали в любом городе дальнего и ближнего зарубежья, узнавали по угольной пыли в ресницах, задорному заливистому смеху, донбасской широте натуры и удали. Помню, в конце ноября в Ялте на вопрос моего мужа к местным: «Как водичка, купаться можно? », - последовала пауза и осторожный вопрос местного аборигена: «Вы откуда? ». И услышав, что с Донбасса, махнул рукой:

- Ваши круглый год купаются, вы народ крепкий. И потом ещё долго стоял на берегу, оглашаемом гоготом и залихватским гиканьем и фырканьем наших донецких моржей. Всё правильно, наши - народ крепкий.

И мужики, и старики, и дети. Война вносит коррективы во всё, кроме этой крепости. Кажется, что под её ударами ещё крепче стали мужики, и женщины, и дети. И старички наши плачут тихими слезами, стараясь, чтобы и тех не заметили.

Во всём остальном новый отсчёт. Новые параметры мер и весов. Кто бы мне сказал раньше, что даже старенькая наша Волга будет мериться другими измерениями. Канули в прошлое тюнинги, тонировки и модные фенечки. Зато чётко теперь знаю, что Волга - это по пять килограммов сала. Сало надо прятать, потому что на этот продукт на блокпостах украинской армии быстро наведут конфискацию, плюс четыре мешка сухарей - сорок килограммов, правда, веса в них мало, а объём занимают большой, мешок гречки и макарон насыпью, под ноги бутылки с постным маслом, чай и сахар тоже желательно прятать, где Бог на душу положит. Поехала, родная, с крейсерской скоростью в пятьдесят - шестьдесят километров по военному бездорожью.

Обратная загрузка уже безценная. Везёт наша старушка из-под обстрелов на заднем сидении по трое взрослых и иногда четверо детей, ещё одного мне на руки, рядом с в

Вовкой - водителем. На блокпостах часто крякают только: один мужик и куча баб с детишками. Обычно проскакиваем, всё же сердце у всех есть. Сложно сейчас стало с пропусками, но нас прописка спасает, да и солдаты не все звери. Порой даже про гарем шутят. И ребята Вовку прочно прозвали Василием Алибабаевичем, потому, что всегда про хозяйские нужды помнит - примус покупать - да с бабами и детишками возится.

Так про них и говорит: наши дети войны. В мирное время у нас в маршрутках только стариков-льготчиков так называли, дети войны, а теперь вот и все детишки наши дети войны. Страшные это слова, сколько за ними судеб, опалённых войной. Это и малыши, рождённые под обстрелами и до сих пор ничего, кроме этого подвала так толком и не видевшие. Тут и крестил батюшка, под обстрелами. Одних крестил, других соборовал, исповедовал, причащал. Вот всё время думаю, что у батюшек на войне самое высокое человеческое звание - отче, отец. И старым, и малым. Наши шутят после таких крестин: «Ну, всё, теперь у новорождённой Ангел-Хранитель с автоматом. И сколько не улыбайся грустно - зачем Ангелу автомат, он и так силён - мужики только скалятся. Ничего, я думаю, Ангелы нас простят, они добрые.

Ждут нас дети войны, старые и малые. Закрываешь глаза, а в ушах их голоса, и проделки смешные, и мудрость не детская. И всё, всё в сердце: и глаза маленькой Танюши, которая серьезно и спокойно в свои пять лет рассказывает, как надо свечку в подвале зажигать потихоньку, не торопясь, и если надо по нужде в угол за фанерой, что дядя Боря соорудил, то идти не спеша, рукой, её прикрывая, чтобы не погасла. Прикройте, Ангелы, Танечку своими крылами в ночи под обстрелом. Тут и Андрюшка, что всё кашляет, но упорно не сидит на месте и каждый раз озадачен тем, чтобы Муся, его кошка, была в самом безопасном месте подвала, а та всё норовит прыгнуть на покрученные ревматизмом ноги бабы Гали и скрутиться там тугим бубликом. Андрюшка ревнует, но виду не показывает, только ругает Мусю сепаратисткой. А баба Галя зовёт его к себе и усаживает рядом, гладя потихоньку вихрастую голову: Андрюшка обычно бабам в руки не даётся, только при содействии Муси.

И никакими силами не вывезти их с родины, потому что тут их папа и мама, оба на постах: он воюет, она лечит. Да вот в этот приезд уже, наверное, решатся, отошлют бабу Галю с Таней, Андрюшкой и Мусей в наш прифронтовой городок, потому что всему есть предел, а в нынешней бойне подвалы многоэтажек могут и не спасти. Как не удалось спасти Серёжу, это уже в другом городке Донбасса, но всё на той же проклятой войне. Вот сидит его мама, совсем молоденькая, почти девочка, худенькая, с огромными глазами, неловко пытаясь заправить за пояс халата пустой рукав левой руки, рукав, в котором руки уже не будет никогда. Рядом стоит Леночка, восьмилетняя дочь, стоит, словно равная среди нас, молодых и не очень женщин, слушает, кивает, все время посматривая на маму взглядом старшей сестры - не затряслась бы в истерике, вот у Леночки и корвалол всегда под рукой.

- Мама, не надо кассету с Серёжкой смотреть опять, у тебя сердце, - тихо просит Леночка. Там четырехлетний малыш на утреннике в садике рассказывает о том, как он вырастет, будет строить дома. Не случится уже. Да, Леночка, это у мамы твоей сердце - мужественное и страждущее, у тебя, маленькой девочки - огромное и доброе, но нет сердец у тех, кто бомбил и обстреливал вас.

И такая сила у этой маленькой женщины, которая, потеряв мужа и сына, говорит о том, что надо ей, безрукой, какую-нибудь будет работу приискать, вот замирится всё, чтобы Леночку выучить. И сила любви у Леночки, не отходящей от матери такова, что стыдно быть рядом с ними слабой.

Баба Зоя, круглолицая плотненькая старушка, из небольшого шахтёрского посёлка улыбается, когда я меряю ей давление и подробно разъясняю, как принимать лекарство от гипертонии.

- Ой, Ирочка, ты мне даже не объясняй, ты вот Антону все скажи, или на бумажке запиши, он потом прочитает и проследит, чтобы я не забыла. Антон - чернявый голубоглазый пострел тринадцати лет, колет во дворике частного дома дрова на растопку. Уголь в угольнике возле дома есть, ещё отец Антона завёз прошлом году, да без дров и щепы печь разгораться не хочет. С Антоном мы познакомились недавно, когда привезли в местную больницу немного лекарств, и мама его Людмила, симпатичная полная женщина, работающая старшей медсестрой здесь же, оставила нас у себя ночевать. Дома у неё оказалось трое пострелят, две девочки семи и пяти лет и вертлявый непоседливый парнишка. Помню, всё ворчала на него баба Зоя, мать Людмилы, за непоседливость и такое обычное у ребят этого возраста любопытство.

-У нас с бабой война, - пояснял Антон. - Она меня всё куда-то гонит - то от компьютера, то от машины вашей. Вообще, бабы, они такие противные, - участливо делился Антон с моим мужем Вовкой, пока тот подкачивал на Волге колесо.

- Это ты с чего же взял, что противные, - отшучивался мой муж.

-Да вот лезут везде, и сёстры в мой компьютер, и баба во всё нос сует, как оса, и всё по дому и двору носится, и всё ей проверить надо - и дневник, и с кем из школы иду, и по телефону разговариваю, - не унимался Антон.

Правда, обычная мирная жизнь с компьютером, телефоном и школой для Антохи быстро закончилась с этой войной, и началась совсем другая: с пробежками в подвал летней кухни под обстрелами, с тасканием воды из колодца, потому, что воду в городе отключили, с вылазками на другую улицу за козьим молоком к подруге бабы Зои, Степановне. Баба Зоя как-то сдала сразу же после первых обстрелов, то ли сырой подвал сделал своё дело, то ли вторая война в её жизни оказалась не по силам её сердцу.

- Сама не понимаю, что со мной, - жаловалась она. - Вот и пять девок на ноги поставила, разъехались, одна Людмила со мной - и всегда бегала, а тут прямо беда.

И когда Антон выходит из комнаты, баба, оглядываясь на занятых куклами девчонок, шепчет:

- Это всё от того, что батя Антонов запропастился. Ты там нигде не слышала, у вас может, что-то про пленных знают. Батя Антона попал в плен, известно, что где-то под Мариуполем, а больше ничего пока.

Молчу, что могу сказать. Страшно мне даже подумать, что могут сделать с пленным.

- Ты только Антону не говори, а то у него батя - одна отрада среди нас, баб, - шепчет мне старушка.

А на нём ведь, на Антохе, чуть ли не весь дом сейчас, - доверительно сообщает мне она. От меня ведь один шум остался. - А парень-то у нас славный оказался, - опять же шёпотом сообщает мне она. - Я все думала, не будет толку с него, а вот же, гляди, подтянулся.

И баба Зоя тихонько смахивает слезу.

-Знаешь, он ко мне в прошлый приступ подошёл и говорит:

- Баба, ты помирать не смей. Слышишь, что тебе мужик говорит. И сестрёнки к нему тянутся. Вот он, идёт, кормилец наш единственный, - тихонько заголосила баба Зоя. И когда я, уходя, давала разъяснения Антону, что за чем давать бабе Зое: мать ведь почти живет в больнице, раненых много, не вырвешься, он сурово так посмотрел на меня и сказал:

- Я провожу. И уже возле машины. потупившись, приказал мне:

- Ты если про батю узнаешь что - молчи. Мне Серёга, сын батиного друга ещё месяц назад сказал, что его сцапали. Только бабы не знают. Ты им не говори ничего, а то ведь бабы, не выдержат. Смотри, обещай. И я, присев на корточки к самому Антохиному лицу и мокро от слёз целуя его в нос, шептала:

- Обещаю, Антон Иванович, обещаю...

 

 

⇐ Предыдущая12345678910Следующая ⇒

Поделиться: