Воспоминания о прожитом и пережитом

Воспоминания.

"...Исповедь моей души"

Воспоминания о прожитом и пережитом

Обыкновенного человека.

Ю. Ф. Лихачев

( 1879 – 1962 )

"Воспоминания" Ю. Ф. Лихачева необычны в двух отношениях. Во-первых, тем, что в них представлена жизнь уездного городка, каковым был Мокшан в 80-90-е годы XIX в. И, во-вторых, тем, что в них описана жизнь мещанского сословия. "Воспоминания" насыщены бытовыми деталями, что делает их оригинальным историческим источником.

"Воспоминания" Ю. Ф. Лихачева публикуются без сокращений по рукописи, хранящейся в Государственном Архиве Пензенской области (фонд р-2378, оп. 1, д. 46). Авторский стиль сохранен полностью, орфография и пунктуация современные. "Воспоминания" иллюстрированы фотографиями, подготовленными О. Ю. Каменской (р. п. Мокшан Пензенской области).

Т. А. Евневич

Мне уже 80 лет. За время сознательной жизни у меня накопилось столько впечатлений о прожитом и пережитом, что мне захотелось запечатлеть на бумаге то, что может заинтересовать тех, кто вздумает прочитать эти строки — исповедь моей души. Начать хочу с места и времени моего рождения. Родился я в г. Мокшане¹ Пензенской губернии в 1879 году. Что касается месяца и числа рождения, то таковых, как и имен, у меня два. Фактически я родился 19 Апреля (2 Мая) и "наречен" именем Юрий, а по документам (метрике) 15 Мая (28 Мая) с именем Георгий.² А произошла эта путаница потому, что, по словам родителей, на моих крестинах поп Петр и диакон напились такими пьяными, что забыли записать мое рождение в книгу рождений и только 15 Мая (ст. ст.), при встрече попа и моего отца, поп вспомнил, что не записали мое рождение и при этом поп с досады выругался и уже в церкви приказал диакону Прозорову записать. Диакон же записал меня под именем Георгия, так как в святцах имя Юрий он не обнаружил. С именем Юрий я существовал до 13 лет, и только поп Василий, который усомнился в "языческом" моем имени, сказал мне, чтобы я представил метрику. Каково же было удивление моих родителей, когда в метрике оказалось имя Георгий, с которым я с тех пор и существую в учреждениях, где я работал, а среди своих и в Мокшане меня знают только под именем Юрий, это же имя было внесено сначала в мой паспорт, а потом, согласно метрике, заменено Георгием. Родители мои оба крестьяне: отец, крестьянин с. Богородское, — из государственных, мать — бывшая крепостная господ Бибиковых.⁴ Оба встретились в г. Мокшане. Вначале отец служил волостным писарем в с. Богородском, как хорошо грамотный человек, а потом в г. Мокшане, частным поверенным по судебным делам (защитник). Но, чтобы перейти из податного сословия (из крестьян) на такую работу, по тем временам требовалось приписаться к неподатному мещанскому сословию, т. е. в горожане, и сдать установленный экзамен. А для такой процедуры необходимо было "угостить" крестьянское общество, чтобы выписали, и мещанское общество, чтобы приписали. Как говорил отец, это ему стоило два ведра водки и полбороды, так как, когда на сходке перепились, то в драке между пьющими попало и отцу, которому выдрали полбороды. Отца моего звали Федор Федорович, а мать Наталья Васильевна Украинцева. Отец моего отца до смерти оставался крестьянином, и я его помню человеком большого роста с длинной седой бородой. Работал он в Мокшане караульщиком, летом в садах у купцов, зимой на дворах у богачей. Он частенько заходил к нам, чтобы выпросить у отца "на шкалик". А отец матери был крепостной сапожник, которого барин Бибиков — близкий ко "Двору" — отдал обучаться сапожному ремеслу в Петербург к Придворному сапожнику, чем он всю жизнь гордился, уверяя, что он снимал мерку "с ножки Наследника", когда их с хозяином вызвали во Дворец. Жил он с женой и сыном Александром — фельдшером в с. Рамзай, и только изредка приезжал в Мокшан, чтобы, под хмельком, еще раз рассказать, как он снимал мерку с ножки "Наследника—цесаревича".

___________________

Отец мой, как защитник, больше имел дело с крестьянами, и мы часто видели у себя в квартире крестьян, желающих написать жалобы или прошения в судебные органы. Были у него посетители "по делам" и торговцы, которые победнее, так как богатые имели судебные дела с присяжными поверенными, которые жили в "губернии" и требовали более высокой оплаты своих трудов. Жили мы неплохо. Правда, не было у моих родителей ни дома, ни имущества, но нужды мы не знали. И воспитывались мы вместе с ребятами всех сословий. Первое сознание, которое запечатлелось у меня в памяти, это было в возрасте 4-х лет. Я отлично помню большой пожар, горела Плановская улица. Я почему-то оказался сидящим на перине около церковной ограды. Пожар был глубокой ночью, летом, меня, по-видимому, сонного принесли сюда и усадили на вытащенную уже из дома перину. Пока я сидел и плакал, родители занимались тасканием имущества из дома к церкви. Меня особенно оберегали в детстве от дурного глаза и хвори, так как родившийся до меня мальчик умер и потому я считался единственным и старшим. Мною настолько дорожили, что, когда я заболел, мои бабушка и мать принимали все "домашние" средства, чтобы сохранить меня. И наконец, когда все домашние и медицинские средства были использованы, включая и моления о моем выздоровлении, мать дала слово, что если я выздоровею, то она обязуется сходить пешком в Валяевку — за 65 верст и помолиться перед иконой Валяевской богоматери. И сходила, а потом при всякой неприятности, причиненной ей впоследствии, она меня упрекала всегда своим путешествием в Валяевку, говоря: "Если бы я знала, что ты будешь такой озорник, то я и не ходила бы в Валяевку¹". Я очень любил лес и реку, и частенько меня лишали этого удовольствия, посылая за мной или моего дядю — брата матери, или еще хуже, приводили меня знакомые матери, когда я совершал какой-нибудь проступок, вроде: разбитие оконного стекла, побои младших товарищей. Особенно я любил разбивать камнем стекла уличных фонарей. Но каждый раз, несмотря на мою "осторожность", думая, что никто этого не видит, как-то обнаруживала виновного Спириха — старуха вдова управляющего имением, которая от нечего делать всегда сидела у окна, наблюдая из-за навески за происходящим около ее дома. А фонарь, к моему несчастью, стоял на перекрестке. Последствием этого события — небольшая порция шлепков и оплата стоимости стекла. Я шлепков не боялся, меня страшило "лишение свободы на несколько дней", если дело доходило до сведения отца, которого я и уважал и боялся.

Я очень не любил посещать церковь, куда нас к тому времени, а нас было, кроме меня, сестра и брат, водила мать, ставя перед собой. Я частенько удирал, ссылаясь на "боль в животе" и прочие причины, лишь бы удрать из церкви. Церковь я любил лишь в дни пасхи, когда меня и других ребят привлекали к клейке и развеске фонарей в канун пасхи.

Лихачев Федор Федорович

Семья Лихачевых

Верхний ряд: Мария и Юрий

Г. Мокшан, Успенский Собор

В Рамзае. 1888 год.

В дороге.

Когда мы проезжали Мокшаном, я еще не считал себя, что его покидаю, я все еще думал, что вот немного "прокатит" нас Иван и мы повернем опять домой. Так мне было трудно расстаться с домом, с товарищами.

Но ... первая моя поездка за пределы Мокшана началась, да еще мне казалось так далеко за 18 верст до Рамзая. Наконец слезы кончились и мне захотелось смотреть по сторонам дороги, но воротник тулупа мне позволял смотреть только в одну сторону, где были телеграфные столбы, и мне, глядя на них, казалось что не мы едем мимо их, а будто они бегут от нас назад. Потом изредка попадались полосатые верстовые столбы с цифрами. А в семи верстах от Мокшана мы переезжали глубокий овраг под названием "Вязовый", получивший такое прозвище от того, что в нем, когда не было благоустроенной земством дороги и моста, увязали лошади и повозки в грязи, которая там была от протекающего по дну зимой и летом ручья от родников на берегу. Потом дорога пошла по равнине и по обеим сторонам ее красовались в два ряда сохранившиеся еще от екатерининских времен старые высокие и ветвистые березы. Потом, не доезжая Рамзая, с левой стороны вдали показался лесок — дубрава, а проехали его — стал виден и Рамзай. Часа через три поездки мы въехали r село и довольно долго ехали по его улицам и наконец остановились у пятистенного большого дома, где жил дядя Саша со своим отцом.

Село Рамзай, по своим постройкам, было очень схоже с окраинами Мокшана, такие же двух — трехоконные избы, крытые соломой, такие же кривые улицы, как наши Бутырка и Блудовка. Отличался Рамзай от окраины Мокшана лишь тем, что среди этих низких изб, вдали, стоял двухэтажный дом, и он торчал среди изб села, как что-то лишнее, да на базаре были не магазины, как назывались в Мокшане, а лавки и все сплошь деревянные, да трактир был только один. Но самое главное различие от Мокшана состояло в том, что все почти улицы в Рамзае расположились по берегам оврагов, которые и давали расположение улиц в виде рогульки со стержнем в сторону Пензы. В селе видны две церкви: одна каменная, вторая деревянная." Это то, что я увидел, пока мы ехали по селу, и не могу сказать, что мне Рамзай, по первому впечатлению, понравился, нет, я, сравнивая его с Мокшаном, предпочитал Мокшан.

Дом, в котором жил дядя Саша, был довольно вместительный, принадлежал он зажиточному крестьянину Шевандронову и имел две самостоятельные половины. В одной, с особым входом и с прихожей, жил дядя Саша с отцом, в другой — сами хозяева в числе четырех человек, в одной комнате с большой русской печью и полатями в пол-избы. В той и другой половине было по четыре окна, три на улицу, по одному с боков. Как только мы подъехали, из дома выбежал дедушка и начал помогать нам выбраться из саней, и сейчас же освободил меня от тулупа и мы пошли в дом. Вот здесь я и рассмотрел жилище дяди с дедушкой. Отец тоже зашел, но ненадолго, оказывается, он ехал по делам в Пензу и завез меня сюда по пути. Дяди дома не было, он был на работе в больнице, которая находилась за 2 версты в Тужиловке, так называлась часть села, ближе к лесу. Сейчас же дедушка приготовил чай, а после чая отец передал меня дедушке и уехал на ст. Рамзай, пообещав заехать к дяде в больницу.

Вот таким образом я оказался у дяди Саши, которого мы в семье очень любили. Он часто приезжал к нам в Мокшан и не было случая, чтобы он не привозил нам подарков или давал нам деньги по 15-20 копеек. Он был очень приветлив, правда, молчалив, но с нами, ребятами, занимался, и мы с ним всегда почти гуляли и в городе и уходили в лес или луга. Только мать на него ворчала за то, что он нас баловал подарками. Дедушка был очень рад моему приезду, так как ему приходилось все время быть дома одному, а дядя с утра до ночи находился в больнице и возвращался усталый и голодный. В этот раз дядя вернулся пораньше, и мы с ним встретились очень хорошо. У него еще было одно достоинство, он совсем не пил водки, а вот с дедушкой такой грех был. Дядя меня приласкал и обещал назавтра пойти со мной в школу и устроить меня учиться.

В числе моего багажа были узлы и узелки с провиантом и имуществом, в том числе и моя постель, состоящая из валяного войлока — матрасика, подушки и стеганого одеяла. Простыни в те времена ребятам не полагалось. Вечером мы поужинали и мне было указано место для спанья, на полу под часами-ходиками. Дядя спал на кровати в прихожей, а дедушка когда на полу, а иногда уходил к хозяевам на печку или полати. В этот раз дедушка лег со мной рядом и мы долго с ним говорили, а когда я загрустил и заплакал, он меня утешал, и я вскоре уснул.

Наутро, после чая с завтраком, мы с дядей пошли в школу, а прежде чем попасть в школу, мы прошли полсела, наконец на горе, за церковью мне дядя показал, где школа. Большое деревянное здание с садом сбоку и сзади, находилось вблизи дороги на ст. Рамзай. На здании была вывеска «Рамзайское министерское образцовое училище».¹² Когда мы с дядей шли в школу, я вспомнил своих, оставшихся в Мокшане, друзей: Митю Романова. Сашу Рябчикова, Сашу Масенкова и других. И некого будет мне подразнить, как мы дразнили Пантелеймоновну и Афоню и Федю Бешеных. Вообще на душе было не по себе и даже не хотелось здесь учиться, а захотелось убежать в Мокшан.

Я так задумался, что и не заметил, как мы с дядей вошли в квартиру старшего учителя. Дядя меня предупредил, что старшего учителя зовут Северьян Ефимович,¹³ и что он очень серьезный и требовательный человек и не любит, когда ему противоречат, а кроме того, он поколачивает ребят. Когда мы зашли, оказались в кухне, где с чем-то хлопотала его жена. Дядя меня оставил в кухне, а сам прошел дальше. Через одну-две минуты меня дядя позвал в другую комнату, где я и увидел Северьяна Ефимовича. Он был высокого роста, с окладистой густой бородой и большими усами. Глаза смотрели сурово из-под нависших бровей. Волосы на голове были с проседью и густые и длинные.

Вообще он внушал к себе и уважение и робость, особенно, когда он подошел ко мне и начал с шуткой расспрашивать, как я учился в Мокшане и что здесь озоровать он мне не позволит, а в случае чего отправит меня обратно в Мокшан. При этом разговоре он мне показался таким же страшным, как в начале. Я с некоторой робостью отвечал на все его вопросы. А потом дядя отвел его в сторону и что-то сказал ему на ухо, тот кивнул головой и, попрощавшись с учителем, дядя оставил меня и ушел. Я остался с Северьяном Ефимовичем, но тут из другой комнаты вошла девочка моего возраста, я поклонился ей, а учитель, указывая на неё, сказал, что это его дочь Нина¹⁴ и что я буду в классе сидеть с ней на одной скамейке и при этом сказал ей, чтобы мы шли на занятия. Девочка меня взяла за руку и мы прямо из комнаты вошли в класс, где шли занятия.

Когда мы входили, ребята смотрели на нас, как на невидаль, и провожали нас до места во второе отделение, которое находилось в следующей большой комнате. Там нас встретил второй учитель — Григорий Уварович,¹⁶ как я после узнал, его все звали Уварыч. Он с некоторым почтением к Нине указал нам место на первой скамейке, где мы и сели, при этом я только тогда заметил, что у Нины в руках была тоненькая подушечка, которую она положила на скамейку и села на нее. В это время Григорий Уварович сел за учительскую кафедру и продолжал свой урок, а я, боясь пошевелиться, чтобы не задеть эту хрупкую девочку, сидел на своем месте и почти не дышал и в то же время рассматривал Григория Уваровича.

Мне он показался сначала злым и немолодым. Сидел он за кафедрой, положив руки на крышку, пригнувшись, и поводил головой по всем рядам класса. Особенно на его лице выделялись моржовые усы, свисающие на выпятившуюся вперед большую нижнюю губу, которая по временам как-то перекашивалась в сторону, а глаза у его были маленькие, прикрытые густыми бровями, а что в них выражено, трудно было уловить. Одет он был в сюртук не первой свежести и брюки такого же вида. На голове у Григория Уваровича была большая и растрепанная копна каштановых волос. Рост он имел выше среднего и немного сутуловат. Вообще вид у него был непривлекательный. Но в нем что-то было простое, доступное, в противоположность Северьяну Ефимовичу, который внушал страх и недоступность.

Искоса рассматривал я свою соседку, которая мне представлялась таким хрупким существом, что я боялся, как бы она, от моего неуклюжего поворота, не разрушилась, и поэтому первое время я боялся даже дышать во все легкие. И вот здесь, где мне еще все было незнакомое — чужое, я почувствовал себя одиноким, особенно потому, что рядом со мной сидело такое хрупкое существо, а не мальчишка, с которым у нас сразу бы получился контакт и, конечно, не молчал бы, как я долго молчал, сидя рядом с Ниной. Урок шел своим чередом, и я, наблюдая за учителем, заметил, как он, часто взглядывая на нашу парту, закрывался крышкой кафедры, для чего он это делал, я узнал только впоследствии.

Меня же, в свою очередь, рассматривали ребята, а на переменах с осторожностью приближались ко мне, а некоторые вступали и в переговоры. Большинство ребят одеты были во все самотканное, на ногах лапти и онучи, головы косматые, непричесанные, подпоясаны ребята кусками веревок или тесемками. Закусывали только ржаным — черным — хлебом и очень много пили воды из стоявшей в прихожей большой кадушки и глиняной кружки, которой черпалась вода. На переменах хорошо разглядел и наш класс, это была очень большая, светлая комната, в которой за тремя рядами парт сидело около 50-60 ребят двух отделений, третье отделение помещалось в отдельной комнате и вмещало не более 25-30 человек, так как в те времена большинство родителей удовлетворялось знанием двух классов, лишь бы сын умел читать, писать и немного считать; девочек, кроме Нины, в школе не было.

Второй урок у нас был Закон божий. После звонка, когда мы уселись, вошел батюшка — священник, небольшого роста, старенький, симпатичный с виду старичок с белым крестом на груди. Когда мы все встали при входе его, он приказал дежурному прочитать молитву перед учением, и тогда все начали молиться и низко кланяться. Батюшка следил, все ли молятся, и остановил свой взгляд на нас с Ниной, а после молитвы подозвал меня к себе и для знакомства благословил меня и дал поцеловать руку. Потом спросил, какие я знаю молитвы, умею ли я читать по-славянски и кто мои родители и откуда я родом. Удовлетворившись моими ответами, отпустил меня на свое место.

Называли батюшку отец Семен. На уроке он вызывал ребят и каждого спрашивал одно и то же: молитвы богоматери — богородицы, молитвы по святым поводам и сколько у нас и каких двунадесятых праздников и т. д. И всех учеников, кто отвечал и не отвечал, провожал словами: "Вот и хорошо, ходи в церковь, молись богу, уважай старших и почитай родителей". У иных спрашивал, есть ли у него нательный крест, ребята отвечали и, расстегнув ворот рубах, показывали на гайтанах кресты всяких размеров и видов. При этом батюшка задавал вопрос: "для чего ты носишь крест", ребята отвечали словами: чтобы меня боялась нечистая сила, чтобы не бояться ходить на гумно ночью, когда нечистики пугают человека, а если им показать крест, они исчезнут. А потом, чтобы "колотовка" не утащила в речку, когда мы купаемся. Здесь были разговоры и про домовых и о ведьмах. Отец Семен, слушая всю эту галиматью, утвердительно покачивал головой и, как мне казалось, он в это время дремал, не вникая в суть ответов ребят.

Так началась моя учеба в новом месте, где у меня было все новым и не так, как в Мокшане, и окружающая меня обстановка и люди были иными. Кроме того, и учиться мне пришлось не спустя рукава, как в Мокшане, где за моей учебой никто не следил, а здесь усердно следил за моей учебой дядя Саша, который дал слово отцу, что он будет помогать мне в учении, и я тоже обещал отцу, что не буду лениться и постараюсь учиться хорошо. Оно так и было, пока я жил у дяди.

Спустя несколько дней к нам зашел Григорий Уварович, он был старым холостяком и большим приятелем дяди Саши и хорошим другом дедушки. Дядя и дедушка его встретили с радостью, и после недолгого разговора о житье-бытье с дядей дедушка, перед этим исчезнувший, явился с полбутылкой водки и закуской, и Уварыч с дедушкой, как видно, с большим удовольствием, распили полбутылочки и закусили. Причем, я заметил, что когда Уварыч жевал закуску, то у него как-то чудно двигались усы и немного шевелились уши. Дядя водки не пил, а я был немым свидетелем их компании. После выпивки Уварыч и дедушка повеселели, и тут начался разговор "по душам". При этом Уварыч расхваливал меня за успехи и поведение, а дедушка временами подходил ко мне и поглаживал меня по голове, приговаривая: "Молодец". Дядя в их веселый разговор не вступался, а я постарался не мешать им и уходил в комнату хозяев, где и отсиживался до того, как Уварыч уходил восвояси.

Каждый почти вечер дядя садился за раскладку бумажек на столе, потом взвешивал какие-то кирпичного цвета порошки и рассыпал поровну их на бумажки и мы с ним завертывали эти порошки и складывали по три штуки, а дедушка в это время готовил ужин на половине хозяев, он был хорошим поваром. Жили мы с хозяевами очень хорошо, и я прожил у дяди почти два года и ни разу не слышал, чтобы кто-либо из нас сказал друг другу грубое слово. Дядя их лечил, а они за это отвечали большей частью угощением нас брагой, которую очень хорошо варила хозяйка, или приглашали нас по праздникам к себе, чтобы поесть их «курников», как они называли пироги с начинкой из курятины.

Григорий Уварович к нам заходил редко, но вот дедушка к Уваровичу заходил частенько и с одним намерением: выпить и провести время, как он говорил, в "подходящей" компании. Дядя этих встреч не любил и часто посылал меня к Уварычу, чтобы извлечь оттуда дедушку, а это мне удавалось с трудом. Я подолгу уговаривал дедушку идти домой, пока он, наконец, соглашался. А частенько было и так: уверен, что дедушка у Уварыча, я, по просьбе дяди, отправлялся к нему; когда я заходил в его комнату, Уварыч мне сообщал "под вушко", что дедушка у него был и давно ушел, при этом усаживал меня за стол и угощал сластями, а потом уговаривал меня идти домой. Я тогда заходил к хозяевам квартиры и там мне "по секрету" сообщали, что дедушка у Уварыча и залез под кровать. Я возвращался и мне еле-еле удавалось уговорить дедушку вылезти из под кровати и идти домой, причем дорогой он мне приказывал, чтобы я не рассказывал дяде, что видел у Уварыча. А там я видел всегда одно и то же: полбутылки или бутылку водки с закуской в виде огурцов и мяса и выпившего Уварыча, который, не вставая со стула, сидел около стола и клевал носом.

Но бывало и по-другому: дядя с работы приходил поздно, и по пути из школы заходил к нам Уварыч. Тогда дедушка, чтобы угостить своего приятеля — собутыльника, решался на "преступление". У дяди всегда было немного винного спирта, пузырек со спиртом стоял в шкафу. И вот дедушка из пузырька наливал в стакан, а в пузырек добавлял воды. Разбавив спирт в стакане водой, они, Уварыч и дедушка, выпивали эту смесь, закусывали и Уварыч уходил от нас довольный таким угощением. Меня они при этом выпроваживали на улицу, а если я не уходил, то уговаривали меня молчать, что я и выполнял добросовестно. Но когда приходил с работы дядя и обнаруживал, что дедушка "навеселе", вынимал из шкафчика пузырек, и глядя на свет, говорил дедушке, что он выпил спирт, тот обычно сразу не сознавался, говоря, что спирт такой мутный и был. Тогда дядя наливал немного этого "спирта" на блюдечко и пробовал зажечь, но "спирт" не горел. Тогда дедушке ничего не оставалось, как сослаться на "гостей".

Нужно сознаться, что жизнь у нас с дедушкой была очень скучной, и я не удивляюсь, что дедушке хотелось иногда "встряхнуться" и он уходил к Уварычу. Я вспомнил о том, как была "обставлена" комната Уварыча. В его "апартаментах", как он называл свою комнату, находился простой деревянный стол, покрытый всегда одной и той же скатертью, вряд ли она когда-либо стиралась. У стола стоял деревянный кустарной работы стул и одна табуретка, у задней стены стояла простая деревянная кровать с низкими спинками, а на кровати не то перина, не то матрац, покрытый лоскутным одеялом, и у изголовья подушка в розовой наволочке. Над столом, на длинной проволоке висела семилинейная лампа с металлическим абажуром. На окне стояла чернильница — пузырек и лежали ручка и цветной — красный с синим — карандаш. Стены комнаты, прямо по бревнам, оклеены обоями с круглыми цветами, а потолок черный от старости и копоти. Комнатная печка с лежанкой стояла у входной двери от хозяев, на этой лежанке любил сидеть мой дедушка, когда он не скрывался под кровать. Самовара у Уваровича не было, чай он пил из чугуна или горшка, которые к нему в комнату не подавались, а [чай] наливался хозяевами в стакан и приносили ему на стол. На столе всегда валялись объедки хлеба и кренделей, которые он особенно любил и ел их с удовольствием даже в классе.

Во время занятий в училище, почти ежедневно, Уварыч мне давал такие поручения: или сходить и принести кружку воды из раздевалки, или же давал мне две копейки и говорил: "Иди к Бурьметьеву (лавочнику) и купи кренделей". Я уходил с урока, покупал ему шесть штук кренделей, приносил, он клал их в кафедру и по одному грыз их во время занятий. А чтобы мы этого не видели, он закрывался крышкой кафедры и жевал их с хрустом. Мы потихоньку смеялись, а уроки шли своим чередом. Григория Уваровича ребята любили, и часто на дворе школы или ни улице мы его окружали и ласкались к нему, и каждому из нас он находил или слово, которое нам было приятно, или же гладил по голове, а иногда наделял нас конфетками или пряниками. Но никогда не было случая, чтобы мы над ним, даже пьяненьким, а это было нередко, как-нибудь зло подшучивали, а большею частью мы своего Уварыча обступали со всех сторон и провожали до его квартиры. Мы не слышали от него ни ругани, ни грубых выкриков, а когда его "вели" домой, он что-то бормотал про себя, а разбирали лишь одно слово: "спать, спать".

Я начинал вплотную входить в сельскую жизнь: быстро сдружился с ребятами и многое перенял у них: стал ходить вразвалку для солидности, и кое-что изменилось и в моей речи — подражая их выговору, за что не раз мне дядя Саша выговаривал, чтобы не ломал языка. Каждую субботу меня дядя Саша водил с собою в больничную баню в Тужиловку. Но вот в одну суббот, во время сильной метели, я в баню не ходил и остался дома. В селе же вообще бань не было, и парились жители в русских печах, что я не раз наблюдал, как парились хозяева дядиной квартиры и дедушка.

И вот дедушка вздумал и меня попарить в печи. Разделся я в своей комнате, дедушка — около печки. Когда мы подошли к печке, около нее на полу была настлана солома, на поду печки я увидел тоже солому, на шестке стояла большая деревянная шайка с водой. И вот, я не успел сообразить, как же мы будем париться, дедушка оказался в печи, ногами к заду, и велел мне лезть к нему. Я с трудом залез, головой стукнулся в устье печи, а дедушка подвинулся к одной стороне, пододвинул шайку с водой и, ухватив за ручку заслонку, закрыл ее. В печке стало темно и душно, я не выдержал, и несмотря на протесты дедушки, вышиб головой заслонку и выскочил из печки на солому. Меня подхватила старая хозяйка и поставила в лохань, чтобы окупнуть меня и смыть грязь. Дедушка продолжал париться, хлестая себя веником, а я ушел в комнату и оделся, чтобы больше никогда не лазить париться в печь. Дедушка меня поругал, а дядя побранил дедушку, и после этого меня уже мыли в корыте. Но я часто после этого случая наблюдал, как хозяева сами и их дети мылись в печи, а мужчины прямо из печи выбегали голые во двор и бросались в снег, повалявшись, опять лезли в печь и уж после второго раза становились в лохань и окупывались холодной водой, при этом покрякивали от удовольствия. И ничего! Никто из них не простужался и не болел.

Из рассказов хозяев я узнал, что они собираются женить сына Николая, это был высокий, красивый парень, одевался он в хорошо сшитую поддевку и шаровары, а сапоги носил со скрипом, это считалось особым шиком в селе. И вот началось хождение сватов, которые являлись к хозяевам, угощались, а потом, с полотенцами через плечо, куда-то уходили с родителями Николая, а возвращались поздно и под хмельком и говорили много и, мне казалось, все об одном и том же.

В этом особо горячее участие принимали какие-то женщины — свахи, которые то уходили куда-то, то опять приходили. Наконец родители, сваты и Николай ушли к невесте, как говорили, "на сговор", это было уже концом сватанья, которое продолжалось не менее двух-трех недель. Дедушка при этом тоже не был обойден угощением, и частенько дядя его стыдил за невоздержание, но у него была одна отговорка: "угощают, а отказаться не в силах". В этот год, как говорили, мясоед был длинный, поэтому перед масленицей состоялась свадьба, на которую мы были приглашены. Мне очень хотелось посмотреть, какая у Николая будет жена. Дяде на свадьбе не пришлось быть, был занят, а мы с дедушкой ходили. Здесь я увидел весь свадебный ритуал.

Как венчали, я не видел, но с появления молодых в доме невесты, куда Николай входил зятем, я смотрел и даже сидел за свадебным столом. Как только появились молодые и вошли в комнату, их обсыпали зачем-то хмелем, а потом усадили их в передний угол, где я рассмотрел жену Николая. Она была полная и красивая девица и, сидя за столом, все время краснела и утиралась платочком. Посидели молодые за столом недолго, их только поздравили и выпили за их здоровье, а потом пришли свахи и увели их в холодную клеть, тут же в сенях, а через несколько минут свахи вернулись, сели за стол и начался свадебный пир горой. Много пили, пели песни и шел разговор по душам. Дедушка принимал горячее участие в свадебном пиру, а я сидел около него и меня угощали самодельными пряниками и курником, т. е. пирогом с курицей. Так продолжалось часа два-три, а потом свахи и сваты пошли будить молодых, причем свахи откуда-то набрали худых горшков. Мы, ребята, пошли за ними. И вот свахи и сваты застучали кулаками в дверь клети, а когда из дверей показались молодые, то горшки и черепки полетели им под ноги и крошились на мелкие части, и все это сопровождалось криком и визгом свах. А молодые прошли в горницу и сели в передний угол за свадебный стол. Дальше уже продолжался пир до позднего вечера. Мы с дедушкой ушли, чтобы быть дома к приходу из больницы дяди.

На следующий день начиналось свадебное гулянье по улицам с гармошкой, пляской и припевами. Все сопровождающие участники свадьбы, особенно женщины, наряжались как кто сумеет, были тут и бабы-яги на метле, и солдаты, и горбуны, вообще кто во что горазд. Лица намазали сажей и краской пострашнее, чтобы только не узнали. Вся такая компания двигалась с шумом-гамом и боялась встречи с "колдуном", каковым считался один горбатый старик, редко выходящий из своей избы. Но, к счастью молодых, на этот раз встречи с колдуном не было, и веселье продолжалось до поздней ночи. Мы, ребята, как почетный "эскорт", сопровождали эту компанию, пока нас не распугали по домам ряженые.

Время двигалось к весне. В школе я стал привыкать к ребятам и к„своей соседке Нине. А весной я получил от Нины приглашение заходить к ним в дом, но я стеснялся заходить в квартиру, и когда я приходил, мы больше находились в саду. А когда Нина меня хотела затащить к ним домой, я испугался и убежал. Нина проводила меня смехом. Но я все же время от времени заходил к Нине и в конце концов осмелился и бывал у нее дома, где мы смотрели книжки с картинками, а иногда меня угощали и чаем. В то время в Рамзае было очень много садов — почти у каждого дома, и жители очень много выручали от продажи яблок в Мокшане и в Пензе.

В отличие от Мокшана, ни один сад не был огорожен и никто не лазил в чужой сад. И весной в Рамзае было очень хорошо, все село было в цвету яблонь и вишен, и мы, гуляя на улице, с наслаждением дышали ароматом цветущих садов. Иногда только мое весеннее настроение портил дядя тем, что заставлял нас с дедушкой целый вечер вертеть ему порошки от кашля, которые он рассыпал на сотню нарезанных бумажек. Это была самая скучная и неприятная работа, которую нельзя было бросить, так как я очень уважал дядю, который тоже меня любил и частенько баловал гостинцами и помогал мне в учебе.

А когда в Рамзае наступила Масленица, начиная с понедельника и кончая Прощенным воскресеньем, село шумело, а по улицам ходили толпы веселящейся молодежи и пьяненьких взрослых и пожилых людей и всюду пахло пекущимися блинами, из труб подолгу с утра шел дым, он-то и разносил запах блинов. А блины в Рамзае пекли из пшенной муки, которую приготовляли каждый для себя, для чего подсушенное пшено насыпалось в ступу и пестом толклось до тех пор, пока не превращалось в муку.

А в Прощенное воскресенье в Рамзае существовал такой обычай. Молодые пары, поженившиеся в прошедший мясоед, обязаны посещать своих тещ или свекровей с прощанием, причем при следовании "молодых" по улицам села их встречали парни и "молодой" обязан был, по вызову парня, вступать с ним в борьбу — кто кого поборет. И они боролись до тех пор, пока тот или иной поборет. После боровшиеся пожимали друг другу руки и расходились "без сердца". А "молодая" во время борьбы стояла в сторонке и наблюдала за поединком — "держала нейтралитет". После борьбы она отряхивала от снега одежду борцов и "молодые" шли дальше до следующей встречи, а встреч таких иногда было немало.

Кроме того, в Прощенное воскресенье жители села ходили друг к другу, чтобы попросить прощения за все "содеянные" обиды друг перед другом. Прощение сопровождалось низким поклоном друг другу со словами: "Прости меня Христа ради, если я тебя чем-нибудь обидел или согрешил перед тобой", а другая сторона отвечала: "Христос тебя простит". Нас, ребят, тоже заставляли просить прощения у старших. Мне было еще от бабушки известно, что в этот Прощенный день должен состояться "Страшный суд", т. е. конец Света, когда будет Второе пришествие Христа и он совместно с богом-отцом Саваофом начнут судить живых и мертвых. И когда мы, ребята, дома кланялись в ноги бабушке и матери и просили прощения, отец смеялся над нами, но в Рамзае меня к этому принуждал дедушка, но только тихонько от дяди. Нужно сознаться, что все эти разговоры о Страшном суде и прощение вселяли такой страх, что в ночь с Прощенного воскресенья на понедельник спалось плохо, в ожидании конца Света.

Наконец прошла Масленица с ее блинами, пьянством, с пиром от бесшабашного веселья и катанием на лошадях по улицам села, наступил Великий пост, с говением и похмельями. В чистый понедельник все мылись в печах или в корытах и старались как можно меньше есть и ели преимущественно "мурцовку" — это вода, с накрошенным туда хлебом и посоленная по вкусу, иногда заправлялась конопляным маслом.

К этому времени у меня уже были друзья — товарищи из ребят соседних домов, и мы частенько вечерами собирались у кого-нибудь из ребят под воротами или на завалине у дома и долго-долго беседовали, и с самым серьезным видом, о ведьмах, оборотнях, домовых и прочей нечисти, о которых в Мокшане я не имел понятия. Конечно, никто из ребят этих диковин не видел, но с хвальбой уверяли, что их видели их бабушки и матери, когда все в домах уснут или по пути на гумно, если ходят за кормом ночью. Они даже описывали их вид и позы, в которых они им являлись. Вот только домовых видеть им не удавалось, так как домовые живут под печками и дают о себе знать только оханьем, а иногда и плачем, особенно перед большой бедой в доме.

Но наша фантазия рисовала и вид "домового". Он должен быть стариком, с большой седой головой, одетым в длинную белую рубаху и, в отличие от людей, без штанов и с мохнатыми ногами. Глаза у него должны быть большими, видящими сквозь стены, на голове седые длинные волосы, торчащие кверху, а уши в виде лопухов — большие и все слышащие. Поэтому, когда мы разговаривали обо всей этой нечисти, то слова произносили шепотом, чтобы нас не услышали эти нечистики и не сделали бы нам какого зла. Но когда взрослые узнавали о наших этих беседах, то пугали нас грехами, которые мы должны замаливать перед Убогом в церкви.

А в церковь нас водили каждое воскресенье всей школой. И вот здесь я убедился, что действительно в Рамзае церкви не отапливались, а стоять в холодной церкви полтора-два часа, не шевелясь и не передвигаясь, было очень плохо и многие из ребят, у кого плохая одежонка, простужались и подолгу болели. Мне тоже пришлось поболеть, и после этого я был освобожден от посещения церкви по зимам. Великий пост — самая скучная пора для ребят, нам не разрешали петь и играть, мы могли только кататься на салазках и ледянках с кручи оврага вниз. По всем дням слышен был тоскливый перезвон колоколов и видны вереницы жителей, идущих в церковь к "службе". В это время отец Семен плохо посещал школу, чему мы не радовались, так как он не был придирчив к нашим ответам по "закону божьему" и только молитвы перед учением и после учения мы знать были должны наизусть, так как их читали по очереди. Нас, учеников, заставляли говеть на последней — страстной неделе, для чего учение заканчивалось за три дня до вербного воскресенья.

Весна приближалась заметно, а с ней и Пасха, нас распустили на пасхальные каникулы — до вторника на Фоминой неделе. За мной проездом из Пензы заехал отец, и я уехал в Мокшан, где и провел весенние каникулы. На страстной неделе помогал в Архангельской церкви клеить фонари и, конечно, как полагалось, говел и не ел, в открытую, скоромного. Отгулял со своими дружками пасхальную неделю, во время которой катали яйца, играли в козны, а главное, беседовали и обменивались новостями за то время, которое провели в разлуке. Наконец в понедельник, после Красной горки — на Фоминой, подъехал Иван на "рысаке" и увез меня к месту "временного пребывания" в Рамзай, где я провел всего две недели, перешел в старшее отделение и, не дожидаясь отца, с рамзайским крестьянином, ехавшим в Мокшан на базар, неожиданно для родителей приехал домой, где должен .был прожить на каникулах до Первого сентября. Так у меня закончился первый год пребывания на учебе в Рамзае.

Пребывание в Рамзае и общение с ребятами на селе отразилось и на моем языке, да и на "манерах". В Мокшан я привез "новые слова", так, слово "седьмой" я стал выговаривать "сямой", вместо — говорят, я говорил "баят", вместо — квартира — "фатера". А отчества людей я говорил с окончанием на "ыч" — Иваныч, Семеныч и т. д. Мне за эти "новые" слова много раз доставалось от отца и не раз он меня поправлял, но еще долго я не мог отвыкнуть от рамзайского лексикона. И ребята-приятели, из городских, тоже надо мной смеялись и поправляли меня, только мать да Прокофьевна снисходительно относились к моему выговору и говорили: "С кем поведешься, от того и наберешься".

В это пребывание в Мокшане я почувствовал себя взрослым и стал ближе знакомиться с Мокшаном и его окрестностями. В это время в Мокшане было 5 церквей,¹⁶ а в двух верстах от города — большой женский монастырь с 500-600 монашками,¹⁷ а около монастыря целый квартал деревянных ярмарочных лавок и навесов. На базарной площади Мокшана находилось много каменных корпусов — магазинов, трактиров — и ряды палаток — столов, 'в которых торговали только по субботам — базарным дням. В /стороне на базарной площади стояла тюрьма с большими и всегда закрытыми воротами и двухэтажное здание — полиция и Уездный съезд, а сзади его — солдатская казарма. Во дворе полиции помещалась пожарная команда. Перед полицией — пожарная каланча, где все время ходил дежурный пожарник. А сбоку Собора сквер — большой декоративный сад с дорожками и сторожевой будкой, у которой всегда сидел маленький старичок и плел лапти. Вокруг базарной площади были расположены купеческие дома и особняки местных помещиков: Быстрениных, Соустиных, Краевских, Ушаковых и других.¹⁸

В этом году в первый раз родители нас, ребят, меня и старшую сестру, взяли с собою на ярмарку, которая была 8-го июля и называлась Казанской. Там, оказалось, столько было народу и подвод с товарами и покупателями, что мы еле-еле пробрались в центр ярмарки, где стояли балаганы и карусели. Здесь было особенно шумно и многие взрослые и ребята теснились около балагана. На площадке, устроенной над дверью в балаган, стояли два человека, один из которых был одет клоуном и с размалеванной рожей кричал на всю ярмарку, зазывая в балаган публику: "В нашем балагане есть черти с рогами, есть фокусники, есть и говорящая голова и много всякого добра, а вход всего пятачок, получайте билеты, пока не поздно, а то сегодня играем, а завтра уезжаем!" И балаган быстро наполнялся ребятами и взрослыми.

Г. Мокшан

На переднем плане - пожарная каланча,

на заднем плане - Богоявленская (Никольская) церковь.

Вид со стороны путей

В Уездном училище

14 августа 1890 года в сопровождении дяди Мити я зашел в училище, которое стояло на углу Пензенской и Садовой улиц (где в н/вр семилетка). Не без страха я заходил в канцелярию училища, где, к моему удовольствию, за столом сидел мой знакомый по Спириной улице, сын дьячка Архангельской церкви П. И. Манторов, который был ровесником Мити. Дядя передал ему мои документы об образовании, Петр Иванович записал меня в книгу и объявил, чтобы я явился к началу занятий 16 Августа к 9 часам утра. Мы с дядей покинули училище, и он, по пути к дому, познакомил меня с программой первого класса, в которой большую долю уроков занимал закон божий, с его преподавателем священником Василием Городецким,²⁶ очень злым и бестолковым стариком, который любил, чтобы уроки ему отвечали, как в книжке или евангелии.

Когда 16-го я пришел в училище "пораньше" к 8 часам, до начала занятий, я познакомился со зданием училища. Здание кирпичное, одноэтажное под железной крышей. При входе раздевальня, направо для учеников, налево для учителей, прямо — дверь в канцелярию, налево в классы, они расположены один за другим — проходные, начиная с первого класса и в конце третий класс. В классах пятиместные черные столы и скамейки. В каждом классе перед партами учительские кафедры на возвышениях, а сбоку их, у стен — перевертывающиеся доски. В каждой классной комнате в углу — икона, а на передней стене портрет царя с семейством и несколько картин из священного писания. Стены и потолки побелены, двери и окна покрашены желтой краской — "немарко".

Во дворе училища досчатая уборная, а остальная площадь занята поленницами дров, лишь небольшая площадка да проходы между дров были предоставлены для "культурного" отдыха во время перемен. В пристрое — квартира смотрителя училища Ивана Григорьевича Попова и его семьи. Двор с улиц огорожен высоким каменным забором, с воротами и калиткой. Только около квартиры смотрителя, в низенькой изгороди, росли какие-то кустики и двор был свободен от дров, но нам туда проникать строго воспрещалось.

Когда мы — новички — "осматривались", нас во дворе встретили "старики" "приветственными" криками: "Качать новичков". Нас подхватили и начали "качать" так: одни брали за ноги и руки, другие за уши, потом подбрасывали вверх с криками "давай!" "выше!" После такого "качания" долго кружилась голова и болели уши. Наконец раздался звонок — начало занятий, и мы, обгоняя друг друга, побежали в училище, где нас никто не встретил, и мы, когда зашли в класс, рассаживались по партам кто где хотел и с кем хотел.

Я попал в соседство с Молчановым Павлом, заикой, длинноногим парнем. Он мне сказал, что приехал учиться в Мокшан из Белогорки, отец у него конторщик в имении помещика. Парень он был смирный — не задира — и не любил, особенно первое время, чтобы к нему приставали с разговорами, ему не хотелось показывать свое заикание. Только впоследствии он расхрабрился и даже стал ругаться "по-мужичьи".

Вскоре после звонка, когда прошли мимо нас ученики второго и третьего классов, появились учителя, мы почти все время провожали их стоя. Наконец появился Смотритель училища, Иван Григорьевич, с нашим учителем. Мы, конечно, встали и замерли на местах. Иван Григорьевич обратился к нам — новичкам — с "отеческим" наставлением: бояться и молиться богу, почитать царя, уважать своих учителей и любить и слушаться родителей. Все свои наставления он сопровождал указыванием то на портрет царя с семейством, то на икону, при этом принимал почтительную позу и слова выговаривал точно и четко. После назвал по имени, отчеству и фамилию преподавателя первого урока Якова Федоровича Каплинского²⁸ и объявил, что сейчас начнется молебен перед началом учения. Нас направили во второй класс — самый большой, куда собрались все учителя, а через минуту явился поп Василий в ризе, с дьячком, пришел и Смотритель. А учитель пения Катьмицкий, по прозванию "Тараканьи ножки", вызвал певчих, и начался молебен, с провозглашением многая лета царствующему дому, учителям и воспитателям и учащимся сего училища.

Во время этого молебна мы увидели всех наших учителей со Смотрителем во главе. Все они были одеты в мундиры со светлыми пуговицами, конечно, кроме попа и регента — дьячка. У смотрителя на мундире были какие-то медали, а на крестик. После молебна мы подходили к кресту, получали бгословение попа и целовали ему руку. После молебна разошлись по своим классам для занятий. Но первые уроки все прошли наставлениях о поведении на уроке, на перемене, на улице, дома и при встречах с начальством, учителями и старшими. Как должны снимать шапку и как должны отвечать на вопросы старших, а при разговорах руками не махать, носом не двигать и отвечать на все "по правде", не врать.

Первый день занятий уроки закончились рано, и мы большим удовольствием покинули училище и спешили домой чтобы поделиться впечатлениями дома и на улице с друзьями, которые не пошли дальше приходского училища. На следующий день и в продолжение первой недели учения я очень усердно расспрашивал старшеклассников об учителях: кто из них сердитый, кто добрее, кто дерется и как: за волосы, за уши или линейкой, кто любит ставить на колени или в угол, кто оставляет без обеда и пр. И я получил довольно богатую характеристику учителей, так например: Смотрителю училища И. Г. Попову было присвоено прозвище "Мухомор", за его почти всегда мрачный вид на голове у него была большая седая копна непричесанных волос он был молчалив и говорил с учениками только тогда, когда к нему в кабинет доставлял учитель набедокурившего ученика и тогда он только указывал ученику на угол со словами: "Стань туда". Лицо у него почти полностью заросло бородой, были видны только высокий лоб и умные глаза, а ушей совсем было не видно, т. к. из них торчали пучки волос, закрывающие раковины ушей. На руках — тоже росли волосы, а пальцы были похожи на мохнатых червяков.

Ему в это время было лет 60 или более. Ростом высокий, много сутуловатый. Одет всегда был в длиннополый форменный сюртук не первой свежести, белая крахмальная сорочка с черным галстуком, брюки навыпуск и в черном жилете с цепочкой от кармана к карману. Ходил он так, как будто считал с шаги, т. к. все время что-то бормотал про себя. Но как человек он был не злой и особой неприязни к нему мы не питали. Он ничего не преподавал, а все время занятий просиживал в кабинете за письменным столом и чего-то писал. Выходил он только по вызову учителей, которые самостоятельно не могли справиться с разбушевавшимся классом. Тогда он входил, обводил всех учеников глазами и учеников, на которых указывал учитель, без всяких наставлений, уводил к себе в кабинет, где указывал ученику угол, где стать и тот оставался в углу до самого конца уроков, когда "Мухомор" подходил к ученику, давал по затылку и выпроваживал из кабинета.

Дальше идет учитель Русского языка Федор Николаевич Замятин ²⁹ , по прозвищу "Торокан", т. к. он имел большие торчащие усы и вместо слова "таракан" он произносил при диктовке "торокан". Он вообще искажал слова при диктовке и слова "стакан" — говорил "стокан", "барабан" — "боробан" и т. д„ чтобы помнили об ошибках. Он, в отличие от "Мухомора", всегда одет был аккуратно, и конечно, в форменном сюртуке, застегнутом на все пуговицы, и любил все время поглаживать свои черные усы и бородку. Он был очень раздражителен и не любил, когда его переспрашивали при диктовке, и за всякое нарушение "порядка" в классе отправлял к "Мухомору", а это для нас было куда хуже, чем если бы он дал по затылку или отодрал за уши. Мы всегда смеялись, если "Торокан" сморкался, т. к. он при этом издавал носом "трубный" звук. Федору Николаевичу доставляло большое удовольствие поставить ученику двойку, а ставил он ее с приговариванием: "А вот я тебе поставлю двоечку!", а исправлять ее и не думай. Он начинал гонять по всей грамматике и редко-редко исправлял. Он был одинокий, жил у бывших помещиков, и им хозяева были довольны — скромный человек.

Математику преподавал Каплинский Яков Федорович, по прозвищу "Юрок", он был полной противоположностью "Торокана". Он был лет 35- ти, среднего роста, очень подвижный и имел походку с подпрыгиванием. Волосы на голове были ершиком, на лице недлинные — стрелочкой — усики, которые все время подкручивал, как будто старался их выдернуть. Отвечающих у доски учащихся он с ответами не торопил и часто задавал наводящие вопросы. Он очень любил вместе с учащимися решать задачки устно, и у меня до сих пор это сохранилось. Учащиеся "Юрка" любили и с вниманием слушали его уроки, и нужно сказать, что большинству из нас он привил любовь к математике. Только у него был один недостаток, который у нас иногда вызывал смех, он плохо выговаривал букву "Р" и слова с этой буквой произносил с трудом, а слово "три" произносил как "ТЧИ".

Преподавал историю нам Павел Федорович Орлов, по прозвищу "Чирок", он был 25-30 лет, красивый мужчина, с усами — как теперь их называют, "подсопельниками". Он всегда был в форменном фраке, и нам смешно было на него смотреть, когда он садился и отбрасывал на спинку стула свои фалды, или как мы называли, "хвост". Он был холостяк и жил "на хлебах" у одной молодящейся вдовы — чиновницы, которая строила планы женить его на себе. Но Павел Федорович был большим эгоистом и переоценивал свои достоинства как мужчины. О женщинах Мокшана он откровенно высказывался пренебрежительно, и они г як будто только и мечтают женить его на себе или выдать за него своих дочек. Как учитель он был очень ленив и приходил на уроки лишь для того, чтобы спросить и указать страницы книги, что надо выучить к следующему уроку. Мы уроки его учили без всякого удовольствия, но двоечников у него не было, он просто не любил их ставить, а при плохом ответе он ставил в журнале точку, чтобы спросить следующий раз, о чем предупреждал ученика. Прозвище "Чирок" он получил за то, что до поздней осени купался в реке и как раз в том месте, где у нас в Мокше водилось чирков. Он же у нас преподавал и географию и таким же методом, если не считать лишь демонстрации на урокаx географических карт.

Закон божий преподавал "батюшка", отец Василий Городецкий — сухой долговязый старик, с большой седеющей боровой и с гривой волос на голове. Он обладал особо длинными руками с сухими когтистыми пальцами, которыми он частенько стучал по кафедре. Голос он имел писклявый, неприятно режущий слух. Он при ответах требовал ответов, точно соответствующих тексту учебника, и не позволял рассуждать. Остальные учителя уездного училища были просто ничем особым не выделяющимися людьми. Лишь только преподаватель пения — псаломщик соборной церкви Катьмицкий — "Тараканьи ножки" — был очень подвижен, и когда регентовал, он то подпрыгивал, размахивая руками, а потом так картавил, что зачастую во время пения раздавался смех, смущающий даже прихожан в церкви во время богослужения. Между прочим, он из каких-то соображений зимой и летом и в любую погоду ходил в глубоких галошах и своем неизменном засаленном подряснике, а из-под скуфьи всегда и везде торчал хвостик косы, с вплетенной в нее синей или белой ленточкой. Чуть было не забыл несколько слов о хранителе школьного звонка — стороже Степане, который больше находился, как он говорил, "на фатере Ван Григорыча" (Смотрителя), а звонки зачастую давали свободные учителя или же ученики первого класса, которых посылали учителя. Теперь об учебе в уездном училище.