Глава 18. Переживания Дорис

Даже самой себе Дорис ни за что не призналась бы, что в глубине души начала ревниво завидовать Энни. И тем не менее дело обстояло именно так. Юную художницу раздражало, что Марта слишком часто хвалит двоюродную сестру. Что Гилберт то и дело просит Энни в чем-то ему помочь. Что маленькая Маргарет самую горячую привязанность проявляет не к родной сестре, а к заокеанской двоюродной. Что никто, кажется, кроме мамы, больше ее не любит и в ней не нуждается. Но и мама в последнее время совсем не так часто заглядывает в ее уединенную мастерскую — и все потому, что Энни в любой момент готова сбегать наверх с каким-нибудь тетиным поручением. Дорис и в голову не приходило, что причина кроется в ее собственном себялюбии, благодаря полному отсутствию которого Энни и завоевывает любовь окружающих.

Всякий день всеми помыслами и поступками Энни управлял единственный и очень простой вопрос: «Является ли это волей Отца моего Небесного? » Будучи в этом уверена, девочка выполняла все старательно и любовно, как для Самого Господа. Любую же неудачу сносила терпеливо, ибо на то была Его воля. Так в жизнь ее претворялись слова, сказанные Иисусом Христом: «Кто потеряет душу свою ради Меня, тот сбережет ее»[23].

Отказываясь от собственной воли, Энни обретала всеобщую любовь, живущая же в свое удовольствие Дорис теряла как раз то, что наполняет душу счастьем, и чувствовала себя одинокой и нелюбимой.

Если посмотреть со стороны, Дорис имела все основания быть довольной и благодарной. Ее никогда ни в чем не ограничивали и позволяли удовлетворять любые прихоти. Даже мечта увидеть папины картины на Лондонской выставке в конце концов исполнилась: мисс Быомонт, старая приятельница миссис Ладлоу и тоже художница, предложила взять Дорис с собой. (Это было как раз в те дни, когда так разительно преображался на глазах дом Рейнольдов.)

Поначалу Дорис восторженно переходила от одного полотна к другому. Но подобно тому, как не в силах распуститься цветок, если на бутоне поселилась гусеница, радость в душе юной художницы так и не смогла расцвести. Увидев, что картины, над которыми они с отцом трудились с такими любовью и надеждой, висят не на самом выигрышном месте, Дорис пришла в отчаяние: ведь падающий совсем не с той стороны свет не позволит разглядеть всей прелести отцовских работ, а значит, ни одна из них не будет продана. И в самый момент исполнения заветной мечты юная художница горько расплакалась. Конечно, она делала вид, будто пристально разглядывает чужие работы, однако на самом деле ничего не видела.

Вернувшись домой, Дорис поразилась разительным переменам, произошедшим с домом Рейнольдов. На месте старых покосившихся ворот навешены новые. Деревья в ухоженном саду подрезаны и приготовлены к приближающейся зиме. Внутри каждый уголок вычищен и вымыт, хотя большинство комнат и оставались пока пустыми, словно замершими в ожидании новой обстановки и новых людей. В захламленных комнатах Бен с Гилбертом отыскали вполне приличную старую мебель, привели ее в порядок и расставили в гостиной, так что теперь мисс Рейнольд в любую минуту могла принять неожиданно заглянувших гостей. При всем том старая леди не позволила себе никаких излишеств — сделано было только первоочередное и самое необходимое. Причем на этот раз совсем не из скупости: она ждала, чем кончатся работы на новом шурфе, и пока старалась избегать лишних трат — а вдруг там понадобятся еще деньги?

Соседи поговаривали, что мисс Рейнольд, наверное, будет приятно, если нанести ей визит и посмотреть, как она отделала дом, но по старой памяти не рисковали сделать это без приглашения. Да и сама старая леди все еще стеснялась их, — особенно миссис Ладлоу, — хотя детей всегда принимала с радостью. К великому удивлению, Бен обнаружил, что выходящая окнами в сад Дубовая гостиная — самое лучшее место для выполнения домашних заданий. Кроме того, в детстве мисс Рейнольд хорошо училась и с удовольствием готова была ему помочь. Она старалась всячески ободрить мальчика и вдохнуть в него уверенность в своих силах.

Надо сказать, возвращаться в Саншайн-Манор Дорис было очень трудно: все слуги уволены, во всем соблюдается строжайшая экономия. Юная же художница считала привычные удобства не роскошью, без которой можно некоторое — и даже весьма долгое — время обойтись, а непременной жизненной необходимостью. По возвращении домой она услышала множество сплетен, о которых миссис Ладлоу и остальные дети даже и не подозревали. Поговаривали, будто мисс Рейнольд собирается усыновить Бена и Энни и сделать их своими наследниками. И хотя точно никто ничего не знал, ходили упорные слухи, будто наследство это огромно, так что после смерти своей благодетельницы американские дети станут несметно богаты. Иные даже безапелляционно утверждали, что старая леди уже составила завещание, по которому большая часть движимого и недвижимого имущества должна отойти Энни.

«Энни — привыкшая к тяжелой работе малограмотная девчонка с американской фермы, и деньги ей не нужны, — рассуждала про себя Дорис. — Другое дело — я. У меня талант, высокое дарование, которое не остается незамеченным даже в самом высшем, самом изысканном лондонском обществе. И мне, именно мне должны принадлежать богатства, так неожиданно упавшие к ногам этих заокеанских родственников! » Эти мысли нашли подтверждение и в полученном на днях письме мисс Бьюмонт. Та писала, что один из известнейших художников обратил внимание на этюды Дорис — по его словам, через несколько лет «юная мисс Ладлоу благодаря своим исключительным способностями приобретет известность и богатство». Впрочем, от этого известия мысли Дорис стали еще горше.

Если бы богатая соседка обратила внимание на нее, а не на Энни! Мисс Рейнольд могла бы послать ее в Италию — учиться на творениях великих мастеров. Или даже определить ее в ученицы к тому самому знаменитому художнику, который похвалил ее зарисовки.

Но теперь — из-за этой несчастной шахты и своей заокеанской родственницы — Дорис обречена провести всю жизнь в Биг-Кловерли, этой провинциальной дыре, где она уже наизусть знает каждый склон, каждый камень и каждый ручей и по изменениям тончайших оттенков цвета в пейзаже может предсказать завтрашнюю погоду.

Дорис даже себе не давала отчета, что с ней происходит: грех закрался в ее сердце, словно змей в Едемский сад. «Змей был хитрее всех зверей полевых, которых создал Господь Бог»[24]. К себялюбию постепенно присоединилась зависть, к зависти — алчность. И лишь последний шаг отделял ее душу от ненависти, которая ставится в Библии в один ряд с убийством[25].

Энни и в голову не приходило, что Дорис может ей завидовать. Она искрение уважала двоюродную сестру — ведь та была намного сообразительнее, воспитаннее и образованнее. Услышь девочка от кого-нибудь, что Дорис жаждет поменяться с ней местами, — она бы от души расхохоталась. Кроме того, жизни обеих были определены волею их Небесного Отца, и Энни была всем довольна. Они с миссис Ладлоу радовались письму мисс Бьюмонт куда больше, чем сама Дорис. Хозяйка Саншайн-Манора даже поспешила переслать его в Святую землю, где мистер Ладлоу получил несколько заказов на картины и потому решил задержаться до следующего лета.

А пока окружающие восхищались успехами Дорис, сама она завидовала воображаемым успехам юных заокеанских родичей. Девочка исполняла только собственную волю, ни перед чем не останавливаясь на этом пути и тем самым подтверждая высказывание Господа: «...кто хочет душу свою сберечь, тот потеряет ее»[26].

Между тем разведка нового угольного пласта шла полным ходом. В том, что он залегает где-то поблизости, не сомневался никто — ни Стивен, ни шахтеры, наезжавшие домой из Нетли. Но всякий раз, когда бурили поисковую скважину, она немедленно заполнялась водой.

Средства мисс Рейнольд стремительно таяли, не принося никакой отдачи, — Стивену уже было стыдно смотреть в глаза старой леди, когда он в очередной раз приходил за деньгами.

Ботфилдцам было необходимо великое терпение: ведь с наступлением зимы неизбежно придут холод и голод. Хотя в Нетли у здешних углекопов и была постоянная работа, однако и жизнь там стоила намного дороже, чем дома. Семьи обнищали и нуждались уже в самом элементарном.

Даже неколебимая уверенность Стивена начинала давать трещины. Каждый раз, когда он появлялся в Ботфилде, женщины изливали на него свои беды. Но разве мог управляющий помочь им всем? Его небольшие сбережения давно уже иссякли, употребленные на самые разные добрые дела — так, например, в классе, где вела занятия Энни, не было ни одного ребенка, который не радовался бы подаренной Стивеном вещичке. В то же время сам он ходил в старом, залатанном пальто и шляпе, которая давно уже выцвела и утратила всякую форму.

В последнее время Стивен относился к детям даже с большей нежностью, чем прежде: в начале декабря у него родился сын. Счастье управляющего разделяли все местные жители — казалось, крошка стал родным каждой матери Бот- филда. И даже когда Марта в порыве родственных чувств объявила его самым прекрасным ребенком в мире, спорить никто не стал. Что же до самого Стивена, то все неудачи с поисками угля не могли заглушить его радости, а дом и семья с появлением сына стали ему еще дороже. Переполнявшим душу счастьем он при каждой встрече делился с Энни.

— Знаешь, моя маленькая леди, по-моему, я и весь мир стал теперь любить еще сильнее. Стоит услышать голоса детей — и сердце так и рвется к каждому из них. Я не удивляюсь, что Господь сказал: «Пустите детей приходить ко Мне»[27]. Ведь этот малыш уже научил меня лучше понимать любовь Отца Небесного: представляешь, Он любит нас так же, как я — это крохотное, беспомощное создание. Оно протягивает тоненькие ручки — и мне хочется потрогать его пальчики, а едва я коснусь их, он тут же хватается за мой палец. Ведь он даже не знает, что я его отец. Когда вдова Томпсон сказала, что он «весь в отца», у меня так сердце и подпрыгнуло. Похоже, только теперь я начал понимать, что говорит Библия. Мы созданы по подобию Божьему, сказано там. Мы преображаемся в образ Сына Его, чтобы Он был первородным между многими братьями. И знаешь, Энни, мне кажется, что Отец Небесный радуется, видя, как мы изменяемся и постепенно обретаем Его образ.

Глава 19. Метель

Пришла зима — небывало суровая, такая снежная, что на окрестных горах и холмах невозможно было разглядеть ни единого камня: толстый пушистый покров сделал все склоны одинаково ровными и сверкающими. Не видно было никакого признака, способного послужить ориентиром. Деревья тоже укутались в толстые белые шубы, а если яростный ветер раздевал их, на ветвях оставались льдинки и начинало казаться, будто вы попали в царство Снежной Королевы. Нижние ветви склонялись до земли, образуя арки; другие сплетались в настоящие заиндевелые висячие мосты; третьи напоминали волшебные, переливающиеся всеми цветами радуги лестницы.

Сердито хмуря каменные брови, взирала со своих высот на белоснежный мир гора Хелмет; летнюю серую корону она сменила на новую, сверкающую серебром. Дальние же вершины неразличимо сливались с низко висящими облаками.

В ущельях, где ветер намел глубокие сугробы, многие овцы и пони оказались заживо погребенными под толщей снега, — то, что поначалу казалось бедным животным надежным укрытием от нежданной метели, обернулось для них могилой.

Но в деревни зима все равно принесла много радости и веселья: подле каждой двери лежал наготове снежок, подстерегающий первого же прохожего, а в чистом морозном воздухе далеко разносился детский смех. Ничто, кроме него, не нарушало тишины: на смену скрипучим телегам пришли сани, а запертые в стойлах коровы мычали так тихо, что голоса их с трудом достигали даже стен хозяйских домов.

Бен с удовольствием делился воспоминаниями об американских снегопадах и катании на сапках, тогда как его сестру вид падающих снежинок наводил на грустные мысли: девочка думала об отце, которому в любые морозы приходилось совершать со своими товарищами по оружию дальние марш-броски или, наоборот, неделями не двигаться с места на позициях.

Та же печаль появлялась в глазах у Энни всякий раз, как ей приходилось проезжать через Ботфилд, где она по-прежнему дважды в неделю проводила занятия. Из-за недостатка топлива дым над печными трубами поднимался здесь тонкими, жиденькими струйками, и девочка представляла себе, как холодно, должно быть, сейчас в домах: ведь с тех пор, как остановилась шахта, уголь в деревню не привозили — подобная роскошь стала ботфилдцам не по карману.

Насосная была переполнена дрожащими от холода детьми, в любой снегопад приходившими даже из самых отдаленных домов, — здесь они могли не только услышать новые уроки Стивена и Энни, но в придачу и кое-как согреться. Сердце- управляющего болело за этих, по его выражению, «маленьких бродячих овечек», и потому через неделю после Нового года они с Энни организовали еще и воскресную школу, занятия которой проводились на кухне в доме Стивена.

Так прошел январь, и многим показалось, будто старушка-зима уже израсходовала весь свой арсенал. Ботфилдцы жили ожиданием первой оттепели, чтобы продолжить разведочные работы, — верилось, ждать этого уже совсем недолго. Дни понемногу становились длиннее, солнце поднималось все выше, а голубое небо уже не казалось таким холодным. На свесах соломенных крыш появились первые сосульки — под лучами яркого, еще по-зимнему холодного солнца они льдисто сверкали, однако уже робко роняли скупые капли. Правда, с приходом ночи они снова замерзали и к утру становились еще длиннее. На первый взгляд, огромный снеговик совсем нс ощущал прикосновений солнечных лучей, но если на него никто не смотрел, великан потихоньку плакал, и редкие, крупные слезы сбегали по его бледным щекам. Однако достичь земли им не удавалось — еще на полпути они замирали, превращаясь в сверкающие льдинки.

Южный ветерок, навещавший Кловерлий- скую долину днем, нашептывал закованным в ледяные облачения деревьям, что вскоре ветви их опять зазеленеют, воздух вновь станет нежным и теплым, а небесную синеву с радостными криками станут стремительно прочерчивать вернувшиеся из дальних стран ласточки. Но деревья лишь недоверчиво покачивали в ответ заиндевелыми кронами.

Противореча этим заманчивым обещаниям, ночами налетал северный ветер. Сердито завывая, он заглядывал в каждое ущелье и подхватывал колючие, заледенелые снежинки, превращая их в злобно жалящие облачка.

В последнее воскресенье января Энни, как всегда, отправилась к Стивену — ее пони неторопливо вышагивал по тропинке, ведущей к дому управляющего. По сторонам раскинулась дивная сказочная страна. Над головой сплетались посеребренные инеем ветви; в зарослях кустарника, где снег лежал особенно толстым слоем, ветер, причудливо виляя меж стволами, выдул из него тысячи фантастических фигурок; маленький водопад на скачущем с камня на камень ручье замер, словно по мановению волшебной палочки, — казалось, неведомый скульптор изваял его из чистейшего хрусталя. Заснеженные склоны дальних гор нестерпимо сверкали в лучах яркого солнца — так, наверное, могла бы сиять и радужно переливаться невероятная груда бриллиантов в добрый километр высотой. Отсюда, со склона, вся Кловерлийская долина представлялась снежным морем с разбросанными по его поверхности темными островками — это были отдельные купы деревьев, с которых ветер начисто сдул зимние одеяния.

Медленными, осторожными шагами маленькая горная лошадка Энни поднималась ко Стивенову дому. Заметив управляющего, который стоял во дворе, держа в руках сито, полное отборного овса, Блеки ускорил шаг и радостно заржал. Через несколько минут пони был уже в конюшне, а Энни — в теплой кухне, где ее сразу же окружили дети.

Когда девочка собралась в обратный путь, солнце уже опускалось за горы, а северный ветер завел свою унылую песню. Малыши давно разошлись по домам. Малютка спал в люльке рядом с камином. Пока Стивен зашнуровывал ботинки и натягивал меховую шапку, Энни стояла на крыльце, глядя, как мало-помалу меркнет последний луч уходящего солнца. Каждый раз управляющий провожал Энни до самой долины, хотя никакой опасности ей не угрожало, и он прекрасно знал, что девочка окажется дома еще до того, как станет совсем темно. Да если бы и стемнело — что с того? Снег так сверкал под луной, что все вокруг было отлично видно.

Мэри накрывала на стол, чтобы по возвращении муж сразу же мог выпить горячего чаю. Перед тем как отправиться в путь, Энни со Стивеном заглянули в окно и помахали ей. Подсадив Энни в седло и взяв Блеки под уздцы, управляющий повел пони вниз — тот странно всхрапывал и упирался.

Едва путники вышли из-под защиты ельника, на них налетел почти ураганный ветер — Стивен чуть не упал, а Влеки остановился и захрапел. Внизу, в долине, ветер бушевал изо всех сил: подхватывая целые сугробы, он закручивал их в вихре и, высоко взметнув, разбрасывал по сторонам. От погожего солнечного дня не осталось и следа — сгустилась зловещая тьма, в которой исполняли какой-то дикий танец крупные, сухие, колючие снежинки.

Блеки осторожно ступал по крутому спуску. Стивен отпустил уздечку и ободряюще взял Энни за руку.

— Девочке, выросшей в американской глуши, нечего бояться английской метели, — смеясь, заметила та.

— Что ни говори, а зима уже на излете, — спокойно проговорил Стивен. — Хотя сегодня и стемнело прежде, чем зашло солнце, эта метель, по всей вероятности, последняя. Так или иначе, а еще чуть-чуть — и мы выйдем на дорогу. Только сегодня я провожу тебя до самого дома: уж больно суровой выглядела нынче старушка Хелмет. Но как бы то ни было, всякая погода — от Бога: это Он «дает снег, как волну; сыплет иней, как пепел»[28]. Помнишь гимн, который мы сегодня пели в церкви? — И своим густым, красивым голосом управляющий принялся выводить:

⇐ Предыдущая3456789101112Следующая ⇒

Поделиться: