Изменение положения марксизма в международных отношениях

Мы видим, что марксистские подходы анализируют долгосрочную тенденцию к экономическому и технологическому объединению человечества

 

[124]

 

и ту конкретную роль, которую промышленный капитализм сыграл в этом процессе. Его более структурные вариации пытались объяснить эти события, не оказывая, по крайней мере, явной поддержки каким-либо конкретным этическим идеям. Его более гуманистические перспективы сохранили общее с ранним Марксом видение системы глобального сотрудничества, чтобы покончить с нищетой и страданиями, отчуждением и эксплуатацией. Дискуссии были сосредоточены на «исторической теме», которая лучше всего подходит для обеспечения перехода к всеобщей свободе – если бы не пролетариат, то что освободило бы людей от различных форм нищеты? Далее, в главах 8 и 9, рассматривается вопрос о том, как основные нити критической теории отказываются от «парадигмы производства» и убеждённости в том, что промышленный рабочий класс может обеспечить свободу для всех (без определения эквивалентной социальной силы в структуре современных обществ). Приоритетной задачей является рассмотрение вопроса о восприятии марксизма в области международных отношений.

Было высказано мнение о том, что основной консенсус в теории международных отношений заключается в том, что марксизм мало что может предложить – помимо перечня ошибок, которых избегают серьёзные аналитики. Реалисты утверждали, что марксизм был в значительной степени обеспокоен тем, как люди действуют по отношению к природе, и лишь второстепенно интересовался тем, как общества взаимодействуют друг с другом. Важность государства, геополитики и войны затмила концептуальная основа, которая тратила все ресурсы на анализ систем производства, классовых структур и классовых конфликтов. Одним из последствий стало несовершенное понимание одного явления, которое уже давно имеет центральное значение для марксизма, а именно экономической глобализации, которая для реалистов подчиняется соперничеству между самыми могущественными государствами.

Неудачи марксизма на практике часто подчёркивались для того, чтобы выделить более серьёзные его недостатки. Уолтц (1959) утверждал, что марксисты были неподготовлены к реалиям распространения социализма в мире национальных государств – и особенно к последствиям необходимости защиты социализма на национальном уровне. Замечание Троцкого о том, что оню пока ещё оставался российским комиссаром по иностранным делам, издаст несколько революционных прокламаций, часто приводилось в качестве доказательства удручающей наивности. Продолжая данную логику, скорость, с которой советская власть прибегла к традиционным методам дипломатии для содействия её выживанию и безопасности, оказалось подтверждением реалистической точки зрения. Ленин в 1919 году подчеркнул, что «мы живём не только в государстве, но и в системе государств» (цит. по Halliday 1999: 312) – ещё не успев трансформировать международную систему, марксизм был преобразован ею. Советское господство над Восточной Европой провоцировало требования к националистическому самоопределению, которое отбросило социалистический интернационализм в сторону. Конфликты между социалистическими государствами показали, что смена режима может не произвести большого влияния на «логику анархии» (Кубалкова и Cruickshank 1980).

 

[125]

 

Неспособность предвидеть такое развитие событий чаще всего рассматривалась как доказательство несовершенной теории государства. Многие марксисты в 1970-х и 1980-х годах отошли от тезиса Маркса о том, что капиталистическое государство является ничем иным, как «исполкомом буржуазии» (Маркс и Энгельс 1977: 223). Многие утверждали, что государство должно иметь некоторую автономию от правящих классовых сил, чтобы обеспечить выживание капитализма. Например, он должен был защищать капиталистов от самих себя благодаря тому, что рабочая сила имеет доступ к основному социально-бытовому обеспечению. Следуя итальянскому марксисту Антонио Грамши, многие утверждали, что государство имеет решающую роль для удержания подчиненных классовых сил, не в последнюю очередь за счёт включения некоторых из своих стремлений в национальные идеологии, которые эффективно защищают правящий класс-гегемон, но через согласие подчинённых ему войск, а не через принуждение. Другие марксисты пошли более радикальным путем, признавая важность утверждения Макса Вебера о том, что государство получает огромную власть за счёт своего монопольного контроля над инструментами насилия, а также внутреннюю легитимность за счёт защиты «общества» от внутренних и внешних угроз. В 1970-х и 1980-х годах большая часть авторов стремилась переориентировать марксизм таким образом, чтобы он учитывал степень, в которой государства зачастую обладают самостоятельностью, способностью рассматривать вопрос в силу своих обязанностей по ведению внешней политики (Anderson 1974; Skocpol 1979; Block 1980).

Так же, как марксизм поглощал идеи, которые обычно ассоциируются с реализмом, область международных отношений стала более открытой для марксистских и неомарксистских интерпретаций мировой политики. Нельзя переоценить важность теории зависимости в убеждении большого числа учёных-международников в необходимости признать, что анализ анархии международных отношений упустил из внимания существование глобальной капиталистической системы с сопутствующим ей растущим неравенством. Разрыв между «Севером» и «Югом» в 1960-1970-х годах был благоприятным, поскольку он заставил академическое сообществом признать существование проблемы глобальной справедливости, которая сейчас стоит на дипломатической повестке дня. Как отмечалось ранее, в поисках понимания того, что Валлерстайн назвал «современной мировой системой», было задействовано нечто большее, чем лучшие научные изыскания. Именно в этом контексте дискурс стал более открытым для «критических» взглядов, которые вступили в спор с убеждением Маркса в том, что люди могут сами делать свою историю в условиях собственного выбора.

Анализ социальных сил, государств и мирового порядка, проведённый Робертом Коксом под влиянием, в частности, Грамши, остаётся одной из самых амбициозных попыток использовать исторический материализм для выхода за рамки обычной теории международных отношений. Кокс проанализировал взаимосвязь между этими тремя уровнями, подчеркнув, что государства и международные институты, сохраняющие мировой порядок, не просто отражают волю доминирующих социальных классов. Системы производства могли бы быть такой же причиной, как и следствием развития событий на этих других уровнях. Но дело в том, что нужно

 

[126]

 

было понять, как их взаимоотношения нашли выражение в том, что Грамши назвал «историческими блоками», которые управляют национальными государствами. Повторяя путь Грамши в изучении того, как гегемония работает через смесь принуждения и согласия, Кокс утверждал, что необходимо проводить анализ мировой гегемонии не с помощью стандартного подхода, как господства одной военной власти над другими, а через изучение совокупности классовых сил, государственных структур и международных организаций, которые сохраняют господство капитализма не только силой, но и переманивают и успокаивают государства и общественные движения, выступающие против нынешнего глобального распределения политической и экономической мощи (Cox 1983).

В рамках неограмшистской школы активно развивалось изучение происхождения, развития и возможной трансформации глобальной гегемонии (Gill 1993b). Она проанализировала, каким образом поддерживается гегемония через формы тесного сотрудничества между влиятельными элитами внутри и за пределами основных регионов мировой системы, а также через широкую сеть международных экономических и политических институтов, которые несут ответственность за то, что стало известно, как глобальное управление (Gill 1993b; см. также Cox 1983). Идея «дисциплинарного неолиберализма» расширила этот способ исследования путём анализа «нового конституционализма» – глобальных институтов, которые подтолкнули национальные правительства принять диктат неолиберальных концепций государства, общества и рынков (Gill 1995; 2003). Важное значение имеет также давление на национальные правительства с целью снижения регулирования основных секторов экономики, обеспечения большей роли рынка и расширения доступа к транснациональным коммерческим корпорациям (см. Morton 2007). Глава 2 показывает, что неореализм подчеркивает, как государства вынуждены соответствовать логике анархии. Подход неограмшистов обнаруживает аналогичные механизмы общения в архитектуре глобального капитализма. Повторяя утверждения Маркса о том, что общество содержит семена своего собственного разрушения, этот подход ориентируется на «сопротивление его зарождению» (Rupert 2003: 181; также Rupert 2000, и Rupert and Solomon 2005). Отражая более широкое движение в рамках марксизма в ХХ веке, упор делается на то, что Кокс после Грамши назвал «контргегемоническими» элементами в глобальной системе, которые бросают вызов доминирующим властным структурам и транснациональным политическим альянсам наряду с их легитимными воззрениями. Но никаких претензий по поводу привилегированных движений, которые готовы изменить мировую систему в целом, нет, и почти никто сейчас серьезно не говорит о том, что политическое сопротивление свидетельствует о том, что глобальный переход от капитализма к социализму идёт полным ходом.

Марксисты или историки-материалисты в международных отношениях добились успеха в переосознании современной мировой системы. Халлидей (1994: 61) хорошо это фиксирует, утверждая, что «современная межгосударственная система возникла в контексте распространения капитализма по всему миру и подчинения

 

[127]

 

докапиталистических обществ. Эта социально-экономическая система опиралась как на отдельные государства…, так и на характер их отношений друг с другом: ни один анализ международных отношений невозможен без привязки к капитализму, социальным образованиям, которые породил капитализм и которые являются частью мировой системы» (см. также Rosenberg, 1994). Это утверждение совместимо с реалистическим тезисом о том, что государства зачастую действуют независимо от доминирующих классовых сил, хотя ясно, что им предлагается не концентрироваться на этой области, не понимая того, каким образом, в зависимости от имеющихся в их распоряжении полномочий, государства сформировали процесс капиталистической глобализации. Необходимо добавить, что марксисты подчеркнули не только потоки капитала и другие показатели прогресса в процессе глобализации, но и структурное сопровождение этого процесса. Принципиально важным является рост транснационального капиталистического класса, который стремится к формированию мировой экономической и политической системы, и не в последнюю очередь благодаря продвижению своей гегемонистской точки зрения о предполагаемой эффективности открытых рынков (Robinson and Harris, 2000; van der Pijl 1998). Такие аргументы отвергают убеждение Маркса в том, что капиталистическая глобализация приведёт к политическому единству промышленного пролетариата, в то время как буржуазия останется в основном в рамках национальной идентичности. Они подчёркивают, что доминирующая идеология свободного рынка служит для изоляции «экономической» части «демократического обсуждения, в то время как капиталистические общественные отношения, оставили людей, оторванных от своих традиционных общин, бессильными перед лицом наступающих глобальных сил Robinson and Harris 2000). Такие изменения в понимании мысли Маркса о людях, которые управляют своим ходом развития в условиях, которые они свободно выбрали, показывает, что оно несостоятельно.

Справедливости ради надо сказать, что современные последователи марксистской науки – и в частности, что могло быть описано как «Школа Сассекс» – был в авангарде усилий по изучению «экономических» и «политических» сил в рамках единой концептуальной основы, хотя необходимо сразу подчеркнуть, что главной целью современного исторического материализма является объяснение того, как эти разделились в настоящее время (Rosenberg, 1994). Тезис Розенберга заключается в том, что они не были отдельными в докапиталистических обществах и международных системах, разделение политики и экономики произошло только в современной капиталистической эпохе. Анализируя различные способы, с помощью которых «экономические» и «политические» силы связываются друг с другом, затем становится центральным методом исследования, восприимчивым к различным историческим контекстам, в которых происходят отношения между государствами. В рамках этого положения важно обратить внимание на тесную связь между государственной властью и присвоением богатства другими людьми в течение тысячелетий. Только в современном капитализме богатство было накоплено посредством функционирования рынков, а не с помощью физической силы – хотя такие исследователи, как И. Валлерстайн (1979: глава 1) утверждали, что гегемонистская держава, как правило, продвигает развитие свободных рынков в других странах

 

[128]

 

с целью защиты собственных интересов. С такой точки зрения, не марксизм, а неореализм чрезмерно упрощает природу МО, заявляя, что международные отношения во все времена и везде могут быть объяснены с точки зрения неизменной «логики анархии». Отказ от упрощающего понятия «Вестфальская эпоха» и анализ сложных событий в современной международной системе с момента её предполагаемого начала в 1648 году является ещё одним примером синтеза силы исторического материализма (Teschke 2003). Можно добавить, что подход становится полноценным, когда он анализирует долгосрочные отношения между государствами – частями системы МО и капитализмом, и когда он анализирует, каким образом их взаимодействие сформировали в нынешнем виде глобальную гегемонию и инструменты глобального управления (Bromley 1999; Gamble 1999; Hay 1999).

Как отмечалось ранее, некоторые формы марксизма во многом ориентируются на структуру международных отношений и анализируют масштабные изменения, не вступая в явное теоретизирование. Но большую часть влияния марксизма в МО является результатом его приверженности критическому проекту или проекту освобождения. Его нормативное участие было ещё одним препятствием для взаимодействия с марксизмом в рамках исследовательского дискурса. Многие учёные давно выступают против «политического» исследовательского подхода, одна большая часть литературы ставит под сомнение возражения, связанные с нейтралитетом и объективностью (см. главы 6 и 7). Влияние сделанного Коксом разделения теорий на теории «решения проблем» и «критические» теории международных отношений с начала 1980-х годов нельзя переоценить (Cox 1981: 128). Более подробный разбор будет проведён в главе 6, однако здесь необходимо высказать некоторые замечания для рассмотрения одной темы, которая была разработана в ходе обсуждения национализма, а именно вопроса о том, слишком ли высока цена усилий по освобождению марксизма от ранее введённых ограничений. Вопрос заключается в том, говорит ли большая открытость разнообразным влияниям и различным прогрессивным движениям в мировой политике о том, что марксизм потерял свое традиционное центральное место в развитии критической теории МО.

Протест Кокса против неореализма заключался в том, что он фокусируется на решении вопроса о том, каким образом существующий международный порядок может быть стабилизирован для «более бесперебойного функционирования» (Cox 1981). Критическая теория преследует другую цель – так же легко сказать, что она стремится решать другие проблемы – анализ эволюции структур власти и неравенства, которые лишают человека свободы несправедливо или без видимой необходимости. Немедленно возникают важные вопросы о том, что расценивается как неопределенное ограничение свободы и что может считаться необходимым для функционирования общества, но марксизм никогда не был в авангарде развития глобальной этики или международной политической теории (глава 12). Однако необходимо подчеркнуть, что критическая ориентация формирует характер эмпирического взаимодействия с социальным миром. Сравнение с неореализмом может быть поучительным. Этот подход сосредоточен на том, что, по его мнению, является постоянными особенностями

 

[129]

 

международной анархии. Она не заинтересована в разъяснении изменений (см. однако Gilpin 1981). Перспективы, которые описываются критической теорией, связаны с возможностями менее сдерживающих или более свободных социальных отношений, которые являются скрытыми в современном мире. Поэтому фокус исследований делается на отмеченные ранее моменты сопротивления, на борьбу с доминирующими структурами и идеологиями, которые их поддерживают. С неореалистической позиции, эти точки напряжения могут быть интересны, они не являются наиболее важными измерениями мировой политики. С критической марксистской точки зрения зоны сопротивления имеют особое значение не потому, что диктуют ход событий (что редко бывает), а потому, что они являются признаками политического недовольства, которое могло бы, во всяком случае, привести к трансформации и улучшению общественных отношений. Будут ли они иметь такой эффект – станет известно в рамках предпринимаемых политических действий. Их возможности для изменения курса социального развития будут зависеть от многих факторов, которые проанализировали Маркс и марксизм – от стабильности структур или кризиса, от высокого или низкого уровня легитимности, от того, как исторические блоки справляются с силами сопротивления, а также от политических и организационных навыков антигегемонистических движений.

Может ли марксизм лучше понять эти силы – вопрос спорный. Само распространение подходов к критической теории, как правило, говорит о том, что это не так. Феминизм, постструктурализм и постколониализм заключили сделку со значительными пробелами в марксистском объяснении – традиционным пренебрежением патриархальностью, или конструкцией идентичности и различия, и значением этноса в имперской и постимперской силовых структурах. Разработка работ Кокса в 1990-е годы носит поучительный характер, поскольку в ней в большей степени учитывается то, что называется «политикой самобытности» (борьба за признание со стороны меньшинств, коренных народов и так далее). Эти труды проявляют живой интерес к цивилизационной идентичности и, в частности, к тому, как они могли бы формировать развитие постзападной международной системы. Нормативное представление проходит через эти работы, и это связано не столько со снижением материального неравенства, чем с намечаемым «пост-гегемонистским порядком… в котором разные цивилизационные традиции… сосуществуют путем достижения взаимного признания и взаимного понимания» (Cох 1992b, 1993: 265). Следует добавить, что этот подход тесно связан с упором английской школы на необходимость более глубокого понимания в современном многокультурном или мультицивилизационном международном обществе государств (глава 4).

Полезно обратиться к понятию Хабермаса о «реконструкции исторического материализма», чтобы рассмотреть влияние сопутствующих факторов на взаимосвязь марксизма и критической социальной теории. В 1970-е годы Хабермас утверждал, что марксизм переоценивал влияние труда на организацию общества и на ход человеческой истории. Слишком

 

[130]

 

мало внимания уделялось «взаимодействию» – формам общения, которые позволили людям жить вместе в жизнеспособных обществах. Это не означает, что «парадигма производства» бессмысленна или что социальная теория может игнорировать взаимосвязь между обществом и природой. Скорее, речь идёт о том, что более широкий подход к обществу и политике должен быть сосредоточен на достижениях человека в области морали и культуры. Говоря об этом, Хабермас утверждал, что марксизм был прав в том, что привлекал внимание к социальным процессам обучения, которые привели к превосходству над природой. Но обучение в этой сфере не гарантирует, что люди смогут жить вместе в жизнеспособных обществах. Для того чтобы понять, как это было возможно, необходимо проанализировать обучение в сфере морали, и в частности развитие этического идеала, согласно которому государства должны нести ответственность перед всеми лицами, интересы которых затрагиваются их действиями. Этот подход, известный как теория дискурса морали, не только критиковал марксизм за неспособность справиться с моральной и культурной эволюцией; он также обозначил отсутствие в нём систематической позиции по этике. В связи с этим освободительный проект должен не только бороться с материальным неравенством, но и поддерживать демократизацию институтов на всех уровнях – локальном, национальном и международном – с тем, чтобы все могли быть представлены в процессах принятия решений, которые могут их затрагивать (Habermas, 1979; Roderick, 1986).

Этическая позиция Хабермаса чётко связана с марксистским видением мира, в котором люди делают свою историю без бремени ненужных ограничений и притеснений. В своей более поздней работе Хабермас обязан больше либерально-демократической политической теории, чем классическому марксизму. Но суть возникает в разных контекстах. Всякий раз, когда исторический материализм значительно отдаляется от тезиса о том, что класс и производство имеют центральное значение для социальной организации и развития человека, необходимо поставить вопрос о том, много ли есть того, что является однозначно марксистским в данном варианте. Аналогичным образом, переход от тезиса о том, что критическая теория главным образом связана с доминированием классов, к убеждению, что она должна рассматривать угнетение во всех его проявлениях – охватывающих расу, этническую принадлежность, пол и так далее – сразу же ставит вопрос о том, является ли эта эволюция переходом к «пост-марксистской» критической теории. Это не означает, что класс, раса, этническая принадлежность и т.п. следуют разными путями развития. Нельзя объяснить этническое или гендерное господство без учёта классовых различий в обществе. Но и классовое неравенство не может быть преодолено без понимания взаимосвязей с гендерными и другими формами неравенства. Одной из задач пост-марксистской критической теории является объяснение разнообразных связей между этими социальными противоречиями и различиями.

Некоторые теоретики утверждают, что этот аргумент недостаточно глубок.

 

[131]

 

Главный момент заключается в том, что, несмотря на критику марксизма, Хабермас остается приверженным идеалу Просвещения, идеалу космополитического мирового сообщества, в котором каждый человек свободен от ненужных социальных ограничений, но который вполне может содержать потенциал новых форм господства. Эта озабоченность часто является ответом на формы угнетения, которые совершались, во имя марксизма, в государственно-социалистических обществах. Можно рассмотреть данный аспект ещё подробнее, напомнив, что Маркс и Энгельс часто снисходительно относились к незападным обществам или презрительно относились к ним и были уверены, что западный колониализм и экспансия капитализма были необходимы для освобождения «народов без истории». Аргумент был выражен по-разному в социальной и политической теории ХХ века. Основатели Франкфуртской школы критической теории, Хоркхаймер и Адорно (1972), утверждали в 1940-х годах, что марксизм разделяет убеждение эпохи Просвещения о том, что больший научно-технический прогресс подготовит путь для большей свободы человека. Однако его главным эффектом было создание новых, устойчивых форм бюрократического господства. Кроме того, мыслители-постструктуралисты подчеркивали опасность того, что акцент на всеобщем освобождении просто позволит восстановить отношения власти и господства (глава 9). Более конкретная обеспокоенность заключается в том, что ценности универсальной эмансипации уничтожат человеческие различия в процессе стремления к общине и консенсусу. (Стоит добавить, что непонятно, думал ли Маркс о том, что социалистическое государство должно ликвидировать религию. Однако его подход к обществу и политике был светским, и нет очевидного места для религиозных различий в видении Марксом всеобщей свободы).

В этой главе невозможно задать вопрос о том, имеет ли марксистская критическая теория полноценный ответ на опасения, что её видение всеобщей эмансипации содержит семена политического господства. Следует подчеркнуть, что работы Маркса получили поддержку от того, кто мог бы показаться маловероятным источником для такой поддержки – от основателя деконструктивисткой теории Жака Дерриды (см. главу 7). В обсуждении актуальности современного коммунистического манифеста Маркса и Энгельса, Деррида (1994а; 1994b) выступал за «новый Интернационал» на том основании, что «насилие, неравенство, отчуждение, голод и, таким образом, экономическое угнетение оказали неизмеримое воздействие на столь большое количество людей в истории Земли и человечества». Защищая дух марксизма, он продолжал призывать к пересмотру концепции Маркса об «отмирании государства» (Derrida 1994a: 56). Эта концепция должна быть освобождена от связей с понятиями социалистического интернационализма и диктатуры пролетариата. «Новый Интернационал» будет протестовать против «государства международного права, концепций государства и нации» и нарушит унаследованные предположения об исключительной суверенности государства и национальных концепциях гражданства. Деррида (1994а: 58) предполагает форму политического сообщества, в котором государство

 

[132]

 

перестает обладать «пространством, на котором оно… доминирует» и где «оно доминировало безраздельно». Аргумент состоит в том, что радикальным теоретикам следует уделять больше внимания государству, гражданству, политическому сообществу и международному праву, чем историческим материалистам (см. Mievelle 2005 для марксистского подхода к развитию и политическим целям международного права). Такое исследование должно проводиться, добавил Деррида, в «духе марксизма». Дело в том, что критическая теория должна включать традиционные проблемы неравенства и экономического угнетения в гораздо более широкий контекст. Системы производства важны для критического социального анализа, но они образуют один элемент одного целого. Это означает, что инициатива часто заключается в других разновидностях критической теории, но тем не менее, они должны продолжать признавать долгосрочные достижения и сохраняющуюся жизнеспособность марксистской традиции.

 

⇐ Предыдущая11121314151617181920Следующая ⇒

Поделиться: