Власть и знание в международных отношениях

В рамках ортодоксальных социальных научных отчетов, знание мыслится неприкосновенным перед лицом влияния власти. Считается, что изучение международных отношений или любое научное изучение данного вопроса требует абстрагирования от ценностей, интересов и отношений с позиции власти в погоне за объективным знанием – знанием, нетронутым внешним влиянием и основанным на чистом разуме. Предостережение Канта (1970: 115), что «обладание властью неизбежно искажает свободное суждение разума» является классическим примером этого взгляда. Именно этот взгляд Мишель Фуко и постструктуралисты в целом начали проблематизировать.

Вместо того, чтобы рассматривать формирование знаний как познавательный вопрос, постструктурализм рассматривает его как нормативный и политический вопрос (Shapiro 1999: 1). Фуко хотел понять, есть ли общая матрица, объединяющая поле знаний и власти. По мнению Фуко, существует общая согласованность, которая не может быть редуцирована до самоидентификации между режимами интерпретации и функционирования власти. Власть и знание взаимодополняемы, они напрямую предполагают друг друга (Foucault 1977: 27). Таким образом, задачей становится проследить, как функционирование власти соотносится с более широкими социальными и политическими матрицами современного мира. Например, в работе «Надзирать и наказывать» (1977), Фуко исследует возможность связи системы наказания с гуматинарными науками. Аргументирует он это тем, что «отдельный процесс «эпистемологическо-юридической» формации» лежит в основе истории тюрьмы с одной стороны, а гуманитарная наука – с другой (1977: 23). Другими словами, тюрьма совместима с современным обществом и современными способами восприятия человеческого мира.

Такой тип анализа используют в международных отношениях разные мыслители. Ричард Эшли раскрывает одно измерение

 

[184]

 

связи власти-знания, подчёркивая то, что Фуко называет «правилом имманентности» между знанием государства и знанием человека. Аргумент Эшли (1989а), упрощённо говоря, сводится к тому, что современное искусство управления государством – это искусство управления человеком. Он стремится продемонстрировать, как «парадигма суверенитета» одновременно обеспечивает подъём определённым гносеологическим предрасположенностям и определённым значениям современной политической жизни. С одной стороны, знание осмысляется как зависимое от независимой «героической фигуры разумного человека, который знает, что миропорядок не дается Богом, что человек стоит в основе всех знаний, что ответственность за наполнение смыслом исторического процесса принадлежит самому человеку, и что посредством разума, человек может достигнуть абсолютного знания, полной автономии и тотальной власти (1989а: 264–5). С другой стороны, современная политическая жизнь находит в независимости свой конструктивный принцип. Государство осмысляется по аналогии с независимым человеком, как приводится выше, ограниченным объектом, который вступает в отношения суверенными представительствами. Суверенность играет роль «мастера-сигнализатора», как Дженни Эдкинс и Вероника Пин-Фэт (1999: 6) называют это. И человек, и государство обозначаются присутствием суверенности, что является контрастом к международным отношениям, которые отмечаются её отсутствием (или напротив, присутствием множественной суверенности). Вкратце, и теория, и практика международных отношений обусловлены констуктивным принципом суверенности.

 

Генеалогия

Важно постичь понятие генеалогии, так как это стало критично для многих постструктуралистских перспектив в международных отношениях. Генеалогия это, проще говоря, стиль исторической мысли, которая раскрывает и отмечает важность отношений власти и знаний. Возможно, это лучше всего можно проследить на примере радикальной критики, выдвинутой Ницше против концепций первоисточников. Как объясняет Рональд Блейкер (2000: 25), генеалогии «фокусируются на процессе, с помощью которого мы конструируем первоисточники и присваиваем значение для конкретных представлений о прошлом, представлений, которые продолжают направлять нашу жизнь каждый день и устанавливают чёткие границы для политических и социальных мнений». Это форма истории, которая подчёркивает те исторические моменты, которые мыслятся вне пределов истории, включая моменты и мысли, которые были затеряны, скрыты и исключены из процесса написания и создания истории.

В некотором смысле, генеалогия связана с написанием контристории, которая показывает процесс исключения и сокрытия, который делает возможным телеологическую идею относительно истории как неунифицированного повествования, развивающегося с чётким началом, серединой и концовкой. История с генеалогической перспективы не рассматривает постепенное раскрытие правды и значений. Вместо этого, она устанавливает «бесконечно повторяемую игру правителей» (Foucault 1987: 228). История протекает как серия подчинений и навязываний в знании и

 

[185]

 

власти, и задачей генеалогистов является раскрытие истории для выявления многогранных траектория, которые поощрялись или блокировались в конструировании предметов, объектов, поля действий или сферы науки. Более того, с генеалогической точки зрения, не существует одной единственной «большой» истории, но существует множество переплетающихся историй, разнообразных в своих ритмах, темпах и результатах соотношения власти и знания.

Генеалогия подтверждает перспективизм, который отрицает способность определять первоисточники и значения исторической объективности. Генеалогический подход является анти-эссенциалистским по своей ориентации, подтверждая идею, что знание существует в конкретное время и в конкретном месте и исходит из конкретной перспективы. Предмет знания находится в политическом и историческом контексте и управляется им, а также ограничивается до функционирования с конкретными концептами и категориями знания. Знание не является безусловным. Как следствие гетерогенности возможных контекстов и позиций, не существует одной перспективы, как перспектива Архимеда, перекрывающей все остальные. Нет «правильной», есть только конкурирующие перспективы. Анализ Боснийской войны, проведённый Дэвидом Кэмпбэллом, в рамках национального деконструктивизма подтверждает этот перспективизм. Он правильно напоминает нам: «Одни и те же события могут быть представлены заметно разными способами со значительно разными результатами» (1998а: 33). В самом деле, итогом его анализа стала необходимость рассмотрения Боснийской войны только через перспективу.

В условиях отсутствия универсального образца справочных или всеобъемлющих перспектив, перед нами образовывается их множество. Как говорит об этом Ницше (1969: III, 12): «Существует только видение через перспективу, только знание через перспективу». Современная идея или идеал объективной или всеохватывающей перспективы перемещается в постструктурализм посредством ницшеанского осознания, что всегда существует больше одной перспективы, и что каждая перспектива вмещает в себя определённый ряд ценностей. Более того, эти перспективы не просто предлагают разные взгляды одного «реального мира». Сама идея «реального мира» была «отменена» в мысли Ницше (1990: 50–1), оставляя только перспективы, только интерпретации интерпретаций, или, как сказал бы Деррида (1974: 158), только «текстуальность».

Таким образом, перспективы не должны рассматриваться только как оптические устройства для понимания «реального мира», как телескоп или микрофон, но и как сама материя этого «реального мира». Для постструктуралистов – последователей Ницше? Перспективы являются неотъемлемой частью, составляющей «реальный мир», и не только потому, что они обеспечивают наш к нему доступ, но потому, что они являются основным и значительным элементом его. Оболочка «реального мира» соткана из перспектив и интерпретаций, ни одна из которых не может соответствовать реальности самой по себе, быть «взглядом из ниоткуда», или же быть исчерпывающей. Из этого следует, что перспективы представляют собой компоненты объектов и событий, которые создают «реальный мир». На самом деле, вынуждены отметить, что не существует объекта или события до или после перспективы или нарратива.

 

[186]

 

Как объясняет это Кэмпбэлл, после Хайдена Уайта, нарратив является центральным, не просто понимающим событие, но формирующим его. Это то, что Кэмпбэлл (1998а: 34) имеет в виду под «нарративизацией реальности». Согласно этой концепции, события приобретают статус «реальных» не потому, что она произошли, а потому, что о них помнят, и потому, что они занимают место в нарративе (1998а: 36). Таким образом, нарратив не является просто представлением какого-либо предыдущего события, а является средством, которое подтверждает статус реальности по отношению к какому-либо событию. Но исторические нарративы также имеют жизненно важную политическую функцию в настоящем; они могут использоваться как ресурсы для современной политической борьбы (1998а: 84, 1999: 31).

Событие, называющееся «11 сентября» является показательным примером. Лучше ли считать его актом терроризма, криминальным актом, актом зла, актом войны или актом мести? Возможно, его лучше рассматривать как пример «исламо-фашизма» или столкновения цивилизаций? Или же как «отдачу»? Более того, какие специфические акты действия или бездействия формируют это событие? Началось ли «11 сентября» в 8.45 утра, когда 11 рейс Американских авиалиний врезался в северную башню Всемирного торгового цента? Или в 7.59, когда самолет вылетел из Бостона? Или же оно началось с того момента, когда преступники начали планировать атаку и готовиться к ней? Или же это началось даже раньше – с реакции (тем не менее, необоснованной) на политику США на Ближнем Востоке? Эти вопросы показывают, что событие «11 сентября» является только составной частью нарратива, который интегрируется в последовательность других событий и, таким образом, наделяет его значением.

Возможно, как считает Дженни Эдкинс (2002: 245–6), события такого рода не могут восприниматься нормальным образом. Они скорее выходят за пределы восприятия и наших обычных социальных и лингвистических рамок. Несмотря на это, как отмечает Кэмпбэлл (2002а: 1), в отношении значения «11 сентября» развернутся дебаты. Он, как и Эдкинс, предостерегает от необдуманных попыток зафиксировать значение «11 сентября». В особенности, он показывает, что, несмотря на утверждение Белого дома беспрецедентности атак 11 сентября, «борьба с терроризмом» вернулась к прошлым практикам ведения внешней политики; по его словам, она превратилась в Холодную войну (1999: 17). «Это возвращение прошлого означает, что у нас существуют разные цели вражды, разные союзники, но та же самая структура по отношению к миру во внешней политике» (2002а: 18). Синтия Вебер (2002) выдвигает похожий аргумент, предполагая, что атаки на Перл Харбор 7-го декабря 1941 года объясняют образ действий касательно военного ответа США сегодня. При этом прочтении получается, что «11 сентября» имеет то же значение, что и «7 декабря». Для постструктуралистов, представление любых политических событий всегда будет восприимчиво к конкурирующим интерпретациям.

Генеалогия – это напоминание существенного агонизма в историческом формировании отличительных черт, единства, дисциплин, субъектов и объектов. С этой точки зрения, «вся история, включая создание порядка,

 

[187]

 

постигается в понятиях бесконечных столкновений политических сил множественных воль» (Эшли 1987: 409). Метафоры войны и битвы являются центральными для генеалогии. В серии лекций, представленной во французском колледже в 1975–1976 годах под названием «Общество должно быть защищено», Фуко применяет генеалогию для анализа властных отношений в государстве. Он исследует историко-политический дискурс, начинающий свой отсчёт с конца гражданских и религиозных войн 16-го века, которые воспринимали войну как «постоянное социальное отношение, неустранимый базис всех отношений и институтов силы» (Foucault 2003: 49). Этот дискурс, обнаруживаемый среди прочих у Сэра Эдварда Кока, Джона Лилбурна и Анри Комт де Буленвилье, бросал вызов превалирующему предположению того дня, гласившего, что общество находится в мире. Вместо этого, под тихим и мирным порядком общества, управляемого законом, утверждаемого философско-юридическим дискурсом, этот дискурс видит «своего рода примитивную и постоянную войну», согласно Фуко (2003: 47).

Фуко (2003: 15) характеризует этот дискурс через инверсию знаменитого предположения Клаузевитца: «Война – есть продолжение политики другими средствами». Фуко считает необходимым проанализировать, как получилось, что война стала подходящим средством для описания политики. Он хочет понять, когда политическая мысль начала представлять, возможно, контринтуитивно, что война служит принципом анализа властных отношений в рамках политического порядка. Это конфликтное понимание общества в равной степени входит в противоречие с либерализмом Канта и реализмом Гоббс. Более того, оно, похоже, упреждает акцент Ницше на борьбе. Политическая сила, установленная и легитимизированная в суверенном государстве, не приводит войну к концу; напротив, «вплоть до самых мельчайших винтиков, мир ведет секретную войну» (2003: 50). Этот «дискурс войны» устанавливает бинарную структуру, пронизывающую гражданское общество, где одна группа борется против другой в бесконечной битве.

Фуко (1987: 236) утверждает как одну из специальных целей генеалогии «систематическую диссоциацию особенностей». Существует два измерения для этой цели. Во-первых, она несёт в себе цель на онтологическом уровне: во избежание подмены причины на результат (металепсис). Она не принимает особенности или управление как они есть, но стремится рассчитывать на силы, которые гарантируют это очевидное управление. Особенности или управление – результаты, которые должны быть объяснены, а не приняты. Это означает сопротивление соблазны предписывать содержание агентам, вещам или событиям в истории, и требует трансформацию вопроса «что такое? » в вопрос «как? ». Для Ницше, Фуко и, таким образом, постструктуралистов, намного важнее определить силы, которые дают наполнение событию или вещи, чем пытаться определить их скрытый установленный смысл. Во-вторых, она имеет этнико-политическую цель в проблетимизации, превалирующей над формированием особенности, которая является нормальной и естественной. Она отказывается использовать историю с целью подтверждения настоящих особенностей, предпочитая использовать её вместо этого для изменения догматизированных, конвенционализированных и нормализированных особенностей.

 

[188]

 

Хороший пример такого генеалогического метода можно найти в анализе «11 сентября» и войны против терроризма Майи Зефусс (2003). Она бросает вызов предположениям об объединённых управлениях и об отношениях причин и результатов. Как она отмечает, предположить, что атаки «11 сентября» были атаками на Запад, о чём говорят правительства США и Великобритании, – значит игнорировать неоднозначный характер Западной идентичности. Как минимум, игнорировать тот факт, что Западные нации сопричастны к технологиям и преступникам, а также игнорировать политическое несогласие тех, кто не хочет, чтобы память о погибших использовалась для легитимизации дальнейшего насилия (2003: 524–5). Следуя Ницше, Зефусс (2003: 522) также ставит под вопрос причинно-следственнное мышление; «причину и результат… не просто разделить» так, как они есть. Например, государства ведущие так называемую войну против терроризма предполагают, что «11 сентября» вызвано войной против терроризма. Как если бы «11 сентября» было «“беспричинной” причиной» (Зефус 2003: 521), или как если бы, словами Джудит Батлер (2004: 6), «Не существует подходящей предыстории событиям 11 сентября». Но это игнорирует хорошие предложения предшествующей политической истории, которые являются ключевыми для любого адекватного понимания.

Будет ошибкой, однако, считать, что генеалогия фокусируется только на том, что забыто. Зефусс обращает наше внимание также на политику памяти. Она указывает, что и Осама бен Ладен, и президент Джордж Буш, хотят, чтобы мир помнил события 11 сентября. Бен Ладен хочет, чтобы мир помнил пощечину суперсиле, Буш хочет, чтобы мир помнил потерю мирной жизни. Оба, говорит Зефусс (2003: 514), «заинтересованы в том, чтобы мы помнили события». Аргумент Зефусс (2003: 525) о том, что «конкретный способ использования памяти стал политически значимым», особенно в США, где Белый дом эксплуатирует память «11 сентября» для оправдания ограничения гражданских свобод внутри страны и агрессивный военный ответ заграницей. Она считает, что нам необходимо забыть доминирующие нарративы для того, чтобы понять, что делает 11 сентября особым событием.

Именно в рамках такого генеалогического анализа, мы можем понять попытку Фуко (1977: 31) «написания истории в настоящий момент». История настоящего задает вопрос: как мы сделали так, чтобы настоящее казалось нормальным и естественным состоянием? Что было забыто, и что было увековечено историей для легитимизации настоящего или настоящих курсов действий?

Одно из важнейших пониманий постструктурализма, фокусирующееся на связи власти и силы и её генеалогическом подходе, является то, что многие проблемы и вопросы, изучаемые в рамках международных отношений, являются не просто вопросами эпистемологии и онтологии, но также власти и управления; они борются за наложение авторитетных интерпретаций международных

 

[189]

 

отношений. Как Деррида (2003: 105) сказал в интервью после 11 сентября: «Мы должны также признавать стратегии и отношения власти. Господствующей властью является та, которая может навязать и таким образом легитимизировать, и даже легализовать… на национальном и мировом уровне терминологию и, таким образом, интерпретацию, лучшим образом подходящую под данную ситуацию». Следующий раздел выделяет стратегию, которая связана с дестабилизацией главенствующих интерпретаций, показывая, как каждая интерпретация систематически зависит от тех, за которые не может отвечать.

 

⇐ Предыдущая23242526272829303132Следующая ⇒

Поделиться: