Конструктивизм и его недостатки

Формулирование теоретических рамок конструктивизма в области изучения международных отношений значительно изменило основное направление споров внутри предметной области. Внутренние споры между неореалистами и неолибералами, которые вплоть до середины 1990-х годов считались вечными, были вытеснены, так как рационалисты случайно присоединились к силам, которые вступили в конфликт с общим конструктивистским противником. Возвышение конструктивизма также вытеснило спор между рационалистами и представителями критических теорий. Обоснованность эпистемологических, методологических и нормативных вызовов, которые были нивелированы теоретиками критической школы рационализма, не снизилась, но

 

[225]

 

подъём конструктивизма сосредоточил внимание основной массы споров на онтологических и эмпирических вопросах, оттесняя метакритический спор 1980-х годов с центральных позиций. Новый основной спор оживил область, относящуюся к социальным общностям, сравнительной важности нормативных ресурсов над материальными силами, балансом между непрерывностью и трансформацией в мировой политике и рядом других эмпирико-теоретических вопросов. Это не означает, что рационализм и конструктивизм образуют единый фронт, беспроблемную и полностью теоретически стройную позицию, находясь в первозданном противостоянии друг к другу. Мы уже увидели существенные различия в рационалистическом подходе, и сейчас я хочу перейти к разногласиям, которые характеризуют современный конструктивизм. Четыре основных расхождения требуют особого внимания: разногласия в среде конструктивистов касательно природы теории, взаимоотношения с рационализмом, соответствующая методология и вклад конструктивизма в критическую теорию международных отношений.

На протяжении долгого времени формирование общей теории международных отношений было устремлением реалистов, особенно неореалистов, основные постулаты которых стали бы настолько сильными и общими, что смогли бы объяснить фундаментальные характеристики международных отношений, несмотря на историческую эпоху или разницу во внутренних особенностях государств. Для большинства конструктивистов подобные устремления не являются привлекательными. Они подчёркивают, что учредительные силы, такие как идеи, нормы или культура, а также элементы человеческого фактора – общая и социальная идентичность – являются, со сути своей, переменными. Такой вещи, как общая, внеисторическая, свободная и культурно независимая идея или идентичность попросту ну существует. Поэтому большинство конструктивистов считают, что попытка создать общую теорию международных отношений является абсурдной, и ограничивают свои устремления формированием убедительных толкований и объяснений отдельных аспектов мировой политики, не заходя за рамки «условных обобщений». Фактически, конструктивисты постоянно настаивают на том, что конструктивизм – это не теория, а аналитическая база. Единственное видное исключение из этого правила – это Вендт, который предпринял амбициозную попытку сформулировать всеобъемлющую социальную теорию международных отношений, противопоставляя себя Уолтцу. В погоне за этой целью Вендт совершает ряд шагов, которые противопоставляют его почти всем конструктивистам – он сосредотачивает своё внимание исключительно на системном уровне, рассматривает государство как единственный актор и занимает эпистемологическую позицию, называемую «научный реализм» (Wendt and Shapiro 1997). Так как это демонстрирует приверженность одной научной школе, а Вендт является авторитетным учёным для конструктивизма, подобные теоретические постулаты являются источником разделений и разногласий в рамках новой школы. Его работа «Социальная теория международной политики» (1999) на сегодняшний день является наиболее целостной работой конструктивизма, и для многих она определяет

 

[226]

 

его природу. Однако, взгляд на теорию, который она представляет, энергично оспаривается другими конструктивистами, что формирует одну из главных осей противостояния на ближайшие годы.

Второе принципиальное разногласие внутри конструктивизма затрагивает связь с рационализмом. Некоторые конструктивисты считают, что продуктивное взаимодействие между двумя подходами, основанное на научном разделении труда, возможно. Мы уже убедились, что конструктивисты подчёркивают то, как институализированные нормы формируют идентичность и интересы акторов, а рационалисты считают, что интересы являются необъяснимой данностью, делая упор на том, как акторы реализуют свои интересы на стратегическом уровне. Первые обращают своё внимание на формирование интересов, вторые на их удовлетворение. Стремясь связать два подхода, а не разделить, некоторые конструктивисты видят в подобных различиях возможное разделение труда, в рамках которого конструктивисты занимаются вопросами того, как акторы формируют собственные предпочтения, а рационалисты изучают то, как они реализуют эти предпочтения. Таким образом, конструктивизм не является конкурирующей точкой зрения в отношении рационализма, а, наоборот, взаимодополняющей. Ауди Клотц считает, что «пересмотренная и взаимодополняющая исследовательская парадигма подчёркивает, что независимая роль норм в определении идентичности и интересов акторов. В сочетании с теориями институтов и поведении, базирующимся на интересе, этот подход предлагает нам концептуально устойчивое и более полное понимание международных отношений» (1995: 20). Каким бы привлекательным не был с точки зрения выстраивания межпарадигмальных связей, не все конструктивисты удовлетворены этим подходом. Ройс-Смит продемонстрировал, что институализированные нормы формируют идентичность акторов, помогая определить не только их интересы, но также их стратегическую рациональность (1999). Попытки ограничить конструктивистскую парадигму областью формирования интересов и уступить реалистам область стратегического взаимодействия, стали причиной критики в пропаганде излишне «узкой формы конструктивизма». (Laffey and Weldes 1997).

Следующее разногласие в рамках конструктивизма включает в себя вопросы методологии. Представители критических теорий на протяжении долгого времени считали, что неопозитивистская методология, восхвалявшаяся неореалистами и неолибералами, плохо подходит для изучения человеческого поведения, так как индивиды и группы в рамках анализа добавляют намерения к собственному поведению. Намерения формируются уже существующей областью разделённых знаков, заключённых в языке и других символах, и эффект от подобных знаков на человеческое поведение не может быть осознан путём наделения их характеристиками измеримых переменных, которые стимулируют поведение, поддающееся количественному анализу (Taylor 1997: 111). Это привело к тому, что ранние конструктивисты настаивали на том, что изучение идей, норм и других знаков требует интерпретивной методологии, которая стремится понять «отношения между «интерсубъективными знаками», исходящими из самоинтерпретации и самоопределения, и социальные практики,

 

[227]

 

которые они включают и составляют (Kratochwil and Ruggie 1986; Kratochwil 1988/9; Neufeld 1993: 49). Любопытно, что подобные аргументы были забыты рядом конструктивистов, которые отстаивали позиции «методологического конвенциализма», утверждая, что их объяснения «независимы исключительно от отдельных положений «интерпретивной методологии» (Jepperson, Wendt и Katzenstein 1996: 67). Они оправдывали их позицию на основании того, что область исследования слишком сильно увязла в методологических спорах и, при любых раскладах, эмпирические работы более педантичных конструктивистов, таких как Краточвил или Руге не сильно отличаются от традиционных учений. Ни одна из этих базовых работ не рассматривала суть подлинных конструктивистских аргументов касательно методологии, а также не отстаивает методологический конвенциализм, признавая, что существуют схожие черты между основными эмпирическими работами в рамках мэнйстрима и скорее теми интерпретациями, которые конструктивисты получают исходя из неудач рационализма, а не через принятие их собственных неопозитивистских стандартов. Различия между этими конкурирующими методологическими подходами в рамках конструктивизма является наиболее явным в сравнении с теми исследованиями, которые используют количественные методологические техники и теми, которые принимают генеалогические подходы (Johnston 1995; Price 1997).

Последнее разногласие затрагивает взаимоотношения конструктивизма и критических теорий международных отношений. Как мы уже убедились, налёт конструктивизма присутствует в критических теориях. Прайс и Ройс-Смит (1998) отстаивают, что его развитие имеет большой потенциал для критических теорий. Эндрю Линклейтер (1992а) определяет три задачи в рамках этих теорий: нормативная задача заключается в критической оценке и пересмотре того, как политические игроки, в особенности, государства, морально оправдывают свои действия, социологическая задача состоит в понимании того, как моральные сообщества на локальном, национальном и глобальном уровне распространяются и взаимодействуют, и, наконец, праксеологическая задача заключается в понимании тех ограничений и возможностей, которые опираются на освобождение политической деятельности (1992а: 92–4). Вторая задача никогда не рассматривалась с такой тщательностью и рвением, как в рамках конструктивизма. Изучение развития и влияния нормативных и идеологических основ международного сообщества является основным достоинством конструктивизма и их главным отличием, также, как и диалог между конструктивистами и теми, кто занимается более философскими проектами нормативной критики и выбором наиболее подходящего пути к истинному праксеологическому знанию. Конструктивизм разделяет тех, кто уверен в его критическом происхождении и потенциале для развития социологических исследований, и тех, кто воспринимает конструктивизм как объяснительный или интерпретативный инструмент. Обе точки зрения являются обоснованными, и работы в рамках парадигм обоих сторон могут быть использованы в критических проектах, независимо от собственных

 

[228]

 

взглядов автора. Важным является тот факт, что несмотря на то, что большая группа учёных-конструктивистов работает над тем, чтобы привнести конструктивистский подход в дискурс морального и философского подхода, в случае отсутствия таких исследований, конструктивизм потеряет свою этическую точность и критическое происхождение теории, которая является одним из основных его элементов.

Заманчиво объяснить эти разногласия с точки зрения различий между конструктивистами модерна и постмодерна, которые были обозначены ранее. Хотя разногласия по поводу происхождения теории, отношения с рационализмом, правильная методология и вклад в критические теории международных отношений не являются серьёзным разрывом между минимализмом и антифундаментализмом. Конструктивисты постмодерна никогда не были за развитие общей теории международных отношений, разделение труда с рационалистами, методологический конвенциализм или за единственно верное объяснение того или иного событие, как и многие современные конструктивисты. В данном случае, разделение между «конвенциональным» и «критическим» конструктивизмом, представленное Тедом Хопфом (1998) может быть крайне полезным: «Степень того, насколько конструктивизм держит теоретическую и эпистемологическую дистанцию между ним и критическими теориями, определяет его принадлежность к “конвенциональному” конструктивизму» (1998: 181). Разногласия, обозначенные выше, отражают различие между теми, кто сознательно или несознательно создаёт подобную дистанцию и теми, кто хочет сохранить связь с корнями конструктивизма. Среди последних существенные различия сохраняются между модернистами и постмодернистами. Наиболее явные различия наблюдаются в вопросах, которыми они задаются, более ранние концентрируются на вопросе «кто? », а более поздние – «как? ». Например, Ройс-Смит (1999) поднимает вопрос о том, почему различные международные сообщества предпринимают различные действия для решения проблем сотрудничества и упрощения сосуществования государств, а Синтия Вебер спрашивает: «Почему само значение суверенитета зафиксировано и стабилизированно исторически через опыт теоретиков международных отношений и опыт политических интервенций? » (1995: 3).

 

Вклад конструктивизма

Несмотря на эти разногласия, которые, в большей степени, обозначают динамизм по мере разделения, подъём конструктивизма имел определённое влияние на развитие теории международных отношений и её анализ. Во многом благодаря работам конструктивистов социальное, историческое и нормативное измерение вновь заняло центральное место в контексте споров, особенно в американском дисциплинарном поле.

До конца 1980-х годов два фактора способствовали маргинализации социального анализа в рамках международных отношений. Первый – подавляющий материализм как главная теоретическая парадигма. Для неореалистов

 

[229]

 

основным определяющим фактором поведения государств являются материальные возможности государства, лежащие в основе иерархии международной системы, определяющие, что даёт государствам их мотив выживания, который, в свою очередь, движет балансированием конкурирующих центров власти. В обсуждаемых рамках, неолибералы также рассматривали интересы государств лежащими исключительно в материальной сфере, даже несмотря на то, что они постулировали важность международных институтов в качестве промежуточных переменных. Второй фактор заключался в превалировании рационалистического подхода к роли человека. Как уже было отмечено, неолибералы и неореалисты рассматривают человека и, в расширительном смысле, государства, как атомистического, эгоистичного, мыслящего стратегическими категориями актора, тем самым распространяя стандартную модель инструменталистской рациональности на политических акторов. Сочетание материализма и рационализма доминирующих теорий оставляло совершенно небольшое поле для социального измерения международных процессов, за исключением тех случаев, когда социальных компонент сужался до уровня силового стратегического противостояния. Материализм отрицал значимость тесных связей общих идей, норм и ценностей, а рационализм отвергал социальный компонент в рамках стратегического и игнорировал особенности сообществ, идентичности и интересов различных групп. Переосмыслив социальную сферу как конструктивную область ценностей и практик, и внедрив индивидуальную идентичность и интересы в эту область, конструктивисты вновь поставили социологическое исследование в центр дисциплины. Благодаря известности «школы международного общества»[9] (или «Английской школы»), подобное направление исследования никогда не исчезало из области изучения британской школы международных отношений. Конструктивисты, в свою очередь, подняли анализ как международного, так и мирополитического сообщества на новый уровень концептуальной ясности и теоретического совершенства, тем самым дополняя и расширяя работы английской школы.

Путём оживления социального анализа, расцвет конструктивизма также вызвал новый интерес к истории международных отношений. До тех пор, пока теоретики международных отношений придерживались идеи о том, что государства руководствуются контекстно-трансцендентными мотивами выживания или универсальными методами рациональности, уроки истории сводились к предположению о том, что ничего никогда существенно не изменится. Подобная теоретическая установка отрицала существование богатого разнообразия человеческого опыта и возможностей значимых различий, тем самым сводя историю международных отношений к монотонному сказу о «повторении и повторении». Исторический анализ вышел за рамки ритуального цитирования строчек из знаменитых работ Фукидида, Макиавелли и Гоббса с целью доказательства неизменной природы международных отношений, дав право формировать всё более абстрактные теории. Подобная история имела парадоксальное влияние путём потери интереса к изучению истории международных отношений в американской школе ТМО. Окончание Холодной войны и продолжающаяся глобализация способствовали важным изменениям научных интересов конструктивистов в областях культурных особенностей, идентичности, интереса и опыта, давшего возможность возродить изучение истории международных отношений

 

[230]

 

и мировой политики. Если идеи, нормы и практики играют важную роль и, если они отличают один социальный контекст от другого, тогда история, в свою очередь, тоже играет важную роль. Неудивительно, что конструктивисты в своих попытках показать непредвиденность этих факторов в их влиянии на мировую политику стремились обратиться к истории, переосмыслить то, что долгое время считалось данностью в изучении международных отношений. Несмотря на то, что импульс пришёл со стороны традиционных научных школ международных отношений, вызванный перерождением исторической социологии, конструктивисты преобладали среди авторов новых трудов по истории международных отношений (Ruggie 1986, 1993; Welch 1993; Thomson 1994; Kier 1997; Hall 1999; Reus-Smit 1999; Philpott 2001; Rae 2002).

Наконец, конструктивизм может считаться тем направлением, которое помогает возобновить нормотворческую теоретизацию в международных отношениях. И не потому, что конструктивисты были вовлечены в философские размышления о природе добра или о праве, которые уже вновь оживилась множеством этических дилемм, возникших после окончания Холодной войны и развитием процесса глобализации, а потому, что они много сделали для того, чтобы продемонстрировать силу идей, норм и ценностей в формировании мировой политики. Говоря о том, что «сила идей» до этого уже несла немалую риторическую силу вне академических международных отношений, дискуссии о ней внутри предметной области давно уже неприемлемы и считаются опасным идеализмом. Материальный подсчёт, свойственный военной силе и экономике, считался мотивирующей силой, стоящей за любыми действиями в международной политике, а идеологические факторы отвергались как явно рационалистические или воспринимались, как инструментальные основы стратегических действий. Путём устойчивых эмпирических исследований конструктивисты разоблачили скудость объяснительных возможностей материалистического скептицизма. Они продемонстрировали, как международные нормы эволюционируют, как идеи и ценности превращаются в конкретные политические действия, как формируются аргументы или условия дискурса и как идентичность способствует созданию различных акторов и структур, и все эти механизмы противоречат ожиданиям материалистов и рационалистов. Хотя этот эмпирический идеализм не даёт ответа на вопросы, заданные международными этиками, он способствует более философски ориентированной нормативной теоретизации двумя способами: он узаконивает такую теоретизацию, демонстрируя возможность идей, обусловленных международными изменениями, и помогает уточнить динамику и механизмы таких изменений, тем самым способствуя развитию предложенного Е. Х. Карром «реалистического утопизма».

 

⇐ Предыдущая29303132333435363738Следующая ⇒

Поделиться: