Последние тенденции конструктивизма

С начала 2000-х годов споры в рамках конструктивизма усилились, даже несмотря на то, что общее направление осталось прежним.

 

[231]

 

Как отмечалось выше, четыре спора характеризовали эволюцию конструктивизма: различия в понимании того, должны ли конструктивисты держаться общей теории международных отношений, различия в понимании связей с рационализмом, различия в задаваемых вопросах и методах и различия в представлениях о связи между конструктивизмом и критическими теориями. С началом XXI века первый спор в рамках конструктивизма сошёл на нет. Неореалисты и рационалисты всё ещё призывают к кодификации конструктивизма как теоретической парадигмы, способной создать проверяемую гипотезу и нормативные предположения. Но в среде конструктивистов, центр тяжести сместился в сторону от «вендского» стиля теоретизирования, хотя сам Вендт продолжил создавать инновационные и бросающие вызов теории (см. Wendt 2003). С одной стороны, центр тяжести сместился в сторону более эклектичного, ведомого определённой проблематикой исследования, а, с другой стороны, в сторону критической жилы конструктивизма, которая была в нём со времени зарождения. Однако это не принесло согласия в ряды конструктивистов.

Центр тяжести сместился в сторону от общего теоретизирования, но другие споры, затрагивающие взаимоотношения с рационализмом, вопросы методологии и критическую природу конструктивизма стали более выраженными. Сохранилась тенденция конструктивистов в рамках американского мейнстрима защищать аналитическое разделение полномочий с рационалистами и отказываться от того, что концентрация конструктивизма на интер-субъективных смыслах требует интерпретативной методологии. Но они также преобразовались в новую научную школу, в которой с трудом узнаётся связь с конструктивизмом. Катзенштейн призывал к «эклектичной» форме теоретизирования, которая начинается с конкретной эмпирической мозаики и обращает внимание на различные теории с целью создания убедительного объяснения (Katzenstein and Okawara 2001/2; Suh, Katzenstein and Carlsen 2004). Таким образом, конструктивизм стал инструментом в рамках других парадигм, а методологический конвенциализм был принят в качестве нормы. Параллельно с этими изменениями, другие исследовательские школы стремились сохранить общую критическую направленность конструктивизма, во многом путём связи его с нормативной и этической теориями (Kratochwil 2000; Reus-Smit 2000, 2002a; Shapcott 2000a). С их точки зрения, конструктивизм должен быть не только о политике этики, но и об этике в политике. Основной аргумент в пользу этого подхода представлен в работе Прайса «Предел и возможность морали в мировой политике»[10] (2008).

В последнем издании этой главы я прокомментировал относительную автономность этих споров и тенденций от событий 11 сентября 2001 года и его последствий, утверждая, что 9/11 не вызвало каких-либо значительных сдвигов в природе конструктивизма или общей траектории теоретизирования международных отношений. Это меня крайне удивило, особенно учитывая тот факт, что большое количество важных вопросов, с которыми сталкивалось международное сообщество, основывались на достоинствах конструктивизма. В тот момент я определил три зоны, к которым привлекли внимание конструктивисты: природа

 

[232]

 

силы, взаимоотношение международного и мирового обществ и роль культуры в мировой политике. За последние 5 лет недостаток конструктивистского подхода в рамках каждой из обозначенных областей был заменён новым способом исследования.

Дискуссии о силе в международных отношениях традиционно считались прерогативой реалистов. «Неограниченная власть», «относительная власть», «структурная мощь» и «баланс сил» являются концепциями реалистов, также, как и понятия «борьба за власть» и «гегемонистская стабильность». Но, как убедительно доказывает Вендт, что «предположение о том, что характер международной политики формируется силовыми отношениями… не может принадлежать исключительно реалистам» (1999: 96–7). Исключительно реалистической является «гипотеза о том, что воздействие власти происходит преимущественно через животную физическую силу» (1999: 97). Однако, последние события ставят под сомнение эту гипотезу. Сейчас Соединённые Штаты имеют значительное большее материальное превосходство над другими странами, чем какая-либо другая страна на протяжении истории, но в целом ряде областей у них возникают трудности в переводе материальных преимуществ в устойчивое политическое влияние или намеченные (в отличии от непредсказуемых) политические результаты. Власть также является совокупностью нематериальных факторов, в первую очередь, легитимностью, которая, в свою очередь, определяется установленными или генерирующимися нормами законодательных органов и прецедентов. Дискуссия в рамках Совета Безопасности ООН по поводу войны против Ирака подчеркнула сложность взаимодействия институциональных норм и процедур, между политикой международной законности и властью Соединённых Штатов. Вашингтон, пользуясь материальными ресурсами, приказал свергнуть Саддама Хуссейна без одобрения Совета Безопасности, при этом стремясь уйти от ауры нелегитимности и незаконности, серьёзно подрывая способность национализировать расходы на оккупацию и реконструкцию. Односторонний поворот во внешней политике США, «война с терроризмом» и появление концепций превентивной войны с государствами-изгоями привели к тому, что многие конструктивисты начали определять социальную концепцию силы и власти, которая сочетает сложные взаимоотношения между нормами, легитимностью и гегемонистской концепцией власти (Ikenberry 2000: Cronin 2001; Barnett and Duvall 2004; Reus-Smit 2004a). Наряду с подобной литературой, конструктивисты также исследовали концепцию и политику легитимности (Bukovansky, 2002; Hurd 2005, 2007; Clark and Reus-Smit 2007). В рамках этой концепции росло количество конструктивистов, которые занимались международным правом, которое тесно связано с политикой норм, легитимностью и властью (Brunnee and Toope 2000; Finnemore and Toope 2001; Reus-Smit 2004b).

Общепризнанным является концептуальное различие терминов «международное общество» и «мировое общество». Первый относится к «клубу государств», со своими нормами и институтами сосуществования и взаимодействия, второй обозначает широкую сеть социальных взаимоотношений, которые опутывают государства, неправительственные организации,

 

[233]

 

международные организации и другие глобальные социальные акторы (Bull 1977). Не отрицая сохраняющуюся актуальность системы суверенных государств, конструктивисты много сделали для того, чтобы продемонстрировать как международное общество и его институты были сформированы акторами в рамках более широкого мирового общества. Маргарет Кек и Кэтрин Сиккник (1998) показали способы деятельности неправительственных организаций в государствах, связь с международными неправительственными организациями, которые мобилизовали нормы прав человека для ограничения власти внутри государства. Позднее, Майкл Барнет и Марта Финнемор (2004) показали то, как международные организации, созданные государствами для осуществления собственных целей, могут получить автономию, которая позволит им формировать основу международной деятельности государств. Конструктивисты ещё не осознают актуальность своих теорий, таких же важных, как и этот прогноз, для понимания нормативной политики транснационального терроризма. Подобно многим неправительственным организациям гуманитарного характера, транснациональные террористические организации действуют в социальном поле далеко за пределами государственных границ, и подобно этим НПО, группы, подобные Аль-Каиде, используют моральное воздействие и политику символизма для пересмотра правил политического дискурса, влияя на интересы и действия государств. Новизна и привлекательность подобного насилия часто ослепляет нас тем фактом, что они, в конечном счёте, стремятся изменить нормы и ценности как «Запада», так и политически и экономически недовольных озлобленных мусульман. Конструктивисты предприняли два шага в правильном направлении, рассматривая, каким образом акторы мирового общества составляют потенциальную структуру международного общества, и подчёркивая важность политики ценностей, которая определяет процесс его формирования. Сейчас их задача заключается в противостоянии трём вопросам: как соотносится насилие и эрозия и распространение социальных и политических ценностей, как государств, так и негосударственных акторов? Как это формирует международное сообщество с исторической точки зрения? И каково значение связей между насилием и нормативными изменениями международного и глобального порядка? Последние работы Филипса изучают эти вопросы, открывая новые поле конструктивизма (Phillips, forthcoming).

Изучение культуры и международных отношений тесно связывается с конструктивизмом, которое также продвигается работами, такими как Культурный реализм (Alastair Iain Johnston) и Культура национальной безопасности (Peter J. Katzenstein). Однако, под понятием «культура» конструктивисты обычно понимают социальные и правовые нормы и способы их утверждения и применения путём споров и коммуникации для того, чтобы сформировать идентичность и интересы акторов. Методологически, обычно это включает в себя идентификацию определённой нормы или набора норм, а также отслеживание влияния их на политику. Культура, понимаемая холистически в качестве более широкой рамки интерсубъективных намерений и практик, которая наделяет общество определёнными особенностями, отрицается. Однако, события 11 сентября вызвали культурный шок на международной арене именно в общем смысле,

 

[234]

 

создавая поле для открытий и новые обязательства для конструктивистов. Основной тезис книги Сэмюэля Хантингтона «Столкновение цивилизаций» получил вторую жизнь, когда критики из разных стран перестали препятствовать приписыванию основных характеристик «западному» и «исламскому» миру. Сейчас немногие отрицают тот факт, что культура является важным компонентом мировой политики, но подавляющая тенденция заключается в натурализации и возрождении культуры и созданию этически и расово определённых линий по всему миру. В этой области необходимо вмешательство конструктивистов, так как они считают, что культура, безусловно, играет свою роль, но то, что по-настоящему является социальным конструктом, не связано с кровью и почвой. Необходимо проведение исследований в области того, как идеи «западного» и «исламского» миров, с точки зрения радикально отличающихся транснациональных сообществ, формировались, как эти идеи могут быть использованы для устойчивой системной политической трансформации как со стороны сторонников либеральной демократии, которые стремятся пересмотреть нормы государственного суверенитета и глобального управления, так и со стороны террористических организаций, стремящихся положить конец либеральному капиталистическому миропорядку. Появление выдающейся конструктивистской работы за авторством Элизабет Шекман Хёрд, посвящённой религии и секуляризации, в данном контексте выглядит символично (2004; 2007). 

 

Заключение

Восхождение конструктивизма было предвестником возвращения к более социологическое, исторической и практически ориентированной форме науки о международных отношениях. Там, где рационалисты опускали социальный фактор стратегического взаимодействия, отрицая исторический фактор путём насаждения независимых и универсальных форм рациональности и опуская фактор искусства политики для достижения максимально полезных и эффективных расчётов, конструктивисты пересмотрели социальный фактор и придали ему центральную роль, возродили историю, как область эмпирического анализа, и сосредоточили внимание на изменчивости политики. Во многих отношениях, конструктивизм воплощает характеристики, традиционно ассоциируемые с Английской школой, которые рассматривались Линклейтором в главе 4 этого издания. Конструктивисты отталкивались от того, что государства образуют нечто большее, чем просто систему, – они образуют сообщество, и они продвигают эту идею на новый теоретический и концептуальный уровень. Интерес к истории международных отношений также демонстрирует важную точку соприкосновения с Английской школой, а именно на особое внимание к культурным различиям различных государственных сообществ. Наконец, первоначальный упор на интерпретативные методы анализа отражает призыв Хедли Булла к использованию классического подхода, который «помимо всего прочего, явно полагается на судебный опыт», а не на неопозитивистские стандарты «верификации и доказательства» (1969/1995: 20–38).

 

[235]

 

Эти сходства, а также корни конструктивизма, уходящие в область критических теорий международных отношений, которые своим появлением бросили вызов традиционным классическим подходам в этой области. «Атлантический разлом», который на протяжении долгого времени формировал подходы к социологии международных отношений как к дисциплине, отражал разделение на североамериканских «учёных» и европейских (в большинстве своём, британских) «классиков». Два «больших спора» в рамках дисциплины, между реалистами и идеалистами и между позитивистами и традиционалистами, отображали этот разлом, придавая интеллектуальному разделению культурный подтекст. На первый взгляд, конструктивизм выбивается из общего ряда, так как стремится к упорядочиванию дисциплины. Несмотря на то, что он воспринял многие научные положения, которые ассоциируются с Английской школой, конструктивизм появился к Соединённых Штатах. Его основные сторонники получили образование или сейчас преподают в ведущих американских университетах, и их первые работы были опубликованы в ведущих журналах и изданиях университетов. Соединённые Штаты породили большинство представителей ранней волны критических теорий международных отношений, особенно постмодернистского толка, но их работы не получили такого внимания и не заняли центральное место в рамках Американской школы международных отношений. Одна из причин успеха конструктивизма в Соединённых Штатах заключалась в упоре на эмпирически наполненное теоретизирование взамен мета-теоретической критики, направление, которое меньше идёт вразрез с центральной парадигмой. Вместе с успехом пришла нормализация, и это часто рассматривается пренебрежительное забвение или активное отбрасывание теоретических постулатов, которые были центральными для конструктивизма на раннем этапе его развития. В рамках Американской школы исчезают основные идеи о том, что конструктивизм основывается на социальной онтологии, которая радикально отличается от рационалистической, изучающей нормы, так и социальные факты, требования интерпретативной методологии и то, с чем был связан конструктивизм в основных своих положениях – с эмансипаторскими критическими теориями. Возросшая важность этих положений для неамериканского конструктивизма показывает новое проявление «атлантического разлома», которое в настоящее время формируется.

 

[236]

 

 

Глава 10. Феминизм

Джэки Тру

 

Покончив с тяжёлыми оковами мужеподобного характера общества, государств и войны, феминистские теории в сфере международных отношений процветают с середины 1980-х годов. Данные теории ввели понятие гендера как существенную эмпирическую категорию и аналитический инструмент понимания глобального соотношения сил, а также как нормативную позицию, позволяющую рассматривать альтернативные мировые порядки. Как и другие сложносоставные теории, такие как конструктивизм, критическая теория, постмодернизм и теории защитников природы, феминизм перемещает фокус исследования международных отношений с исключительно межгосударственных отношений в сторону всеобъемлющего анализа транснациональных акторов, структур и их преобразований. Однако будучи сфокусированными на негосударственных акторах, изолированных народах и альтернативной концептуализации понятий мощи и отношений, феминистские представления привносят новый теоретический и практический взгляд на мировую политику.

В новом тысячелетии распространение получили исследования гендера и международной безопасности, включая анализ положения женщин в условиях последствий войны и мира гендерного характера и количественный анализ, использующий понятие гендера как переменной для объяснения аспектов поведения государства и международных конфликтов (Carpenter 2005; Nayak and Suchland 2006; Shepherd 2007). В процессе роста и развития феминистской школы международных отношений сторонники феминизма выразили чёткое видение альтернативных методологических подходов к исследованию глобальной политики (Ackerly, Stern and True 2006; Ackerly and True 2009). Аксиологическая сторона феминистской школы всё ещё остаётся относительно слаборазвитой. Но учёные продолжают формировать более глубокое понимание того, как феминистские практики сказывается на обсуждении универсальных прав человека, социальной справедливости и экономической глобализации, демократизации и мирного процесса. В рамках феминистских практик существует ресурсная база для формирования единой позиции в глобальном диалоге по разногласиям этнического, культурного, национального, расового, сексуального и гендерного характера.

Вплоть до 1980-х в предметное поле международных отношений входили причины войн и конфликтов, а также глобальное расширение мировой торговли и предпринимательства, не уделяя особого внимания индивиду. На самом деле использование абстрактных категорий,

 

[237]

 

таких как «государство», «система», дискурс в сфере стратегической безопасности, например, ядерного сдерживания, и позитивистские исследовательские подходы вытеснили человека, как фактор, запечатлённый в социальном и историческом контекстах из теорий международных отношений.

Глава начинается с краткого обзора развития феминистской школы международных отношений. Она различает внутри школы три наиболее выделяющихся течения, представляющих собой эвристический подход к обсуждению различных достижений в сфере международных отношений. К ним относятся: (1) эмпирический феминизм, концентрирующийся на женщинах и/или изучающий гендер как эмпирическое измерение международных отношений; (2) аналитический феминизм, использующий гендер как теоретическую категорию с целью показать гендерную предвзятость в концепциях международных отношений; и (3) нормативный феминизм, отражающий процесс теоретизации как часть нормативной повестки дня для глобальных социальных и политических перемен. Эти течения не являются прообразом и не предлагают какой-либо особенной феминистской эпистемологии. В качестве примера можно привести анализ Жаклин Берман (2003) на тему способов, с помощью которых европейские государства обеспечивают безопасность своих границ посредством политики, направленной на искоренение секс-торговли. Эта работа является примером эмпирического феминистского подхода, обоснованного особенным вниманием к политике доминирования, присущим постструктурализму, и стремлением категоризировать и «защитить» субъектов такой политики. Эмпирический, аналитический и нормативный феминистские подходы, оспаривающие положения объяснительных теорий международных отношений и позволяющие строить новые конструктивистские теории глобальной политики, рассмотрены во втором, третьем и четвёртом разделе данной главы.

Меняющиеся международные отношения существенно изменили модели отношений между гендерами точно так же, как движущая сила гендера повлияла на глобальные процессы милитаризации и экономической глобализации (см. Gray, Kittlestone and Sandholtz 2006). В процессе второй волны всемирного движения феминисток, Синтия Энлоэ смело предположила, что «личное, являющееся политическим» так же является «международным». В своей работе «Бананы, пляжи и базы» (1989) она показала, как международная политика часто затрагивает близкие отношения, личные идентичности и личную жизнь. Подобная неформальная политика в целом является менее прозрачной, чем

 

[238]

 

официальная политика, что часто игнорируется школами международных отношений. Отталкиваясь от частного, последователи феминизма стремились продемонстрировать, что межгендерные отношения являются составляющей международных отношений. Дипломатические браки решают проблему распределения власти между государствами и государственными деятелями; трудные для понимания, но заслуживающие доверия брачные контракты способствуют отмыванию денег и секс-торговле; мировые бренды, такие как Cosmopolitan завоёвывают иностранные культуры и готовят их к натиску западного капитализма; как женщины, так и мужчины организуются на кухнях, в церквях и родственных общинах для свержения авторитарных режимов и установления мира в условиях жестокого конфликта (Cockburn 1998; True 2003; Domett 2004).

Фокусировка на периферии мировой политики развеивает предположение о том, что власть тождественна пуле, выходящей из ствола оружия, или заявлениям мировых лидеров. В самом деле, попытки сторонников феминизма дать новую интерпретацию власти предполагают, что исследователи международных отношений недооценивали распространённость власти и жертв, которых она требует ежедневно на каждом уровне, приводя к чрезвычайно несбалансированному мировому порядку (Enloe 1997). Формирование феминистами нового концептуального понимания власти и внимание к периферийной стороне политики глобальных масштабов позволило исследователям международных отношений опознать и осмыслить новые политические феномены.

Первое поколение сторонников феминистской школы международных отношений в конце 1980-х годов оспорили традиционный фокус науки, вступив в «третий большой спор» о невозможности соблюдения принципа объективности в международных отношениях и о вовлечённости гуманитарных наук в глобальные взаимоотношения сил, о которых говорилось в предисловии, главе 9 (конструктивизм) и главе 8 (постструктурализм). В ходе данного спора сторонники феминистской школы опровергли исключающую, государственно-центричную и позитивистскую природу данной дисциплины, в первую очередь на метатеоретическом уровне. Во многом целью достижений феминистов было вскрыть противоречия и низвергнуть реализм с господствующим объяснением послевоенных международных отношений с позиции силы. Часто в их озабоченности межгендерными отношениями подразумевалось предположение о феминистской эпистемологической позиции. Подобная позиция предполагает, что жизни женщин на периферии мировой политики предлагает нам более критическое и всеобъемлющее понимание международных отношений, нежели объективистский взгляд реалистов или государственных деятелей, смотрящих на мир через призму внешней политики, поскольку первые менее ангажированы существующими институтами и элитой (Keohane 1989a: 245; Sylvester 1994a: 13; см. также Harding 1986; Runyan and Peterson 1991; Tickner 1992; Zalewski 1993).

Подобное оспаривание действовавших постулатов представителями первого поколения сторонников феминизма открыло пространство для критической школы международных отношений, но также подняло вопрос о том, каким по существу будет феминистский взгляд на мировую политику, а также насколько отличительный характер он будет иметь (Zalewski 1995). Спустя двадцать лет после того, как первый журнал в этой сфере издал специальный выпуск, посвящённый теме «женщин и

 

[239]

 

международных отношений» (Millennium 1988), исследователям феминистской школы международных отношений удалось многого достичь. Сейчас большинство курсов по теории международных отношений по всему миру рассматривают гендерные вопросы или феминистские точки зрения, что происходит благодаря публикации всё большего количества работ и монографий исследователями, принадлежащими к феминистской школе международных отношений, включая и эту главу (Tickner 1992, 2001; Pettman 1996; Peterson and Runyan 1999; Sylvester 2000; Peterson 2003; Steans 2005). Несколько наиболее влиятельных журналов в сфере рассматриваемой дисциплины посвятили целые издания теме женщин, гендера и феминизма в международных отношениях, и в 1999 году был основан Международный феминистский журнал политических исследований с целью содействия диалогу между исследователями феминизма, политики и международных отношений.

Второе поколение исследователей феминизма развили феминистское понимание международных отношений, сделав гендер центральной аналитической категорией исследований внешней политики, безопасности и глобальной политэкономии, изучающим отдельные исторические и географические контексты (Moon 1997; Chin 1998; Hooper 2000; Prugl 2000; True 2003; Whitworth 2004; Stern 2005). Часто анализируя пересечение понятий гендера, класса, расы, этнической принадлежности, сексуальности, национальности, можно увидеть, что второе поколение феминистской школы тесно связано с наработками в феминистских методологиях, критической теории международных отношений, конструктивистской социальной наукой и постмарксисткой политэкономией. Новейшая феминистская школа предлагает эмпирическую базу для теоретических вызовов первого поколения исследователей, при этом формируя новое понимание гендеризации глобальной политики, что будет раскрыто в рамках данной главы.

 

Эмпирический феминизм

 

Эмпирический феминизм приковывает наше внимание к женщинам и гендерным взаимоотношениям, как эмпирическим аспектам международных отношений. Оспаривая сложившиеся традиции в теории международных отношений, феминисты борятся за то, что жизнь и опыт женщин были и есть исключены из исследований международных отношений. Подобное «сексистское» исключение привело к исследованию, представляющему лишь частичный, мужской взгляд в сфере, где господствующие теории должны объяснять реальность мировой политики (Halliday 1988b). Эмпирический феминизм компенсирует отрицание и искажение роли женщин в мировой политике, возникшие из-за ложных допущений, сделанных на основе опыта мужчин, например, что женщины или отсутствуют в международной политической деятельности, или не играют важной роли в международных процессах. Это не значит, что женщины не представлены, или что их опыт не значим в международных отношениях. Скорее наоборот, достижения исследования Синтии Энлоэ (1989, 1994, 2000) демонстрируют, что женщины есть и всегда были частью международных отношений,

 

[240]

 

следует лишь захотеть их там разглядеть. Более того, это подтверждается тем, что жизни женщин и их опыт не были исследованы эмпирическим путём в контексте мировой политики. Как утверждают Грант и Ньюленд (1991: 5), международные отношения были «сфокусированы сверх меры на конфликте, анархии, способах управления государством и на формулировании стратегии, излишне сосредоточенной на соперничестве и страхе». Исследования идей и норм, делающих воспроизведение государственной системы возможным, а также структурного насилия (бедности, экологической несправедливости, социально-политического неравенства), являющегося фундаментом для санкционированного государством насилия, воспринимаются как исследования вторичной важности по сравнению с мужскими исследованиями войн и конфликтов в международных отношениях из-за ассоциации с внутренней «мягкой» политикой. В результате, представители неореалистической и неолиберальной школ международных отношений теоретизируют политику и международный контекст «способом, гарантирующим отсутствие женщин в проводимых исследованиях и неизменность программы таких исследований» (Steurnagel 1990: 79–80).

Исследования женской проблематики не являются формой эмпиризма, поскольку исследователи, принадлежащие к феминистской школе, нуждаются в концептуальной ясности, чтобы таким образом принимать участие в теоретических дискуссиях на тему онтологии гендера и международных отношений с целью ведения эмпирического исследования. Например, чтобы обозначить абстрактные понятия и взаимосвязи, подлежащие эмпирическому изучению, исследователь вопросов феминизма должен выделить те, существование которых можно рассматривать, которые являются наиболее важными для глубокого изучения, и в то же время разработать методологию исследования для их интерпретации и эмпирического анализа (см. Caprioli 2004; Ackerley, Stern and True 2006).

Международные отношения как наука с точки зрения эмпирического феминизма исследуют разные проблемы и использует целое множество методов. Исследования под названием «роль женщин в международном развитии» (women in international development – WID) и недавно возникшие – «гендер и развитие» (gender and development – GAD) показали, как предвзятость мужчин в процессе развития привела к недостаточной реализации проектов и неудовлетворительным последствиях осуществлявшегося политического курса в области искоренения бедности и расширения возможностей местных общин (Newland 1988; Goetz 1991; Kardam 1991; Kabeer 1994; Rathergeber 1995). Рассматриваемая школа показывает центральную роль женщин, как людей, ведущих хозяйство и удовлетворяющих основные нужды в развивающихся странах (Beneria 1982; Charlton, Everett and Staudt 1989). Эмпирические исследования обнаруживают, что наиболее эффективное распределение иностранной помощи развитию это снабжение женщин подходящими сельскохозяйственными техническими средствами, кредитным финансированием, образованием и ресурсами здравоохранения. Например, по оценкам ООН (2000) несмотря на то, что на долю женщин в сельском хозяйстве приходится половина объёма производства продовольствия в развивающихся странах, оно обеспечивает три четверти объёма поставок продовольствия для домашних хозяйств. Исследователи гендерных факторов выяснили, что инвестирование в образование девушек – один из самых рентабельных политический курсов, поскольку её результатом будут положительные результаты для

 

[241]

 

всего сообщества благодаря увеличению доходов и снижению роста населения (см. Seen 2001).

Экономическая глобализация усилила социо-экономическую поляризацию как внутри стран, так и между ними. Учёные феминистской школы нашли подтверждения того, как процессы глобализации усилили неравенство между мужчинами и женщинами по всему миру. Исследование, проведённое ими, выявил фактор «феминизации бедности», то есть непропорциональное соотношение количества бедных женщин и мужчин из-за мирового долгового и финансового кризиса, программ структурной перестройки в странах юга и государственным реформам в странах севера (Afshar and Dennis 1992; Sparr 1994; Porter and Judd 2000). Поскольку экономическая политика стала всё более зависима от глобальных императивов экспортных доходов, финансовых рынков и сравнительных издержек труда, государства стремились выполнять свои обязательства по повышению уровня занятости и уровня жизни. Исследование в области эмпирического феминизма показывает, как этот переход от государств, в большей степени ориентированных на внутреннюю политику, к глобальному рынку услуг привёл к непропорциональной ноше, возложенной на женщин по исправлению текущего положения дел в государстве (United Nations Development Programme 1999; Marchand and Runyan 2000; Hoskyns and Rai 2007).

В глобальном контексте международное разделение труда получило гендерную окраску, когда мигрировавшие женщины из стран третьего мира стали дешёвым и гибким источником рабочей силы для зон свободной торговли МНК (Mitter 1986; Standing 1992; Ong 1997). Исследование Саскии Сассен (1991, 1998a, b) показывает, как глобальные города, узловые точки мировых финансовых рынков и экономических транзакций, зависят от прослойки рабочих женщин. Как и «близкие друзья» экономической глобализации, домработники, как правило, цветные иммигрировавшие женщины, обслуживают корпоративную прослойку мужской элиты в этих городских центрах (Boris and Prugl 1996; Stasilius and Bakan 1997; Chin 1998; Chang and Ling 2000). Исследования в области феминизма выявили даже более неприятные последствия глобализации, а именно: феноменальный рост секс-туризма, насильственное замужество и транснациональная торговля женщинами и девочками для секс-рабства (Pettman 1996, Prugl and Meyer 1999; Berman 2003). Для стран, находящихся в подчинённом положении в иерархии мирового порядка, подобная экономическая деятельность является ключевым источником национального дохода. (Jeffrey 2002; Hanochi 2003). Например, Чин (1998) показал, как политические элиты Малайзии поддерживали легитимность экспортоориентированной стратегии развития в 1980-х и 1990-х с помощью импорта домработниц из Филиппин и Индонезии.

Но глобальные процессы, а именно структурные изменения, не всегда делают женщин жертвами; во многих случаях, они наделяют женщин возможностями. Исследователи феминизма изучают формирование мировой торговлей и финансовой либерализацией женской индивидуальности и локальных межгендерных отношений, поскольку существенно улучшаются материальные условия. Эти исследователи подчёркивают, что новые кредитные возможности и перспективы трудоустройства привнесли культурные изменения в жизни бедных женщин,

 

[242]

 

живущих в сельской местности или развивающихся регионах (Gibson, Law and McKay 2001). Например, Нейла Кабир (1994) исследовала то, как меняющиеся материальные стимулы, возникшие благодаря перемещению транснациональными корпорациями производства одежды, позволило молодым жительницам Бангладеша больше зарабатывать и в то же время оспаривать патриархальную модель межгендерных отношений. Джеки Тру (2003) выявляет то, как распространение глобального потребления, культуры и информации после того, как падение коммунистического режима позволило чешским женщинам сформировать новую гендерную и даже феминистскую идентичности.

Феминистские исследования выявляют гендерную подоплёку международных организаций, в которых гораздо в большей степени нежели в национальных институтах доминируют мужчины (Prugl and Meyer 19998 Rai and Waylen 2008). Массовые гендерные инициативы позволили большему количеству женщин вступить в круги, принимающие политические решения (True and Mintrom 2001; True 2008a). Например, женщины в настоящее время возглавляют многие учреждения ООН, включая Всемирную организацию здравоохранения (ВОЗ), Международный чрезвычайный детский фонд ООН (ЮНИСЕФ), Управление Верховного комиссара по делам беженцев (УВКБ), Мировую продовольственную программу и Фонд ООН в области народонаселения. Посты заместителя Генерального секретаря и Верховного комиссара по правам человека также занимают женщины. Тем не менее, как отмечают эти исследования, в таких учреждениях, как Организация Объединенных Наций, женщин по-прежнему изолируют в органах, обладающих меньшей властью, в том числе их держат в качестве помощников, секретарей, и женщины лишь постепенно получают возможность оказывать влияние на глобальную повестку дня в области безопасности и развития (Pietila and Vickers 1996; Reanda 1999; Whitworth 2004). Действительно, небольшой отдел ООН, занимающийся проблемой гендерного неравенства и улучшения положения женщин (ЮНИФЕМ), располагает гораздо меньшими ресурсами, чем учреждение, занимающееся вопросами детей (ЮНИСЕФ), хотя положение детей в мире во многом зависит от относительного положения их матерей.

Международные организации также институционализируют гендерную политику и приоритеты. В своем исследовании Международной организации труда (МОТ) Сандра Уитворт (1994) показывает, как предположения о гендерных отношениях формируют политику МОТ, которая оказывает дискриминационное воздействие на национальные и международные рынки труда, усиливая неравенство женщин. Проведённое Элизабет Прюгл исследование домашней прислуги (2000), в котором был применён конструктивистский подход, показало, насколько гендерно окрашенные правила и режимы МОТ, а также международные сети солидарности, появившиеся чтобы изменить их, являлись важными факторами в укреплении тяжелого положения этих трудящихся, главным образом, женщин во всём мире. На региональном уровне Кэтрин Хоскинс (1996) показывает, как женские движения в государствах-членах ЕС успешно используют наднациональный орган Европейского союза в области законодательства и политики равных возможностей для решения проблемы гендерного неравенства на национальном уровне. Гендерный анализ Хоскинс показывает, как процесс евроинтеграции оказал влияние на расширение социальных и граждански прав женщин

 

[243]

 

в государствах-членах ЕС, хотя Европейский Союз еще только начинает играть глобальную роль в продвижении гендерного равенства за ее пределами (Prijgl 2007). В области внешней политики феминистские аналитические работы выявили доминирующий мужской пол лиц, ответственных за разработку политики, и гендерное предположение о том, что эти лица являются стратегически рациональными субъектами, принимающими решения о жизни и смерти во имя абстрактной концепции «национальных интересов». Как отметили Нэнси МакГлен и Мередит Саркис (1993) в своем исследовании внешнеполитического и оборонного истеблишмента, женщины редко являются «инсайдерами» реальных институтов, которые создают и осуществляют внешнюю политику и ведут войну. В 2008 году тот факт, что 28 женщин были министрами иностранных дел, свидетельствует о том, что мужское господство в международной дипломатии претерпевает определенные изменения; как и создание Совета мировых лидеров-женщин (возглавляемого в настоящее время бывшим президентом Ирландии и комиссаром ООН по правам человека Мэри Робинсон) и Нобелевской женской инициативы (возглавляемой женщинами-лауреатами Нобелевской премии мира), которые стремятся использовать коллективные силы женщин-лидеров для достижения глобального мира и безопасности (Stiehm 2006). Учёные феминистской школы международных отношений анализируют постоянные «гендерные разрывы» внешнеполитических убеждений мужских и женских представителей внешнеполитических элит и граждан; женщины-лидеры и граждане женского пола в западных странах последовательно чаще выступают против использования силы в международных действиях и, как правило, поддерживают более благоприятной гуманитарной интервенции (Rosenau and Holsti 1982; Tessler, Nachtwey and Grant 1999). Отношение к вопросам гендерного равенства и сексуальной свободы влияет на отношение к толерантности, правам человекам и демократии, а также являются положительными предвестниками более мирного отношения к международному конфликту (Tessler and Warriner 1997).

Феминистские исследования показывают, что государства с большим уровнем гендерного неравенства также чаще идут на войну или участвуют в санкционированном государством насилии (Goldstein 2001). Внутреннее гендерное равенство также снижает вероятность того, что государство будет применять силу в первую очередь в межгосударственных спорах, ограничивает эскалацию насилия и снижает степень жестокости во время международных кризисов (Caprioli 2000; Caprioli and Boyer 2001). К тому же, государства, находящиеся ближе всего к обеспечению гендерного равенства, как правило, более мирно проявляют себя в отношениях друг с другом, являются более щедрыми в оказании помощи, а их граждане являются добропорядочными в международной сфере (Regan и Paskeviciute 2003). Однако наша забота о государствах может помешать нам увидеть многочисленных негосударственных субъектов, которые также играют важную роль во внешнеполитическом процессе. Феминистские исследователи, такие как Энлоу (1989, 2000) акцентируют внимание на женщинах, оказывающих услуги по поддержке военной деятельности (бытовой, психологической, медицинской и сексуальной). Если рассматривать милитаризацию как социальный процесс, состоящий из множества гендерных заданий, которые делают возможными подобные акты государственного насилия, то, по её утверждению, официальное

 

[244]

 

предоставление сексуальных услуг на военных базах, например, может рассматриваться в качестве центрального фактора иностранного вмешательства. В своей работе «Секс среди союзников», Кэтрин Мун (1997) утверждает, что эксплуатационные сексуальные союзы между корейскими проститутками (киджич’он) и американскими солдатами определил и дал поддержку аналогично неравному военному союзу между Соединенными Штатами и Южной Кореей в послевоенное время. Среди прочего, согласно доктрине Никсона киджич'он в качестве личных посланников стали главным показателем готовности Сеула к следованию американским военным интересам.

Женщины чаще относятся к группе негосударственных субъектов в глобальной политике. Феминистские исследователи подчеркивают активность женщин, которые часто оказываются маргинализированными, бедными и уязвимыми: будь то в сетях секс-работников, домашней прислуги, матерей или гражданских активистов, в контркультурных кампаниях и выступлениях. Отмечая активизм на локальном уровне, исследователи, однако обратили внимание на новые формы трансграничной солидарности и формирование идентичности. В последние годы женщины сыграли ключевую роль в глобальном движении по запрещению наземных мин, в Кампания за ядерное разоружение (КЯР), а также в протестах против гендерного насилия во всем мире (Stienstra 1994; Friedman 1995; Rupp 1997; Clark, Friedman and Hochstetler, 1998; Williams and Goose 1998). Например, в двух проблемных конфликтных зонах мира, Израиль/Палестина и в бывшей Югославии, группы, известные как «Женщины в чёрном» протестовали против эскалации милитаризма, вооружения и войны, а также против насилия мужчин в отношении женщин и детей (Sharoni 1993; Cockburn 1998; Korac 1998; Jacoby 1999). Феминистские исследователи отмечают не только то, что мирные активисты и матери протестуют против мобилизации и отправки своих сыновей в зоны международных конфликтов, но и женщин-смертниц которые нарушают гендерные социальные нормы, чтобы забрать свою жизнь и унести жизни других с собой с целью глобального политического заявления (Alison 2004; Gentry and Sjoberg 2008).

Отмечая, как новые женские субъекты создают импульс для новых форм коллективных действий, исследователи феминистской школы отслеживают рост транснациональных женских сетей, альянсов между женскими организациями, правительствами и межправительственными субъектами, а также развитие международно-правовых и политических механизмов, способствующих обеспечению гендерного правосудия. Например, благодаря таким альянсам договоры в сфере прав человека и всемирные декларации всё чаще признают влияние гендерных факторов на права человека (Peters and Wolper 1995; Philapose 1996; Ackerly and Okin 1999; Ackerly 2000). В 1990 году Международная амнистия, глобальная правозащитная НПО, признала права человека женщин, добавив гендерные преследования в свой список форм политических преследований. Правительства и международные организации последовали этому примеру. Например, до югославского конфликта 1990-х годов государства и международные учреждения

 

[245]

 

трактовали преследование женщин как вопрос личного характера и культурных традиций (Rao 1995). Тем не менее, в результате лоббирования транснациональными феминистскими сетями и широкой огласки средствами массовой информации изнасилований как конкретной военной стратегией Югославии, изнасилование уже сейчас рассматривается как военное преступление согласно Женевской конвенции о борьбе с военными преступлениями (1949), принятой Международным уголовным судом (Niarchos 1995; Philapose 1996; Chappell 2008).

Вовлечение жизней женщин и гендерных отношений в научное поле с помощью эмпирических исследований оказывает важное политическое и материальное воздействие. Действительно, феминистки утверждают, что только тогда, когда женщины признаются в качестве основных участников экономических и политических процессов, они будут играть равную роль в процессе принятия общественных решений. Устраняя эмпирическое пренебрежение к проблематике женщин и гендерных отношений, ученые-феминисты улучшают наше понимание глобальной политики и помогают включить мнения и опасения женщин в глобальную повестку дня. Однако для того, чтобы гендерная проблематика стала важным аспектом исследования международных отношений, необходимо оспорить концептуальную основу, которая, в первую очередь, исключила женщин из этих исследований. Таким образом, эмпирический феминизм дополняется аналитическим феминизмом, раскрывающим теоретические исключения из сферы международных отношений и направленным на пересмотр международных отношений с учетом гендерных аспектов.

 

Аналитический феминизм

 

Аналитический феминизм реконструирует теоретические основы международных отношений, раскрывая гендерную предвзятость, которая пронизывает ключевые понятия и тормозит точное и всестороннее понимание международных отношений. Феминистское понятие гендера относится к асимметричным социальным конструкциям мужественности и женственности в отличие от якобы «биологических» различий между мужчинами и женщинами (хотя феминистские постмодернисты утверждают, что и пол, и гендер являются социально сконструированными категориями, см. Butler 1990; Gatens 1991). Гегемонистский западный «брэнд» мужественности ассоциируется с автономией, суверенитетом, способностью к разуму, объективности и универсализмом, тогда как доминирующее понятие женственности ассоциируется с отсутствием или недостатком данных показателей. Например, обычная практика военной воспроизводит эти гегемонистские гендерные идентичности посредством подготовки солдат как для защиты «женщин/детей» путём убийства, так и для подавления (женских) эмоций, связанных с болью в теле и заботой (Goldstein 2001). Военная подготовка, по словам Барбары Робертс (1984) это «социализация в мужественности, доведённая до крайности». Общим предположением является то, что гендерная идентичность носит естественный или «человеческий характер» и не подпадает под действие социальной

 

[246]

 

конституции или человеческой деятельности. Однако, когда это предположение о гендере применяется к другим общественно-политическим явлениям, оно оказывает политическое влияние с точки зрения воспроизводства статуса-кво или существующих отношений внутри власти. Как заявила Джоан Скотт (1988: 48): «подобное противостояние двух элементов и социальный процесс гендерных отношений стали частью самого смысла власти» и «сомнение или изменение любого аспект этого тезиса, угрожает всей системе».

Ключевые концепции международных отношений не являются ни естественными, ни гендерно нейтральными: они вытекают из социального и политического контекста, в котором мужская гегемония институционализирована. Феминистские исследователи утверждают, что понятия власти, суверенитета, автономии, анархии, безопасности и уровни типологии анализа в международных отношениях неотделимы от гендерного разделения государственной и частной сфер, институционализированных внутри государств и между ними. Эти понятия ассоциированы конкретно с мужественностью и мужским опытом и знаниями, полученными из исключительно мужской социальной сферы. Теоретизирование, как утверждают Бёрчилл и Линклейтер во введении к этому труду (глава 1), это «процесс, посредством которого мы наделяем смыслом якобы объективированный мир “вовне”». Феминистский анализ выявляет, что концептуальные рамки международных отношений являются лишь одной частичной попыткой осмыслить мировую политику.

Дискурсивное разделение внутренней и международной политики, вместе с неореалистским отвращением к объяснениям межгосударственных отношений на внутригосударственном уровне, скрывает существенное гендерно обусловленное деление на государственном и частном уровнях внутри государства и мужское отвращение к ассоциациям с эмоциями, субъективности, размножением, телом, женственностью и с женщинами. Как разъяснительные, так и основополагающие мирополитические теории смотрят сквозь пальцы на этот аспект на частном уровне, поскольку он погружён во внутреннюю политику и в формы государственного устройства (Walker 1992; Sylvester 1994a). Онтология реалистской школы международных отношений рассматривает частную сферу как естественную сферу беспорядков. Низшее существо, представленное женщинами, телом и анархической системой, должно подчиняться высшему существу, представленному мужчинами, рациональны мышлением и государственной властью. Джин Эльштейн (1992) настаивает на том, что реалистское изложение международных отношений, в частности, зависит от подобного разделения на государственном и частном уровне и его эссенциалистского конструкта феминности и маскулинности как соответствующих причин беспорядка и предвестников порядка.

Для аналитиков феминистской школы независимость внутренней политики от внешней и отделение общественной сферы от частной не могут быть основой для дисциплинарного разграничения, поскольку анархия вне и гендерная иерархия внутри страны могут быть взаимоукрепляющими. Например, на протяжении всей современной истории, женщинам говорили, что они получат равенство с мужчинами после войны, после освобождения, после восстановления национальной экономики и так далее: но после того, как все эти «внешние» силы были

 

[248]

 

побеждены, распространённым стал спрос на возвращение к нормальной жизни, и на то, чтобы снова поставить женщин в подчинённое место. Как и Синтия Энлоэ (1989: 131) отмечает: «государства зависят от конкретной конструкции внутриполитического и частного секторов в целях содействия [более] гладким отношениям на государственном/международном уровне».

Феминистки стремятся теоретизировать соотношения между гендерными отношениями, внутренней и международной политикой, несмотря на традиционный уровень анализа международных отношений, который рассматривает личность, государство и международную систему как отдельные аналитические единицы. Эта теоретическая схема стала «самым влиятельным способом классификации объяснений войны и организации нашего понимания межгосударственных отношений в целом» (Walker 1987: 67). Гендерный анализ подрывает различия между индивидуальной, государственной и международной системой, показывая, как каждый уровень обусловлен образом рационального мужчины, исключающим женщин и женственность (Tickner 1992; Sylvester 1994a; True 2008b).

Кеннет Уолтц (1959: 188) применяет аналогию между человеком и государством в качестве доказательства враждебной реальности, которую он наблюдает в анархической системе в целом: «среди людей, как и среди государств - нет автоматической корректировки интересов. При отсутствии верховной власти существует постоянная вероятность того, что конфликты будут решаться силой». Редукционистские аргументы, объясняющие международный конфликт через понятия «злой» человеческой природы, часто используются в реалистском понимании международных отношений. Ганс Моргентау утверждал, что объективные «национальные интересы» глубоко укоренились в человеческой природе и, таким образом, в действиях государственных деятелей (Tickner 1988). Даже неореалист Уолтц (1959: 238), предпочитающий системные объяснения, охватывает полемику Александра Гамильтона, изложенную в 1788 году Документах федералиста: «Предполагать отсутствие враждебных мотивов среди государств, значит забыть, что люди амбициозны, мстительны и алчны». С феминистской точки зрения, следствие этой аналогии человека/государства заключается в том, что рациональность приравнивается к поведению мужчин и государство как рациональный актор несёт маскулинную идентичность (Sylvester 1990).

Феминистки теоретизируют государство как централизованный, главный организатор гендерной власти, работающий отчасти за счёт конструирования границ между государственной и частной, производственной и воспроизводственных сфер (Connell 1990). Это не «целостная личность, подчиняющаяся единому центру», как в неореалистической теории (Эшли 1988: 230). Это понятие отражает, скорее, идеализированную модель гегемонической мужественности и патриархальные основы государственного устройства. Приспешники феминистской школы международных отношений утверждают, что государство манипулирует гендерной идентичностью ради собственного внутреннего единства и внешней легитимности. Мужчины социализируются, чтобы ассоциироваться с конструктом мужественности, который включают в себя автономию, мужское

 

[248]

 

превосходство, братство, силу, роль общественного защитника и, в конечном счете, ношение оружия. Женщин, с другой стороны, учат сдержанности в качестве жён и дочерей, передавая себя под защиту мужчин и укрепляя их статус, обеспечивая при этом системы эмоциональной, экономической и социальной поддержки мужской военной деятельности. Кроме того, феминистские аналитики считают государства причастными к различным формам насилия в отношении женщин. Например, либеральное государство поддерживает межличностное гендерное и санкционированное государством насилие через свою позицию невмешательства в частную сферу и свое юридическое определение изнасилования с мужской точки зрения, которое предполагает, что отсутствие прямого принуждения подразумевает согласие женщин, несмотря на преобладающие гендерные иерархии (Pateman 1989; Peterson 1992b: 46–7).

В традиционных теориях международных отношений рациональный, эгоистичный актор является метафоричным и определяет модели поведения государств в анархической международной системе. Будучи независимым от места, времени и пространства, от предрассудков, интересов и потребностей, феминистские теоретики утверждают, что модель рационального человека не может быть обобщенной: это мужской концепт, происходящий из контекста неравноправных гендерных отношений, где женская забота, возведённая в абсолют поддерживает развитие независимых и сильных мужчин, делая сотрудничество для них повседневной реальностью и исключая необходимость заботы со стороны мужчин. Следовательно, подавляющее большинство людей, социальных отношений и институтов, которые не могут считаться последовательными рациональными сущностями, и, тем самым, лишаются полномочий в международной политике. Аналитики феминистской школы Грант и Ньюленд (1991: 1) утверждают, что изучение международных отношений «строится, в подавляющем большинстве случаев, через призму мужчин, работающих с психической моделью деятельности человека через [элитарный] взгляд мужчины и построенный на [элитарной] мужской чувственности».

Некоторые феминистки представляют альтернативную женскую модель общественный структур, называя её связанной, взаимозависимой и взаимосвязанной (Gilligan 1982; Tronto 1989). Однако большинство феминистских ученых в области международных отношений скептически относятся к подобным трактовкам женской природы, в качестве инструмента изменения уолтцевского гендерного дисбаланса человека/государства (ср. Elshtain 1985: 41). В рамках международных отношений феминистки ищут более полные, альтернативные модели, которые учитывают, как производство, так и воспроизводство, переопределяют рациональность для того, чтобы быть менее эксклюзивными и инструментальными и уважать человеческие отношения (на всех уровнях), а также взаимозависимость человека от природы (Tickner 1991: 204-6). Например, некоторые ученые считают феминистскую этику заботы онтологическим утверждением о «центральной роли заботы и других реляционных нравственных практик в повседневной жизни людей в любых условиях» выше традиционных эпистемологических позиции (Robinson 2006: 225). Другие учёные-феминистки среди женщин из развивающихся стран и правозащитников ищут эмансипативные модели структур различного уровня (Ackerly 2000). Феминистские альтернативы анализу различных уровней международных отношений отвергают универсальные абстракции. Они требуют большей культурной и исторической

 

[249]

 

контекстуализации с тем, чтобы более адекватно отразить сложность и неопределённость человеческого учреждения и социальной структуры.

Феминистские ученые используют гендерный анализ для выявления предвзятости основных концепций международных отношений, таких как власть и безопасность. Такая предвзятость не только ограничивает их теоретическое применение, но и имеет пагубные последствия для практики международных отношений. Теория власти в международных отношениях была почти исключительно задумана как «власть над»: способность заставить или повлиять на кого-то сделать то, что они иначе не хотели бы сделать (Jaquette 1984). Власть человека зависит от его или ее автономии от власти других. С этой точки зрения власть не может быть разделена и не может быть легко увеличена отношениями с другими в контексте взаимозависимых или общих интересов. Накопление силовых возможностей и ресурсов, по мнению Моргентау, является одновременно и концом, и средством обеспечения безопасности. В контексте анархической государственной системы, которая трактуется как обязательно враждебная и самостоятельная, государства, которые действуют «рационально» инстинктивно, определяют свои национальные интересы как максимизацию своей власти над другими государствами. Понятие власти по Уолтцу лишь мягко отличается. Уолтц концептуализирует власть как средство выживания государства, но не как самоцель, в той мере, в какой между государствами существует стабильное, двухполярное равновесие сил. Следовательно, в мировоззрении Уолтца единственной силой, которая действительно имеет значение, является мощь «великих держав», чья двухполярная или многополярная договоренность обеспечивает ограниченный порядок в анархическом международном мире.

Тикнер (1988) показывает, как реалистическая концепция власти основана на мужских нормах через анализ шести принципов политики власти Ганса Моргентау. В нём отражены самовыражение мужчин и объективные способы познания в патриархальных обществах, где мужское гражданство и личная власть традиционно опирались на власть главы домашнего хозяйства над сексуальностью и трудом женщин. Эта концепция власти также основывается на особенно гендерном понятии автономной деятельности, которое делает человеческие отношения и аффективные связи невидимыми для исследователя. Если человеческий мир исчерпывающе определяется такими гендерными структурами «власти над», как в реализме, феминистки спрашивают, как воспитываются дети, мобилизуются коллективные движения и воспроизводится повседневная жизнь? Сильвестр (1992: 32–8) утверждает, что некогерентно рассматривать самопомощь как важнейшую особенность мировой политики, когда многие «международные отношения» продолжаются внутри домохозяйств и других институтов. Эти отношения включают дипломатические переговоры, торговые режимы и социализацию будущих граждан, которые основаны не только на самопомощи, но и воспринимают взаимозависимые отношения между собой и другими как норму. Предположение неореалистических международных отношений о том, что мужчины и государства «подобны единицам», представляет политику власти как самоисполняющееся пророчество.

 

[250]

 

Политика власти, однако, является гендерно определенной и, следовательно, предвзятым компонентом мировой политики, поскольку концептуализация власти зависит от конкретного, а не универсального действия рационального человека.

Для феминисток власть является сложным явлением творческих социальных сил, которые формируют нашу личную гендерную идентичность как мужчин, женщин и граждан определенной национальности, а не просто отражением грубой силы. Таким образом, Энло (1997) утверждает, что уделение внимания женщинам может выявить, насколько «власть» необходима для поддержания международной политической системы в ее нынешнем виде. Чтобы понять характер власти на международном или «глобальном уровне», феминистки вместе с другими теоретиками-учредителями призывают изучать внутренние и транснациональные социальные отношения, которые не только поддерживают внешнюю политику государств, но и фактически определяют государство как территориальную власть с монополией на применение законной силы.

Безопасность как условно задуманная в международных отношениях также является гендерно-предвзятой концепцией, если рассматривать её с феминистской точки зрения. Вместо того, чтобы обеспечивать безопасность отдельным женщинам, мужчинам и детям, она приравнивается к ситуации стабильности, обеспечиваемой милитаристскими государствами, ядерное распространение в рамках, которых, по иронии судьбы, рассматривается как предотвращение тотальной войны (если не многочисленных «небольших войн»). Безопасность рассматривается только в контексте наличия и отсутствия войны, поскольку угроза войны считается эндемичной для суверенного государства-системы. Это устоявшееся понятие безопасности является отражением игры с нулевой суммой и по определению считается «национальным». Это предполагает, что между государствами заключается введенный Петерсоном (1992a: 47–8) «Договор суверенитета». Согласно этому воображаемому контракту, применение военной силы является необходимым злом, чтобы не допустить, чтобы другие внешние факторы – различия, иррациональность, анархия и потенциальный конфликт – заняли главенствующие места внутри однородных, рациональных и упорядоченных государств. Государства, в этом феминистском анализе, являются своего рода «защитной дубинкой», что согласно самому их существованию в качестве «защитников от хулиганов», создающие угрозы из вне и взимающие плату за отсутствие безопасности, которые они обещают своему «защищённому» населению. Во имя защиты государства они требуют жертвовать гражданами различного пола, в том числе военнослужащими – в большинстве случаев мужчинами через призыв на военную службу и матерями или семьями, которые посвящают свою жизнь социализации этих граждан для государства или нации (Elshtain 1992; Goldstein 2001).

Феминистки используют гендерный анализ для критики гендерной идентичности и дискурса безопасности (см. Shepherd 2008). Используя феминистский подход, Хелен Кинселла (Helen Kinsella, 2005) исследует, каким образом, предположительно, гендерно-нейтральное различие между гражданскими лицами и комбатантами в международном военном праве проводится на основе гендерных дискуссий, которые натурализуют пол и гендерную разницу. Кроме того, это принципиальное различие имеет гендерную плоскость: оно рассматривает мужчин-гражданских лиц, находящихся на войне, априори как комбатантов, а женщин-гражданских лиц, находящихся на войне, как константных жертв (2005: 253). Она утверждает,

 

[251]

 

что ни женщины, ни мужчины не защищены принципом половой неприкосновенности, который распространяется на законы войны. Кроме того, гендерные стереотипы, на которых основана традиция войны, «влияют на значение пола и подчиненное положение женщин в невоенное время», укореняя гендерную гегемонию в национальных (семейных) и международных (цивилизованный) отношениях и законах (Barnett and Duvall 2005: 31).

В период после 11 сентября и начала глобальной «войны с терроризмом» феминистские учёные разобрали американские дискурсы о безопасности, которые выглядели как созданные «настоящими мужчинами», чтобы защитить «нас» от «них», и обвинившие феминизм и гомосексуализм в ослаблении решимости Запада покончить с Исламским фундаментализмом и прочими «угрозами» (Bar On 2003: 456; Agathangelou and Ling 2004). Феминистки также изучили гендерные дискурсы в исламских фундаменталистских группах, скрытые за террористическими актами в отношении Запада и среди американских оккупационных сил в Ираке (Kaufman-Osborn 2005). Различия в отношении гендера и сексуальности разделяют Западный и Незападный мир (Norris and Ingelhart 2003), и направлены на разжигание и оправдание насилия. Заявления Усамы бен Ладена и дневник, оставленный террористами 11 сентября, свидетельствуют о том, что их действия были направлены не только против Запада, но и против западной гендерной идентичности, которую они считают столь угрожающей их видению исламской и/или панарабской культуры (Tickner 2002). Когда исламские фундаменталисты посягают на порочную нравственность Запада, говоря о нормах сексуального равенства и прав женщин, они усиливают потенциал конфликтов между государствами Запада и Незападного мира (True 2004).

Гендерный анализ демонстрирует связь мужской идентичности и государства, бытового и международного насилия, которые неразрывно связаны друг с другом. Ограниченная безопасность, которую они обеспечивают, позволяет им консолидировать свою власть над другими мужчинами и государствами, но, что важно, над женщинами и территорией, от которой они зависят для использования ресурсов, а также для социально-культурного и биологического воспроизводства властных отношений. Обращая внимание как на опыт женщин, так и на опыт мужчин в условиях мира и войны, аналитики-феминистки настоятельно призывают пересмотреть концепцию безопасности. В частности, то, что называется «национальной безопасностью», представляет серьезную угрозу для выживания людей и устойчивого развития сообществ различного типа (Tickner 1992). Государственные военные структуры создают собственные дилеммы безопасности, предполагая, что андроцентрический контроль и власть над ними – это название игры; игра, которую мы обязаны играть для достижения абсолютных и относительных достижений в области государственной безопасности.

Такие концепции, как «рациональность», «безопасность» и «власть», могут стать основой для феминистской теории международной политики (Tickner 1991). Нет ничего изначально присущего этим терминам, от которых можно отказаться, скорее это их узкие, гендерные значения в основной теории и практике международных отношений, что проблематично для феминистских аналитиков. Рунян и Петерсон (1991: 70) утверждают, что

 

[252]

 

дихотомическое мышление в категориях внутри-снаружи, суверенитет-анархия, внутреннее-международное – не позволяет теории международных отношений быть в состоянии «концептуализировать, объяснить или доставить то, о чем она говорит-безопасность, власть и суверенитет». Для феминисток в области международных отношений эти концептуальные противоположности отражают дилемму самореализации безопасности и укрепляют мужскую политику власти, тем самым ограничивая возможность создания более справедливого и равноправного мирового порядка.

 

Нормативный феминизм

 

Нормативный феминизм отражает процесс теоретизации международных отношений в рамках нормативной повестки дня глобальных изменений. «Все формы феминистской теоретизации являются нормативными в том смысле, что они помогают нам ставить под сомнение определенные значения и интерпретации в ТМО» (Sylvester 2002: 248). Феминистки осознанно говорят о позиции, с которой они теоретизируют, о том, как они входят в сферу международных отношений и занимаются своими исследованиями (Ackerly and True 2009). Они рассматривают их социальный и политический контекст, а также субъективность как часть теоретического объяснения. Гендерный фактор является трансформирующейся категорией с нормативной точки зрения не потому, что мы можем реконструировать её или исключить, а потому что, понимая её как социальное конструирование, мы можем трансформировать её работу на всех уровнях общественной и политической жизни.

Феминистские эмпирические исследования и гендерный анализ являются важным вкладом, но они являются лишь отправной точкой для достижения феминистских целей преобразования глобальных социальных иерархий (Persram 1994; Ship 1994; Hutchings 2000; Robinson 2006). Нормативные теоретики-феминистки привносят опыт женской активности в дебаты о международной этике, гуманитарной помощи и вмешательстве и документы по правам человека (Cochran 1999; Robinson 1999; Ackerly 2000; Hutchings 2004). Этика ухода является одним из примеров того, как феминистская теория может служить основой для этических руководящих принципов гуманитарного вмешательства, многостороннего миротворчества, помощи в целях развития, внешней политики безопасности и защиты прав человека среди других практических глобальных вопросов и дилемм (см. Hutchings 2000: 122–3). Например, Джоан Тронто (2006 год) анализирует нормативную базу поддержки многостороннего миротворчества с феминистской точки зрения. Она подчёркивает, что переход от права вмешиваться в суверенное государство к ответственности за защиту граждан, не защищаемых собственным государством, как переход от либерализма к заботе об этике, от мужского концепта самостоятельного суверенного человека или государства – к принятию на себя ответственности перед другими.

По словам Линклейтера (глава 4), перспективы общих понятий морали и политики, а также уважение различий имеют центральное значение в спорах между

 

[253]

 

нормативные международные теоретики. В этом контексте различные феминистские эпистемологии, наиболее часто упоминаемые в трудах о международных отношениях в качестве феминистского эмпиризма, феминистская точка зрения и феминистский постмодернизм, не являются дискретными или противоречивыми подходами к знаниям, учитывающими гендерную проблематику в международных отношениях (см. Keohane 1989b; Weber 1994). Напротив, эти эпистемологии представляют собой взаимосвязанные феминистские вызовы мужскому универсализму науки, которые предлагают феминистские альтернативы для включения или принятия различных форм знаний (McClure 1992: 359). Феминистский эмпиризм, занимаемые позиции и постмодернизм разделяют нормативную борьбу за поддержание связей для поддержания устойчивых связей с феминистской политикой и конкретными действиями гендерной власти.

Проблематика феминистской школы, определяемая дихотомией области международных отношений, которая усиливается посредством её ассоциации с женским и мужским началом гендерной дихотомии: например, ассоциация женщин и женственности мира со стабильностью, сотрудничеством, субъективизмом и «мягкой» внутренней политикой, и мужчин с войной, конкуренцией, объективностью и «жёсткой» международной политикой (Elshtain 1987; Sylvester 1987, 1994a, 2002). Они задаются вопросом, как эти гендерные иерархии воспроизводятся в теориях международных отношений и как они служат натурализации других форм власти и господства в мировой политике. С нормативной феминистской точки зрения, внимательной к политике знаний, гендерное различие заключается не только в отношениях между мужской и женской идентичностью, но и в том, как и с какого положения в иерархии мы его рассматриваем.

Исследование Синтии Энло в корне ниспровергает традиционные способы познания и ведения международных отношений. Чтобы понять международную политику, она анализирует (не)обычную жизнь женщин снизу – которая, как нам говорит история дисциплины, является наименее вероятным местом для «высокой политики». Энло раскрывает механизм формирования маскулинности и фемининности в основе международных процессов. Она считает отказ российских матерей от поддержки советской армии, в связи с грубыми и безоговорочными жертвами их сыновей в Афганской войне, как одно из многих личных проявлений гендерной власти, приведших к потере легитимности советской властью и окончанию холодной войны (Enloe 1994). Ее эпистемология побуждает нас расширять наши пути познания «истины» международной политики и рассматривать с чьей точки зрения межгосударственная «законная» сила является самым значительным проявлением насилия и основным объяснением войны.

Вместе с тем, если задавать вопросы о положении женщин в мировой политике, рассматриваемые эмпирическими феминистскими международными отношениями, то это зависит от включения гендерной проблематики в качестве аналитической структуры для учета моделей маргинализации женщин на всех уровнях

 

[254]

 

государства и мировой политики, нормативный феминизм ставит под сомнение двоичное понятие пола. Взаимоисключающее противостояние мужественности и женственности – это не «сущность, которая может объяснить социальную организацию» (Scott 1988: 2); скорее, это социальный конструкт, который должен быть сам объяснён, прежде чем он может быть преобразован. Хотя аналитические феминистские теории создали категорию гендерных факторов для выявления социального конструкта угнетения женщин, нормативные феминистские теории контекстуализируют гендерный фактор как аналитический метод, который скрывает собственные исключения и, как и теории международных отношений, также должен подвергаться критическому осмыслению (Sylvester 2002).

С 1990-х годов наблюдаются определенные разногласия по поводу применения гендерных аспектов в международных отношениях и в различных феминистских исследованиях. В международных отношениях возникли два основных критических замечания по гендерным вопросам как концепции. Первая момент заключается в том, что аналитическое использование гендерных масок маскирует другие формы угнетения, распространенные в глобальной политике. Выступая перед аудиторией исследования западных женщин в 1980 году с позиции феминистки третьего мира, Чандра Моханти (1991 год) подвергла критике западный феминизм за построение образа пострадавшей «женщины третьего мира» на основе универсальных, западных предположений о гендерном аспекте, лишенном исторической, культурной и географической специфики, включая реалии расового и классового угнетения. Как в пословице, «инструменты мастера разрушат мастерскую», Моханти отметила, что западные категории не могут быть использованы, чтобы оспорить навязывание западных категорий и империалистических структур в незападных обществах.

Последствием применения феминистской проблематики в Третьем мире для международных отношений с точки зрения феминисток является то, что универсальная концепция гендерной проблематики не может применяться во всем мире. Действительно, если, как утверждают учёные-феминистки, гендерные отношения строятся культурно и исторически, то из этого следует, что они не могут быть одинаковыми везде. Феминистки стремятся понять гендерные структуры международных отношений на глобальном уровне и то, как они формируют множество местных гендерных споров и норм, которые оказывают влияние на жизнь женщин и мужчин (Miller 1998; Baines 1999: 251; Prugl 2000).

Признавая потенциал для западного империализма, когда универсальные категории «женщина» и «человек» войдут в обиход, феминистская школа исследует динамику совокупной взаимосвязи между глобальной политическими экономическими, государственными и культурными, географическими расовыми и классовыми гендерными отношениями (Chan-Tierberghien 2004; Agathangelou and Ling 2004). Феминистские исследователи, анализируя глобальную торговлю людьми, например, связывают её со сложными глобальными властными отношениями (Mackie 2001; Whitworth 2001; Berman 2003; Agathangelou 2004). Они изучают конкретные структуры пола и сексуальности в странах-экспортерах и импортерах, этническую принадлежность, национальность и расу. Учёные-феминисты начали

 

[255]

 

анализ секс-торговли с изучения того, что женщины являются основными работниками в этом многомиллиардном глобальном бизнесе. Однако при проведении дальнейших исследований, опираясь на неэлитные знания и практику (например, на знания и опыт самих секс-рабов), они приходят к пониманию множественного и взаимосвязанного характера угнетений, а также роли женщин в ситуациях физического принуждения и других, более структурных, формах насилия.

Нормативный феминизм признает, что нет феминистской «высоты», с которой можно было бы теоретизировать международные отношения. Сильвестр (1994a: 12) утверждает, что «все места, где можно говорить и действовать как женщины, проблематичны», поскольку они социально и исторически построены и исключают другие идентичности. Это дестабилизирует феминистскую позицию, согласно которой опыт женщин может служить основой для более критической и универсальной теории международных отношений, в пользу многочисленных феминистских позиций, ставящих под сомнение гегемонистские знания дисциплины. Феминизм, – это исследования положения которого используются повсеместно, освещая важные отношения и практики, а также по-разному скрываемые официальной ТМО картины международных отношений. Феминизм имеет много типов и меняющихся форм. Это неоднородный и несогласный вопрос; это сложный вопрос, связанный со многими внутренними спорами (Sylvester 2002: 269). Феминизм международных отношений показывает, что можно проводить исследования и выдвигать нормативные требования, несмотря на то, что онтологических отправных точек для теорий международных отношений не существует.

Феминистская идентичность и солидарность являются проблематичными в той мере, в какой достижение нормативной цели феминизма в отношении непоколебимых социальных и политических отношений зависят от политической организации по признаку пола «как женщины». Вопреки принципам радикальных феминизмов 1970-х, нет легко реализованной, легко мобилизованной, глобальной модели сестринства. Скорее существует феминистское сотрудничество, как показывают Кристина, Габриэль и Лаура Макдональд (1994) в своем анализе транснациональной организации женщин в контексте НАФТА, и Лорел Велдон (2006), которая в своем анализе демонстрирует развитие глобального движения за ликвидацию насилия в отношении женщин, которое должно быть создано, не игнорируя различия среди женщин. Сама напряженность между позитивистскими и постпозитивистскими эпистемологиями, разделившая современных теоретиков, в том числе теоретиков международных отношений, является источником теоретического динамизма и политической релевантности феминизма. Феминизм в международных отношениях признает отсутствие фундаментального коллективного субъекта «женщины», и относительно ограниченной сферы международного или политического, а также необходимость внести изменения в повседневную жизнь женщин, с осознанием того, что гендерные категории исторически способствуют маргинализации многих женщин и мужчин.

 

[256]

 

Эмпирические и аналитические феминистские подходы ставят под сомнение традиционные способы мышления и ведения международных отношений, особенно доминирующие рационалистические подходы. Но феминизм идёт даже дальше. Феминистские вопросы о том, почему акторы – государственные деятели и солдаты – которые обычно обсуждаются в теориях международных отношений, как правило, являются мужчинами, и приводят нас к рассмотрению нормативного статуса международных отношений, в том числе гендерной идентичности экспертов и пересечения этих идентичностей с конкретными, так называемыми «объективными» способами познания, которые были институционализированы в области международных отношений (см. Ackerly and True 2008). Представление мировоззренческих взглядов женщин, которые по-разному включены в современный миропорядок, является примером нормативной феминистской точки зрения, показывают, что существуют многочисленные точки зрения, с которых можно смотреть на глобальную политику, и что каждая из них может выявить различные реалии и взаимоотношения субъектов.

 

Заключение

Три формы феминизма, обсуждаемые в этой главе – эмпирический феминизм, аналитический феминизм и нормативный феминизм свидетельствуют о том, что теория и практика международных отношений проигрывает от пренебрежения феминистическими взглядами. Феминистки утверждают, что традиционные теории международных отношений искажают наши знания как об «отношениях», так и о текущих трансформациях понятия «международные». Эти теории международных отношений получают политическую значимость гендерных аспектов государственных и частных институтов в рамках государства и за счет государственной системы и, как следствие, игнорировать активность женщин в рамках общественно-политической деятельности: будь то мобилизация на войну, протест против государственного аннулирования их прав и организация международного признания прав женщин. Более того, объективистский подход к теории многих школ международных отношений порождает относительно поверхностные знания и, как правило, воспроизводит дихотомии, которые привели к демаркации области науки. Эти дихотомии являются гендерными: они определяют власть как власть над «другими», автономию в виде реакции, а не в качестве относительного явления, как отрицание внутренней, «мягкой» политики и отсутствия женщин в политике, а также объективность как оправдание отсутствия (женской или феминизированной) субъективности. Подводя итог, подходы к международным отношениям, которые должным образом не учитывают гендерные аспекты, игнорируют важнейшие аспекты мирового порядка и отказываются от важных исследований, которые могут способствовать важным преобразованиям.

Феминистские международные отношения способствуют расширению и укреплению существующих теорий и анализов, включая либеральные, критические, постмодернистские, конструктивистские и зеленые теории международных отношений. А также способствуют появлению новых вопросов и политических явлений в традиционно узкоспециальных исследованиях международных отношений,

 

[257]

 

феминистские исследования вновь концептуализировали нефеминистские исследования, касающиеся поведения государств, международных норм и права, и глобального гражданского общества, и адаптировали нефеминистские методологии, такие как количественный анализ, рамочный анализ и институциональный анализ для феминистских целей. Взаимодействие с другими теориями международных отношений позволило феминизму оспорить существующие критерии того, что считается правильной научной школой, и предупредить сторонников не-феминистических теорий возможных результатах, которые могут возникнуть при рассмотрении глобальных социальных и политических процессов с гендерной точки зрения.

Эта глава началась с вопроса, как феминистская точка зрения помогает нам понять международные отношения и сделать их эффективнее? Решая эту задачу, в рамках этого подхода был изучен эмпирический, аналитический и нормативный вклад феминизма. Феминистки как в области международных отношений, так и за ее пределами постоянно пополняют наши эмпирические и нормативные знания, продвигая при этом инструменты гендерного анализа. Но стремление феминизма к саморефлексивности, акцентированность на внимании к власти гносеологии, границ и связей в практике, а также парадигмальное теоретизирование и исследования, вносят наибольший вклад в изучение системы международных отношений (Ackerly, Stern and True 2006). Эта критическая феминистская методология, а не какой-либо единый эмпирический подход или теория делает феминистские международные отношения отличными от других теорий международных отношений. Усилия по установлению унитарного нефеминистского подхода (Caprioli 2004) или нефеминистской гендерной точки зрения (Carpenter 2002) стремится к включению гендерного анализа без рефлексивной методологии. Такие попытки использовать гендерные аспекты для эмпирического и аналитического изучения аспектов международных отношений без «запятнания» нормативным содержанием могут быть плодотворными с неореалистической или неолиберальной точек зрения, однако они препятствуют усилиям по продвижению феминистского подхода к международным отношениям.

Феминистки демонстрируют, что в теориях международных отношений имеются крупные «белые пятна» в связи с глобальными социальными и политическими изменениями. Эта концептуальная слепота часто приводит к эмпирической слепоте. Неудивительно, что аналитики в области международных отношений часто застаются врасплох происходящими в мировой политике событиями. Очевидно, что переосмысление основных положений этой дисциплины остается актуальным, если ученые хотят понять глобальную политику в XXI веке. Феминистская научная школа, рассмотренная в этой главе, предлагает выход. Если ученые хотят получить новое представление о динамике мирового порядка, они должны учитывать социальные процессы гендерного характера и целый ряд субъектов, которые в настоящее время являются выпадают из исследовательского поля зрения. Феминистские взгляды демонстрируют, что во многих случаях глобальная власть и трансформация являются не только областью, где господствуют политические и экономические элиты; такие кластеры также существуют в невидимых, недооцененных аспектах и «закоулках» общества. Традиционные ожидания от

 

[258]

 

характера государств и международных отношений нарушаются в тех случаях, когда учитывается гендерная проблематика. Феминизм помогает нам обнаружить изменения на уровне власти в национальных государствах, которые имеют последствия для мирового порядка. Несомненно, наблюдение и интерпретация таких изменений, когда они возникают на глобальном и локальном уровнях, являются основными функциями этой школы международных отношений.

 

⇐ Предыдущая30313233343536373839Следующая ⇒

Поделиться: