Мировая политическая мысль

 

Многие вопросы, выявленные в ходе дискуссий о глобальной справедливости, например, о взаимосвязи между универсальными принципами местными практиками, о глобальной проблеме бедности, об ответственности за защиту и появления глобального общественного пространства, побуждают нас обратиться к рассмотрению более ранних споров по вопросам завоевания Америки, международном социализме, цивилизационной миссии империи и зависимости мира от просвещения общества. Историки политической мысли уделяют больше внимания внутренней политике, чем международным отношениям, в основном затрагивая идеи о международных отношениях только в рамках своих исследований. Но в последние годы появились значительные исследования международных проблем, идей различных мыслителей и текстов. Международная теория теперь вызывает неподдельный интерес у учёных.

Интеллектуальная история в данной области зависит от поиска соответствующих текстов-источников. Незадолго до первой мировой войны институт Карнеги начал проект редактирования и перевода того, что уже было известно, правда, делалось это не всегда аккуратно. Среди отредактированных текстов много источников по международно-правового характера. Несмотря на то, что можно поставить под сомнение выбор и научность этих текстов, они признаются необходимыми. Среди таких реанимированных и антологизированных по обе стороны Атлантики источников встречаются работы Ваттеля, Канта, Бёрка, Милля и других мыслителей прошлого (Wolfers and Martin 1956; Forsyth, Keens-Soper and Savigear 1970). В конце XX века хранилища институт Карнеги пополнились новыми изданиями классиков. Считается, что история мировой политической мысли стала учебной дисциплиной после того, как был начат процесс антологизации таких источников (Brown, Nardin and Rengger 2002; Reichberg, Syse and Begby 2006) и появления соответствующей учебной литературы на их основе (Boucher 1998; Pangle and Ahrensdorf 1999; Keene 2005). Однако всё это очень зависит от восстановления и перевода неканонических текстов.

Теоретики международных отношений часто черпают вдохновение от идей своих предшественников. Гоббс, например, воспринял идеи Фукитида, а на Руссо повлияли идеи апостола Петра. Тем не менее, чтобы использовать текст, он должен быть правильно понят. Кроме того, надо учитывать, что слова меняют своё значение с течением времени и плюс может быть утрата контекста при переводе. При прочтении текста важно обращать внимание на контекст. Чем больше внимания уделяется смыслу и контексту, тем меньше внимания уделяется использованию текста. Это значительно упрощает работу с источниками. Работа с текстовыми ресурсами включает в себя изучение авторского замысла, используемых им методов и общих понятий. Это представляется особенно важным при изучении документов, так как часто, после их многочисленных переводов и обработок, остаётся только это смысловое ядро. Этим частично объясняется то, почему мы многие работы воспринимаем как исторические, хотя в своём первоначальном виде они могли носить вполне теоретический характер. Такие нюансы, которые учитываются исследователями-историками мировой политической мысли, обычно игнорируются исследователями международных отношений. Для тех, кто сегодня с головой погружён в актуальные проблемы, столь же просто читать работы предшественников, сколь легко разбираться в своих личных вопросах.

 

[306]

 

Но чтобы понять их смысл, нужно знать вопросы, на которые они пытались ответить мыслители прошлого, что подразумевает необходимость погружения исследователя в контекст в целях более полного понимания дискурса. Дискурсы не определяют, что можно сказать или нельзя сказать при анализе таких источников – автор может оспорить или игнорировать общепринятые мнения на тот или иной счёт, – но они позволяют понять, что мыслитель в той или иной работе мог подразумевать.

Соответственно, для определения дискурса нужно искать другие письменные источники по исследуемой проблемы для того, чтобы понять, каким образом понимали автора его современники и преемники. Всё это также требует исторических фактов и оценок (Jahn 2006).

При осмыслении идей прошлого, касательно международных отношений, не стоит переносить своё видение проблем настоящего в план прошедшего. Кажется вполне заманчивым подтянуть идеи Гого Гроция или Фукидида под проблемы настоящего. Но поступать таким образом очень опасно. Историк мировой политической мысли развивает отдельное и критическое отношение к интеллектуальному наследию. Так, утверждение о том, что Фукидид был политическим реалистом, некоторыми историками было поставлено под сомнение после проведения соответствующих исследований текста и контекста его работы. В итоге, сегодня мы имеет очень неоднозначный портрет Фукидида (White 1984; Johnson 1993).

Разночтения коснулись и Гуго Гроция, которого обычно принято называть отцом международного права и целой традиции в теории международных отношений. Сегодня он, помимо всего прочего, теолог, гуманист и политик, который согласно одним исследованиям должен относиться к средневековой исторической мысли, а не к мысли эпохи Возрождения, согласно другим- близкий к Гоббсу мыслитель (Tierney 1997; Tuck 1993). Это анахронизм, когда Гуго Гроция делают теоретиком «международного сообщества», в то время как нет основания полагать, что он им является (Jeffery 2006), или когда нас вводят в заблуждение, особым образом подчёркивая в его работах замечания по поводу социабельности, тогда как, помимо этого, он рассматривал противоположное [если мы говорим о международных отношениях] явление самосохранения. Это происходит потому, что именно первое утверждение может широко использоваться в теории международных отношений. Также не стоит называть Гроция «юристом-международником», ведь представлений о международном праве в то время ещё не было. Он не был юристом, когда писал свою известную работу. В то время он был агитатором голландской Ост-Индской компании.

Томас Гоббс также стал объектов подобного пересмотра. Из архетипического политического реалиста он вдруг превратился в теоретика международной анархии. На первый взгляд, реалист Гоббс, действительно пренебрегает противоречивыми формулировками, присущими реализму, сводя воедино моральный скептицизм с политическим реализмом. Именно поэтому до сих пор неясно, к какой разновидности реализма относится Гоббс. Попытка представить Гоббса, как и Фукидида, в качестве блестящего ирониста и сурового моралиста не привела к положительному результату. С другой стороны, Мюррей Форсайт тридцать лет назад опроверг тезис о причастности Гоббса к теории международной анархии (Forsyth 1979). Ноэль Малькольм подкрепил точку зрения Форсайта сбором дополнительных доказательств (Malcolm 2002). Хоббс был назван теоретиком международной анархии только в ХХ веке с появлением понятия «анархии» в качестве системной идеи

 

[307]

 

дисциплины международных отношений (Schmidt 1998; Armitage 2006).

Вместо того, чтобы использовать интерпретационные категории, взятые из современного понятийного аппарата («реализм», «анархия»), историк читает работы ранних современные мыслители, которые рассматривают войну, дипломатию и торговлю с точки зрения категорий, соответствующих времени, в котором жили эти авторы. При обсуждении шестнадцатого и семнадцатого веков различие между гуманизмом и схоластикой (Tuck 1999) имеет больше смысла, чем различие между реализмом и интернационализмом. Вместо вечных «традиций» политической и международной мысли, таких как реализм и идеализм, историки выдвинули идею контекстуально специфических «языков» дознания и дебатов, таких как испанский томизм в дискуссиях об индийцах, современному (или протестантскому) естественному праву и языку торговли в Великобритании восемнадцатого века (Pagden 1987). Такой подход оказался продуктивным, потому что он позволяет учёному видеть, что язык идей, как и естественный язык, даёт широкую возможность для высказывания, самовыражения, а также позволяет и спорить, и приходить к единому мнению. Слово «язык» не такое тяжеловесное, как слово «традиция», которое предполагает доктринальное единство. Хотя, в отличие от доктрины, которая статична из-за того, что содержит в себе ответы, каждая традиция может состоять из многочисленных споров (вопросов). Как правило, полное согласие по всем вопросам явление маловероятно. Так, традиции справедливой войны и raison d’é tat, например, развивались в диалоге друг с другом и могли бы даже рассматриваться как единая традиция обсуждения взаимосвязи военной нравственности и военной целесообразности. Но между ними, тем не менее, достаточно много различий. Традиции или дискурсивные языки определяются в зависимости от их целей. Скорее всего, в исторических исследованиях в будущем будут доминировать категории, укоренившиеся в конкретном времени и месте, а не в теоретических или идеологических абстракциях.

Категория «международных отношений» сама по себе исторически специфична. Она наилучшим образом соответствует периоду между появлением европейского территориального государства в конце семнадцатого века и появлением глобальных институтов в середине ХХ века. Слово «международный» (или похожее слово на другом языке) не могло относиться к европейцам, живущим в середине семнадцатого века, поэтому, читая Виториа или Гроция как теоретиков международных отношений, мы рискуем в рамках этой темы сформировать ошибочное суждение. Но если слово «международный» означает мир, организованный на основе территориальных государств, то необходимо найти какое-то другое слово для обозначения отношений между преполитическими племенами, древними городами-государствами, средневековыми королевствами, династическими монархиями и другими политическими общинами, которые не являются «государствами» в полном смысле этого слова. Слово «иностранный» (или его эквивалент), вероятно, столь же старое, как идея отдельного народа, что делает выражение типа «иностранные дела» пригодным для использования в широком диапазоне времени и пространства. То же самое можно сказать и о таких словах, как война, торговля и дипломатия, которые можно определить независимо от институциональных форм, приобретённых ими в определённое время и в конкретном месте.

 

[308]

 

Дипломатическое представительство не зависит от института постоянного представительства, который был введён в политическую практику в эпоху Возрождения, является современным понятием (Mattingly 1956). Баланс власти как практика сопротивления имперскому завоеванию может иметь долгую историю, но «баланс власти» как сознательная политика объединения для сохранения государственной системы путём сохранения независимости её членов является, опять же, совершенно современной идеей.

В конце Нового времени «внутригосударственная» категория начинает пересматриваться, и постепенно перетекать в то, что теперь называют глобализацией. Вопрос о том, является ли исчезновение международных отношений реальным или иллюзорным, остаётся спорным, и глобалистские доводы здесь являются частью этого спора. Вместе с тем было бы ошибкой пренебречь опытом ранних глобалистских дискуссий. Утверждение о том, что мы живём в «мире конуса» (Singer 2002), где политические, военные, экономические и физические события во всем мире в настоящее время настолько переплетены, что образуют «закрытую систему», было центральным элементом геополитики столетней давности (Mackinder 1919). На моральном уровне идея о том, что люди везде могут чувствовать себя гражданами единого мирового сообщества, восходит к стоикам. Она не может считаться «глобализмом», если рассматривать эту идею как определённо современную, хотя она носит универсалистский или космополитический характер и дискредитирует моральное значение политических границ. Во многих современных «космополитических» теориях прав человека и глобальной справедливости существуют современные представления о естественном праве (нравственные заповеди, обязательные для всех рациональных существ) и праве народов (нормы, содержащиеся в законах и обычаях разных народов).

Существует мнение, что даже сегодня категория «международного» содержит в себе дезориентирующий элемент, так как при сосредоточении внимания на внутриевропейском международном порядке она пренебрегает моделями порядка, преобладающими в других странах мира. Плюралистическое понимание международного сообщества рисует картину мирового порядка, в котором государства сосуществуют друг с другом на основе международного права, но за пределами Европы этот порядок исторически характеризовался тем, что европейские государства завоёвывали и правили неевропейскими народами во имя «цивилизации» (Keene 2002). В своей обеспокоенности равенством государств и равновесием сил в рамках европейской системы теоретики международных отношений не обращают внимания на неравные и несбалансированные отношения между Европой и остальным миром. Они предполагают, что анархическая закономерность нормальна и что имперская закономерность является аберрацией. На самом деле для международного сообщества характерно и то, и другое. Несомненно, существовал международный элемент в конкуренции между европейскими имперскими державами за торговлю и территорию, начиная с поиска золота и специй в Индии в шестнадцатом веке и заканчивая «схваткой за Африку» в конце девятнадцатого века. Но империя противоречит международных отношениям, так как целью империи является единоличное управление мировым порядком, который должен быть выстроен, в первую очередь, на основе вертикальных связей. Некоторые найдут это утверждение преувеличенным и далеко не новым, однако полнота идей имперской политики стала благоприятной почвой для исторических исследований (Muthu 2003; Pitts 2006; Bell 2007).

 

[309]

 

Решение этой категориальной проблемы истории посредством написания различных научных работ состоит в том, чтобы противостоять широким обобщениям путём сужения фокуса на конкретных темах, которые могут быть надёжно обоснованы историческими доказательствами. Иногда этот фокус достигается путём изучения конкретного текста, как это было с Вечным миром Канта (1795), или трудов конкретных мыслителей, таких как, например, Я.А. Хобсон и Леонард Вулф (Long 1996; Wilson 2003). Также это может быть достигнуто путем изучения традиции или подхода, например, политического реализма ХХ века (Smith 1986) или английского идеализма Интербеллума (Morefield 2005). При чётком определении тематической направленности исследования историк может осветить достаточно большой отрезок исторического времени, не рискуя скатиться в анахронизм. Исследование истории формирования идей мирового правительства и международного права, начиная с древних греков до наших дней, в историческом плане – идея, обречённая на неудачу, но изучение истории развития международного права в период с 1870 года по 1960 год или исследование конфедерации в современной Европе могут отказаться вполне удачными (Koskenniemi 2001; Forsyth 1981).

Теоретизация международной справедливости для философов процесс малопонятный, потому что при рассмотрении категории справедливости, которая является вещью в себе, применительно ко всему земному шару, выясняется, что в случае со справедливостью разграничение её теоретической и практической составляющих представляется особо сложным процессом. Помимо всего прочего, опасность заключается в том, что теоретизация может быть искажена пропагандой. Этой судьбы легче избежать историку, который созерцает нединамичный мир прошлого, который можно понять, но нельзя улучшить. Однако же это не означает, что историк не может быть затронут скрытой пропагандой. При изучении прошлого и при реконструкции исторических событий он может стать пристрастным, ангажированным. Историческая профессия имеет исследовательские стандарты, которые служат сдерживающим фактором необъективности, хотя они и не всегда соблюдаются. Философам в этом плане сложнее, чем историкам, так как им приходится рассматривать современную политику. Исходя из всего вышеперечисленного, можно сделать вывод о том, что история мировой политической мысли занимает важное место в теории международной политики, и, скорее всего, Мартин Уайт был прав, настаивая на необходимости её изучения.

 

[310]

 

[1] Смит (1986) и Доннелли (2000) посвящают этой теме по целой книге. Дойл (1997) и Уайт (1992) рассматривают реализм во взаимосвязи с двумя альтернативными традициями. В работах Доннелли (1992), Форда (1992), Греко (1997), Джервиса (1998) и Уолфорта (2008) этой теме уделено по одной подробной главе. Реализму в академической дисциплине «Международные отношения» посвящены труды Доннелли (1995), Калера (1997), Гуззини (1998), Шмидта (1998), Васкеса (1998).

[2] В этом смысле дискуссии о международных отношениях в средние века не велись. Критикуя неореализм, Дж. Рагги (1983) подчеркивал, что невозможно объяснить переход от средневекового международного порядка к современному. Причем этот переход рассматривался как следствие новых представлений о территориальности и новых принципов автономности в отношении политических образований. В тоже время, выступая в защиту неореализма, М. Фишер (1992) утверждал, что именно анархический характер средневековых и современных международных систем вынуждает политические образования действовать подобным образом. Опираясь в своей деятельности на марксизм, Б. Теске (1998) заявлял, что право буржуазии использовать силу для наращивания своего капитала и разрешения споров является неотъемлемой чертой господствующих классовых ориентаций, формирующих политическое поведение в эту эпоху. Согласно неореализму, влияние анархического характера международных систем на действия государств в различных областях терпит неудачу при осмыслении более тесных связей между экономикой и политикой, которые в период средневековья был отделены друг от друга.     А. Розенберг (Rosenberg, 1994) также дает критическую оценку неисторическому характеру неореалистических подходов при исследовании более ранних международных систем.

 

[3] Критическая теория (англ. Critical Theory) — целый ряд подходов, течений и (теоретических) дискурсов, пристально рассматривающий и критикующий общество и культуру, опираясь на знания из социальных и гуманитарных наук, а также на растущую меж-/трансдисциплинарность и растущую рефлексивную политизацию, как феномены в науках современности. Буквально термин «критическая теория» собирает под собой различные подходы и знания, основанные на критике и рефлексивном отношении к знанию или текущему положению в какой-либо области, а также пытающихся «объяснить возникновение объектов своего познания». Именно поэтому автор употребляет данный термин в единственном числе, если говорит о подходе в целом, и во множественном, если говорит о совокупности различных теорий.

[4] Richard Devetak.

[5] Архимедовская точка (или «Пунктум Архимедис») является гипотетической точкой зрения, из которой наблюдатель может объективно воспринимать предмет исследования с целью тотальности. Идеал «удаления себя» из объекта исследования, чтобы его можно было увидеть по отношению ко всем другим вещам, но оставаться независимым от них, описывается точкой зрения архимедовой точки (прим.пер.).

[6] Этический партикуляризм — точка зрения, отрицающая существование общих моральных принципов. Её сторонники рекомендуют принимать этические суждения лишь на разборе частных случаев (прим. пер.).

[7] Филосо́ фский коммунитари́ зм — течение, считающее, что общины, общество формируют каждого отдельного человека, в отличие от либеральной и либертарианской философий, рассматривающих общины как объединение личностей (прим. пер.).

[8] Аноми́ я — понятие, введённое в научный оборот Эмилем Дюркгеймом для описания такого состояние общества, при котором происходят разложение, дезинтеграция и распад определённой системы устоявшихся ценностей и норм, ранее поддерживавшей традиционный общественный порядок, по причине её несоответствия новым сформулированным и принятым государством идеалам (прим. пер.).

[9] International society school

[10] Moral Limit and Possibility in World Politics

⇐ Предыдущая35363738394041424344

Поделиться: