Глава 1. Конец одиночеству

Стоял жгучий, удушливый день - один из тех летних дней, когда даже за городом неподвижный воздух пышет колючим зноем, когда на деревьях не шелохнется ни единый листок, а птицы, разморенные жарой, даже не поют, а только слабо попискивают время от времени. С самого утра солнце яростно и нещадно палило лондонские улицы, и пыльная брусчатая мостовая, раскалившись, обжигала босые детские ноги так же больно, как ледяная корка, покрывавшая ее в зимнюю стужу. Из душных улиц и тесных закоулков люди устремлялись в городские парки и скверы, особенно в Черинг-Кросс, где струи фонтанов сеяли вокруг прохладу; они шли туда, чтобы найти тенистый уголок или укрыться от жары под сенью деревьев. Но на окраине, в городских трущобах и в узких проходах между облупленными домами было жарко и пыльно, и в стоячем воздухе витали тошнотворные, жирные испарения от рыбьей требухи и гнилых овощей, разлагающихся в помойке. Тонкая полоска неба над головой выцвела почти до белизны, и даже дымный свет, падавший сверху, казалось, дрожал и колыхался под тяжестью изнуряющей жары.

От одной из оживленных улиц, лежащих между Холборном и Стрэндом, ответвляется переулок, не слишком длинный и шириною не более шести-семи футов, с обеих сторон застроенный высокими домами. В первых этажах, большей частью, размещены магазинчики и лавки, поскольку переулок ведет не в тупик, а соединяет две большие улицы, так что прохожие часто и охотно им пользуются. Эти торговые заведения не отличаются ни обширностью размеров, ни разнообразием товаров: лавка зеленщика со скудным выбором самых расхожих овощей и фруктов, закладная лавка, где выставлены на продажу старая рухлядь и всякий хозяйственный хлам, за ней еще два магазинчика, и, наконец, дальше всех от шумного перекрестка и ближе всех к другой, тихой и респектабельной улице - скромная маленькая витрина, в которой разложены несколько газет, пожелтевшие пачки почтовой бумаги и два-три сборника баллад. Над дверью маленькими кривыми буковками написано: «Джеймс Оливер, продавец газет».

Внутри лавка казалась меньше собственной витрины. Если бы произошел невиданный доселе случай и в нее вошли сразу два покупателя, то для третьего места бы уже не нашлось. Напротив входной двери, вдоль стены тянулся прилавок с откидной крышкой, перегораживающей вход в заднюю комнату - обиталище хозяина. В этот вечер крышка была откинута, в знак того, что Джеймс Оливер, продавец газет, принимает у себя гостей, в противном случае ему незачем было бы сокращать и без того скудное пространство прилавка. В хозяйской комнате было темновато, прямо сказать, темно для этой поры дня, ибо, несмотря на то, что время уже перевалило далеко за полдень и близился вечер, солнце все еще щедро заливало город яркими лучами. Но в доме Джеймса Оливера уже зажгли газовый рожок, и в затхлом воздухе маленький язычок пламени горел ровно, не дрожа и не мигая, хотя и дверь и окно были распахнуты настежь. Да, тут было и окно (хотя его легко было проглядеть), смотревшее в узенький промежуток между стенами, за которыми лежал еще более тесный и душный внутренний дворик, находившийся в самой сердцевине уличного лабиринта. Поскольку все дома на этой улице были высотой в четыре этажа, нетрудно догадаться, что в комнату Оливера проникало очень мало света и что даже в полдень здесь царил полумрак. Впрочем, сама комната была просторнее, чем могло бы показаться со стороны, благодаря двум-трем неожиданным закоулкам и уютным нишам, которые образовались за счет пространства, позаимствованного у соседнего дома; оба эти здания были очень старые, и вполне вероятно, что некогда они составляли одно целое. Теперь же обитель хозяина состояла из одной комнаты с лавкой, причем все вокруг красноречиво свидетельствовало о том, что здесь живет человек одинокий, и жалко, и грустно было глядеть на ее убогое убранство, хотя все предметы обстановки были целы и содержались в опрятности. В очаге недавно горел огонь, но постепенно он угас, угли остыли и почернели, и чайник, стоявший на верхней решетке, казалось, безмолвно и обиженно вопрошал: «Что же это вы обо мне позабыли, государи мои? »

Джеймс Оливер уселся у открытой двери, чтобы присматривать за лавкой, - что, кстати говоря, было предосторожностью совершенно излишней, так как в это время дня его посетители не имели обыкновения заглядывать в лавку. Он был старый человек, а в этом дымном полумраке казался и вовсе дряхлым и недужным. Сложения он был худощавого, даже тщедушного; худоба такого рода происходит от постоянного недоедания. Зубы его, которым никогда не приходилось особенно утруждаться, выпали несколько лет назад, отчего щеки ввалились еще больше. Тонкая сеточка морщин залегла в уголках его глаз и рта. Он сильно сутулился и двигался с медлительностью и осторожностью, естественной для человека столь преклонных лет. Но старческое лицо его было на редкость приятным - веселое, доброе, спокойное, иногда озарявшееся мягкой улыбкой - не столь частой, и от того еще более заметной и желанной.

В этот вечер у старого Оливера сидела гостья - маленькая, аккуратная, даже щеголеватая старушка, имевшая с ним некоторое сходство во внешности. Она уже успела навести порядок в комнате и теперь штопала износившееся постельное белье. Покончив с починкой, она сложила иголку, нитки и пуговицы в старомодную шкатулочку, которую всегда носила в кармане, и теперь, перед тем как попрощаться с братом, собиралась надеть черный шелковый чепец и набросить на плечи цветную шаль.

— Эх, Шарлотта, - сказал Оливер с протяжным, усталым вздохом, - чего бы я сейчас не дал, чтобы оказаться на вершине горы Рекин и поглядеть, как садится солнце! А ты помнишь, как часто мы ходили туда любоваться закатом? - такие молодые, веселые... Все тогда еще были живы. Помнишь, какой красивый вид открывался с горы? На много миль вокруг - рощи, зеленые поля... и такой чудесный свежий ветерок обвевает лицо! Однажды я даже разглядел Сноудон, а ведь это за добрых шестьдесят миль от Рекина. Тогда мои глаза были помоложе, да и закат был ясный. Знаешь, когда читаю о том, как Моисей взошел на вершину горы Фасги и обозрел всю землю, от севера до юга, и от востока до запада, я всегда представляю себе вершину горы Рекин. Эх, девочка моя, как же мы с тех пор изменились!

— Да-да, живем точно в другом мире, - откликнулась старушка, медленно кивая. - Все, для кого я шила - и в Эштоне, и в Аппингтоне, и в Оверлехилле, - либо поразъехались, либо поумирали. Наверное, и наше местечко изменилось так, что и не узнать. И остались в живых только мы с тобой, братец Джеймс. И старимся мы с тобой в одиночестве.

— Так-то оно так, да не совсем в одиночестве, - задумчиво произнес старый Оливер. - Вот у меня и глаза понемножку слепнут, и глуховат я становлюсь, да и здоровье мое уже не то, что раньше, зато у меня теперь есть то, чего прежде не было. Ты знаешь, я люблю вечерком посидеть, не зажигая газа, так вот, сдается мне иногда, будто я вижу Господа Иисуса Христа и слышу, как Он говорит со мной. И знаешь, Он немного напоминает старшего брата, того, что умер, когда мы были еще детьми. Ты помнишь его, Шарлотта? Такое светлое, спокойное, кроткое лицо, и улыбка - как солнечный луч из-за облачка. То ли это сон, то ли что другое, но только я вижу чей-то лик. Он смотрит на меня из темноты, и чудится мне, будто Господь Иисус говорит: «Старому Оливеру одиноко там, во тьме, и глаза его слабеют. Покажусь ему хотя бы слегка». И Он приходит ко мне и сидит со мной некоторое время.

— Все эти твои странности оттого, что ты живешь совсем один, - решительно сказала Шарлотта.

— Может быть, может быть, - кротко вздохнув, отвечал брат, - но не будь этого, я бы чувствовал себя еще более одиноким.

Он замолчал. Шарлотта тоже молчала, раздраженно поправляя уголок постели. Облачившись, наконец, в чепец и шаль, она тщательнейшим образом разгладила каждую морщинку и складочку, после чего снова заговорила несколько принужденным и даже слегка заговорщическим тоном:

— От Сьюзен, конечно, ничего не слышно?

— Ни словечка, - отвечал старый Оливер. - Это единственное мое горе. Я в тот день разгорячился, как никогда, накричал на нее и в запальчивости наговорил лишнего.

— Ну, положим, с тобой такое нередко бывает, - заметила сестра.

— Да, но тогда я прямо-таки вышел из себя, - медленно продолжал он. - Я сказал, что, если она посмеет выйти замуж за молодого Рэйли, то я больше ее и на порог не пущу.

Вот она и поймала меня на слове, хотя могла бы и догадаться, что это просто отцовская вспыльчивость. Да неужто я не пустил бы ее на порог? Ведь, когда она входила в эту дверь, ее улыбка была для меня светлее солнышка.

— Согласна, что Сьюзен не хватает смирения, - сказала Шарлотта. - Слава Богу, с тех пор прошло уже шесть лет, так что у нее было предостаточно времени, чтобы раскаяться в своем безрассудном поступке. А известно тебе, где она теперь?

— Нет, я ничего о ней не знаю, - отвечал он, горестно качая головой. - Молодой Рэйли был сумасброд, каких мало, и это мне в нем очень не нравилось. Но я никак не думал, что Сьюзен поймает меня на слове. Я, конечно, напрасно ее обидел.

— А сколько я приложила стараний, чтобы она выросла благовоспитанной девочкой с хорошими манерами! - возмущенно вскричала старушка. - С ее умом и воспитанием она вполне могла бы сделать блестящую партию и выйти за какого-нибудь богача, может, даже за мильонщика! Ну, что ж, пора мне идти. Прощай, братец Джеймс, и смотри мне, чтобы не было у тебя больше никаких видений, это вредно для здоровья!

— Без них было бы скучно, - возразил Оливер. - Прощай, Шарлотта, и да благословит тебя Бог! Не забывай меня, приходи еще, как только сможешь.

Он проводил ее до дверей и долго смотрел ей вслед, пока она, дойдя до конца тихого переулка и поправив напоследок чепчик, не свернула за угол. Тогда он медленно побрел назад, в свою сумрачную лавку, поднял откидную крышку и вошел в темную комнату. Как ни жарко было на улице, а ему показалось, что к вечеру становится зябко. Набросив на плечи старое пальто и повязав седую голову носовым платком, он уселся так, чтобы можно было обозревать вход в лавку, и о чем-то задумался. Убаюканный отдаленным гомоном, доносившимся с соседних улиц, словно чье-то уютное бормотание, он, должно быть, он ненадолго задремал, потому что через какое-то время испуганно вскинулся и обнаружил, что уже совсем стемнело. Часы на церковной колокольне пробили девять, а его лавка так и стояла открытой. Пора было закрываться.

⇐ Предыдущая12345678910Следующая ⇒

Поделиться: