Киселев В.С. Формы колониального дискурса в раннем русском летописании (к постановке проблемы).

Составление огромной территории Российского государства происходило в результате колонизации. К настоящему моменту накоплен чрезвычайно обширный исторический материал, позволяющий с достаточной степенью полноты и системности описать колонизационный процесс на всем его протяжении вплоть до XX в. Тем не менее в отечественном литературоведении, в отличие от историографии [1], интерес к этому пласту культурной жизни до настоящего времени минимален, несмотря на то что в русской словесности откликов на колониальную проблематику чрезвычайно много – от миссионерского «Жития Стефана Пермского» до «Асана» В.С. Маканина. Перипетиям русского колониализма посвящалась рефлексия классиков – М.В. Ломоносова, М.М. Хераскова, Н.М. Карамзина, В.А. Жуковского, А.С. Пушкина, М.Ю. Лермонтова, Н.В. Гоголя, Л.Н. Толстого, Ф.М. Достоевского, Н.С. Лескова и многих, многих других. Этот пласт русской литературы не просто велик, он одна из частей самопознания нации.

Первоначальные основы русского колониального дискурса закладываются в летописании, в Повести временных лет. Она создавалась разными авто- рами на протяжении XI–XII вв., и трудно выделить в ней отдельные исторические пласты, поскольку разновременной материал входил элементом в общую идеологическую концепцию. К моменту складывания первой русской летописи древнерусское общество прошло длительный путь развития. В истоках его – родоплеменная организация, в рамках которой устойчивая практика колониальных отношений была еще невозможна, поскольку даже в случае данничества не создавалась регулярная иерархия господства-подчинения. Этот этап для наиболее развитых племен заканчивается к VI–VII вв., когда складываются надплеменные союзы.

Здесь этническое неравноправие уже могло приобретать постоянные формы в виде разделения на доминирующие племенные группы с их родовыми элитами и группы зависимых племен.

Наконец, с IX в. в Новгороде (словене) и Киеве (поляне) происходит постепенное утверждение раннегосударственных отношений, предполагающих

достаточно устойчивые структуры власти, опорой которых явились князья-варяги [9, 10].

Повесть временных лет впитала в себя рефлексы на эволюцию колониальных отношений в течение всех этих периодов (что осложнялось, кроме того, завоеваниями части славянских земель аварами, хазарами, печенегами, половцами, когда уже славяне являлись объектом колонизации).

Летопись всегда выражала не индивидуальное, а коллективное мнение и коллективное же

сознание (вкупе с бессознательными интенциями). Тем самым историческое знание прямым и непосредственным способом определяло власть, а власть регламентировала содержание и структурирование знания. В повествование вводилась дополнительная, ценностная оппозиция, а

с ее появлением отношения свой / чужой начинали моделироваться концентрически, разделяясь на включающие друг друга расширяющиеся сферы: племенной центр восточных славян – племенная периферия – представители неславянского мира. Подобная тернарная структура призвана была подготовить дальнейшее разворачивание колониальных сюжетов, а потому предполагала гибкость системы различий, возможность их переключения как в сферу внутриплеменных отношений, так и в область контактов с иноэтническим окружением. Примечательно, что у этой модели уже на начальной стадии летописания появляется две версии – полянская (Киевская) и словенская

(Новгородская), в зависимости от взгляда на то, какое племя явилось доминирующим.

Т.Н. Кандаурова, изучая формы прямой речи в летописи, заметила, что речь представителей иных народов, как правило, не является аутентичной. Их высказывания заимствуются из книжных первоисточников, прежде всего библейских [25]. Отказ от предоставления самостоятельного слова, так же как лишение статуса субъекта действия, переводил колонизированные этносы на уровень «немых», не достойных или не способных самовыразиться. Их культура предстает в летописи молчащей, язык непонятным, а действия немотивированными. Заметим, что народы самостоятельные, пусть и враждебные Руси, описываются иначе. Так, половцы в финальной части Повести временных лет, хотя и являются находниками, описываются детализированно – с сохранением имен князей, даже элементов их биографии, с довольно многочисленными (но тоже стилизованными) вкраплениями прямой речи, выразительных деталей поведения. Этносы колониальных окраин, с которыми не воюют, а торгуют, подобного внимания лишены, и по мере удаления от метрополии степень их немоты и остраненности только возрастает.

23. Специфика новой экономической критики. Задачи и методология данного подхода к литературному тексту.

Новая экономическая критика — относительно недавнее направление в американском литературоведении, представителей которого объединяет не общий метод, тезис или взгляд на мир, а скорее общий интерес.

Есть две стратегии:

колонизация — освоение новых предметных областей, еще не занятых соседними дисциплинами, но уже представляющих общественную ценность.

и экспансия — захват чужих, уже занятых соседними дисциплинами предметных областей (эта стратегия и называется интердисциплинарностью).

Новая экономическая критика как и раз и является примером такой интердисциплинарной экспансии.

Критики, “двинувшиеся” к экономике, встретились на пол-пути с экономистами, идущими в противоположном направлении. Миграция последних — следствие кризиса в их собственной дисциплине. В последнее десятилетие стройное здание неоклассической экономики пошатнулось.

Во-первых, был поставлен под сомнение универсализм неоклассики, постулат общезначимости и всеприменимости модели “рациональной максимизации”, из которой следует всеприменимость модели свободного саморегулирующегося рынка и других практических рекомендаций неоклассиков. Вместо единой, универсальной модели человека-максимизатора стали предлагаться культурно и институционально специфичные, множественные модели экономических агентов.

Во-вторых, был подвергнут критическому анализу эпистемологический статус экономики, ее “научность”. В этой области пионером стал представитель младшего поколения чикагских экономистов Дональд (с 1995 года — Дейрдре [6]) МакКлоски.

То есть: неоклассическая экономика, существовавшая в то время, испытывала кризис, потому что был подвергнут сомнению весь научный аппарат и представления экономики о мире и человеке. Необходимы были изменения, в результате, - работа началась в гуманитарном направлении.

Можно говорить о трех “векторах интереса” внутри направления «новая экономическая критика»:

— “экономика литературы”: анализ экономических (профессиональных, институциональных) аспектов функционирования литературы как вида деятельности;

— “экономика в литературе”: анализ экономических понятий и явлений внутри литературного произведения, экономической проблематики в литературных текстах;

— “между литературой и экономикой”: анализ взаимовлияния этих дискурсов, их общей риторической природы; риторика экономики и текстуальная экономика (например, тропы как

В “экономике литературы” возможны два подхода — умеренный и радикальный. “Умеренная экономика литературы” изучает экономические аспекты производства и циркуляции литературных текстов. “Умеренность” заключается в том, что рассматриваются явления, экономическая природа которых более или менее самоочевидна: тиражность, массовый и элитарный книжный рынок, литературный маркетинг, библиотечная статистика, гонорар, патронаж, процессы профессионализации / люмпенизации литераторов и т.д. Утверждается не то, что все эти явления относятся к области экономики (с этим никто не спорит), а то, что их анализ эмпирически важен, так как восполняет лакуны в истории литературы и чтения, и ведет к более глубокому пониманию собственно литературных фактов. Это, вероятно, самая популярная и достаточно традиционная область исследований: в русском литературоведении к ней можно отнести поздние работы формалистов и многие работы представителей московской социологической школы — Л. Гудкова, Б. Дубина, А. Рейтблата.

“Радикальная экономика литературы” предполагает экономический взгляд на всю культурную сферу — в том числе и прежде всего — на области, никак не связанные с “денежной” экономикой и экономическими институтами. Таким образом утверждается уже не значение экономического для истории литературы, а тотальная экономичность культуры как таковой. Сюда относятся различные попытки приложить к литературному анализу теорию символического капитала Пьера Бурдье и другие теории нематериальных капиталов, прежде всего концепцию социального и человеческого капитала одного из последних титанов Чикагской школы Гари Бекера. Бекер попытался расширить сферу применения неоклассического метода (т.е. в первую очередь принципа максимизации) на такие “неэкономические” области как, например, любовь [8], семейные отношения и — в последних работах — эстетические предпочтения.

Проблематикой “между литературой и экономикой” заняты представители школы риторики экономики, о которой говорилось выше и — с гуманитарной стороны — исследователи, которых интересуют риторические, философские и семиотические аналогии между этими дискурсами. Наиболее радикальной выглядит попытка Жана-Жозефа Гу [9] создать всеобщую теорию символических обменов. Гу исходит из предположения, что принятая в обществе денежная система гомологична всем остальным символическим системам, то есть исторический процесс абстрагирования денег — изобретение денег как обменного эквивалента, переход от металлических денег к бумажным и затем электрическим — отражает глубинный процесс эволюции символических систем (т.е., например, есть связь между репрезентативностью денег и репрезентативностью живописи и литературы, или представлениями о политической репрезентации).

Экономическое и не-экономическое — социальные феномены. Очевидно, что между ними нет физической границы. Определение этой границы — предмет общественного диалога (который также можно назвать спором, войной, торговлей — да хоть и танцем).

С другой стороны, это и не совершенно абстрактные конструкты: все-таки более или менее самоочевидно, что игра на рынке акций имеет большее отношение к экономике, чем игра на скрипке (притом что на рынке акций можно играть из азарта, а не для денег, а на скрипке, наоборот, лабать).

В пространстве между этими двумя самоочевидностями разыгрывается драма навязывания взгляда на мир. Культура пытается вытеснить, замолчать экономическое; экономика так же поступает с пространством свободы и непредсказуемости на своей территории и естественно, посягает на чужие. Новая экономическая критика (конечно, не она сама, а то отношение к миру, которое она, возможно, представляет) хочет стать чем-то вроде демилитаризованной зоны между враждующими сторонами, и беспристрастно и внимательно прислушаться к претензиям тех и других.

Практика применения новой экономической критики. Влияние экономической составляющей на писательскую деятельность Ф.М. Достоевского (Уильям М. Тодд III «Достоевский как профессиональный писатель: профессия, занятие, этика»). Экономическое толкование романа Ф.М. Достоевского «Идиот» (Дж. Дрисколл «Человек без интереса: Экономика дарения в романе Ф.М.Достоевского»).

⇐ Предыдущая16171819202122232425Следующая ⇒

Поделиться: