Начало земного срока (701-705)

Звездный пришелец В тумане тайн Западный гость Человек Шу

Корни предков

Возвращение на земли предков

 

 

К Синему Лотосу… (705-725) Окольными путями Первый наставник Великое Просветление Первые восхождения Прощай, отчий край

 

 

Птица Пэн расправляет крыла  (725-727)

Отвязанный челн Встреча Великих Птиц К Золотому кургану Триста тысяч золотых

 

 

Хмельное пустынничество (727-742)

Охота на озере Облачных грез

 

4

Криптограмма детских имен Прикосновение к столице

Девушка с цветком граната и глас трубы

 

 

Солнце скрывается в тучах (742-744) Десять тысяч лет императору! Отрезвление Академика

Полеты в Занебесье

 

 

Часть 2. А я, беспечный странник, среди чаек – свой

 

 

Из пасти тигра - в логово тигра  (744-752) Счастливые события в Лянъюань Вхождение в Дао

Мороз над Багровым Заслоном

 

 

Тоской полна душа (752-755) Был ли третий Чанъань? Городок у реки

Осенний плес Дурманное зелье

 

 

Часть 3. Так для кого ж светла сиротская луна?

 

 

Узник дворцовых интриг  (755-759)

И вновь Лушань

Поэт в поход собрался Крушение мира

На вечное поселение…

 

5

Унесенный Китом (759-763)

Последние метания

Старая птица с перебитым крылом Уход Небожителя

 

 

Каденция

Возвращение Небожителя

 

 

Финальный аккорд

Лян Сэнь (Китай). Легендарный Ли Бо и легенды о Ли Бо Справочный аппарат

Хроника жизни и творчества Ли Бо Cхема поездок Ли Бо по стране Библиография

Индекс имен, прозваний, образов

Индекс названий земных и небесных объектов Примечания к разделам, иероглифические цитаты

 

 

Несколько штрихов из жизни автора книги

Summary

 

6

Прелюдия

 

Ли Бо:  тень бытия

 

 

В этой книге я хочу пригласить вас в бесконечно далекий 8 век. 1300  лет…  Сухие  строчки  хроник  оставили  нам  разрозненные

застывшие факты, не способные обрасти плотью зримости.

А так хочется увидеть живого Ли Бо!

Около тысячи его стихотворений, прорвавшиеся к нам сквозь плотную завесу времени, демонстрируют, по оценке проф.  Юй Сяньхао,

«сплав тонких аллегорий Цюй Юаня  с  широким  размахом  Чжуан- цзы, … активной социальности Цюй Юаня с пассивным отстранением от мира, присущим Чжуан-цзы» [Изучение-2002, с.7]. «Значение Ли Бо далеко выходит за рамки поэзии», это «знаковое явление культуры» 1 Китая  в  целом,  особый  «культурный  феномен» 2  (Хэ  Няньлун.  -

[Изучение-2002, с.14, 12]). Но это величие бронзового монумента, могучей легендарной Птицы Пэн.

Человек, радовавшийся и страдавший, любивший жизнь и людей, ненавидевший ложь и искривление души, искавший и метавшийся, обласканный друзьями и преданный ими, рвавшийся к солнцу, как мифологическое древо Фусан, и танцевавший с тенью под улыбчивой луной, в чьих лучах искрилось янтарное вино, всегда готовый к нестандартным, «странным» поступкам, горячий и напористый, не ощущавший себя рабом формы, отвергавший чувство меры и взрывавший сковывающую традиционность, уже одной своей яркой, выразительной внешностью сразу обращавший на себя внимание, – этот живой человек остался по ту сторону завесы.

Как прорвать ее? Как воссоздать облик поэта – не прихотливой фантазией воображения, а строго документированно, в максимально возможном приближении к реальности 8 века?

 

7

На моем письменном столе лежат осколки камней от стены монастыря Великого Просветления – там, на склоне горы Дайтянь в Шу (совр. пров. Сычуань) учился будущий поэт. И для меня размывается бесплотность монастыря, казалось бы, навсегда разрушенного безжалостным временем. Через эти камушки, в которых впечатлелся дух Ли Бо, я вхожу в 8 век танского Китая, становлюсь современником Ли Бо. Оглядываюсь по сторонам – и вдруг вижу Его, примостившегося у вечернего окна, глядя на осколок юного месяца, высунувшегося из-за склона.

Так Ли Бо пишет свое первое стихотворение.

Форма этой книги – не только последовательное аналитическое изложение событий жизни Ли Бо (тоже необходимое и в своей максимально возможной полноте отсутствующее в китаистике и литературоведении за пределами Китая), но и воссоздание образа поэта и человека на фоне событий его личной жизни и в объемном контексте эпохи, которую мне хотелось представить не описательно, а через живые детали непосредственного созерцания.

Основа книги – документальна. Это средневековые и более поздние, но не слишком далекие от Ли Бо, летописи и хроники, мемуары, путевые и дневниковые заметки людей прошлых веков, современников Ли Бо и его ближних потомков, строгие исследования и тех времен, и наших дней.

Но не только.

Как быть с легендами? С их такими живыми образами, полными если и не правдивости, то несомненного правдоподобия.

А мог ли я отбросить яркие творческие фантазии романтичного поэта Бай Хуа, психологичный роман сычуаньской писательницы Ван Хуэйцин, на который она потратила 18 лет жизни, или строгое исследование проф. Гэ Цзинчуня, позволившего себе беллетризовать события,  не  зафиксированные  документально,  но  обоснованные  его

 

8

глубокими знаниями ученого?! Пусть порой они повторяют друг друга, но - каждый по-своему, пусть порой противоречат друг другу - но в итоге добавляют объемности и живости в облик древнего поэта, хотя бы чуть-чуть приближая его к нам.

Ну, а сами-то стихи поэта?!

Ведь, как заметили исследователи, «стихи Ли Бо – это его самовыражение, раскрытие его субъективного внутреннего мира», в них намного чаще, чем у иных китайских поэтов, встречается местоимение

«Я», и это не может быть случайностью [Юй Сяньхао-1982, с.19, 20].

Если подойти к этому как к дневниковой документальной основе, то, переведя ее в иную пластическую форму, ей можно придать драматургическую повествовательность – и тем самым воспроизвести целые куски жизни Ли Бо в их живой и непосредственной объемности.

Для более четкой ориентации читателя сцены, порожденные художественным вымыслом (в том числе и моим собственным), но казавшиеся исследователю достаточно близкими к правдоподобию (конечно, условному при такой громаде разделяющих нас столетий), обозначены подзаголовком «Вариация на тему».

Таков был метод создания этой книги – своего рода аналитический «спиритический сеанс».

Он, увы, оспорим. Но не в плане интерпретации текстов, а с позиций спорности хронологии создания произведений. Об этом столетия шли и продолжают идти острые дискуссии. Привязка стихотворения к тому или иному периоду может принципиально изменить толкование текста. На сегодняшний день наиболее аргументированной и большинством исследователей принятой представляется хронология Ань Ци и Сюэ Тяньвэя из «Хроники жизни Ли Бо», позже уточненная в «Полном собрании сочинений Ли Бо в хронологической последовательности с комментариями» под редакцией Ань Ци. Именно ее я и взял за основу в своей реконструкции земного

 

9

бытия поэта. Другой будущий биограф может что-то подправить, но, смею надеяться, основная конструкция выдержит нагрузку новых изложений.

Подобная реконструкция не имеет аналогов, по крайней мере, за пределами родины великого китайского поэта.

Итак, приподнимем завесу времени, раздвинем занавес. Быть может, луч юпитера иногда сумеет пронзить тьму веков, и тогда в прорехи времени на сцену нашей истории выйдет живой Ли Бо!

 

10

 

 

Часть 1

Ох, сколь эти вершины

круты и опасны…

 

11

Начало земного срока

(705-725)

 

 

Звездный  пришелец

 

Первая вариация на тему

 

 

…Вечерние сумерки пригасили осеннее разноцветие, и над плоской крышей глинобитного дома семьи Ли взошла луна, одна на всех. Она светила предкам, ее видел Ли Эр, который ушел в пески запада, оставив нам бамбуковые планки с пятью тысячами иероглифов бессмертного трактата «Дао Дэ цзин», она светит их потомкам – семье Ли, ее видят там, в Китае, где остались многочисленные родичи, ее видят и здесь, в далеком от Срединной страны Западном крае, где высокие мужчины с рыжими, выкрашенными хной усами и высокими носами, приезжающие из соседней страны Кан3, заглядывают в питейные дома, карабкающиеся по обрывистому склону над рекой Чу, к таким же рыжеватым и неожиданно голубоглазым танцовщицам в красных халатах, приоткрывающих яркие зеленые парчовые штаны и красные сапожки из оленьей кожи, потягивают из белых чарок со вздернутым, как у попугая, носиком густое сладкое вино с травной отдушиной или дорогое чуть желтоватое виноградное и заедают фаршированным карпом, распластавшимся на белом нефритовом блюде, а в котле, утомленно подремывающем на позолоченном треножнике, булькает вареная баранина.

К середине ночи все тише становятся гортанные голоса горожан. В семье Ли понимают их говор, но дома говорят только на языке предков. С недавних пор смутная тревога овладела женщиной, ощущение невнятного беспокойства. Ни у кого ничего похожего не было. У всех роды, как роды, у сотен, миллионов и здесь, в Западном крае, и там, на внутренних землях Поднебесной.

А ей то и дело снились удивительные сны, волнующие своей необычностью. То ли дух-охранитель сна покинул ее, то ли предупреждает о чем-то, что должно войти в ее мир и преобразить его.

 

12

Она уже спала, когда в западной части небосклона появилась Золотая звезда и стала неспешно разгораться, все ярче и ярче, а потом от нее отделился ослепительный белый луч, с немыслимой для человека скоростью пронесся сквозь необъятность космоса, мягко прошел сквозь крышу дома и проник во чрево роженицы. Все ее существо озарилось этой сияющей белизной, бездонной бездной света, вскоре сгустившейся в крикуна-младенца, внешне похожего на прочих, и все же чем-то другого, намного бо́льшего, чем только ее новорожденный сын…

 

 

Так пришел в наш мир великий поэт Ли Бо. Эта версия считается легендарной. Она уже существовала при жизни Ли Бо. В Предисловии к первому собранию его произведений Ли Янбин, дядя поэта, которому тот еще при жизни оставил свои рукописи и чуть слышным от болезни и слабости голосом перечислил важнейшие вехи своей жизни, как бы фиксируя их для потомков, дал такую формулировку: «На сносях вошла в сон звезда Чангэн, потому новорожденному дали имя Бо, а прозванье -

Тайбо» 4  [Ань Ци-2004, с.1].

Тайбо5 (Венера) выдвигается на небосклон в сумеречной западной части неба и растворяется в рассветных лучах востока. Не символично ли это? Ведь Ли Бо как раз и родился на западе, а умер на востоке страны. Эту версию обычно излагают как некий курьез. Но составитель

«Большого словаря Ли Бо» отметил ее отдельной статьей.

Упоминание в легенде названия Чангэн дает некоторые основания предполагать, что поэт родился на исходе дня и осенью, поскольку запад в традиционном мировосприятии связан именно с этим временем года.

Так ли, нет ли, но отец дал сыну имя Бо6, то есть «белый», а по

наступлении совершеннолетия, как было установлено традицией, добавил имя Тайбо (Великая Белизна), которое более определенно вводило сына в мистическую ауру небесного пространства. Белый цвет – один из излюбленных в поэтической палитре Ли Бо.

 

13

А для китайского мировидения понятие «белый» - не столько цвет, сколько объемная, глубинная культурема, обнимающая не «пустоту отсутствия» (как ее понимаем мы), а «пустоту наличия»: целый мир, сокрытый белой пеленой, как гора, не видная под опустившимся на нее облаком, но существующая под ним и вне зависимости от него. Кроме того, стоит подчеркнуть, что белый цвет в традиционной живописи ментально связан с черным, противостоит ему, так что акцентирование положительно-белого у Ли Бо можно воспринять как подспудное отрицание негативно-черного.

В 423 строках стихотворений Ли Бо, связанных с цветом, «белый» встречается 425 раз, выражая какие-либо реалии, а чаще движение души, чувства, связанные с восприятием окружающего [Изучение-2002, с.321, 323]. «Белые» у него не только предметы, реально окрашенные в белый цвет (скажем, покрытая инеем трава), но и многое другое, обладающее духовностью (ее и подчеркивает характеристика «белый»), - та же трава, но подернутая инеем, что намекает на приход осени, увядания, старости; кисть (он не живописец и кисть обмакивал лишь в черную тушь, но если она «белая» – то не просто рифмует, а творит возвышенные поэзы).

Звездная версия, излагаемая первичными биографами (Ли Янбин, Вэй Хао и др.), стилистически сводит ее к формулировкам («на сносях»,

«Чангэн вошла в сон», «указал на древо сливы», «обрел дух [звезды] Тайбо») легенд об основателе даоского* учения Лао-цзы («обрел дух Неба») и авторов других древнейших, мифологизированных памятников. Звезда Тайбо, если брать ее обобщенное название (Золотая), входя  в набор «пяти стихий и звезд» 7, выступает как один из главенствующих и самых ярких объектов небосклона, привлекающих к себе взоры землян.

 

 

* Принятые в отечественной синологии написания «даосский», «даосизм» выводят эти термины не из самого учения о Дао, а из обозначения его адепта – «даоса», что не адекватно их смыслу в китайском языке, и потому их следует писать с одним «с» - «даоский» и «даоизм».

 

14

Присовокупим сюда и туманность генеалогии поэта (опять-таки созвучную полисемантичной легендарности Лао-цзы), и то, что во всех версиях его земного рождения есть одна общая черта – Ли Бо появляется в какой-то точке Земли не как продолжатель живущего здесь рода, а как

человек без корней. Это знают окружающие, это чувствует он сам и намекает нам невероятно частым использованием слова кэ 8 для самообозначения и самохарактеристики – он «гость» на Земле, в любой ее точке, «чужак», «пришелец», «странник».

У звезды Тайбо есть земной аналог – одноименная гора, расположенная недалеко от Чанъаня, столицы империи. Таким образом, дуплекс «звезда-гора» воспринимается как система единого пространства Небо-Земля. И вряд ли случайно проекция звезды Тайбо на Землю нацелена на район притяжения имперской столицы: это не может быть оторвано от почти патологического, никакими только психологическими или чисто карьерными причинами не объяснимого тяготения Ли Бо к Чанъаню, не ослабевавшего в течение всей его земной жизни, несмотря на тяжелые удары, наносившиеся императорским двором по его судьбе.

Даже легенды не каждого персонажа связывают с Небом, а лишь мудрецов и всесильных властителей. Конфуция, например, – связали: матери в канун родов вошел в сон некий черный дух, смутивший ее вестью, будто первенец станет «большим человеком», и в урочный час с Неба полилась музыка и протрубил Единорог, мифический зверь, предвещающий явление великого мудреца: так – по легенде – рожден был Конфуций, и не на ровной поверхности Земли, а на устремленной к небесам невысокой горушке, получив вторым именем слово Цю (холм).

А ведь имя Тайбо, вновь подчеркиваю, носит не только звезда, но и гора в Шэньси. То есть легендарными версиями и Конфуций, и Ли Бо вписаны в общие для Земли и Неба меридианы. И мать Лао-цзы в канун рождения сына «ощутила звезду»9 [Чжоу Сюньчу-2005, с.31]. И мать Лю

 

15

Бана, первого императора династии Хань, «встретила во сне духа… и обвил ее черный дракон» [Чэнь Вэньхуа-2004, с.3], после чего и появился на свет будущий основатель империи.

Так что легенда, реалии жизни Ли Бо, поэтические образы – все это складывается в систему особой ментальности, тяготеющей больше к Небу, чем к Земле.

 

 

В тумане тайн

 

 

Каким оказался приход великого Ли Бо в наш мир, мы точно не знаем. Неясность его происхождения, генеалогии, имени, места и времени рождения – все складывается в нестандартность фигуры, уводит от  конкретности  человеческого  облика  в  абстрактную  знаковость.

«Среди известных фигур прошлого в Китае редко можно было встретить столь необычные имя и фамилию, как у Ли Бо… Да и подобный жизненный путь не часто выпадал китайским литераторам… Он не имел даже места, где бы жил достаточно долго» [Хэ Няньлун-2002, с.14].

Каковы основные источники наших биографических сведений о Ли Бо? Это прежде всего «Послесловие к Собранию соломенной хижины»10, написанное Ли Янбином, дядей поэта, в конце 762 года еще при его жизни, когда больной Ли Бо передал дяде рукописи своих стихотворений. Этот источник считается наиболее достоверным, поскольку биографические данные в нем были записаны со слов самого

Ли Бо, кроме того, в течение жизни поэт весьма активно переписывался с Ли Янбином. К сожалению, само Собрание (10 тысяч произведений! - [Фань Чжэньвэй-2002, с.75]) до наших дней не дошло, только Послесловие – через более поздние перепечатки.

Небольшое (всего 2 цзюаня) собрание произведений Ли Бо сделал его юный почитатель Вэй Вань (его другое имя Вэй Хао), снабдив достаточно  подробным  предисловием,  во-многом  совпадающим  с

 

16

текстом Ли Янбина, но в чем-то и расходящимся. Этот документ также принадлежит к наиболее достоверным источникам, поскольку биографические сведения вошли в него как результат долгих личных бесед с Ли Бо.

Мемориальная  стела 11  с  обширной  надписью,  сделанной  в  817

году Фань Чуаньчжэном, сыном Фань Луня, друга Ли Бо, со слов внучек поэта и с использованием записей сына Ли Бо, не утрачена и хранится в музее. Известно еще несколько танских, но более поздних, частично уже вторичных по материалу, стел с биографическими сведениями, порой расходящимися с основными. Среди них выделяется стела Лю Цюаньбо,

который еще встречался с Ли Бо. Все эти тексты воспроизведены в средневековых «Старой книге [о династии] Тан»12 и «Новой книге [о династии] Тан»13 в разделе «Биография Ли Бо»14 и в ряде современных исследований.

Автобиографические сведения встречаются в нескольких стихотворениях,  эссе  и  письмах  самого  Ли  Бо,  в  первую  очередь,

«Письме  аньчжоускому  чжанши 15  Пэю»,  730  год,  «Письме  Ханю  из

Цзинчжоу», 734 год, «Двух стихотворениях министру Чжан Гао», посланных в конце 757 года осужденным Ли Бо из тюрьмы Сюньяна с просьбой о снисхождении.

В датах земного рождения Ли Бо существует разнобой (от 699 года до 705 года), но основная масса исследователей сходятся на 701 годе, то есть, в традиционном летосчислении, 38 году очередного 60-летнего цикла, начавшегося в 664 году. Вполне возможно, что произошло это осенью: на исходе осени 701 года, с 10 лунного месяца, начался последний период правления императрицы У Цзэтянь, и именно к этому периоду большинство исследователей привязывает рождение будущего поэта. Он сам в нескольких произведениях упоминает свой возраст: в стихотворении  750  года  пишет,  что  уже  «прожил  49  лет»,  в

 

17

стихотворении,  датируемом  757  годом,  называет  себя

«пятидесятисемилетним».

Девиз, выбранный императрицей У Цзэтянь, звучал как  «Чан- ань» 16 с акцентированным смысловым подтекстом – «Вечное успокоение», которое хотела принести стране императрица, через четыре года вынужденная сойти с трона. Но это были те же самые иероглифы, что и в названии столицы империи, куда всю жизнь рвался романтизировавший  императорскую  власть  поэт.  Так  что  тут  можно

отыскать символичный намек самой Истории. Период «Чан-ань» продлился как раз до 705 года, когда семейство Ли, согласно подавляющему большинству версий, перебралось во внутренние земли страны – край Шу (совр. пров. Сычуань).

«Мест рождения» Ли Бо – тьма-тьмущая. На закате Минов известный писатель и ученый Ли Чжи (Ли Чжо-у), отмечая необыкновенную популярность поэта, в посвященном Ли Бо разделе своей знаменитой «Сожженной книги»17 писал: «Нет времени, когда бы ни жил Ли Бо, нет места, где бы он ни родился, - то ли звезда с Неба, то ли герой Земли» (цит. по [Цзянъю-1997, с.119]). Великого предка жаждали  присвоить  себе  все  времена  и  края,  хроники  и  летописи,

легенды и предания. Эти дискуссии продолжаются по сей день, порой принимая даже не вполне цивилизованные формы, утверждая «свое» за счет изничтожения «чужого».

Начнем с второстепенных, слабо аргументированных, достаточно сомнительных предположений.

В 1982 году Лю Кайян на основании анализа «Письма аньчжоускому чжанши Пэю» Ли Бо выдвинул версию о том, будто он родился в Чанъане, но это предположение было мало кем поддержано.

Из текстов самого Ли Бо, в одном произведении назвавшего себя

«цзиньлинцем» 18 ,  возникла  теория  его  рождения  в  Цзиньлине  (совр.

Нанкин). Однако это самоназвание объясняют иначе: в старых текстах

 

18

название Цзиньлин включало в себя и уезд Даньян, расположенный неподалеку от города, а там некогда жил Ли Лунь, внук известного ханьского военачальника Ли Гуана, считающегося одним из предков Ли Бо.

Значительное число сторонников собрала Шаньдунская теория. Их главные аргументы таковы: в биографии Ли Бо в «Старой книге [о династии]  Тан»  тот  назван  «шаньдунцем»,  а  «его  отец»  -

«военачальником 19  из  города  Жэньчэн»  (совр.  Цзинин);  в  одном

стихотворении Ду Фу упоминает «Ли Бо из Шаньдуна». Так же именует его позднетанский поэт Юань Чжэнь, но, скорее всего, у того это не собственное утверждение, а механический повтор словосочетания, использованного  Ду Фу. В 1928 году эту версию реанимировал Ху Ши в своей «Истории литературы на разговорном языке байхуа».

Действительно, был период, когда поэт частенько заезжал в г.Жэньчэн, где находилось полюбившееся ему питейное заведение со знаменитым душистым «Ланьлинским» вином 20 , достаточно долгое время жил в Яньчжоу, завел там дом и перевез туда семью, считал Восточное Лу (часть совр. пров. Шаньдун) своей «второй родиной»; в шаньдунский  период  жизни  у  Ли  Бо  было  немало  встреч  с  Ду  Фу,

который часто бывал в Яньчжоу, где видный пост занимал его отец; именно в Шаньдуне после одной из таких встреч в 746 году в яньчжоуском районе Шацю - Песчаные холмы Ли Бо написал стихотворение «От Песчаных холмов — к Ду Фу».

Однако все это вовсе не доказывает, что в Шаньдуне он родился. Что касается «отца», то речь, как выяснили исследователи, идет о дяде (в китайской традиционной системе родства он значился как «шестой отец»), родной же его отец ни к каким постам не тяготел, предпочитая шаткой чиновной карьерной лестнице отшельническое уединение в сообществе мудрых канонов. В представительном «Большом словаре Ли Бо» [Юй Сяньхао-1995], кстати, эта версия и вовсе не упоминается. И

 

19

даже шаньдунские ученые говорят о Восточном Лу как о «второй родине» Ли Бо.

Среди версий существуют даже такие экзотические, как

«отюреченный китаец», «иностранец» (у отца будто бы была тюркская фамилия, от которой он отказался после переезда на внутренние территории), у некоторых авторов исход семейства Ли отодвигался еще дальше – в страну «Даши го», то есть Арабский халифат.

Обилие версий проистекает из туманных, малоконкретных формулировок первых биографов, позволяющих предположить, что в происхождении поэта сокрыта некая тайна, не подлежащая разглашению.

 

 

Западный гость

 

 

Двумя основными версиями паритетно считаются «сычуаньская» и

«западная» (город Суйе Тюркского каганата на территории современной Киргизии близ города Токмок на реке Чу).

До последнего времени большинство современных исследователей склонялось к «западной» версии, и она формально выводит место рождения великого китайского поэта за пределы Китая – в «западный край» за пустынями Синьцзяна. Ее именуют «версией Го Можо» (ссылаясь на его книгу «Ли Бо и Ду Фу», изданную в 1972 году), хотя намеки на нее были уже у Ли Янбина, а четко сформулировал ее Ли Ичэнь в статье, опубликованной 10 мая 1926 года в приложении к бэйпинской (тогдашнее название Пекина) газете «Чэньбао», интерпретировав комментарии цинского исследователя Ван Ци. В 1935 году эту версию развили вплоть до такой формулировки: «Тайбо родился не в Китае» (см. [Цзянъю-1997, с.139]). В 1940 году ее поддержал известный ученый Ли Чанчжи, и она даже попала в статью «Ли Бо» в

 

20

старом толковом словаре «Цы хай», а позже была подхвачена Артуром Уэйли в кн. [Walley-1950].

Парадоксальность этой версии в том, что, аргументированная намного слабее версии «человека Шу», она чувствует себя в либоведении гораздо уверенней. Можно предположить, что силу ей придает мистическая связь с версией легендарной. Они обе  выводят место рождения за рамки Поднебесной, в некое отдаленное пространство, подтверждая статус Ли Бо как «пришельца» извне.

У «Западной версии» существует несколько вариантов.

Основной называет город Суяб 21 (в китайском произношении – Суйе) Тюркского каганата, лишь в 657 году попавший в орбиту танского политического и административного влияния, которое было подкреплено введенным туда гарнизоном. В свободное время, коего было предостаточно, военная верхушка пробавлялась охотой, о чем танский поэт Жун Юй писал: «Дикий ветер стремительно летит над горами, / Лишь один только город Суйе преграждает путь; / На вершинах слышны крики и вопли, / Это генералы возвращаются с ночной охоты». Суйе вместе с тремя другими небольшими городками в районе Иссык- Куля был выбран танской военной администрацией так, что они формировали линию обороны дальних подступов к Китаю.

Китайские купцы возили товары из внутренних земель и обратно. Возможно, потому отец Ли Бо и был прозван кэ («гость, пришелец»; в современном официальном языке этим словом именуют иностранных подданных), что в этом китайском слове, как и в русском «госте», тоже есть оттенок «человека, доставляющего товары для продажи». В древних текстах так именовали данников, привозивших подать.

К началу 8 века в Суйе и окрестных поселениях жило уже четыре поколения рода Ли. Как указано в «Старой книге [о династии] Тан», предки поэта, чьи родственные корни прослежены до ханьского военачальника  Ли  Гуана,  а на  мифологическом  уровне  –  до  Лао-цзы

 

21

(которого считали своим предком и танские императоры), были за некую провинность сосланы в отдаленную западную часть Танской империи Лунси на территории современной пров. Ганьсу, откуда они в конце династии Суй (рубеж 6-7 веков) тайно перебрались еще западнее – в Тюркский каганат.

Стройность этого варианта нарушается подвариантами, и прежде всего выдвинутым в 1986 году предположением, что место рождения поэта хотя и называлось Суйе, но это вовсе не среднеазиатский Суяб, а городок в Синьцзяне в среднем течении реки Чу неподалеку от города Хами [Изучение-2002, с.517-535]. Аргументация в пользу этой версии, однако, пока недостаточно весома (хотя существование такого города в древнем Синьцзяне исторически подтверждено, сомнение вызывает лишь его связь с Ли Бо).

Проведенный стиховедами анализ нескольких произведений Ли Бо, которые тем или иным образом могли бы быть связаны с Суйе (по воспоминаниям детства или текущим событиям), дают основания полагать, что их топонимика – это ландшафт района среднего течения реки Чу, впадающей в озеро Иссык-куль, то есть Ли Бо визуально (пусть даже весьма приблизительно, затуманенной детской памятью) представлял себе пейзаж этого района. Наибольшее количество аргументов для такого утверждения дает стихотворение «Бой к югу от

города»22, которое написано в 740-х годах (есть разные датировки – 747

или 749, позже стали называть 744 год) и рассказывает о военных событиях в этом районе в 742-744 годах [Фань Чжэньвэй-2002, с.42-50].

Город Суйе, достаточно большой и оживленный, лежал на берегах реки Чу, пробившей себе русло между огромными горами, которые упирались шапками заснеженных вершин в облака, плывущие по бескрайнему небу. Таков был первый пейзаж, увиденный новорожденным поэтом и вложенный в его сознание как ментальная основа. Усвоенная им культура далеко не была монокультурой, в ней

 

22

были спаяны элементы как ханьской, так и среднеазиатской и даже ближневосточной культур.

Отголоски их слышны в стихотворениях Ли Бо, где далеко не все реалии можно вписать в рамки ханьской среды. В 12 стихотворениях посвященного жене цикла «Моей далекой» немало локальных речений, которые, с одной стороны, показывают, где написано стихотворение (в

Восточном Лу – поэт, например, одет в белую шелковую одежду местного шаньдунского производства 23), с другой – кому направлено: в Юэчжи 24 (тюркское поселение в Синьцзяне) или кому-то, происходящему из Юэчжи, кто в данный момент находится недалеко от

«Западного моря», под которым, по мнению комментаторов, имеется в виду озеро Иссык-куль (а возможно, и озеро Дунтин, к северо-востоку от которого в тот момент жила жена Ли Бо, а по отношению к столице, где было  написано  стихотворение, это  как  раз  западное  направление,

«морем» же озеро Дунтин из-за своих размеров именовалось часто). В стихотворении упоминается белый какаду, который не водится во внутренних землях Китая, а только в «Западном крае» (или на дальнем юге). Название экзотической «парчово-горбатой птицы» (перевод акад. В.М.Алексеева) из «Песен Осеннего плеса» (№3) некоторые исследователи возводят к персидскому ushtur murgh, что в дословном переводе означает «птица-верблюд» [Изучение-2002, с.152-153]. В летописи «Хоу Хань шу» сказано, что эта редкая для южного Китая птица обитает, преимущественно, в аравийской пустыне и в Сирии [Изучение-2002, с.152]. Каменный барельеф из гробницы танского императора Гаоцзуна, изображающий эту птицу, раскинувшую крыла, сохранился до сих пор.

Овладевая навыками речевого общения в многоязычной среде, Ли Бо,  конечно,  не  мог  не  знать  языка  тюрков,  а  может  быть,  и  иных

«варварских» речений. На этом основан легендарный факт его биографии,  когда,  уже  будучи  при  дворе,  он  воспользовался  своими

 

23

знаниями, в данный момент крайне необходимыми императору, и всласть поглумился над  враждебно настроенными по отношению к нему и ненавистными ему царскими клевретами Гао Лиши и Ли Линьфу, которые, не будучи обучены иностранным языкам, не смогли организовать прием «варварского» посольства, а Ли Бо, вытащенный из кабачка, хмельной, не только прочитал наглое послание, но тут же от имени государя дал ему достойный ответ…

Впрочем, клевреты своих теплых местечек не лишились, а многознающий и многомудрый поэт так поэтом и остался – к нашему, потомков, счастью.

В семье, конечно, говорили по-китайски. И сына отец воспитывал в ортодоксально-традиционном духе – через штудирование основных конфуцианских канонов. Возможно, немалая философская библиотека отягощала дом ссыльных, прибывших в каганат из Западного Лун (Лунси, в современной провинции Ганьсу), куда с высокого поста был сослан дед поэта. Предки Ли Бо, по ряду источников (не всеми принятых), были того же царского рода Ли, что правил Китаем в танский период (император Сюаньцзун, на период правления которого пришелся основной отрезок жизни Ли Бо, в «человечьем» обличии именовался Ли Лунцзи), а корни их тянулись и к философской почве – ту же фамилию Ли («слива») носил Ли Эр, легендарный основатель философского течения даоизм, больше известный как Лао-цзы («старый младенец»; китайцы, не чуждые даоскому тяготению к природной естественности, мудростью всегда почитали не многознание, а детскую наивность – то есть интуитивное восприятие, еще не отягощенное искусственными рационалистическими нормативами цивилизации, которая далеко ушла от естественности и непосредственности изначальных Совершенномудрых).

В таких отдаленных от Центра местах, не вписанных в жесткую имперскую административную структуру, китайцы обычно  держались

 

24

поближе друг к другу, надеясь на помощь соплеменников, даже в том случае, когда они, как предки Ли Бо, вынуждены были скрывать свои имена. Какими возможностями прокормить семью они располагали? Пастушество, переноска грузов, охрана, садоводство или огородничество, коммерция [Фань Чжэньвэй-2002, с.35-36]. Для семейства Ли по разным причинам наиболее вероятным было последнее.

Суйе тех лет отнюдь не был глухой провинцией, через него лежали не только торговые пути. Как предполагают исследователи, в 628 году, через 13 лет после того, как семья Ли обосновалась в Суйе, этот город в своем «путешествии на запад» посетил знаменитый монах Сюаньцзан, на то, кстати, не имевший царского соизволения. В 748 году там был открыт буддийский монастырь Даюнь, один из многих, строительство которых по всей стране началось указом императрицы У Цзэтянь в 690 году. Во время археологических раскопок в 1979 году в захоронениях Ак-Бешим в Киргизии было обнаружено немало предметов ханьской культуры, занесенной в древний город Суяб.

В дискуссии о месте рождения Ли Бо был поднят вопрос о национальности – не принадлежит ли китайский поэт к «варварскому племени». Юй Пинбо обратил внимание на то, что поэт сам себя называл чжунго жэнь25, что могло означать принадлежность к стране («человек Срединного государства»), но вовсе не обязательно к нации («китаец») . Однако по всем биографическим спискам Ли Бо проходит как ханьжэнь26, то есть представитель основной китайской нации, хотя Ху Хуайчэнь  в рамках дискуссии 30-х годов ХХ в. выдвинул формулировку

«отюреченный китаец», аргументируя это чертами национальной психологии («чрезмерно воинственный») и элементами филологического анализа («слишком размашистый стиль»), что, считает он, «не присуще чистокровному китайцу» (см. [Фань Чжэньвэй-2002, с.10]. Быть может, его бо̀льшая, чем обычно у китайских поэтов, любовь к луне объясняется некоторым влиянием среднеазиатской культуры [Гэ Цзинчунь-2002-А,

 

25

с.2]. Другие исследователи отмечают отсутствие в старых описаниях внешности поэта какой-то необычной структуры глаз, а средневековый китаец наиболее характерным признаком «варвара» 27 считал глубокие глазницы [Чжоу Сюньчу-2005, с.41].

 

 

Человек Шу

 

 

В исторических летописях «Новая книга [о династии] Тан» упоминается появление «потомков священного Желтого Владыка» (Хуан-ди 28 )  в  «Западном  крае»,  откуда  они  «в  начале  периода

Шэньлун»29 перебрались в «Западное Ба» (часть современной провинции

Сычуань), где звездой Чангэн (иначе – Тайбо) и «была определена судьба»30 младенца. Формулировка весьма неопределенная и отнюдь не утверждающая однозначно «Западное Ба» как место рождения Ли Бо.

Однако начало периода правления Шэньлун датируется как раз тем 705 годом, когда, согласно версии многих биографов, семья Ли перебралась через Синьцзян и Ганьсу из «Западного края» в Шу, то есть в Сычуань, где и произошло становление будущего поэта («определена судьба» звездой Тайбо). Среди подвариантов существует версия о том, что наложница Ли Цзяньчэна, старшего сына императора Гаоцзу, после дворцового конфликта и смерти мужа бежала в Западный край. Эта версия пытается документировать родство Ли Бо с правящей династией и поддерживается преимущественно учеными Тайваня.

Целый ряд авторитетных исследователей полагают, что в источники, упоминающие название периода переселения семейства Ли из  «Западного  края»  в  Шу,  вкралась  описка,  вызванная  созвучием

иероглифов: по их мнению, произошло это в период не Шэньлун, а Шэньгун 31 , то есть в 697 году, и спустя 5 лет – в уже принятый большинством авторов 701 год – родился будущий поэт, но произошло

 

26

это не в Суйе, а в Посаде Синего Лотоса в Гуанхань, как в то время именовали Мяньчжоу области Шу. Именно так в танских (начиная с его современников Ли Янбина и Вэй Хао, молодого почитателя поэта,  а также Фань Чуаньчжэна, сына его друга, который встречался с внучками Ли Бо и записал их рассказ о великом деде) и сунских источниках, то есть максимально приближенных к периоду жизни Ли Бо, указывается место его рождения. В сунское время у отчего дома поэта была поставлена стела «Старый дом господина Ли, династия Тан, в Чжанмине» (совр. город Цзянъю). Сейчас она хранится в музее Ли Бо в Цзянъю.

В Предисловии Вэй Хао указывается прямо: «родился в Шу»32. Ли

Янбин более туманен 33 , и его слова нуждаются в интерпретации, но вполне вероятен и такой вывод из них: «Ли Бо родился после того, как семья перебралась в Шу» [Цзян Чжи-2001, с.4]. Лю Цюаньбо называет поэта «человеком из Гуанхань»34, а это привычное название этих мест во времена династии Хань, и при Танах оно указывало на уезд Чанлун области Мяньчжоу, то есть район сегодняшнего города Цзянъю.

Такой авторитет, как проф. Пэй Фэй, делает категорический вывод:

«Ли Бо был рожденным в Шу человеком Шу, и это записано в Истории» [Цзянъю-1997, с.114]. Хотя нельзя не отметить, что даже некоторые сторонники сычуаньской версии достаточно осторожны в терминологии и пишут о Шу как о «родной земле» 35 поэта, что достаточно принципиально.

Серьезным логическим аргументом в пользу «сычуаньской версии» является такой вывод: в изгнании семья скрывала свою родовую фамилию и восстановила ее лишь по возвращении в Шу, так возможно ли ребенку в течение пяти лет прожить, не имея фамилии? Значит, если бы он родился в Суйе, то имел бы другую фамилию [Цзян Чжи-2001, с.8]. Имеющая весьма солидные древние корни «сычуаньская» версия в

1982  году  была  реанимирована  в  статье  Цзян  Чжи,  стимулировав

 

27

дискуссию, а в изданном в 1993 году школьном учебнике «История Китая» местом рождения Ли Бо указывался Чжанмин (совр. г.Цзянъю). Но споры не утихли (см. ст. [Цзян Чжи-1995, с.38]; более развернуто доказательность «сычуаньской» версии и несостоятельность остальных представлена в его же книге [Цзян Чжи-2001] )36 . Разумеется, наиболее горячими сторонниками «сычуаньской» версии являются исследователи

из провинции Сычуань.

И надо сказать, что, при том, что ни одна из основных версий не имеет абсолютных аргументов в свою пользу, «сычуаньская» набирает силу. Выстраиваемые в ее рамках факты и доказательства обретают все более четкие очертания системы. В ее бесспорную пользу играет психологический мотив в рамках парадигмы «свой-чужой».

Основные юбилейные торжества в КНР по случаю 1300-летия поэта были в 2001 году организованы в г.Цзянъю провинции Сычуань, то есть правительственные инстанции опирались на версию, набравшую силу в эпоху Минской династии, - Посад Синего Лотоса (Цинлянь сян) в границах современного города Цзянъю. Политически организаторов понять можно: тем самым китайский поэт, чей юбилей праздновал весь мир, уже и местом своего рождения вводился в границы «священного Китая».

Не исключено, что бесспорного аргумента так и не будет найдено, и тем не менее – при любых предположениях относительно географической точки, в которой появился на свет будущий гений Китая,

– мы не можем не считать Шу местом, где вырос Ли Бо, где он учился, где произошло становление его характера, оформились его пристрастия, наметились контуры его гения, началась его бессмертная поэзия.

Так что называть Ли Бо «человеком Шу» будет в любом случае справедливо. И в культуре Шу следует искать такие его ментальные корни, как идеи даоизма, чей дух густо насыщал край, и страсть к дурманному зелью, коим Шу было весьма знаменито.

 

28

Корни предков

 

 

В «Предисловии к собранию Соломенной хижины» Ли Янбин написал: «В начале периода Шэньлун беглецы вернулись в Шу. [Отец] вновь указал на дерево сливы, под которым был рожден Боян». А Фань Чуаньчжэн  в  надписи  на  надгробной  плите  поэта  сформулировал:

«Господин указал на небесную ветвь, чтобы восстановить фамилию»37.

Комментаторы объясняют это так, что в изгнании за пределами Китая семейство скрывало родовую фамилию Ли, а вернувшись на внутренние земли страны, напомнили всем, что их род идет от мудреца Лао-цзы, который был рожден на землях Чу под сливой (ли 38  ) и получил прозванье Боян, а «небесная ветвь» означает все генеалогическое древо

рода, утаивавшееся в изгнании, но ныне восстановленное, и таким образом семейство Ли вновь могло считать своей родней царствующий в Танской династии дом Ли, также ведший свой род от Лао-цзы [Чжоу Сюньчу-2005, с.31-32].

Крайне мало известно о родителях поэта. В «Старой книге [о династии] Тан» говорится, что «отец был военачальником в городе Жэньчэн», но исследователи установили, что на самом деле в Жэньчэне жил дядя Ли Бо, в родовой структуре значащийся как «шестой отец» [Фань Чжэньвэй-2002, с.330]. В стихах поэта он упоминается лишь однажды – высокий, статный человек с белыми  бровями. Действительный же отец поэта не тяготел к службе, возможно, одно время вынужденно занимался коммерцией (ряд исследователей, начиная с опубликованной в 30-е годы ХХ века статьи, называет Ли Бо «сыном

богатого  купца» 39  или  даже  «помещика»,  однако  большинство  эту

формулировку не поддерживает), но при первой возможности удалялся в отшельническое отстранение от мира и в такой безмятежности прожил

 

29

до глубокой старости. Ни историография, ни тексты преданий не сохранили нам достаточно характеристик Ли Кэ, и мы не можем с достаточной достоверностью определить суть его тяготения к отшельничеству – был ли это зов души, бегство ли от треволнений мирской суеты, рациональный ли план самосохранения. Мы даже не знаем его имени, условно, вслед за сложившейся традицией, прибавляя к родовой фамилии Ли слог «кэ», хотя скорее всего это было лишь метонимическое прозванье, возникшее то ли в Суйе, то ли уже в Шу.

В истории он и остался как Ли Кэ, прибавив к фамильному знаку прозванье кэ, которое прежде всего означает «пришелец, странник; переселенец; гость» 40 , но может иметь и оттенок «купца», «торгового гостя», привозящего товары, что намекает на его занятие в отдельные моменты жизни. То, что это не имя, говорит факт частого употребления этого слова в стихах Ли Бо, иначе, согласно традиции, оно было бы табуировано [Фань Чжэньвэй-2002, с.330-331].

О матери поэта известно еще меньше – ни имени, ни родовой фамилии, лишь слабо аргументированное предположение, что была она из широко расселенного на западе страны родственного тангутам племени цян41  либо полукровкой с примесью опять-таки цянской крови [Фань Чжэньвэй-2002, с.332]. Много соплеменников матери жили и в Шу, куда из западных краев прибыло семейство Ли. Так что не только до пяти  лет,  но  и  более  длительный  период  детства  Ли  Бо  вращался  в

«варварской» среде, что не только дало ему знание языков, но и сказалось на ментальности, восприятии мира, образной и эмоциональной природе.

Необходимо, однако, отметить, что народность цян не стояла на обочине китайской культуры, а была настолько прочно в нее вписана, что, по исследованиям китайских ученых, не только воспринимала, но и активно воздействовала. Так, стержневой для китайской культуры, особенно  для  ее  южной,  чуской,  части  миф  о  волшебной  обители

 

30

бессмертных небожителей горе Куньлунь, этом «китайском Олимпе», локализующемся                           в ареале Цинхай-Тибетского нагорья, возник в преданиях именно народности цян.

В горизонтальном ряду братьев Ли Бо был вторым, а в вертикальной родовой структуре – двенадцатым (это последнее родовое определение «Ли двенадцатый» нередко встречается и в стихах самого поэта, и в обращениях к нему друзей). Об одном из младших братьев известно, что он жил в районе ущелья Санься, а младшая сестра Юэюань («Полнолуние») проживала рядом с родительским домом, где до наших дней сохранилась ее могила (насколько достоверна висящая в музее Ли

Бо в Цзянъю картина, изображающая «Фэньчжулоу» 42 , название дома

Юэюань, у исследователей есть сомнения [Фань Чжэньвэй-2002, с.339]). Имя ли это сестры или легендарное прозвище, точно не известно. Возможно, все-таки прозвище, уж слишком глубоко оно вписывается в небесную ауру Ли Бо. Но не обязательно привнесенное извне, легендами, а возникшее внутри семьи – как общий семейный «лунный» настрой (ведь и поэт своего первенца в детстве называл «пленником луны»). Да и луна традиционно соотносится с западом, где родилась сестра Ли Бо.

 

 

Возвращение на земли предков

 

 

В сущности, между двумя основными версиями относительно места рождения Ли Бо есть лишь одно, хотя и принципиальное, расхождение – само место рождения (Шу или «Западный край»). Сходятся же они в том, что семейство Ли в конце правления У Цзэтянь (до или уже после рождения поэта), совершив длительный переход через всю страну, прибыло в Шу. Иными словами, родовые корни были углублены в иные районы Китая, и в Шу они стали «пришельцами»,

«чужаками».

 

31

Это немаловажный момент для  воссоздания социопсихологического облика Ли Бо: он вырос в среде, не имея в ней достаточно глубоких корней. Не отсюда ли и его необычная даже для традиционного китайского литератора страсть к «перемене мест», и легкость и бесповоротность расставания с отчим краем, и едва ли не фанатичное стремление социально утвердить свой статус не на локальном, а на самом высоком, над-провинциальном уровне? А Птица Пэн – некий настойчивый мифологический знак самоидентификации Ли Бо, проходящий через все его творчество? Это уже не только не локальный, даже не над-провинциальный, а своего рода над-глобальный, вселенский уровень самоутверждения.

Но Птица Пэн далеко не сразу залетела в его творчество и даже в его мировоззрение. Вернемся к собранному семейством большому каравану верблюдов, двинувшемуся через пески по северной части Синьцзяна. Ведь откуда бы ни начался их путь – из Суйе или из Лунси («Западное Лун» на территории совр. пров. Ганьсу), - песков пустыни им было не миновать.

По пути к Дуньхуану караван миновал Гаочан (совр. Турфан), Иу (совр. Хами – тот самый город, рядом с которым одна из версий располагала место рождения Ли Бо), а затем прошествовал к Юймэнь (это уже город Аньси в совр. пров. Ганьсу), Цзиньчэн (совр. Ланьчжоу), Циньчжоу (совр. Тяньшуй) – город, где во 2 веке до нашей эры родился один из их древних предков – генерал Ханьской эпохи Ли Гуан, который до 60 лет возглавлял пограничные районы, стремительными ударами отражая набеги гуннов, почтительно прозвавших его «летучим генералом», но от собственных властей достойного признания заслуг он не получил. Через четыре десятка лет Ли Бо с горечью упомянет его в шестом стихотворении цикла «Дух старины».

Столица была уже совсем близко, когда до путников дошли слухи о каких-то беспорядках в Чанъане. Так что не им с их «сомнительным»

 

32

прошлым туда соваться. Поразмышляв, они решили двинуться на юг – в Шу, отдаленный южный край, еще в 3 веке силой правительственных войск введенный в состав империи. Там, помнится, у них оставались какие-то дальние родственники. Да и поспокойней на окраинах империи, где, понял Ли Кэ, отец Ли Бо, можно будет подняться на склон тихой горушки, найти подходящую пещерку или просто под сосной углубиться в  сокровенный  канон,  а  потом,  разложив  на  коленях  семиструнный

цинь43 («зеленоузорчатый» 44, как со времен Сыма Сянжу называли этот

инструмент в Шу), спеть что-нибудь осенне-печальное.

В Шу можно было попасть двумя путями. Один водный, по Янцзы через ущелье Санься и дальше вверх по течению, но нигде в стихах Ли Бо не встречается упоминание речной дороги в Шу. А вот трудности горных перевалов нарисованы достаточно ярко.

 

33

К Синему Лотосу…

(705-725)

 

 

Окольными путями

 

 

Тяжелый переход на земли предков семейство Ли завершило в уезде Чанлун округа Мяньчжоу, что в полумиле от современного города Цзянъю в Сычуани. Поселение, где они обосновались, именовалось Цинлянь сян. Как понимать это название? Сян45 - деревня, посад. А вот первые два иероглифа в разных текстах записываются разными омонимами: либо «чистый; честный»46, либо «синий лотос»47.

Есть версия, что изначально это был Чистый посад, и в память о детстве Ли Бо захотел именовать себя цинлянь цзюйши,  однако подставил не привычные по отчему краю иероглифы, а другие, омонимичные, и в итоге «Отшельник из Чистого посада» превратился в

созвучаного «Отшельника Синего Лотоса» 48 (Синий Лотос – образное

обозначение глаз Будды, принятое в буддийских текстах). И уже задним числом - в память о великом земляке - поселение поменяло иероглифы в своем названии, став Посадом Синего Лотоса. Поэтому, например, позднее стихотворение Ли Бо «К Синему Лотосу в необозримую высь, / Город оставив, пойду одинокой тропой…» можно воспринимать и как сцену медитации в буддийском монастыре, но одновременно – и как ностальгическое воспоминание об отчем крае, где он прожил больше двух десятилетий.

В этих местах давно существует народное «Поэтическое общество Синего Лотоса» 49 , которое ежегодно в восьмой осенний месяц по лунному календарю проводит «Встречи с Тайбо»50. Здешние жители не допускают и тени мысли, что Ли Бо родился где-то в иных краях, и местные  легенды  подтверждают  их  патриотическую  гордость.  Так,

рассказывают,  что  мать  будущего  поэта  ходила  стирать  к  ближней

 

34

речушке, и однажды из воды показался золотой карп, вошел в ее чрево, и она понесла [Чэнь Цзи-2004, с.187] (нет ли тут связи с высказанным еще в танское время предположением, что Боцинь, имя сына Ли Бо, – эвфемизм слова «карп» [Чэнь Вэньхуа-2004,  с.66],  который произносится ли – так же, как родовой знак поэта, но записывается другим иероглифом? – Подробнее об этом см. в гл. «Хмельное пустынничество»).

Примечательный результат дало традиционное испытание малыша на празднестве по случаю достижения им первого серьезного жизненного рубежа. Когда мальчику исполнился год, по обычаю, перед ним разложили разного рода предметы, чтобы определить его пристрастия. Ребенок отверг съестное, отвернулся от игрушек – и пополз

к «Канону поэзии»51 [Чэнь Вэньхуа-2004, с.66].

Семья  имела  какие-то  сбережения  и  не  считалась  бедной,  но социальный статус их был низок – пришлые люди с темным прошлым. То ли по этой причине, то ли вообще из-за нехватки школ в этой глуши, а, возможно, из-за конфуцианских акцентов в школах, тогда как отец поэта по душевному настрою тяготел к отшельничеству даоского типа, но азы начального обучения Ли Бо получил дома под руководством отца. Общепринятую конфуцианскую    программу, которая      была обязательна  на  служилой  стезе,  отец  перемежал  милыми  сердцу даоскими текстами. Надо, однако, заметить, что как раз в танское время даоское     учение             вышло из         тени конфуцианства и,          пользуясь покровительством царского дома, ведшего свою генеалогию от Лао-цзы, распространилось  по  стране.  Законы  того  времени  предписывали оказывать особое почтение даоским монахам и даже освобождали их от наказания за не особо тяжкие преступления [Чжу Чуаньчжун-2003, с.15].

Две сестры императора Сюаньцзуна, Цзиньсянь и Юйчжэнь, стали даоскими монахинями.

 

35

Ли Кэ знакомил сына с примечательностями Шу, привязанными к старине. Конечно, не все четыре знаменитых сооружения танского времени (Юэцзянская башня, Башня Желтого журавля, Юэянская башня, Палаты князя Тэн), расположенные в разных частях страны, были доступны для малыша. Но и неподалеку от дома, в округе Мяньчжоу, находилась одна из заметных построек. Старательно обучавший талантливого сына отец не мог не показать ему местной реликвии. И чуть позже поэт отразил это в стихотворении «Поднимаюсь на башню», соединив  свои  впечатления  с  услышанным  семейным  преданием  о

«звезде Тайбо», пославшей луч матери поэта в канун родов. В стихотворении он, поднявшись на башню, дотронулся до звезды.

Отец, конечно, свозил сына к знаменитому Чертогу меча – остро отточенным горным пикам на границе Шу, сжимающим узкий проход между ними, словно защищая отчий край от вражеских нашествий. Впоследствии эти воспоминания, возможно воплотились в знаменитом стихотворении «Трудны дороги в Шу».

Сообразительный  мальчик  уже  в  пятилетнем  возрасте  (на  три года  раньше  среднего  ребенка)  постиг,  как  он  сам  позже  обозначил,

«шесть  азов» 52 :  одни  предполагают,  что  это  начальные  познания  в

зодиакальном летосчислении, солнечном и лунном календарях, счете времени; другие видят в этом даоские трактаты, возможно, адаптированные  для  начального  обучения.  Собственно,  в  те  времена

«маленьким»  ребенок  рассматривался  лишь  до  четырех  лет  (16  лет считались уже «средним возрастом», 21 – «призывным», а 60 – «старым») [Фань Чжэньвэй-2002, с.168]. К семи годам малыш знал конфуцианские каноны -  Пятикнижие, «Луньюй», к десяти – «Шицзин» и «Шуцзин», но самого его (отцовские гены?) больше тянуло к даоской мудрости – «Лао-

цзы», «Чжуан-цзы», «Шань хай цзин». К десяти годам он познакомился со «ста школами» 53 , то есть получил представление об основных направлениях мысли, пришедшей из древних времен.

 

36

В десять лет, как позже вспоминал племянник поэта, живший в Аньлу, он познакомился с «Одой о Цзысюе» Сыма Сянжу, которую прочитал ему отец. Таинственные «семь водоемов» разбудили весьма лабильную психику мальчика, и, возможно, в какой-то мере это сублимировалось в его первом семейном поселении в Аньлу, где предание локализовало эти мифологические «водоемы».

На столе в его комнате стояли «четыре драгоценности» - письменные принадлежности ученого и литератора: кисть, тушь, бумага и тушечница, но на стене висели боевой лук и меч. Все эти атрибуты сопровождали Ли Бо в течение всей его жизни.

Азы «танца с мечом» - искусства владения боевым оружием - он начал постигать в 15 лет [Ань Ци-2004,  с.8].  Рыцарство  достаточно долго тянуло к себе юношу, романтически настроенного, способного четко отграничивать добро от зла и дерзкими и решительными поступками защищать слабое добро от жестокого зла. Импульсивность и неуемность были его яркими чертами в такой мере, что уже в зрелые годы юный поэт Вэй Вань, долго добиваясь встречи с кумиром, ошарашено описал свое первое впечатление: «С горящими глазами он походил на голодного тигра» [Се Чуфа-2003, с.151].

В юности рыцарство влекло его еще и своей эстетической стороной. В танский период оно ушло от наружного аскетизма, строгости, подчеркнутой рациональности древности, когда рыцари неузнанными растворялись в простонародной толпе. Танские рыцари были модниками, они жаждали быть замеченными, одевались ярко и броско, собирались группами, окруженные приятелями, и посещали кабачки и веселые дома или устраивали потешные поединки, а порой и по-настоящему кровавые побоища. Семья Ли Бо имела достаток, так что юный рыцарь, статный и красивый, внешним видом вполне вписывался в эту среду.

Но только внешне. Внутренне эта бездуховная прослойка молодых шалопаев  не  могла  увлечь  его,  хотя  на  кровопролитные  схватки

 

37

сдержанно намекал уже Вэй Вань, а современные исследователи откровенно пишут, что «проникаясь рыцарским духом древности, Ли Бо в юности убил немалое количество людей» [Сяо Гуйтянь-2002, с.119]. Основным занятием танского рыцарства, в основном малограмотных отпрысков знатных семей, были пьяные развлечения с женщинами из веселых кварталов, азартные игры, петушиные бои, драки. Правда, иногда некоторые из них становились со временем доблестными полководцами. Так, в жизнеописании танского военачальника Ли Цзи повествуется: «В 12-13 лет воровал, убивал прохожих; в 14-15 совершал тяжкие преступления…; в 17-18 превратился в закоренелого преступника…, а в 20 стал крупным генералом Поднебесной и возглавлял войска, которые убивали, спасая людей» [Чэнь Вэньхуа-2004, с.64]. Эта прослойка влекла к себе литераторов своим наружным романтическим флером, и они воспевали азарт, отвагу, мужество рыцарей.

Ли Бо так и не стал профессионалом, хотя его тренировали известные мастера боевых искусств, но в целом уровень боевой подготовки не поднялся у него до особо значительных высот, и в хрониках сохранились записи как его побед (защита вышивальщиц парчи в Чэнду, с которыми решили позабавиться молодые бездельники [Се Чуфа-2003, с.166]), так и неудачных поединков (пленение в стычке с надменными императорскими гвардейцами у северных ворот Чанъаня [Се Чуфа-2003, с.170]). Знаменитый в прошлом генерал Пэй Минь убедил Ли Бо «идти широкой дорогой, а не узкой тропкой… Небо даровало тебе талант громоподобной кисти, и нельзя отказываться от поэзии ради оружия» [Се Чуфа-2003, с.173].

Рыцарем он остался в своем жизненном кредо – бескомпромиссной борьбе за справедливость, а также в своих стихах: нет в китайской поэзии другого поэта, столь обильно, красочно и многогранно изобразившего  рыцарство  как  специфическую  социальную  страту.

 

38

Собирательный образ рыцаря в произведениях Ли Бо – идеал, перед которым он преклонялся: неустрашимый защитник отечества и обездоленных.

Рыцарство можно рассматривать как вариант тропы «служения», на которую в течение всей жизни не раз пытался встать Ли Бо, и всякий раз не слишком удачно. Но оно могло оттолкнуть его тем, что истинный рыцарь, подчиненный лишь своим  внутренним  импульсам разграничения добра и зла, должен был оставаться фигурой независимой, не вписанной в государственную структуру с ее ненарушаемой иерархичностью. А Ли Бо всю жизнь в эту иерархию стремился, причем на самые верхние ступени, закрепиться на которых ему мешала, как говорили, «кость в спине», не позволявшая подобострастно кланяться.

Существует спорная версия, что перед тем, как уйти в горы для отшельнического самопознания, Ли Бо недолго послужил мелким чиновником в уезде (типа нынешнего «курьера» - за пределами танской табели о рангах, состоявшей из «30 ступеней девяти категорий»54). Близ монастыря в Куанских горах в сунские времена (1068 год) была водружена стела с надписью: «Ученый академик Ли Бо по прозванию Тайбо недолго служил в уезде мелким чиновником55, а затем пришел сюда, в горы, где десять лет учился» (см. Ян Сюйшэн-2000, с.28). Сейчас стела хранится в Мемориале Ли Бо в Цзянъю. В другом тексте должность разъяснена как «писарь по особым делам»56.

Это  упоминание  работы  в  уездном  присутствии 57  вызывает  у

исследователей большие сомнения. Во-первых, из-за возраста (14 лет), во-вторых, из-за имущественного состояния семьи (она не была настолько бедной, чтобы возникла необходимость послать малолетнего сына работать), но главное – из-за того, что по Танскому законодательству человек, ранее работавший мелким чиновником на уездном и окружном уровнях, не имел права претендовать на участие в

 

39

экзаменах на степень цзиньши58, а уж тем более цзюйжэнь59, а значит, и на занятие достаточно высокой должности (см. [Ян Сюйшэн-2000, с.30]). Внимательный к будущей карьере сына, Ли Кэ не мог не учесть такого важного обстоятельства.

Ли Бо был жаден до знаний. Как-то он прослышал, что в соседнем уезде есть дом с обширным собранием книг, и отправился туда, с раннего утра до позднего вечера поглощая свиток за свитком. Место было шумное, галдел народ, ржали кони, скрипели телеги, и как он ни старался «добыть тишину среди шума и гама», это плохо удавалось. И тогда, прихватив очередную пачку книг, он ранним утром ушел в горы, поднялся на высокий пик и погрузился в чтение. Это оказалось весьма плодотворным. Когда стали накрапывать дожди, Ли Бо нанял двух парней, соорудивших ему соломенную хижину, где он и перечитал всю местную библиотеку.

Через  много  лет  сельчане  назвали  этот  пик  «скалой  Тайбо» 60  и

построили у подножия «Кабинет Тайбо»61, куда по праздникам приходят люди вспоминать великого земляка [Жун Линь-1987, 16-19]. А в Куанских горах есть пик, где пологий камень напоминает  стол. Вечерами склоны зажигаются таинственным, необыкновенным заревом, словно вспыхивает небесный светильник, и окрестные крестьяне до сих пор говорят, что это Ли Тайбо зажег лампу, чтобы всю ночь читать книги [Ань Ци-1981, с.2]. Именно туда, утверждает предание, Ли Бо приходил заниматься. Ду Фу, во время мятежа Ань Лушаня скрывшийся в Шу от бурных событий в стране, утверждал: «Ли Бо, седой, еще вернется в Куанские горы, где он учился» [Ли Цюди-1996, с.2]. Местные жители соорудили там кумирню с фигурой поэта в халате чиновника и парными надписями по краям.

К сожалению, в годы «культурной революции» реликвии были уничтожены  [Цзян  Чжи-2001,  с.241],  а  еще  раньше  сильно  прорежен

 

40

прекрасный лес Куанских склонов – в 50-е годы 20 века древесина потребовалась для «малых доменных печей» [Цзян Чжи-2001, с.247].

На следующий год Ли Бо, крепкому, высокому, чуть не в семь чи ростом 62 , парню исполнилось 15 лет, а в Танское время этот возраст считался уже «средним» и позволял, оторвавшись от дома, уединяться в отшельничество или отправляться в длительные путешествия, познавая мир. Этим он и воспользовался, на последующие десять лет погрузившись в монастырские обители в глухих горах, а затем и вовсе

покинув отчий край Шу. Так же через двенадцать лет поступил и его будущий друг поэт Ду Фу.

Суть  отшельничества  (китайское  слово  иньцзюй 63  буквально

означает «жизнь в уединении») – не в разрыве с человеческим миром. Уединение тут выступает лишь средством, облегчающим чистое познание «духа древности», «возврат к себе», обретение душой нетленных,  не  тронутых  временем  изначальных  ценностей,

«взращивание  мудрости»,  как  сам  Ли  Бо  позже  формулировал  в

«Ответном послании шаофу Мэну из Шоушань», – с тем, чтобы внести их в мир, очистить мир, улучшить его.

В завершающем выводе этого ритмизованного «Послания» сформулировано цивилизационное кредо Ли Бо, обретенное как результат постижения изначального Дао, – поставить свой литературный талант и боевой напор на службу «просветления», то есть очищения человечества, ушедшего от истинной, природной изначальной культуры

«совершенномудрых»,  свободной  от  напластований  приземленного

«служения». Отшельничество рассматривалось как рубеж между слиянием либо с социумом, либо с вечностью, что выражалось в терминах «выйти из гор» 64 или «вернуться в горы» 65 , и отнюдь не существовало как цельный и непрерываемый период земного бытия: на протяжении жизни человек мог не однажды уйти в горы на месяцы или

 

41

годы, а затем вновь на какой-то срок «заплести власы», то есть пойти на государеву службу.

Ли Бо не раз уединялся в горах на более или менее длительные сроки (помимо юношеских Куанских гор, наиболее известны Лушань и Цулай). Важно отметить, что даоское отшельничество проходило в глуши гармоничной природной изначальности, среди гор, этих чудных каналов, связующих Землю и Небо, с их тайными гротами, имевшими выход в занебесное пространство инобытия, вдали от цивилизационных наслоений, и именно это легло в фундамент поэтического мироощущения Ли Бо. Отшельничество было процессом естественным, как дыхание. Более того, между отшельническим углублением в Дао и общением с бессмертными святыми в полетах с ними для него не существовало отчетливой границы.

В чистоте нетронутой природы Ли Бо познавал сокрытое в себе, сливался с природой, и природа принимала его как своего неотделимого сочлена. Живя какой-то период в горах, даос-отшельник не просто проводил время, даже не только «учился» (то есть погружался в трактаты), а духовно вписывался в природную ауру этих гор и через них

– в Небесное пространство, навеки впечатывался в  космическую матрицу. «Горы не бывают большими или малыми, - писал Гэ Хун в

«Баопу-цзы»66, - но в больших горах живут большие духи, в малых –

малые» [Чжоу Сюньчу-2005, с.403], и Ли Бо в одном из произведений почти дословно повторил его, хотя элемент различия он все же, вслед за Чжуан-цзы, поддерживал – не по высоте горы, а по ее массе.

Он был упорен и трудолюбив. Об этом ходят легенды. В одной из них рассказывается об уроке, преподанном будущему поэту женщиной, которую он как-то весной встретил в лесу около ручья. Она методично терла о большой камень металлический стержень. «Что Вы тут делаете, матушка?» - поинтересовался Ли Бо. «Мне нужно выточить из этого стержня иглу, а то зимой ребятишки замерзнут, у них одежонка рваная».

 

42

Зимой Ли Бо снова нашел эту женщину – она доточила стержень и зашила детскую одежду. Он запомнил этот урок на всю жизнь и уже знаменитым  поэтом,  отыскав  женщину, почтительно  обратился  к ней

«Учитель». А ручей впоследствии назвали Мочжэньси (Точильный ручей) [Жун Линь-1987, с.1-4].

С 15 лет Ли Бо уже серьезно пристрастился к литературной кисти. Согласно официальным биографиям, начал он с  ритмического эссе

«В подражание "Оде о ненависти"67» поэта 5 века Цзян Яня: «Взойду

поутру на Тайшань, вдали увижу Гаоли 68, шумит могильная сосна, и груды сохлых трав лежат...». Это была искусная имитация произведений из ставшего к тому времени классическим литературного сборника «Вэнь сюань» 69 , по отзывам уже современников поэта - не хуже Сыма Сянжу [Ань Ци-2004, с.8]. Всего за десять лет горного отшельничества в монастырях он написал около сотни поэтических и прозаических произведений, из которых сохранилась лишь малая часть. И отец понял, что пора самодеятельных занятий прошла – талантливому сыну нужен настоящий учитель, а не простой монастырский монах.

Стоит заметить, что учение отнюдь не считалось в обществе самоцелью, а рассматривалось как подготовка к вхождению в разветвленную систему чиновничьего служения. Существовавшая до конфуциевых времен система наследования чиновных должностей 70 показалась конфликтующим Борющимся царствам опасной и уже при Ханях была заменена на систему протектората, в 4-5 веке чиновничья

иерархия была упорядочена в 9 классификационных категорий, и в 6 веке начала вводиться система кэцзюй71, «восхождение по категориям», охватывавшая всю страну многоступенчатая система экзаменов, по результатам которых отбирались кандидаты на занятие чиновных должностей на всех уровнях; к танскому времени она превратилась в весьма развитую структуру.

 

43

Этот вариант сразу был отвергнут гордым и самоуверенным юношей, ибо он предусматривал не столь уж значительное число победителей, выдвигавшихся из толпы претендентов-неудачников; к тому же, даже при благоприятном стечении обстоятельств, это было медленное, ступенчатое продвижение вверх от одного экзаменационного уровня к другому, причем успех определялся не только и даже не столько  самими  экзаменами,  сколько  побочными  элементами

«протекции» - связей на разных уровнях чиновной номенклатуры.

Кроме того, в этом варианте крылся опасный подводный камень. В танское время существовали три категории людей, которых не допускали к участию в императорских экзаменах системы кэцзюй: 1) те, кто когда-либо нарушал законы Танской империи; 2) дети рабочих и купцов; 3) уездные мелкие чиновники [Фань Чжэньвэй-2002, с.187] . Ссыльный предок поэта не был официально амнистирован, бежал из места ссылки в Тюркский каганат, и уже оттуда семья тайно перебралась в Шу. Все это могло открыться и грозило неприятностями. Ну, и, наконец, познавая не только «путь Дао», но и «путь Будды», Ли Бо знал, что китайский буддизм утверждает возможность достижения «природы Будды» путем мгновенного прозрения (Ли Бо был современником Хуэйнэна, шестого патриарха буддийской школы Чань, сформулировавшего концепцию «внезапного просветления»).

Практиковался и другой вариант как отголосок практики предшествовавших веков. Сегодня это именуется «через заднюю дверь» (и аналогично в современном китайском языке), а в те времена называлось «через гору Чжуннань»: на склонах этой горы в окрестностях Чанъаня жило много даосов, среди которых были фигуры значительные, обладавшие большим весом в придворных кругах (например, ставшая даоской монахиней принцесса Юйчжэнь).

Это выражение пошло после истории со знаменитым поэтом Чэнь Цзыаном,  661-702  гг.  (кстати,  земляком  Ли  Бо).  В  детстве  и  ранней

 

44

юности он не прочитал ни одного трактата, предпочитая им забавы и азартные игры, но в 17 лет случайно забрел в школу, после чего взялся за учебу, стал писать стихи в стиле Сыма Сянжу [Се Чуфа-2003, с.15-16], однако на экзаменах его постигла неудача. Тогда он поселился в скиту на склоне Чжуннань, где получил весомые рекомендации и был призван ко двору. Впоследствии знаменитый даос Сыма Чэнчжэнь назвал эту гору «путем к службе».

Сам император Сюаньцзун любил отшельнические склоны гор близ Восточной и Западной столиц и какое-то время непременно проводил там. Их так и прозвали горами «продвижения отшельников»72. Важно заметить, что этот путь вовсе не был неким «обходным путем», а вливался  в  структуру  ежегодных  официальных  императорских

аудиенций для еще не обретших известности молодых талантов, которые специально подбирались высокими чиновниками по всей стране. Эта система также имела свое наименование – чжицзюй 73 («восхождение методом отбора»).

Импульсивного Ли Бо этот вариант привлекал своей стремительностью, возможностью обойти томительную многоступенчатость экзаменационной системы и «впрыгнуть» сразу в столицу, стать не просто советником, а мудрым наставником императора

– именно об этом он мечтал с юности. Не случайно его одические произведения дворцовой тематики «Большая охота» и «Зал Просветления» оказались одними из первых в творчестве юного поэта. Куда бы ни попал в своих странствиях Ли Бо, он прежде всего искал связей для продвижения наверх, рекомендательных писем и в ритмизованных обращениях к начальствующим чиновникам безудержно льстил им, всегда цитировал благоприятные отзывы известных номенклатурных фигур о своих произведениях. Так, Ханю, помощнику губернатора Цзинчжоу, он писал в стиле ритмической прозы, обращаясь к нему в почтительном третьем лице: «Толпа мне не нужна, а только

 

45

лишь цзинчжоуский Хань… высоконравствен он, как Чжоу-гун, и в Поднебесной все блестящие мужи к нему стремятся, приблизишься к нему – как будто сквозь Драконовы врата пройдешь 74 »; «с орлиной статью и тигриным взором» предстает в письме Пэй, помощник губернатора Аньчжоу [Се Чуфа-2003, с.31].

Это не звучало самоуничижением, такова была традиция просительных посланий, и Ли Бо не мог ее игнорировать, он сам замечал:

«Забудь о блеске, скрой свое сиянье пред властию могучей» [Се Чуфа- 2003, с.32], хотя, правда, в другом месте бросал гордо: «Ни перед кем не склоняюсь» [Се Чуфа-2003, с.34].

 

 

Первый наставник

 

 

И уж такая юноше выпала счастливая случайность, что в это самое время объявился в тех местах незнакомец лет сорока, статный, высокий, с острым, пронзительным взглядом. Оказался незнакомец весьма известной в Шу личностью – мэтр Чжао Жуй по прозванию Тайбинь75, то есть Высокий Гость, владевший и литературным, и боевым искусствами 76 . Несколько лет назад он пришел сначала в Западную столицу (Чанъань), затем в Восточную (Лоян), но, не влекомый сладостью карьеры и славы, отказался от государевой службы (на протяжении почти трех десятилетий, с 713 года по 741 год, Сюаньцзун неоднократно и безрезультатно приглашал его на службу), предпочтя отшельническое уединение в пещере в скалистых горах Чанпин под городом Саньтай неподалеку от Мяньяна 77 , погрузился в книги и написал три выдающихся сочинения, наиболее заметным  из  которых был этико-философский трактат «Канон достоинств и недостатков» 78 , провозглашавший  интуитивистский  путь  постижения  Дао  и  методы

 

46

утопического  умиротворения  народа  в  спокойствии  и  благоденствии

(создан около 716 года).

Таких, как он, игнорировавших государев призыв и удалявшихся от блистательного столичного двора, почтительно прозывали чжэнцзюнь79, что понималось как «благородный муж, призванный на государеву службу, но отказавшийся от нее».

Чжао Жуй был апологетом так называемой «горизонтально- вертикальной школы» 80 , возникшей в смутные древние времена Борющихся царств как учение о формах объединения разрозненных территорий, разработанное вначале учеными сановниками, а затем опустившееся в оппозиционные слои и во все времена имевшее достаточное  количество  адептов  из  среды  китайских  интеллектуалов,

которые либо демонстративно удалялись от царствующих домов (Лу Лянь), либо даже пытались насильственно изменить ход истории, как Цзин  Кэ,  покушавшийся  на  императора  Цинь  Шихуана.  Такие

«оппозиционеры», недовольные современной им властью, в трактатах разрабатывали собственные методы государственного управления, отличные от господствующих81.

Ли Бо не подпал полностью под влияние наставника, но протестные идеи, несомненно, пустили корни в его менталитет, что отметил уже танский биограф Лю Цюаньбо в надписи на мемориальной стеле [Ян Сюйшэн-2000, с.178]. Одним из уважаемых для поэта исторических личностей был Лу Лянь, частый персонаж его стихотворений с весьма высокой оценкой («Лу Лянь был всем известный книгочей, / В былое время живший в царстве Ци. / Так перл луны, восстав со дна морей, / На землю изливает свет  в ночи. / <…> / Как он, я суете мирской не рад, / Отброшу прочь чиновничий наряд ». Цикл «Дух старины», стих. №10). Лу Лянь упоминается в девятнадцати стихотворениях  поэта.  С  пиететом  поминал  он  и  несостоявшегося

 

47

древнего  цареубийцу:  «Когда  Цзин  Кэ  покинул  этот  мир,  /  Мужей достойных в мире не осталось» («Другу»).

Учитель и ученик произвели друг на друга благоприятное впечатление. Чжао Жуй увидел стройного юношу с ликом осенней луны, звездным блеском в очах и духом несгибаемости, выплескивающимся из-под бровей. Глаза юноши загорелись, когда гость рассказывал отцу и сыну о недавнем посещении императорской столицы. Ночью Ли Бо долго не мог заснуть, зажег свечу и единым порывом выплеснул звучно- торжественную «Великую охоту»: «Огромный, словно лебедь, колокол запел небесным гудом, и государь в распахнутых одеждах из Фениксовых врат  неудержимо вылетает...». «У Вас незаурядный сын»,

- сказал Чжао Жуй отцу, прочитав оду.

А «потанцевав с мечом» в саду и увидев, как юноша «слышит звук впереди, а наносит удар сзади, показывает выпад слева, а бьет справа», подытожил: «Это Дракон, Феникс, Тысячеверстый скакун, он могуч, как Великая Птица Пэн». Полный радости Ли Кэ трижды преклонил колена, совершил девять земных поклонов перед изображением Конфуция и вручил сына новому учителю.

Могучая фигура мыслителя Чжао Жуя не стала проходной на жизненном пути поэта. Именно его влияние оказалось определяющим в становлении мировоззрения Ли Бо на раннем этапе, когда он жадно впитывал поступающие из внешнего мира интеллектуальные и чувственные импульсы. Чжао Жуй стал не только наставником, но и другом Ли Бо. Когда в 726 году, уже покинув Шу, Ли Бо тяжело заболел в пути, именно Чжао Жую послал он свой поэтический монолог, раскрывающий растерянность молодого поэта перед огромным, враждебным и, оказывается, чуждым ему миром: «Я занесен сюда попутным ветром, / Как тучка сирая, как гость чужой. / Успех на службе мне еще неведом, / А время бег не прерывает свой» («Посылаю в Шу Призванному Чжао Жую то, что написал, заболев в Хуайнань»82 ).

 

48

Главное, на что следует обратить внимание, видимо, это соединение в Учителе даоской безмятежной отстраненности с конфуцианским настойчивым желанием усовершенствовать мир. Те классические деятельные героические фигуры древности, которые постоянно возникали в поэтическом пространстве Ли Бо (Цюй Юань, Лу Лянь, Чжугэ Лян, Се Ань и другие), вошли туда из «Канона» Чжао Жуя, который, при всех своих даоско-отшельнических настроениях, был ориентирован в первую очередь на государственнические идеи Конфуция, соединяя их с уходом к Изначальной Естественности Лао- цзы и корректируя оппозиционными течениями. Определяя «Путь Властителя» как основной путь развития, «Канон» утверждал, что нельзя следовать «принципам», не учитывая конкретного времени и ситуации, и от чуткости к знакам времени зависит «умиротворение» или

«хаос» в стране. Действия политика должны меняться вслед за переменами времени. Эту гибкость ментальности, отсутствие жесткой ортодоксии воспринял у Учителя Ли Бо [Чжоу Сюньчу-2005, с.202-208].

 

 

Великое Просветление

 

 

Вместе с наставником Ли Бо по утопающей в лесной зелени тропе ушел на год к нему в Цзычжоу (совр. город Саньтай), после чего вернулся в Куанские горы, где среди шепчущихся сосен, колышащихся бамбуков и осыпанных желтыми цветками тунговых деревьев на склоне Дайтяньшань притаился монастырь Дамин (Великое Просветление), руины которого сохранились до наших дней.

Очертания горы напоминают корзину, откуда и возникло название

«Да куан» 83 (Большая корзина), но монастырским интеллектуалам это показалось грубым, и они поставили омоним куан 84 с иным значением –

 

 

49

«исправляющий, преобразующий» . В сунскую эпоху название гор вновь подкорректировали – в Да кан шань 85 (горы Великого процветания).

В спокойных Куаншаньских горах тишина нарушалась лишь утром и в полдень прилетающими из соседнего буддийского монастыря гулкими ударами пятисотлетнего гонга, испещренного надписями на санскрите, или звонкими постукиваниями большой деревянной рыбины, висевшей под стропилами, да шелестом бамбуков в вечерних порывах ветра, и там было хорошо заниматься. Утро начинали с упражнений с мечом, что очень нравилось Ли Бо, и постепенно он начал проникаться

«духом странствующего рыцаря». Днем изучал каноны, вечер посвящал литературным занятиям.

 

 

Вариация на тему

 

…Он сел у окна, и взгляд юноши, бродивший по ближнему склону, постепенно превращался во взгляд поэта, пронзивший Куанскую гору и улетевший далеко на восток. Опустились сумерки, выпали росы, загорелись огоньки светлячков. «Такие крохотные, - подумал юноша, - а неодолимые. И дождь их не погасит, и ветер не сдувает, наоборот, они светятся еще ярче. Может, взлети я в небо, стал бы зведочкой рядом с луной». Над вершиной Сяо Куаншань (Малой Куаншань) выдвинулся острый кончик светлого месяца. Поэт видит не глазами, а сердцем, и этот месяц не привязан для него к горе, а скорее к востоку – в той стороне, за горой, есть и крупные озера, и – главное – Восточное море, в котором мифологическое сознание (для тогдашнего китайца – не «сказка», а реальность) разместила пять «островов Бессмертных» (Пэнлай и другие).

 

 

Именно там, над островами Бессмертных восходит «юный месяц» начинающего поэта: уже в первом своем стихотворении он поэтическим взором видит этот остров, где святые – его духовные собратья – с нетерпением ждут его (так он писал позже) после завершения земной миссии. Юный Ли Бо с первой же своей поэтической строки заглянул в

50

Вечность – «вечность» в положительном ключе, «вечность», в которой он сам существует, в отличие от современного ее понимания как чего-то негативного, отделенного от «Я», существующего вне «Я», за пределами

«Я»: «Юный месяц встал над морем / В сумеречный час росы. / Когтем ветер  тучи роет, / И блестит песок косы. / Ах, к чему тут струны эти,

/ Когда сын ушел в поход? / Царский сад покинем – ветер / К сыну пусть стихи несет».

Не названный прямо, но очевидный восток в  первом стихотворении Ли Бо «Юный месяц» явно не случаен – в предпоследней строке он откровенно противопоставлен «западу» («Царский сад» в оригинале – «Западный сад», созданный древним императором для увеселений друзей-литераторов) как земной реалии, и этический контраст тут достаточно четок: святости небесного «востока» противостоит гибельность и разрушительность земного «запада».

Таким образом, уже в первом стихотворении намечена ведущая антитеза всего будущего творчества Ли Бо.

Но отчего его первый поэтический опыт начинается с вечернего пейзажа? Пусть даже это случайность, но – запрограммированная. Возможны два объяснения. Во-первых, есть цивилизации, у которых начало дня приходится не на полночь, а на вечер, иными словами, не стоит ограничивать воззрения гения узкими рамками культурных традиций его нации; во-вторых, это стихотворение может быть лишь первой записью, но не внутренним началом, случившимся намного раньше, но не зафиксированным в привычной нам письменной форме. Кроме того, надо заметить, что через все поэтическое творчество Ли Бо проходит явное предпочтение ночи перед днем.

А воспринимал ли он вообще время как линейный физический процесс? Если вечер с юным месяцем над далеким Восточным морем, не видным физическому взгляду, и скорбь по убитым в тот момент, когда в обозримом пространстве не шло никаких заметных войн, стоят для поэта

 

51

в одном ряду, то соединены они не линейным временем, а явным отсутствием такового, замененного всеобщей чувствительностью к эмоциональной и этической логической связи.

У гениев в рамках их призвания случайностей не бывает – они все диктуются надличностной программой. И потому стихотворение, обозначенное как первое, несомненно должно быть программным и поставлено в символический ряд, пусть даже оно еще слабо, незрело (и даже не всеми комментаторами вводится в основной корпус поэзии Ли Бо, отодвигаясь в Приложения).

Ретроспективно мы знаем роль образа луны в творчестве Ли Бо. Ночное светило прямо упоминается в 382 стихотворениях (38% всего сохранившегося наследия), а если добавить к этому еще и косвенные, метонимические упоминания, то наберется 499 – больше половины всего доставшегося нам поэтического богатства Ли Бо [Изучение-2002, с.308]. И это явно не только его частные поэтические пристрастия, не только конкретное воплощение его тяготения к небу, к небесному, но это еще и семейная традиция – не случайно «луна» (юэ) уже присутствует в имени его младшей сестры Юэюань, которая и в предания вошла тоже в связи с луной – легенда поселила ее в лунном тереме среди облаков. Луна на протяжении всей жизни поэта была не только его другом, наперсницей, но и неким alter ego, самовоплощением. Земной «душой луны» называли Ли Бо  [Гэ Цзинчунь-1994, с.54].

И вот свой поэтический ряд Ли Бо начинает с луны. Но не просто луны, а чу юэ - «начальной» (то есть молодой, юной; именно потому тут уместен перевод «месяц», тем более что в русском языке это слово – мужского рода, и это особо подчеркивает, что поэт отождествляет самого себя с образом «юного месяца»). В первой строке оригинального текста стоит слово – да не испугает оно русского читателя! – «жаба». Для перевода оно немыслимо, потому что семантическое наполнение его в  двух  языках  совершенно  противоположно:  у  нас  это  нечто

 

52

отвратительно-зловещее; для китайцев – положительное, часто усиленное определением «яшмовая» (то есть прекрасная) и мифологической аурой, в которой «яшмовая жаба» обычно выступает однозначно как метоним луны, хотя в определенных ситуациях (затмение) – как ее антагонист (отгрызает кусочек за кусочком).

Но как она может появляться над морем для поэта, находящегося в горах Шу, где ни моря как такового, ни крупного озера (их древние китайцы нередко именовали «морями», например, озеро Дунтин) нет? Конечно, это мог бы быть и трафарет. К тому времени Ли Бо был уже достаточно начитан и научен ведущему правилу китайского стихосложения – оставаться в рамках традиции, повторять заметные образцы прошлого. И этим выводом можно было бы удовлетвориться, если бы из этого мальчика не развился гениальный поэт. А суть гения – в нарушении традиций, в самовыражении даже при внешней иллюзии штампа, вопреки штампу, который в таком случае перестает быть штампом, превращаясь в индивидуализированный художественный прием.

Настал час, когда Чжао Жуй понял, что ученик достоин познакомиться с его заветным «Каноном о достоинствах и недостатках» (он упоминается в «Новой книге [о династии] Тан», цзюань 59; вышел отдельным изданием в 1992 г. в Шанхае). В нем Чжао Жуй оглядывался на прошлое и определял варианты исторического развития как «Путь Властителя» (в том числе и в даоском понимании изначального совершенномудрого властителя), «путь гегемона» и «власть сильного государства».  Он  порицал  такой  «путь  правителя»,  который  ведет  к

«жажде славы» в ущерб мудрости, политическое правление, предавшее забвению Изначальность. Поднебесная, утверждал философ, «не есть Поднебесная одного человека, а есть лишь обиталище добродетельных»86.

 

53

«Удивительной книгой» назвал Ли Бо «Канон о достоинствах и недостатках» [Фань Чжэньвэй-2002, с.203], и мысли учителя на долгие годы прочно легли в фундамент его мировоззрения: Ли Бо не отказался от идеи «служения», но искал «идеального правителя», руководящего

«сильным государством», в котором народ благоденствует. Когда он покинул Шу и столкнулся с реальным миром за границами отшельнического скита, то, заболев в Янчжоу, он в минуту слабости в 726 году зарифмовал свою грусть по поводу недостижимости высоких честолюбивых мечтаний. Это стихотворение он послал именно Чжао Жую.

Не напоминают ли финальные строки стихотворения («…Настала осень, я уже не юн. / Покой сосновых рощ тревожит ветер, / Лакуны трав вдруг открывает он. / Давно я друга старого не видел, / Так кто теперь войдет в мой темный сон?») те слова из трактата «Лунь юй» (гл.7, §5), где «стареющий» (то есть теряющий душевные силы) Конфуций сетует, что перестал видеть во сне Чжоу-гуна, одного из почитаемых совершенномудрых людей древности (слово гужэнь в строке Ли Бо имеет двойной смысл – и «друг», и «человек древности»), стоявшего у истоков канонизированного чжоуского ритуала, в том числе и музыки как прародителя всех искусств?

Оправившись и готовясь к поездке в Чанъань в надежде приблизиться к обожествляемому и идеализированному «Сыну Солнца», он в первом стихотворении из цикла «Трудны пути идущего»  (731) писал уже иначе: «Трудны пути идущего, трудны! / Куда ведут обрывистые горы? / Но час придет, и я не убоюсь волны / И выведу свой челн в безбрежные просторы».

В монастыре Дамин Ли Бо провел в общей сложности десять лет (с перерывами на визиты в отчий дом, на путешествия по Шу), периодически общаясь с Чжао Жуем, после чего Учитель вручил ученику  свой  меч,  доставшийся  ему  от  его  наставника,  и  напомнил

 

54

слова древних мудрецов: «Прочитай десять тысяч свитков книг, прошагай десять тысяч дорог. Ты проштудировал немало книг, наполненных словами, теперь тебе необходимы книги без слов. Посад Синего Лотоса и Куанские горы слишком тесны для тебя» [Гэ Цзинчунь- 2002-А, с.17].

Покидая отчий край, поэт в 724 году, поэт ответил стихотворением

«Прощайте, Куанские горы», комментируемым исследователями как первый публичный рыцарский обет Ли Бо: «В любви и чистоте познал я книгу, меч, / Сим обету́ю – просветленья час грядет!»

 

 

Первые восхождения

 

 

Весной 720 года Ли Бо, очередной раз покинув обитель, направился в столицу края Шу – Чэнду (он и сегодня называется так же, это центр провинции Сычуань), древний Цзиньчэн, Парчовый град, где производили расшитую золотыми нитями ткань, которую промывали в Парчовой реке.

В окрестностях города находился охраняемый особым эдиктом императора Сюаньцзуна крупный даоский центр на поросшей гигантскими  деревьями  горе  Цинчэн,  считавшейся  одной  из  четырех

«знаменитых гор» Шу, с пятым выходом в занебесное инобытие (всего у даосов таких выходов было 10). Грот с этим выходом существует и сегодня и называется гротом Небесного Учителя87. По преданию, здесь бывал сам Желтый Владыка Хуан-ди, в глубокой древности жил святой Нин Фэнцзы, а позднее, во 2 веке, «восемь шуских святых»88, одним из которых был знаменитый Небесный Учитель Чжан 89 – Чжан Даолин, утвердивший даоское учение в Шу. 36 пиков этой горы в даоской ментальности  воспроизводили  небесную  структуру  тридцати  шести

небесных  уровней,  на  каждом  из  которых  в  величественном  дворце

 

55

пребывал Властитель этого уровня, и эта аналогия усиливала мистическую ауру горы Цинчэн. По ее утопающим в зелени картинным склонам были разбросаны восемь больших и 72 малых грота даоских отшельников, окруженные высокими соснами и кипарисами, уходящими в небо подальше от умирающих засохших собратьев, бессильно павших на землю. Чуткие лианы, еще недавно преданно обвивавшие могучие стволы, отделились от них, рухнувших, и переползли к юным цветущим красавцам, в чьих кронах, где-то в недостижимой высоте, шелестел ветерок, а меж корней извивался бурливый ручей.

Поднявшиеся сюда забывали оставленный ими вещный мир, опьяненные картиной Великой Природы, естественной, как свод неба над головой. На какое-то время Ли Бо уединился на этой горе среди огромных, уходящих в небо стволов наньму 90 – в «бамбуковом кабинете», куда «вход был сокрыт облаками», как он писал в своем стихотворении.

Незадолго до появления Ли Бо на Цинчэн там же в монастыре Высшей чистоты на вершине горы над струящимся ручьем Белых облаков поселилась новая монахиня – молодая девушка несколько старше Ли Бо. Это была принцесса Юйчжэнь, восьмая дочь императора Жуйцзуна, правившего в 710-712 годах, сестра Сюаньцзуна, принявшего трон от отца. Свидетельство отшельничества Юйчжэнь на этой горе существуют не только в хрониках, но и в материальных предметах: в

годы  Юнчжэн 91  (1723-1735)  раскопки  на  Цинчэн  открыли  предметы

танского времени – железный треножник высотой 1,6 м и весом 1 кг, блюдо и другие, все украшенные драконами, символом императорской фамилии. Они однозначно принадлежали принцессе.

Ли Бо предположительно там и познакомился с ней. На протяжении жизни они не раз встречались, и  поэт  посвятил  ей несколько  стихотворений.  Именно  принцесса  Юйчжэнь  в  725  году

 

56

рассказала  о  Ли  Бо  знаменитому  даосу  Сыма  Чэнчжэню,  и  тот, встретившись с ним, предостерег поэта от сближения с мирской властью.

Ли Бо, впервые после замедленного и малособытийного бытия в горах посетивший крупный город, вдруг ощутил притягательность кипевшей в нем жизни, оживленную торговлю в мелочных лавках вдоль широких улиц, на которых могли легко разминуться встречные экипажи, обилие  разноплеменных  лиц.  Порой  он  даже  слышал  знакомые

«варварские» наречия. Но прежде всего узрел он не мелкую суетность, а величественное движение времени и в рассветных сумерках на башне Саньхуа, построенной в честь буддийской Небесной девы за столетие до Ли Бо на берегу Парчовой реки, сымпровизировал стихотворение.

 

 

Вариация на тему

 

 

«На верхней обзорной площадке рядом с ним оказался молодой даоский  монах,  вслух  выразивший  восхищение  благозвучной  поэзой:

«Хорошие стихи!» - вдруг услышал Ли Бо одобрительный возглас. Обернулся – молодой человек в одежде даоского монаха. «Осмелюсь узнать славное имя молодого учителя? Вижу, Вы тоже не чужды поэзии!»

- «Что Вы! – ответствовал молодой человек. – Меня прозывают Юань Даньцю, я всего лишь любитель поэзии. Встречал многих, пишущих стихи, но так, чтобы сразу из уст вышло такое, как у Вас, совершенное произведение, нет, такого не видывал. Позвольте узнать славное имя высокомудрого брата?» - «Вашего младшего брата зовут Ли Бо, - скромно ответил он. – Мои неловкие стихи могут вызвать только улыбку у Вас. Отчего бы нам не присесть? Я смогу чему-то научиться у старшего брата». Они нашли тихое местечко на башне, и Ли Бо велел слуге принести вина и закуски… Беседовали долго, и не заметили, как кувшин опустел. Оба поняли, как близки их мысли и чувства…».

[Гэ Цзинчунь-2002-А, с.21-23]

 

57

Так зародилась дружба, прошедшая сквозь всю жизнь Ли Бо. Он посвятил другу четырнадцать стихотворений и еще во многих фоново упоминал его имя.

В Парчовом граде Ли Бо ходил по пыльным улицам, засаженным вязами, чьи листочки походили на связки монет, упрямо посещал одного за другим местных чиновников, но никто из них не откликнулся на зов сердца поэта, и уже с горьким чувством он описал эту весну разочарований в большом городе, где за неимением цветов мотыльки садятся на шпильки красоток.

Лишь однажды ему повезло. Крупный императорский вельможа Су Тин оказался истинным ценителем талантов. Ли Бо преподнес ему свои ритмизованные  «дворцовые»  эссе  («фу» 92 )  «Зал  Просветления»  и

«Большая охота» и впоследствии, гордясь, всем пересказывал его высокую оценку. Вельможа вручил поэту рекомендательное письмо к Ли Юну — известному литератору и каллиграфу, сыну Ли Шаня, знаменитого комментатора поэтического сборника «Ши сюань». Некогда он был обласкан вниманием императрицы У Цзэтянь и высокими должностями, а в это время служил начальником области Юйчжоу. В начале зимы 720 года Ли Бо отправился в Юйчжоу (совр. Чунцин), где с трудом добился приема у Ли Юна.

Юноша был настолько горд, что даже не передал Ли Юну рекомендательного письма, рассчитывая и без этой подпорки произвести должное впечатление, а необходимую ритуальную уничижительность продемонстрировал лишь в словах: «Ли Бо, человек с гор, принес поклон почтенному начальнику области», - но даже не согнул коленей при этом.

Ответом прозвучала надменная фраза: «Не мечтай о недостижимом, ты же в "холщовом платье"93 [то есть простолюдин. – С.Т.]». Есть, правда, версия, что, похвалив начинающего поэта в лицо, Су Тин за спиной отозвался о его стихах несколько прохладней: «Незрелый стиль» [Чжу Чуаньчжун-2003, с.17], что не могло не дойти до ушей Ли Юна.

 

58

Не устрашенный высокой должностью, Ли Бо наутро с дерзкой уверенностью в своих силах ответил стихотворением «К Ли Юну», в котором позволил себе именем Конфуция несколько иронично осудить вельможу, не пожелавшего поддержать молодое дарование, с огромным самомнением считающее, что он соизмерим лишь с мифологической Великой Птицей Пэн.

Образ птицы-исполина Пэн, взлетающей в надзвездные выси на ураганном ветре, был утвержден в китайской культуре даоским мыслителем Чжуан-цзы и у Ли Бо прошел через все его творчество. Эту мысль он примеряет к себе, отвергнутому властью, хотя Конфуций советовал не презирать последующие поколения (в стихотворении Ли Бо

– чуть  переставленная  цитата  из  § 23  девятой  главы  «Луньюя»  -

«Рожденных после нас неплохо бы уважить. Как знать, не будут ли они не хуже нас?» - пер. А.Е.Лукьянова).

Умный Ли Юн понял, что не распознал в дерзком юноше большой талант. Тем более что к стихотворению – задним числом, явно лишь для того, чтобы уязвить вельможу, показавшему свою слепоту, - Ли Бо приложил рекомендательное письмо Су Тина: «Сей муж таланта блестящего, его кисть не ведает устали, и пусть он еще незрел, но заметен в нем стержень особый. Подучится – и станет вровень с Сыма Сянжу» [Дин Чжихун-2001, с.37]. Когда в начале 740-х годов Ли Юн вновь встретил Ли Бо, он публично раскаялся в былом холодном приеме юного поэта. И в 745 году Ли Бо открыто восславил Ли Юна, не побоявшегося оправдать вдову, отомстившую убийце своего мужа. А в начале 758 года, направляясь в ссылку, поэт, проплывая мимо монастыря Сюцзин в Цзянся, где одно время жил Ли Юн, в память о вельможе, к тому времени безвинно погибшем в тюрьме, написал посвященное ему стихотворение «Монастырь Сюцзин в Цзянся» с подзаголовком «В этом монастыре когда-то был дом Ли Бэйхая », то есть Ли Юна.

 

 

59

Покинув неприветливые города, Ли Бо словно бы для контраста между карьерным земным миром и чисто-безмятежным небесным пространством поднялся на Эмэй, Крутобровую гору, жемчужину Китая, одну из четырех святых гор китайских буддистов. Ее главная вершина Десяти тысяч будд взметнулась на 3099 метров, и там всегда было градусов на 15 холоднее, чем внизу. Воздух настоен на густом аромате кедров, неброская красота окутана вуалью и наполнена нервно шуршащими, ниспадая вниз, листами. Не покидающая склонов туманная дымка делит пространство на кулисы с четким первым планом и силуэтными вершинами в отдалении. Две вершины Эмэй выглядят вспорхнувшими бабочками. Поэтическое сравнение «брови-бабочки» — давнее, а иероглиф «бабочка» очень похож на иероглиф «крутой пик». Красива гора, как красивы глаза, опушенные бровями.

Веками к Эмэй совершали паломничество те, в чьих душах находило отзвук прекрасное и вечное. Отсчет идет от мифического Желтого Владыки Хуан-ди, который посетил  поселившихся  здесь старцев и побеседовал с ними о путях к вечности. Через много лет Ли Бо, вспоминая, быть может, как где-то тут, на берегу пруда у храма, он внимал струнам циня, на котором наигрывал ему здешний монах, написал стихотворение «Слушаю, как монах Цзюнь из Шу играет на цине». Восхождение оставило глубокий след в душе молодого поэта, и мировоззренчески, и романтически неравнодушного к горам как сакральным путям в таинственное Занебесье.

 

 

Вершин святых немало в крае Шу, Но с Крутобровой им сравненья нет. Возможно ли познать ее, спрошу,

Тем, кто приходит только лицезреть? Распахнутость небес, зеленый мрак – Цветист, как свиток живописный, он,

 

60

Душой купаюсь в заревых лучах, Здесь таинством я одухотворен, Озвучиваю облачный напев,

Коснусь волшебных струн эмэйских скал. В магическом искусстве был несмел,

Но вот — свершилось то, что я искал. Свет облака в себе уже ношу,

С души мирские узы спали вдруг,

И мнится мне — на агнце возношусь К светилу белому в сплетеньи рук.

 

 

Восторженный мистический романтизм вполне согласуется с целевой формулой жизни поэта,  выведенной еще Фань Чуаньчжэном  в

«Надписи на могиле Ли Бо»: желание «быть услышанным Небом».

В этом стихотворении, возможно, стоит обратить внимание на финальный образ Гэ Ю в сюжете вознесения. Во-первых, предание указывает национальность этого мифологического персонажа – цян, то есть той же народности, к какой традиция приписывает мать Ли Бо; во- вторых, отсутствие у того какого-либо специального даоского тренинга для вознесения, и при этом его земная специальность – резчик по дереву: это, конечно, не «узоры» (ни Небесные, ни Земные), но это мастерство, близкое искусству. Не оно ли помогло резчику стать святым?

 

 

Прощай, отчий край

 

 

Разочарованный, Ли Бо вернулся в Мяньчжоу, но тихое очарование родных мест уже было для него подернуто флером отреченья. Это внутреннее противоречие четко отразилось в стихотворении 720 года

«Зимним днем возвращаюсь к старым вершинам», где Куанские горы с

 

61

монастырем Дамин предстали ему некой «уходящей натурой», милым, но по-зимнему пустым пространством.

В Куанских горах когда-то стояла железная плита, на которой было указано, что «старые горы» этого стихотворения – это именно Куанские горы с монастырем Великого Просветления и оглашающей воздух мерными ударами деревянной рыбиной (плита хранится в музее Ли Бо в Цзянъю). Но еще большим аргументом в дискуссии о датировке стихотворения послужило упоминание о заснеженных вершинах, ибо в местах его последующего проживания (Аньчжоу, Яньчжоу) не было гор со снежными шапками.

Еще четыре года он пробыл в Мяньчжоу, наведываясь и в монастырь Великого Просветления, но, как ни грустно  было расставаться с отчим краем, он был обуреваем идеей служения, и жажда неведомого неудержимо влекла Ли Бо. И вот весной 724 года, сопровождаемый верным Даньша, он купил лодку и направился в сторону Юйчжоу (совр. г.Чунцин).

Невдалеке возвышалась над будничным миром огромная голова Лэшаньского Будды, высеченного в скале, — самого большого в Китае, самого большого каменного Будды в мире. Голова — 14,7 метра, уши — 6,2, нос — 5,6, плечи — 28 метров. В 71 метр высотой, но ведь это даже не рост его — он сидит, прислонившись спиной к Горе, Уносящейся к Облакам, как можно перевести ее название Линьюньшань, и обратив лицо к Трехречью — слиянию Миньцзяна, Дадухэ и Циньицзяна. Будда смотрел на пространство, лежащее перед ним, остановившимся взором, обращенным вовнутрь, в те мириады миров, которые он вмещал в себя, и, возможно, в этой-то Вечности он и заметил Великого Поэта, неспешно проплывшего мимо его каменной оболочки.

Впрочем, Будду начали сооружать лишь за 12 лет до того, как Ли Бо в первый и последний раз проплыл мимо него, и вполне возможно,

 

62

что Ли Бо не только не видел Большого Будды, но даже и не слышал о нем. И сердце его не дрогнуло, когда лодка проплывала мимо.

Прошел целый год прощальных метаний по отчему краю. Весенним утром 725 года, садясь в лодку, чтобы завершить последний отрезок пути по родным местам, он взглянул на Колдовскую гору, вновь вспомнил оду Сун Юя – уже с большим почтением к древнему собрату, сумевшему преодолеть силу людской молвы. И от этой ли мысли, от воспоминаний ли о покидаемом отчем крае, где он провел два десятилетия, глаза его вновь заволоклись слезами.

 

 

Вариация на тему

 

 

«Рокот Вечной Реки откликнулся на зов Ли Бо: "О, тысячелетний поток! Великая арена для внуков Желтого Владыки! Из седой древности ты течешь в далекое неизведанное, не обращая внимания на рождения и смерти, на взлеты и падения вокруг тебя! И вот я, Ли Бо из Шу, пришел к тебе под этот величественный ветер героических предков, к бурнокипящему потоку! … Меня ждут вершины удач, широкий мир распахивающейся эпохи, гигантская рыба Кунь из Северной Бездны, Великая Птица Пэн, распахнувшая крыла во все Небо и устремленная вперед!" Ли Бо швырнул меч на землю, и тот посеребрил золотистые волны бурного потока, словно некто опустил небесный занавес. Затряслось-раскачалось солнце, и даже с запада выглянула, пошатываясь, луна… Захмелевший Ли Бо подошел к кромке берега и возопил: "Писать стихи! Пить вино! О, крутые вершины, разливанная Вечная Река, о, ветра и тучи в девяти округах страны, солнце и луна, звезды и созвездия! Я

жажду неземных свершений, преобразующих мир94… Эй, луна, ты пьяна,

и солнце пьяно, и Вечная Река пьяна, и я, Ли Бо, тоже пьян…"» [Ван Хуэйцин-2002, с.142-143]

 

 

Головокружительные водовороты в Трехущелье (Санься) были созвучны юному задору поэта. Челн кружил, обходя водовороты реки, а поэт задумчиво смотрел в сторону северного берега, где, скрываясь за

63

горным массивом ущелья Силинся, из Великой Древности угадывались родные места Цюй Юаня и одиннадцать могильных курганов, в одном из которых похоронен великий поэт, а остальные сооружены для того, чтобы преследовавшие его царские клевреты не смогли отыскать подлинный и осквернить его. Уже покинув Шу, он все еще видит отчий край внутренним взором, и у поэта рождается образ нескончаемо сопровождающей его Парчовой реки среди обрамленных розовыми персиками берегов:

 

 

В ущелье Лун влекомый, мой челнок Летит, и взгляду не достичь предела, Не прерывался персиков поток

От самой речки, что в парчу одета. Вода светла – прозрачный изумруд, Безмерностью сравнима с небесами. Башань пройдем, а там уже плывут, Качаясь, тучки чуские  над нами.

Там гуси над песками – что снега, Там иволги порхают по ущелью; Лишь минем буйноцветные луга, Нас яркая дерев встречает зелень…

 

 

Но  вернуться  к  родным  очагам  Ли  Бо  уже  было  не  суждено.

«Вечный гость» (известное речение Лермонтова – не о Ли Бо, конечно, но так точно к нему применимое) отправился в вечное странствие. Сначала по просторам Танской империи, затем в потоке времени и, наконец, за пределами времени - в сакральном Занебесье.

 

64

12345678910Следующая ⇒

Поделиться: