Легендарная вариация на тему

 

 

В пятом году Чжэньюань 173 (790) пятидесятитрехлетний красавец и повеса Боцинь заглянул в храм, где стояли изображения небесных фей. Указав на самую красивую, он усмехнулся: «Вот на такой бы я женился». Когда он «погрузился в вино», к нему явился дух-покровитель храма. Боцинь не растерялся, предложил ему выпить и заговорил о женитьбе на фее, после чего вернулся домой и

 

123

простился с семьей. Через несколько дней он умер (подразумевается

- вознесся к фее).

 

Вот так небесная аура отца слегка окарикатуренно затронула сына.

 

 

Прикосновение к столице

 

 

До переезда в Восточное Лу Ли Бо среди своих многочисленных передвижений по городам и весям Китая совершил как минимум две поездки по стране, которые оказались не просто путешествиями, а некими структурообразующими стержнями для раскручивания мировоззрения поэта.

Во-первых, это трехгодичное пребывание на Осеннем плесе, который своей гармоничной природой оказася столь созвучен душе Ли Бо, что произвел на нее гармонизирующее, упорядочивающее воздействие. Хаотично бродившие дотоле в уме мысли о высоком государевом служении (боровшиеся с жесткой оценкой мудрого даоса Сыма Чэнчжэня – см. гл. «Птица Пэн расправляет крыла») начали прорисовываться все более явственно как структурообразующий элемент его натуры. Прохладные приемы у недалеких вельмож не только не охладили, но ожесточили Ли Бо. Один за другим он пишет два стихотворения из цикла «Дух старины», в которых формулирует мысль о социальном предназначении таланта, о жизненной необходимости для творческого человека быть востребованным обществом, а для себя самого видит место не менее чем у «Пруда Цветов», что в данном случае метонимически указывает на императорский двор:

 

 

Таинственный исток наверх выносит Лазурный лотос, ярок и душист.

 

124

Устлала воды лепестками осень, Зеленой дымкой ниспадает лист. Коль в пустоте живет очарованье, Кому повеет сладкий аромат?

Вот я сижу и вижу – иней ранний Неотвратимо губит дивный сад. Все кончится, и не найдешь следов... Хотел бы жить я у Пруда Цветов!

(№26)

«730-й год был определяющим для Ли Бо… Он, наконец, принял решение направиться в столицу Чанъань. Если тетива натянута, почему же не выпустить стрелу?» [Фань Чжэньвэй-2002, с.270].

Вторая поездка была как раз и совершена в Чанъань. Большинство исследователей считает, что это произошло в период между 730-м и 734 годами. Проф. Ань Ци от категоричного 731 года [Ли Бо-2000, с.1851] перешла, проанализировав цикл «Моей далекой», к «рубежу весны-лета 730 года» [Ань Ци-2004, с.30], не отказавшись от этой датировки и в новом, расширенном переиздании своей книги [Ань Ци-2005, с.31]. Такой авторитет, как Чжоу Сюньчу, указывает «примерно в 732 году» [Чжоу Сюньчу-2005, с.86]. Ян Сюйшэн на основе текстологического анализа стихотворений Ли Бо подтверждает эту дату, считая, что на эту первую попытку утвердиться в столице Ли Бо потратил три года – прожив 731, 732, 733 годы среди даоских отшельников и монахов на склоне горы Чжуннань [Ян Сюйшэн-2000, с.73].

Версия 730 года подтверждается упоминанием в стихотворении Ли Бо о сильных дождях над резиденцией принцессы Юйчжэнь, о чем как о зафиксированном метеорологическом явлении сообщают исторические хроники [Фань Чжэньвэй-2002, с.273].

Проф. Юй Сяньхао, не присоединяясь ни к одной версии, объективно  излагает  суть  дискуссии  вокруг  проблемы,  названной

 

125

«дважды посетил Чанъань» (начало 730-х и начало 740-х) или «трижды посетил Чанъань» (предположение о том, что в середине 750-х годов, после посещения ставки будущего мятежника Ань Лушаня, Ли Бо сделал попытку донести свое видение ситуации в стране до императора, было сформулировано в 1983 году, вызвав дискуссию, подвергнуто сомнению, но постепенно начало утверждаться [Юй Сяньхао-1995, с.12-13] ).

Проф. Гэ Цзинчунь уверенно называет 734 год [Гэ Цзинчунь-2002- Б, с.71], когда, считает он, Ли Бо сначала приехал в Лоян, где познакомился с Цуй Цзунчжи, одним из шутливо обрисованных Ду Фу

«восьмерых  святых  пития» 174  ,  и  сестрой  императора  Сюаньцзуна

принцессой Юйчжэнь, увлекшейся даоской мистикой до такой степени, что стала монахиней175. В другой книге [Гэ Цзинчунь-2002-А, с.85-90] этому сюжету уделяется несколько выразительных страниц с доказательствами, почему это произошло именно в 734 году.

Император Сюаньцзун родился в Лояне и регулярно навещал родной город. В 730-е годы это произошло в начальный лунный месяц 22 года Кайюань (734), и пробыл он там до 736 года. Для Лояна приезд государя был чрезвычайным и волнующим событием, а сам он в родном городе чувствовал себя расслабленней, и Ли Бо мог с большей долей уверенности рассчитывать на аудиенцию. Он часто бывал в этом городе, не раз участвовал в дружеских пирушках в популярном среди интеллектуалов внушительных размеров питейном заведении на берегу реки Лошуй в южной части города у моста Небесного брода. Потому-то, по мнению Гэ Цзинчуня, осенью 734 года Ли Бо, задержавшись на несколько месяцев среди даосов на горе Суншань у своего давнего друга Юань Даньцю, вхожего в придворные круги, отправился в Лоян.

Пусть не в блистательную Западную  столицу  (Чанъань),  но течение увлекло Ли Бо в Восточную (Лоян), протянувшуюся вдоль берега Лошуй на десятки ли, словно рассеченная Небесной рекой. Мост Небесный  брод  казался  тем  местом  прихотливого  счастья,  где,  по

 

126

легенде, раз в год – лишь раз в год! – встречаются оторванные друг от друга небесные Пастух и Ткачиха. Об их горькой судьбе можно было вспомнить как раз под мостом, где под звуки прилетающей в трактир с улицы флейты, за стертую, но еще не утратившую своей ценности монету или обруч из ослепительно белого нефрита доступны были не только чистое, как небо, ароматное вино в яшмовом кувшине, но и звонкий смех и игривые песни веселых дев.

По пути в Лоян поэт заглянул в буддийское капище Лунмэнь (Врата Дракона) на крутых склонах ущелья, прорубленного, по преданию, мифологическим героем Юем  для  высвобождения вздувшейся реки, которая постоянно грозила губительными наводнениями. Неспокойная Ишуй уже тысячелетия все так же бурно мчалась к Хуанхэ среди голых скал, нависших над расселиной. Эти диковатые места за три века до Ли Бо возлюбили буддисты, и склоны были испещрены гротами, изображениями Будд, высеченными в скалах. В монастыре Благовонной воды поэт пробыл несколько дней и описал в стихотворении холодную осеннюю ночь стремительных волн на реке и пустых склонов, засыпанных опавшими листами.

Не получив, однако, в Лояне ожидаемого, Ли Бо последовал за государем в Западную столицу Чанъань. Тощий кошелек не позволил остановиться в столичной гостинице, и по протекции Чжан Цзи, влиятельного зятя императора и – увы – туповатого, настроенного на карьеру и потому опасающегося чужих талантов сына мудрого, но уже умирающего главного советника Чжан Шо, Ли Бо поселился на северном склоне горы Чжуннань в резиденции принцессы Юйчжэнь – известном месте, где, по преданию, стояло жилище Кан-вана, врача чжоуского властителя.

Горный массив Чжуннань (у него существовали и другие названия

– Наньшань, Чжуннаньшань, Чжоунаньшань) был одним из важнейших центров  даоской  мифологии,  связанный  прежде  всего  с  именем

 

127

основателя учения Лао-цзы, а также восьмерых святых праотцев, своим посещением освятивших это место. По легендам, именно здесь, в одинокой хижине на одиноком холме, сплошь заросшем кипарисами и тополями, Лао-цзы создал свой святой канон «Дао Дэ цзин» [Ань Ци- 2004, с.30] и, оставив его на заставе Ханьгу, удалился в вечность западных песков.

Легенды поместили к подножию Чжуннань и могилу Лао-цзы. Тысячелетиями это был по-деревенски непритязательный чуть заметный курган с поминальной табличкой, и только в 1997 году крестьянскими же усилиями его обложили обтесанными камнями, придав вид ритуального захоронения над Черной рекой.

Свое благосклонное внимание уделяли сему месту и Сыны Солнца: император Цинь Шихуан повелел возвести тут святилище Лао-цзы, названное храмом Чистоты, в начале следующего тысячелетия ханьский император У-ди построил кумирню Лао-цзы. При Танской династии ее первый властитель Гаоцзу дважды, в 620 году и 624 году, благоговейно посещал эти святые места.

А  на  четвертую  луну  29  года  Кайюань 176  (741)  император

Сюаньцзун во сне повстречал Лао-цзы, который поведал ему о том, что на вершине Лоугуань горного массива Чжуннань должно появиться каменное изображение патриарха, а в обители Лоугуань – картина, что

немедленно и осуществилось. По этому чрезвычайному случаю девиз эпохи был изменен на Тяньбао177, что означает «Небесное сокровище», и по стране поползли слухи, считать ли этим «сокровищем» мистическое явление или же введение во дворец фаворитки Ян Юйхуань, до того не имевшей официального титула Гуйфэй («Драгоценная наложница»).

Увы, эта протекция многого ему не дала, потому что сама принцесса чуждой ей атмосфере околостоличной суеты предпочитала другую свою обитель на горе Хуашань. Ли Бо прожил в заброшенных апартаментах десять дней, всеми забытый, питаясь подножным кормом,

 

128

и забрасывал Чжан Цзи безответными посланиями, неоднократно пытаясь нанести ему визит, но тот не принимал поэта. Одна отрада – гостеприимный крестьянин, чья хижина стояла на полпути из столицы к Чжуннань. Закатное солнце окрашивало окрестность предвечерним пурпурным сиянием и бросало косые лучи на неприхотливый ужин с дешевым местным вином.

Высочайшая аудиенция не состоялась    потому,    что была организована спонтанно, тщательно не подготовленная. Пусть Ли Бо и написал  блестящее  одическое  эссе  о  дворцовом  Зале  Просветления, которое  принцесса  при  случае  показала  императору  (это  произошло позже), но      наличие поэтического гения,         не            подтвержденное официальным  экзаменом  по  системе  кэцзюй  (многовековая  структура пошагового отбора чиновников, пронизывавшая всю страну от уездов до финального испытания в специальном зале императорского дворца), не являлось       в            глазах       Сына Солнца бесспорным основанием      для приближения и возвышения. Необходимо было продемонстрировать не изящные    рифмы,      а                 «государственную мудрость» и,      главное, верноподданничество. К последнему Ли            Бо был совершенно не приспособлен, у него, как говорили, в спине «кость гордости не гнулась». Впрочем, оба эти «номенклатурные» отшельничества помогли Ли

Бо укрепить связи, по крайней мере, с теми из властных сфер, кто духовно был близок поэту, прежде всего с принцессой Юйчжэнь, которой он оставил написанное в ее обители стихотворение и впоследствии посвятил ей немало рифмованных подношений. На самих

же склонах он писал больше пейзажной лирики, чем льстивых панегириков, которые должны были бы способствовать его карьере178.

Покинув холодную столицу, поэт совершил восхождение на возвышавшуюся недалеко от Чанъаня вершину Тайбо (Великая Белизна), соименную как небесному телу, с коего, по преданию, он прибыл на Землю,  так  и  самому  поэту.  Это  была  одна  из  восьми  гор,  весьма

 

129

почитаемых даосами края Шаньдун, что в те времена означало «к востоку от гор (Тайхан)», усеянная монастырями и скитами отшельников, кои, «опустив полог», погружались в даоскую мудрость

 

 

Вариация на тему

 

 

Пологая дорога в предгорьях, по которой неторопливо цокали копыта ослика, тащившего поклажу: скудную пищу, в основном суховатые, но сытные лепешки, теплую одежду, потому что там, близ шапки вечных снегов, без нее не обойтись, разве что содержимое кувшинов, коих было припасено достаточно, поможет разогреться, - постепенно переходила в узкую тропу, обрамленную разной высоты скалами, где-то прикрытыми деревцами, а где-то выставляющими напоказ темно-серую гладкую поверхность с черными полосами подтеков, точно сделанными гигантской кистью.

Ли Бо поднялся уже достаточно высоко, когда на крутых склонах начали, наконец, появляться сосны, небольшие, скрюченные ветрами, они, вылезя на кривизну склона, изгибали ствол, пытаясь устремиться к небу, для них недостижимому. По глубоким и мрачным ущельям, словно и не замечая их суровости, весело прыгали с камня на камень ручьи, временами вскипая пеной. Стал нарастать какой-то шум, и за поворотом тропы Ли Бо увидел водопад, не срывающийся из-под облаков цельной единой струей, потому что склон себе он выбрал неровный, а, громыхая, разбивающийся о большие камни, но, с усилием вновь собрав разбежавшиеся было брызги в струю, продолжающий падение вниз, где, воткнувшись в пруд, зажатый скалами, успокаивался прозрачной зеленой водой.

В мерный подъем вдруг вторглось какое-то внутреннее напряжение. Пропало ощущение времени, пространства, границ собственного тела. Он словно встал вровень с этими вершинами, с одной из которых небесным оком вечной снежной шапки смотрела на него сама Великая Белизна. Мысль, до того зажатая костью черепа, вырвалась в свободу безграничного пространства и, ринувшись к окружающим скалам, превратилась в грандиозную кисть. Ее движения вверх-вниз, вбок, вправо-

 

130

влево были подчинены еще не осознанному ритму. Она словно творила бессмертные стихи, созвучные Небу.

Оглядевшись, поэт увидел крутые, гладкие темно серые скалы, на которых кисть его мысли только что начертала черные линии иероглифов. Это были стихи, которые он оставил потомкам… Но кто прочитает их, кто осознает, осмыслит?! Нет уже великого Конфуция, собиравшего неумирающую Поэзию Древности.

Когда тучи остались под ногами, Ли Бо примерещилось, что он взлетает над хребтом и уносится в такие выси, где нет никаких преград на пути и откуда лучше бы и не возвращаться. И как намек – огромный плоский камень, мощной силой почти расколотый на две части. «Должно быть, когда-то взмыл с него в Занебесье какой-нибудь святой, и сгустки эфира вонзились в содрогнувшееся тело камня», - подумал поэт.

 

 

Через десять лет, когда ему станет невмоготу в имперской столице, он вновь – уже мысленно – совершит восхождение на эту Великую Белизну (пятое стихотворение цикла «Дух старины») как на собственный тотем, где встретит святого старца и получит от него тот самый рецепт переселения в инобытие, о котором мечтал в стихотворении 733 года

«Поднимаюсь на пик Великой Белизны»179.

В этот период Ли Бо постигла еще одна карьерная неудача. Административная перестройка в империи вызвала необходимость особого инспекционного ведомства, чьим чиновникам вменялось в обязанность следить за легитимностью действий окружных начальников. На эти должности подбирались авторитетные интеллектуалы, и как раз такой инспекторский пост с резиденцией в Сянъяне был предложен Ли Бо. Воспрявший было поэт написал письмо-панегирик ведавшему этой кампанией Хань Чаоцзуну,  с чьей подачи пост и был предложен Ли Бо:

«Не имей десяти тысяч князей, а имей одного Ханя из Цзинчжоу». Но в этом же письме высоко ценивший себя поэт намекнул, что достоин более высокой ступени служебной лестницы. Покровителю намек не понравился, и Ли Бо не получил даже этой должности.

131

Неудача вновь обострила негативный взгляд поэта на жизнь столичной вельможной верхушки, и он активизировал свой мировоззренческий цикл «Дух старины», написав резкие стихотворения (№15 и №24), весьма контрастирующие с романтически-идиллическими мечтаниями о «Пруде Цветов», процитированными чуть выше.

 

 

Советнику Го Вэю яньский князь Построил золоченые чертоги.

<…>

А те, чья слава нынче высока,

Меня, как пыль дорожную, откинут. Потратят на забавы жемчуга,

А мудрецу – довольно и мякины?!

 

 

В хронологическом собрании Ань Ци эти стихотворения стоят под 731 годом, и важно тут, что это непосредственные личные наблюдения поэта  за  жизнью  придворной  верхушки,  сделанные  не  «изнутри»,  а

«снаружи» - «человеком в холщовом платье» (то есть простолюдином), как любил представлять себя Ли Бо.

И все-таки в тот же период начала 730-х годов Ли Бо по-прежнему выплескивает  из  себя  как  крик  несгибаемой  души,  как  некий  свой

«символ  веры»  первое  стихотворение  из  небольшого  цикла  «Трудны пути идущего»:

 

 

Трудны пути идущего, трудны! Куда ведут обрывистые горы?

Но час придет, и я не убоюсь волны

И выведу свой челн в безбрежные просторы.

 

132

Поездка в Бинъюань (совр. город Тайюань), совершенная в 735 году с приятелем, отец которого, влиятельный генерал, командовал местным гарнизоном, как впоследствии оказалось, имела для Ли Бо судьбоносное значение. Поэта привела сюда неугомонная любознательность: он много писал о войнах, о воинах, о трудном быте солдата, и ему хотелось самому увидеть этот быт, а потому он обшарил в гарнизоне все и вся. И однажды наткнулся на узника гарнизонной тюрьмы, ожидающего смертной казни, к которой его приговорил безжалостный суд. Ярлык преступника не оттолкнул поэта, и он, сначала с любопытством, потом с состраданием расспросил его о причинах столь суровой кары.

Оказалось, что Го Цзыи, невысокого ранга армейский командир, отправился с группой солдат в горы за провиантом (горные травы и плоды)  для  своих  подчиненных,  но  к  положенному  часу  не  успел вернуться в гарнизон, а это считалось весьма серьезным нарушением воинской дисциплины. Никаких оправданий (надвигалась зима, дождь перешел в снег, горные тропинки превратились в сплошное месиво, и командир не хотел измучить солдат, а собранное следовало доставить, иначе наступит проблема с питанием) слушать не захотели. Суд был неумолим.  Но                     Ли  Бо  увидел  в  Го  гуманного  человека  высоких нравственных  принципов        и,  воспользовавшись  «личными  связями» (отец приятеля), добился начальственного решения отменить приговор. Сам Го узнал имя своего спасителя лишь задним числом. А в 757 году, когда Ли Бо ожидал в тюрьме своей участи, Го чрезвычайно активно, с риском для собственной карьеры, вмешался в судьбу своего благодетеля. Эти несколько лет Ли Бо нервно мечется по стране, словно не понимая, куда же ему приткнуться, где душе успокоиться. В 736 году вновь навещает друга-даоса Юань Даньцю в горах Суншань близ Лояна, где  на  крутой  вершине,  нависшей  над  мутной  Хуанхэ,  покоился  из мифологической  древности  огромный  «Камень  матери  из  Ся»:  по

 

133

легенде, мать Великого Юя, ощутив родовые схватки, легла здесь на склон    и обратилась в камень, из которого и вышел на свет мифологический герой.

Горечь столичных неудач не смягчается. Двадцать лет Ли Бо ищет могущественного покровителя, который выведет его на столичный тракт, и все безрезультатно! Как же он не понимает, что высокий карьерный чиновник не пожертвует должностью ради какого-то поэта, пусть и безмерно талантливого, но с неясным, темным  происхождением, потомка ссыльных, личности подозрительной?! Да за это чиновник получит понижение сразу на три ступени служебной лестницы. Кому это надо?...

Душа погрузилась в океан отчаяния, в 36 лет появилась седина, спасают лишь вино и путешествия, и поэт то уезжает на восток в Юэ, то стремительно мчится на запад к Юань Даньцю. Этот период носит в либоведении наименование «поход в десять тысяч ли»180.

Стихотворение «Прощание с другом» отдает полынной горечью. В стихотворении уже нет пространства, простора, все зажато, ограничено – горами, реками, обрывающимся в разлуке временем, горизонтом, за кроваво-закатной чертой которого исчезающей тучкой скрывается друг. И конь, словно оторванный от стада, жалобным ржанием подчеркнет тяжелое молчание разлуки.

 

 

На севере — зеленых гор стена,  К востоку — вод излучины видны.

Здесь нам с тобой разлука суждена, Травинки ураганом сметены.

Летучей тучкой растворится друг, Заката грусть разлив в душе моей, И на прощанье — лишь отмашка рук Да жалобное ржание коней.

 

134

В таком психологическом аспекте уже не столь важно, где написано это стихотворение. По предположению Ань Ци, в Наньяне (совр. пров.Хунань); по утверждению шаньдунских ученых, уже в Яньчжоу. Последняя версия интересна тем, что связывает персонаж этого текста с Ду Фу и дает новую датировку их первой встречи.

Ли Бо уже живет в Яньчжоу, и туда навестить отца приезжает Ду Фу. Вот тут-то, а не через несколько лет, в Лояне или Бяньчжоу, судьба, считают шаньдунские исследователи, и сталкивает их. Ли Бо уже известный мастер, Ду Фу – ученик, по сравнению с ним. Один высок и могуч, чуть простоват и резковат, порывист; другой среднего роста, худощав, сдержан и молчалив. «Вода и камень, стихи и проза…». Один – в «холщовой одежде» простолюдина, другой – из сановитых кругов… Но уже с первого взгляда им становится ясно, что их энергетические ци содержат одинаковый заряд.

Заждавшейся жене он пишет стихотворение «Долгая разлука» о

«пяти цветениях персика» без него (он уехал из дома в 730 году на 3 года и затем в 738 году еще на 2 года), о том, что «тоска, точно снежные вихри», о тщетном ожидании ветра с востока, несущего весну, об осыпающихся листах, обнажающих мшистые корни.

В 735 году, как сказано в «Старой книге [о династии] Тан», Ли Бо

«вновь вернулся вспахивать свое поле» [Ян Сюйшэн-2000, с.63]. Но это было поле не его семьи, а выделенное еще тестю, в семью которого вошел Ли Бо, и потому когда умер тесть, а шурин в резкой форме заявил свои права на наследование всего имущества, гордый Ли Бо увез жену с детьми в свое каменное убежище в горах Байчжао.

В Чунлин под городом Цзаоян на полпути между Аньлу и Сянъяном пришлось возделать бесхозный пустырь, который и давал им сезонные средства к существованию. Сянъянские власти выделили поэту из  городских  запасов  зерно  для  посева,  нашли  в  своих  структурах

 

135

мелкую синекуру, отнимавшую мало времени, но все же дающую какой- то доход. В благодарственном поэтическом письме Ли Бо с горечью заметил: «Еще не подобралась старость,/ Но осень рано забелила». В стихах этих лет у него особенно часто встречаются образы осени, опадающих листьев, закатного светила.

На этой ноте завершился романтический период семейной жизни Ли Бо в Аньлу. Когда это произошло? В литературе – большой разнобой: 735 год (Ван Ци, Ван Яо), 736 год (Чжань Ин, Го Можо и все шаньдунские исследователи), 739 год (Юй Сяньхао), 740 год (Ань Ци).

Шаньдунцы обратились к архивным записям о подворной регистрации жителей, которая, как сказано в «Старой книге [о династии] Тан», начинается с того момента, как ребенку исполняется год, и повторяется каждые три года [У Сю-1995, с.20-21]. У Ли Бо в течение жизни было три места длительного семейного проживания: в юности в Шу, после женитьбы в Аньлу и затем в Восточном Лу (после бегства из Лу от мятежников у поэта даже не было постоянного дома!). В Шу он был зарегистрирован в семье отца; в Аньлу – в семье тестя (и в этих двух местах не имел собственного семейного поля). Найдена запись о том, что весной 736 года Ли Бо «покинул двор» в Аньлу и к 12 луне 24 года Кайюань (это уже должно быть начало 737 года) получил в Лу как глава семьи,  «не  имеющий  собственности»,  семейное  поле  «по  месту

нахождения дома или рядом с ним» [У Сю-1995, с.43]. В стихах он называл его гуйиньтянь181, что дословно означает «поле на теневом (то есть северном) склоне Гуйшань» (гора в южной части нынешнего уезда Синьвэнь провинции Шаньдун, то есть на территории Восточного Лу около дома Ли Бо).

Вполне возможно, что фактический переезд состоялся не сразу, и некоторое время семья жила в каменной хижине Ли Бо в горах Байчжао. И лишь после этого они уехали в Восточное Лу (полоса в границах совр. пров. Шаньдун и Хэбэй – к востоку от хребта Тайханшань; поэтому

 

136

танский топоним Шаньдун не идентичен названию современной провинции Шаньдун и очерчен несколько иными границами, хотя оба названия записываются одними и теми же иероглифами; возможно, танский топоним в русском языке стоило бы снабдить разделительным дефисом: «Шань-дун». В танское время это обозначало «[территорию] к востоку от горы [Тайхан]», на которой и лежало древнее царство Лу).

Почему именно Лу? Сам Ли Бо объяснял это тем, что хотел поднять свой уровень владения боевым оружием, «поучиться мастерству фехтования» у знаменитого шаньдунского мастера, которого он навестил еще до переезда. В истинности такой формулировки, возможно, скрывающей подлинные причины, есть сомнения [Сюэ Тяньвэй-2002, с.30].

Впрочем, существует версия, что со знаменитым и мудрым генералом Пэй Минем Ли Бо все же встретился, но тот убедил его не менять «широкий путь» великой поэзии на «узкую тропу» боевых схваток. Ведь сам поэт прекрасно понимал, что «одной стрелой могу я город покорить», как он писал в стихотворении. Итогом этой поездки в Шань-дун было то, что поэта очаровали эти романтичные места, и он решил сменить место жительства.

Но нельзя ли предположить, что даоско-ориентированный юг своими более легкими нравами «ветра и потока» расслаблял Ли Бо, склоняя его к поэзии, а государственническое начало в нем сопротивлялось, взывая к долгу служения? Более северные края Шань- дуна были теснее завязаны на строгих чжоуских ритуалах, канонизированных Конфуцием. И Ли Бо поселился неподалеку от конфуциевого мемориала Цюйфу, войдя в его незримую и святую для китайца ауру.

В его отношении к Лао-цзы и Чжуан-цзы, с одной стороны, и Конфуцию, с другой, существовала такая же грань между интимной родственностью  и  почтительностью,  как  в  его  отношении  к  великим

 

137

рекам Китая южной Янцзы и северной Хуанхэ. И если продолжить сравнение: в стихах Ли Бо Янцзы упоминается гораздо чаще, чем Хуанхэ (соотношение 315 к 121 [Юй Жучэн-2002, с.28]); о мемориале Конфуция он практически не писал, ни находясь в отдалении, ни рядом, хотя самого Учителя поминал (и его сына Боюя), и часто в равновеликой близости с самим собой.

Эта равновеликость сближается, а порой и соединяется поэтом с самоотождествлением:

 

 

Уж боле нет былых Великих Од,

Кто их создаст теперь, когда я стар?

<…>

«Отсечь и передать» высокий смысл Обязан я, чтоб гаснуть свет не мог. Мечтаю, как Учитель, кончить мысль В тот миг, когда убит Единорог.

(«Дух старины», №1)

 

 

Это написано, кстати, в период разрыва с императорским двором, в годы странствий и размышлений не столько о проблемах государства, сколько о проблемах поэтики, гармоничности стиха и его смысле, более важном, чем форма; в период решения личных проблем – именно в 750 году Ли Бо в Бяньчжоу – совр. Кайфэн – женится во второй раз.

Уж куда откровеннее представлять себя «современным Конфуцием»?! Но Конфуций был целен, создал школу, воспитал учеников, передавая эстафету своих мыслеуложений, нацеленных на определенные формы государственного строительства.

Трагедия Ли Бо – в его дисгармоничности. Родовой потомок Лао- цзы,  рожденный  в  «иньский»  осенний  вечер,  обласканный  луной,  он

 

138

тянулся к самоотождествлению с Конфуцием, к «янскому» солнечному свету, и этот дисбаланс рвал его на части.

Его жизнь должна была быть другой, гораздо менее социологизированной. И душа рвалась на части, формируя трагическое мироощущение:

 

 

Как перл, сверкая, Феникс прилетел, Небесной глубины прорезав синь,

Но был отвергнут – вот его удел,

Не приняли посланье в Чжоу-Цинь182. Отчаявшись, брожу по свету я, Бездомный, одинокий человек.

Мне так нужна Пурпурная ладья183 –

Мирскую пыль отрину я навек.

(«Дух старины», №4, 754 г.)

 

У самого Ли Бо есть намек на время переезда в Шань-дун: говоря в одном из эссеистических произведений о «хмельном пустынничестве в Аньлу»184, он прибавляет, что оно «тянулось десять лет» [Ли Бо-1999, с. 617]. Поскольку 727 год как начало жизни в Аньлу принято всеми, то 736-737 годы как дату переезда в Шань-дун можно было бы считать документированной, как это и делают ученые Шаньдуна, если бы Ли Бо не был человеком средних веков и к тому же поэтом и не округлял

цифры, порой с достаточно большим отступлением от арифметической точности.

Восточное Лу было ленной территорией в районе Цюйфу, пожалованной чжоуским У-ваном своему младшему брату Даню, известному по титулу Чжоу-гун, то есть Чжоуский князь, канонической фигуре китайской истории. В Танское время понятие Восточное Лу подразумевало именно Яньчжоу как область, объединяющую 11 уездов -

 

139

Сяцю, Цюйфу, Жэньчэн, Сышуй и другие (я перечислил лишь те, которые так или иначе связаны с пребыванием там Ли Бо). Центром этой территории был Сяцю, где располагались  административные учреждения.

Где находился дом Ли Бо? Долгие годы назывался город Жэньчэн (совр.Цзинин), сейчас говорят о соседнем Яньчжоу (в часе езды от Жэньчэна на добром коне), и эту версию особенно отстаивают шаньдунские исследователи, живущие в Яньчжоу [У Сю-1995], а за Жэньчэн ратуют, и весьма яростно, те, кто живет в Цзинине [Изучение- 2002, с.567-576].

Главным опорным пунктом аргументов цзининцев является то, что в Жэньчэне будто бы существовало лишь одно-единственное питейное заведение (утверждение, кстати, весьма сомнительное), и это был «кабачок Ли Бо», который тот держал, что подтверждено еще в танское время «Записками о кабачке Ли Бо»185. Судя по тому, что это было лоу 186 – «здание», а не цзя 187 - «дом», заведение имело внушительные размеры, на втором этаже, вероятно, жила семья Ли Бо, а

во дворе подрастало персиковое дерево, посаженное хозяином – самим поэтом. Через три года, будучи в Цзиньлине, он нередко представлял себе, как грациозная Пинъян срывает розовые цветки с веток, а рядом с ней стоит подросший малыш Боцинь. Это был только сон, в Восточное Лу улетала лишь душа Ли Бо, невидимая для Пинъян, и по щекам ее текли слезы тоски по отцу. Все это поэт описал в посланном детям с оказией стихотворном письме, в Собрания  сочинений  включающееся под названием «Двум моим малышам в Восточное Лу». Это стихотворение тоже служит для цзининцев доказательством того, что поэт жил в их городе.

В Яньчжоу памятных знаков осталось крайне мало, но местные исследователи сумели вычертить схему, на которой  обозначен тогдашний административный центр города и все точки, связанные с Ли

 

140

Бо. Они определили, что в Лу поэт создал 51 стихотворение, из которых 39 – в Сяцю (то есть в Яньчжоу) и только два – в Жэньчэне, одно – в Цюйфу.

Место, где стоял дом Ли Бо, по версии патриотов Яньчжоу, находилось к востоку от административного центра Сяцю с резиденцией областного начальника и называлось Наньлин цунь (Поселение  у Южного кургана) – сейчас там построили железнодорожный вокзал города, а район называется Линчэнчжэнь. В 30-е годы там еще стояла плита с надписью «Есть предание, что это и есть древний Ланьлин». Исследователи полагают, что тут произошла подмена созвучий  – Наньлин превратился в Ланьлин, и оба названия встречаются в стихах Ли Бо («Славное ланьлинское на травах — / Блеск янтарный в яшмовых оправах...»).

В стихах Ли Бо часто употреблял как место нахождения своего дома словосочетание «Лу-чжун», что должно означать «центр Лу», административную часть, то есть Сяцю, окруженную стеной с четырьмя воротами во все стороны света. За три десятилетия до поселения Ли Бо в

Сяцю там находилась резиденция известного художника У Даоцзы, который в течение трех лет был тут сюаньвэем 188  (помощником начальника уезда) и частенько исчезал из внимания выше- и нижестоящих, чтобы в глуши склонов или у ручья под стеной Цюйфу узреть сюжет будущего свитка. Чуть севернее восточных ворот, на краю района Шацю, Песчаных холмов, поэт и построил себе дом («Мой дом

стоит на краю Песчаных холмов»). В 1993 году обмелевшая река Сыхэ открыла стелу, из надписи на которой явствует, что квартал Шацю здесь действительно существовал. Неподалеку от этого него через канаву Фэнъяньцюй и сегодня перекинут мосток, называющийся «Цзюсяньцяо»

– Мост девяти святых. Предполагают, что изначально в память о Ли Бо он созвучно назывался Мостом хмельного святого - то же «Цзюсяньцяо», но с иным первым иероглифом.

 

141

Совсем рядом с домом поэта в окружении высоких сосен, ив, поникших ветвями, и питейных домов стояла кумирня Яо ханьского времени, а чуть подале, у Каменных врат, где была переправа через Сыхэ,

– четыре каменных изваяния 3 века с надписями, объясняющими их происхождение. Два из них были найдены на дне реки Сыхэ и выставлены в музее в Цзинине, а на фундаменте Каменных врат сооружена дамба. Кумирня пережила Ли Бо, но не выдержала военных

баталий и при династии Юань сгорела. В конце династии Мин на этом месте построили Терем Синего Лотоса189 в память о жившем тут Ли Бо.

Определена набережная реки Сыхэ, по которой среди розового цветения персиков гуляли Ли Бо и Ду Фу, рассуждая о поэзии; впоследствии Бо Цзюйи назвал эту набережную «северным истоком танской поэзии» 190 . Близ Наньлина найден район Шацю (Песчаные холмы – в 2005 году я сам бродил там по многочисленным кучам песка,

остаткам карьера, а в 50-е годы ХХ века, рассказали мне, еще возвышались и холмы), где Ли Бо писал стихотворное послание Ду Фу (раньше полагали, что это самостоятельный город, а шаньдунцы установили, что «Шацю чэн» означает «город (или стена) у песчаных

холмов», то есть Сяцю, центральный административный квартал города, окруженный стеной) 191 ; улица же в те времена была еще той самой дорогой, по которой за Ли Бо прибыли посланцы императора и по которой он вслед за ними уехал к своему вельможному будущему, так и не состоявшемуся.

 

 

Девушка с цветком граната и глас трубы

 

 

Переезд в Лу ознаменовался печальным событием: ослабленная болезнью жена умерла в родовых муках. И потому, пристроив детей, Ли Бо  зачастил  в  питейное  заведение  «Хэлань»  в  Жэньчэне,  где,

 

142

продегустировав местную продукцию, остановился на «Ланьлинском» - сладковатом ароматном зелье, настоянном на травах. Луч вечернего солнца усиливал желтизну напитка, поблескивавшего, как янтарный сколок. Грусть неприкаянности не отпускала поэта. Он тяжело переживал свое одиночество, падение социального статуса с переездом в Восточное Лу, где его известность не была столь широкой, как в южных краях, нехватку средств на тот уровень бытия, какой считал достойным себя. Вспоминал ушедшую жену, покинутый отчий край и  поглощал чашу за чашей – чтобы хмельное забытье унесло его в беззаботное детство, иллюзорно реставрировало оборвавшийся счастливый брак.

Кому покажется, что я неубедительно нарисовал настроение поэта, пусть прочитает стихотворение «В гостях» как раз конца 730-х годов. И подумает, как много в стихах Ли Бо сиротливых травинок,  цветков, дерев: это же все самоназвания, это он о себе, о своей душе, редко слышавшей эхо созвучия.

В  заведении  поэт  и  познакомился  с  местным  шэньши 192  лет

шестидесяти с чем-то по фамилии Лю, сразу же принявшимся строить амбициозные планы своего будущего с участием знаменитого поэта. Лю жил в соседнем доме, за стеной, и из окна заведения можно было видеть гранатовое дерево, раскинувшее ветви в его дворе. Кроме дерева, росла еще у соседа миловидная дочь лет семнадцати, и, вероятно, она-то и была главной причиной настойчивого приятельства шэньши с известным поэтом. Девушка обрывала розовые цветы и втыкала их себе в прическу, украдкой поглядывая на окно питейного заведения, сквозь которое любовался ею Ли Бо. Раз, другой, третий… А потом он – поэт, как-никак!

– возьми да и напиши на обрывке старого свитка стихотворение: «…Был бы я гранатовою веткой, / Потянулся к платью бы соседки. / Мне, увы, такого не дано - / Лишь гляжу в цветистое окно» («Слава гранату соседки с юго-восточного двора» ).

 

143

Символика растений – в традициях китайской поэзии: лианы – тягость разлуки, цветы персика – весенние чувства, лотос –  осенняя тоска, ива – любовное томление, сосна, кипарис – прямота и верность, красные бобы – думы о любимом… А вот вставить в этот ряд, связав с чувствами, гранатовое дерево да еще в его подвиде, пришедшем,  по одной версии, из Кореи, по другой – из Персии, решился только Ли Бо.

Уж не знаю, каким образом – то ли ветер подшутил, то ли кто обрывочек со стола прихватил, – но эти игривые чувства стали известны соседу, случая не упустившему, и девушка с цветком граната в прическе стала приглядывать за детьми Ли Бо, помогать по хозяйству, а Ли Бо углубился в свои стихи, музицирование на цине, встречи с друзьями. И снова потекла у него жизнь – совсем как семейная.

У исследователей нет единодушия: одни пишут, что сыграли свадьбу по всем правилам ритуала [Гэ Цзинчунь-2002-А, с.111], другие – что было это «диким браком», то есть просто сожительством ([Юй Сяньхао-1982, с.4]; [Фань Чжэньвэй-2002, с.253]), быстро оборвавшимся, потому что дева с гранатовым цветком оказалась обладательницей вздорного характера. А по городу Цзинин уже тысячу с лишним лет гуляет легенда о дочери трактирщика (в другом варианте – владелице

трактира), с которой ненадолго сошелся бесшабашный великий поэт, но, быстро отрезвев, навеки пригвоздил ее клеймом «дура из Гуйцзи»193 [Се Чуфа-2003, с.255].

Как и в Аньлу, поэт нашел себе убежище в горах – в Цулай, к югу от знаменитой горы Тайшань, не больше суток от Яньчжоу на добром коне. Возможно, эти горы он выбрал не случайно – они стояли на территории древнего царства Ци, откуда был родом Лу Лянь, древний исторический  герой,  которого  Ли  Бо  почитал  за  независимость  и

«протестные» настроения.

Отведенное Ли Бо как зарегистрированному гражданину Шань- дуна пахотное поле (ему было положено 100 му [Фань Чжэньвэй-2002,

 

144

с.321]) он регулярно обрабатывал, и урожай приносил средства к существованию. Туда зачастили друзья, помогавшие поэту в физическом труде, а затем совместно предававшиеся отдыху в пирах и умствующих беседах.

В истории закрепилось их общее прозвание – «шестеро анахоретов с бамбукового ручья»194. Кроме самого Ли Бо, это были Кун Чаофу, Пэй Чжэн, Хань Чжунь, Чжан Шумин, Тао Мянь - «обитатели лазурных облаков» 195 , как именовали людей высокого интеллектуального и нравственного уровня. Они бродили по нехоженным горным тропам, ловили луну в шаловливых ручейках, отдыхали на плоских камнях, нагретых солнцем, время от времени лениво протягивая руку к пустеющему кувшину с вином, наигрывали на семиструнном цине  и пели, пели, пели друг другу стихи – известные и любимые и только что сочиненные.

Со стороны могло показаться, что время для Ли Бо остановилось, лишенное активных созидающих действий. «Питие и погружение в Дао играют наркотическую роль» [Чжу Чуаньчжун-2003, с.124]. Но не в смысле отвлечения от реальности, а как раз наоборот – как средство вхождения в реальность (но – иную!), как способ внутренней трансформации. «Ли Бо совершил восхождение на гору Пэнлай… Автор полагает, что Ли Бо, несомненно, побывал на Пэнлае, он не мог пройти мимо этого места, где обретаются бессмертные святые… Он не только взошел на "высокий холм, напоминающий Куньлунь", но и беседовал с Морским гостем о дереве Фусан» [Фань Чжэньвэй-2002, с.324-325]. Так, без тени иронии, написал Фань Чжэньвэй, исследователь серьезный и нестандартный.

А какая тут может быть ирония? И остров святых Пэнлай, и по реке Хуанхэ уплывший в Небо Морской гость, и растущее до Солнца дерево Фусан – это для нас «сказка», а для Ли Бо все это было реальностью, которой возможно достичь.

 

145

И когда другой «гость» - купец, с которым Ли Бо познакомился в 741 году, - предложил поэту путешествие по Восточному морю в сторону залива Бохай, отказаться сил не достало. С вершины Лаошань (около совр. города Циндао на Шаньдунском полуострове) Ли Бо смотрел на уходящую в бескрайность морскую поверхность – и реально видел островок, от которого по повелению Цинь Шихуана отплыл, чтобы уже никогда не вернуться к государю, в Восточное море к Пэнлаю за Эликсиром бессмертия Сюй Фу. Разбросанные чуть в стороне у побережья огромные камни напомнили ему о попытке Цинь Шихуана проложить каменную дорогу через море - туда, где восходит солнце.

А на восточном побережье, в местах древнего царства Юэ, Ли Бо прозревал все три священных острова бессмертных в пяти тысячах ли от берега. По Восточному морю поэт плавал трижды, и это была для него не «турпоездка», а духовная трансформация в мифологический хронотоп. Ли Бо существовал с иной пространственно-временно́й ментальностью.

На четвертую луну первого года Тяньбао (начало лета 742 года) Ли Бо надолго отправился на священную гору Тайшань и в последующем цикле из шести стихотворений («Восхождение на Тайшань») изобразил этот процесс как перемещение в сакральный мир, общение с обросшими перьями небожителями на белых оленях, где ему было так хорошо, что в финале он размечтался о «пилюле бессмертия» и «вознесении на Пэнлай».

Характерно, что в самом поэтическом цикле процесс подъема на гору обозначен глаголом ю 196 , который в «земном» смысле употребляется в контексте путешествий, прогулок, а в «небесном» связан с перемещением небожителей (в классификации традиционной поэтики есть такая категория юсянь 197 , которая в отечественной синологии обычно, основываясь на материале большинства произведений этой тематики, переводится как «путешествия к святым», или,  быть  может,  лучше  сказать  «полеты  к  святым»,  «вознесение  к

 

146

святым»; у Ли Бо же этот классификационный термин лучше обозначить, как «полеты со святыми», - подробней об этом см. след. гл.).

То есть все это время в Ли Бо стремительно развивался процесс очередного погружения в даоско-буддийскую отрешенность от не принявшего его мира людей, полного бед и горечи. Процесс был подкреплен тем фактом, что в старом здании на заставе Ханьгу (совр. пров.Хэнань), через которую некогда удалился в пустыню Лао-цзы, оставив  начальнику  заставы  свою  рукопись  «Дао  Дэ  цзин»,  -  был

обнаружен «амулет Лао-цзы»198, по случаю чего император Сюаньцзун

объявил о смене девиза своего правления на Тяньбао 199 (Небесное сокровище). Древним даоским патриархам были присвоены почетные титулы, некоторые города получили новые названия, поднялся всплеск посещения даоских святилищ и строительства новых храмов.

Вот на таком фоне Ли Бо в компании своих «анахоретов» совершил восхождение на Тайшань – священную для даосов гору, на которой находился второй из 36 сакральных гротов – выходов в инобытие, где «Дух взлетает к четырем пределам, / Как в новый мир меж Небом и Землей» («Восхождение на Тайшань», стих. №3).

Он еще не ведал, что в 741 году верный друг Юань Даньцю получил вызов от императора, на который откликнулся, и в столице они с Юйчжэнь, благоволившей к поэту, раздираемому даоской отрешенностью от мира и конфуцианским служением миру, самым тщательным образом подготовили поворот в судьбе Ли Бо. А Сюаньцзун как раз прочитал в исторических хрониках о ханьском императоре У-ди, коего прославили не столько государственные деяния, сколько велеречивая кисть придворного поэта Сыма Сянжу…

В стихотворении «Перед отъездом в столицу прощаюсь в Наньлине с сыном» Ли Бо, не скрывая ликования, живописал, уезжая по государеву вызову, свое грядущее триумфальное возвращение в дом у Песчаных холмов.

 

147

Есть версия, что вызов в столицу пришел годом позже, а после восхождения на Тайшань поэт отправился в Юэ, где на горе Гуйцзи встретился с влиятельным даосом У Цзюнем, который в столице рассказал о Ли Бо наставнику наследника Хэ Чжичжану, и тот уже сумел организовать вызов от императора [Тао Синьминь-1994, с.26]200. Однако пока основная масса исследователей придерживается версии 742 года.

Кажется, начинало сбываться то, во что он, стиснув зубы от неудач, верил десять лет назад, обозначив в стихотворении «Трудны пути идущего».

 

148

⇐ Предыдущая12345678910Следующая ⇒

Поделиться: