Солнце скрывается в тучах

(742-744)

 

 

Десять  тысяч  лет императору!

 

Итак, зрелой осенью 742 года, оставив детей в своем доме в Наньлине в пределах города Яньчжоу под присмотром жены своего слуги Даньша, Ли Бо пристегнул меч и в сопровождении Даньша верхом отправился в далекую Западную столицу Чанъань воплощать давние мечты служения государю во имя совершенствования жизни в империи.

Наивному поэту не приходило в голову, что прямые вызовы от императора были исключительно функциональны, предусматривая необходимость использовать рекомендованного приближенными сановниками человека на каком-то узком конкретном поприще. И отнюдь не на высоком административно-государственном посту, куда вела иная лестница, каждой своей ступенькой прибавляя восходящему по ней определенный профессиональный, житейский и – далеко не в последнюю очередь – карьерный опыт.

Как ханьский император У-ди нашел себе – в том же, кстати, крае Шу – блестящего придворного пиита Сыма Сянжу, так и танский Сюаньцзун, не слишком озабоченный государственными делами, предпочитая пиры да забавы с наложницами, предвкушал блестки талантливых стихов Ли Бо, посвященных его мудрому правлению и ослепительным красавицам гарема, первой звездой в котором была несравненная Ян Юйхуань («Тополь с яшмовым браслетом») родом все из того же края Шу, которая только в 734 году стала наложницей Шоувана, государева сынка, спустя шесть лет перебралась в императорские покои, а вскоре прибавила к своей фамилии Ян высший дворцовый титул Гуйфэй (Драгоценная наложница).

Cтолица, которая к началу 9 века разбухнет до миллиона человек, стремительно развивалась вот уже полтора века. Ее начали строить еще в конце 6 века на пустыре невдалеке от руин легендарной столицы Цинь Шихуана – центра первой империи Китая. Но неспокойные века не позволили городу укрепиться, и постепенно он запустел, тем более что и возведен был на возвышенном неудобье, лишенном воды – и для питья, и для транспортных сообщений.

Новый Чанъань, сдвинувшийся чуть в сторону, был богат реками, каналами, озерами и прудами, вокруг которых зеленели парки. Спокойствие столичному городу гарантировала окружившая  его каменная стена, на башнях которой день и ночь дежурили вооруженные бойцы, а по городу каждые четыре часа проходили с колотушками караульщики, отмечая движение времени сквозь тревожную ночь к занимающемуся рассвету новых надежд.

Территория столицы занимала 250 кв. км., из которых на 80-ти жили горожане, а остальное пространство (в северной части) занимал бесконечный императорский комплекс нескольких дворцов и парков со своей внутренней каменной стеной, крепостным рвом и восемью внушительными красными воротами. 108 кварталов города с севера на юг рассекались девятью широкими трактами, а с востока на запад – дюжиной более узких дорог. На двух самых широких (до 145 м), текущих по городу с запада на восток и с юга на север, могли разъехаться несколько экипажей. В закрытый императорский комплекс, красной стеной наглухо отгороженный от остальной части, вели высокие, массивные ворота Чжуцюэ. Через широкую площадь к воротам вела кипарисовая аллея, по которой то и дело тяжело проносились экипажи с самыми важными сановниками в пурпурных халатах, подпоясанных яшмовыми поясами, или с чуть менее значительными вельможами в малиновых  халатах,  подтянутых  золотыми  поясами,  или  с  еще  более

 

150

мелкими  (в  дворцовом  масштабе)  фигурами  в зеленых  халатах с серебряными поясами.

В восточной части Чанъаня жила вельможная аристократия, в западной – простолюдины, а внутреннюю южную часть у городской стены занимали поля, сады, огороды. К столичной роскоши тянулся самый разный люд, и население Чанъаня было весьма пестрым, так что Ли Бо мог там услышать знакомый говор «западных варваров» и увидеть не только даоских или буддийских монахов (в начале 8 века там, помимо 16 даоских и более 90 буддийских монастырей и храмов, существовали также святилища нескольких среднеазиатских религий).201

Вскоре после приезда в столицу Ли Бо была назначена высочайшая аудиенция. Время было патетичным. В зале  Сокровенной Изначальности 202 монастыря Пурпурного Предела было выставлено недавно обнаруженное сокровище – изображение Лао-цзы на черном буйволе. За полтора года до того, весной 741 года, картина вошла в сон императора Сюаньцзуна и затем мистическим образом возникла на стене обители на горе Чжуннань близ Чанъаня. В ознаменование этого события император и повелел возвести храмы Лао-цзы в обеих столицах и окружных центрах. Все они были сначала названы кумирнями Повелителя Сокровенной Изначальности, затем Пурпурными Пределами, но в 743 году переименованы: чанъаньский стал Высшей Чистотой, лоянский – Высшим Таинством 203 , а монастыри в окружных центрах остались Пурпурными Пределами. В монастыре, по одной из версий, произошло знакомство 42-летнего Ли Бо с 83-летним Хэ Чжичжаном, ставшим его другом и в дальнейшем оказавшим на поэта огромное влияние.

Когда вскоре Хэ Чжичжан прочитал написанное десятилетие назад стихотворение Ли Бо «Трудны дороги в Шу», одно из самых свободных, раскованных произведений китайской поэзии204, он в изумлении поднял брови,  четырежды  вздохнул  и  сказал,  потрясенный:  «Это  не  человек

 

151

нашего мира, это святой, низвергнутый с Неба» 205 . И прибавил: «Он исторгает слезы у духов небесных». Снял с груди золотую черепашку, знак чиновника высокого дворцового ранга, и, не колеблясь, протянул ее трактирщику: «Неси вино!».

Словосочетание «низвергнутый святой» в танское время было распространенным разговорным обозначением  незаурядного  человека, но как постоянная характеристика оно прилипло лишь к Ли Бо и закрепилось за поэтом навеки. Его можно рассматривать шире, чем оценку только поэзии, - это, полагает проф. Сюэ Тяньвэй, «оценка духовности самого Ли Бо, создающая дистанцию между Ли Бо и обычным человеком бренного мира» [Изучение-2002, с.25].

При этом нельзя не подчеркнуть, что «небесная аура»  поэта  не была озвучена им самим, а воспринята извне, то есть она активно выходила за пределы его личного Я. И это, думается, еще одно объяснение  неприкаянности  поэта,  его  чужеродности  как  вечного

«гостя»  (кэ):  его  воспринимали  не  как  «своего»,  а  как  «пришельца»,

ощущая некий ментально-психологический барьер.

Казалось, что звезда Тайбо, наконец-то, взошла на небосклон, приблизившись к Солнцу (традиционный метоним императора – Сын Солнца). На высочайшей аудиенции в злаченом зале Дворца Просветления Сюаньцзун  соизволил  сойти  с  трона,  усадил  Ли  Бо  на

«ложе  семи  сокровищ» 206  и,  отпив  глоток  ароматного  бульона,

собственноручно, не прибегая к помощи слуг, передал пиалу долгожданному драгоценному гостю. Так скупо повествует об этом Ли Янбин в «Предисловии к Собранию соломенной хижины» [Чжу Чуаньчжун-2003, с.128]. А возлюбленная государева фаворитка Ян Гуйфэй угостила поэта редким виноградным вином, доставленным во дворец из западных краев.

Ли Бо без особого промедления был введен в  Академию Ханьлинь 207  («Лес  кистей»,  то  есть  литературных  талантов),  получив

 

152

один из высших для «академиков» рангов дайчжао 208 . Поначалу он воспринял это как не слишком значительный, но необходимый первый шаг к дальнейшему возвышению. Здание Академии прилегало к западной стене Дворца Просветления как единый с ним комплекс,  и таким образом поэт мог ощущать себя уже в ослепительном пространстве Сына Солнца.

Но время для взлета выпало не слишком удачное. Главного советника Чжан Цзюлина, почитавшего мудрость и талант, сменил откровенный карьерист Ли Линьфу, фигура авторитарная и мелкая, не терпевший книжников, позволявших себе вторгаться в его епархию – вершить дела императорского двора. Да и Академию Ханьлинь возглавлял малообразованный Чжан Цзи, неудачный сын привечавшего таланты главного императорского советника начала 700-х годов Чжан Шо, но зато императорский зять, женатый на принцессе Нинцинь, любимой дочери Сюаньцзуна.

Не желавшая признавать тупую власть душа Ли Бо немедленно вошла в конфликт с главой Академии, которому явно были чужды руссоистского толка взгляды поэта на абсолютный приоритет «чувства» над «разумом», отвержение «испорченной цивилизации» и эстетизм как основное мерило оценки мира. К тому же устав академии категорически запрещал ее членам пить вино. А Ли Бо демонстративно заявил: «Я на особом положении, государь знает, что во хмелю моя голова становится ясней и стихи пишутся лучше, а писать стихи – моя придворная обязанность, поэтому пить – это рабочая необходимость. К тому же я

"винный гений"209, и пить вино – моя первейшая жизненная потребность,

запретить мне пить – все равно что запретить жить» [Се Чуфа-2003, с.66]. Хэ Чжичжану Ли Бо обязан единственной предоставленной ему в столице возможностью            выйти за              пределы строго   обозначенных обязанностей  придворного  стихотворца.  В  хрониках  это  получило наименование   «Набросок            ответа            на варварское послание»  210  .

 

153

Воинственное племя туфэев, которое танские государи не раз пытались утихомирить, посылая в дар красавиц-наложниц (принцессу Вэньчэн, дочь Тайцзуна, позже принцессу Цзиньчэн, дочь Чжунцзуна), вдруг атаковало город Шибао (совр. Цинхай) и разгромило оборонявший его императорский гарнизон, после чего решило восстановить добрососедские  отношения.  Однако,  как  повествуется  в  новелле  17

века 211 ,  высокомерное  посольство  привезло  не  смиренную  грамоту

данника,  а  грозное  послание,  к  тому  же  написанное  на  древнем

«варварском» языке, для которого во дворце не нашлось толмача. Именно Хэ Чжичжан вспомнил, что семейство Ли вернулось во внутренние земли Китая из тюркского каганата и Ли Бо, владевший языками разных народов, вполне мог знать и это наречие. Так и получилось.

Поэт  легко  разобрался  в  тексте 212  и  даже  составил  достойный

императора великой династии Тан ответ. Более того, он произнес длинную речь о необходимости во имя блага простого люда замирения с иноземцами. Императору мысль пришлась по душе, поскольку он знал о недостаточности у него войск, требующих передышки от бесконечных пограничных столкновений [Се Чуфа-2003, с.62].

Но прежде, с удовольствием смакуют легенды, Ли Бо решил покуражиться над противными ему надутыми вельможами: заставил Гао Лиши снять с него сапоги, Ян Гочжуна (брата фаворитки Ян Гуйфэй) – растирать тушь. Все это впоследствии дорого обошлось поэту – авторитарная власть не прощает унижений. Когда Сюаньцзун возжелал ввести Ли Бо в особый консультативный совет при императоре, сановники яростно воспротивились, поддержанные обидевшейся на поэта Ян Гуйфэй.

Обида же ее была вызвана вот чем. На рубеже весны-лета 743 года в парковом цветнике дворца Ликования (Синцингун) у Душистого павильона,  грузно  осевшего  на  берегу  пруда  Ликования,  раскрылись

 

154

«короли цветов» - пионы. Чанъань издавна славился ими, и в танское время по весне они заполняли все свободные пространства – деревенские дворы, вельможные усадьбы, монастырские сады, императорские Запретные города. Самые красивые, удивительных цветов и форм, взлелеянные мудростью и зрелостью многотерпеливых монахов, украшали монастырь Добросердия и Западный монастырь Просветления: красные,  пурпурные,  слепяще  белые,  розовые,  «Лоянские  красные»,

«Обольстительно желтые», «Золотистая пыльца», «Пурпур в тумане»… Когда минуют дожди ранней весны, два десятка солнечных дней и лунных ночей пионы услаждают сердца людей, падких до красоты.

 

 

Вариация на тему

 

Яркой лунной ночью Сюаньцзун вывел свою возлюбленную наложницу в сад, чтобы вместе полюбоваться пышным весенним цветением.  Вызвали  музыкантов  из  придворной  актерской  группы

«Грушевый сад», зазвучала популярная в танское время мелодия «Цинпин дяо» (соединение двух разных ладовых тональностей циндяо 213 и пиндяо 214 из древнего сборника «Юэфу»; позже к этому названию прибавили слово цы215, к 9 веку начавшее обозначать вызревший поэтический жанр, формально более свободный, чем ши 216 ) 217 . Как вдруг император недовольно останавливает их – моей Драгоценной наложнице среди таких замечательных цветов нужны не старые песни, а новые, свежие слова. И послал за придворным поэтом Ли Бо.

Его искали по всему городу, пока из одного кабачка не донеслось лихое «Три чаши отворят широкий Тракт, / Большой черпак – мы вновь Природой станем. / И если ты сей вкус вина прозрел – / Храни секрет от тех, кто протрезвел» («В одиночестве пью под луной»). Он уже не держался на ногах и недовольно пробормотал: «Иди-ка ты! Я пьян и хочу спать». Вытащенный из кабачка ошалевший поэт в нарушение всех дворцовых ритуалов въехал во дворец на коне. Сама фаворитка Ян Гуйфэй соизволила приподняться с «ложа семи драгоценностей», отставила в сторону чашу с нежным силянским  виноградным вином218,

 

155

оставляющим незабываемое благоухание во рту, и собственноручно поднесла поэту отрезвляющую рыбью похлебку с травами. Мальчик из труппы отбивал такт бамбуковым коленцем.

Но хмель не затуманил голову, а лишь обострил поэтическую мысль. Ли Бо вздернул свою большую седеющую голову, взгляд его прояснился, и на размер той же мелодии он размашистой кистью набросал три четверостишия, которые и исполнил первый актер «Грушевого сада» Ли Гуйнянь, вызвав восхищение и Ян Гуйфэй, и Сюаньцзуна:

1

Твой лик — цветок, а платье — облака, Росой омыта красота цветка.

На Яшмов пик, Нефритовый балкон Спешит к тебе луна издалека.

2

Роса усилит дивный аромат, И фее сна уж государь не рад.

Равна тебе ли ханьская Фэйянь? Ее краса — румяна да наряд.

3

Цветок весны прекрасной деве мил, Ему и государь благоволил.

Весенний ветр печали отогнал

В Душистом павильоне у перил.219

 

 

Подстегиваемая вином кисть Ли Бо отошла от более присущего ей простого, без избыточной «красивости» стиля, но Сюаньцзун как раз любил вычурную, несколько изломанную поэзию старых времен Ци-Лян. Он был очарован, самолично взял флейту и принялся наигрывать «Чистые и ровные мелодии», прислушиваясь, насколько подходят к ним новые слова, в которых любимая наложница слилась с «королем цветов» настолько, что небесные феи поспешили спуститься вниз, чтобы полюбоваться феерическим зрелищем. А сама любимая наложница, расслабившись с прозрачной чарой на «ложе семи сокровищ», пригубливала розоватое персиковое вино. Но волна возбуждения сорвала ее  с  ложа  и  бросила  в  танец,  несколько  даже  фривольный,  она  чуть

 

156

приподнимала край платья и мелькала обнаженными полными руками, очаровывая Ань Лушаня, сверкающего своими «варварскими» глазищами.

 

 

Продолжи поэт в таком же духе, он по лестнице рифм поднялся бы и к «управленческим» высотам, да на беду его «дворцовая поэзия отличалась от орнаментального стиля банкетных стихов, писавшихся к нужному событию» [Owen-1981, с.116].

Стихотворение написано на давно известный мотив древней песни, популярный у поэтов многих эпох, но то, что создал Ли Бо, отличается от такого рода «дворцовой поэзии». Во-первых, там не названо имя адресата, но никто ни из современников, ни из потомков не усомнился, что «пионы» - это метоним Драгоценной наложницы. Во- вторых, поэт умудрился дать аллюзию чувственных отношений Сюаньцзуна и наложницы – такими всем в Китае понятными намеками, как «весенний ветер», «дождь и тучка у Колдовской горы» (в поэтической версии это, увы, сокращено до «феи сна»), «Душистый павильон» (это не только название объекта в императорском саду, но и сопровождающая это название любовная аура).

По преданию, когда эта прелестная сценка завершилась, к Ян Гуйфэй приблизился коварный Гао Лиши и напомнил ей, что Фэйянь («Порхающая ласточка»), наложница императора Чэн-ди (I в до н.э.), как записано в хрониках, была изящна настолько, что танцевала на подносе, который на поднятых руках держали слуги, так что сравнение с ней

пышнотелой Драгоценной наложницы означает не что иное, как скрытое оскорбление 220 . К тому же в танское время вообще предпочитали не упоминать имени Порхающей ласточки, потому что она была низкого происхождения (а семейство Ян тоже поднялось наверх нежданно, благодаря случаю, всего лишь с уровня уездного чиновника).

Ну, и как типичный итог коварства императору был подан донос, что Ли Бо погряз-де в пьянстве, «вместе с Хэ Чжичжаном и другими

 

157

сколотил группку "восемь святых пития", где поносят императорский двор и самого государя» [Гэ Цзинчунь-2002-А, с.146]221, а сам метит на высшие посты в государстве.

После чего отношение к Ли Бо переменилось, император осенью уже не предложил поэту, как год назад, сопровождать его к Теплым источникам в Лишань, куда он прятался от зимы вместе со своей Драгоценной  наложницей.  И,  конечно,  не  счел  возможным  поднять

поэта до уровня советника, даже не ввел его в Академию ученых мужей222, которая императорским указом была учреждена в 736 году и существовала параллельно с Академией Ханьлинь223.

И если в самом начале своего пребывания при дворе Ли Бо, видя радушное отношение к нему императора, еще мог подогревать свои мечты о качественно ином сближении с государем, коему он мог бы способствовать вести страну к процветанию под знаменем Возвращения к Древности, то постепенно приходило отрезвление, заставлявшее все глубже погружаться в винные испарения, и порой даже к пруду Лотосов пред светлые очи Сына Солнца он являлся, так нетвердо держась на ногах, что Гао Лиши вынужден был поддерживать поэта, помогая ему взойти на императорскую ладью… Впрочем, не исключено, что это был один из аттракционов, что обожал бесшабашный Ли Бо.

Так ли, нет, но мысль о том, что в «ближнем круге» он пришелся не ко двору возникла у него на рубеже весны-лета 743 года, меньше чем через год после появления в столице, и укрепилась уже к осени того же года. Строгая упорядоченность столичного града, внешняя ритуализованная благочинность, столь контрастирующая  с вакханалиями, спрятанными за стенами вельможных частных парков, - оттолкнули цельную, природно чистую космичную натуру поэта.

 

158

Отрезвление Академика

 

 

Та высокая поэзия, которую творил Ли Бо, оставалась чужой, непонятой «во граде Ин» 224 , заполненном «холодной пустотой» и предпочитающим более примитивные и простые забавы. «Сей бренный мир не отвергаю я, / Он сам меня отринул, мир людской» («Провожаю Цая, человека гор»).

Двор оказался далеко не столь идеальным, каким представлялся поэту извне, он был мелочно-суетным, постоянно встряхиваемым интригами, и постепенно, с ужасом заметил Ли Бо, он и сам начинает втягиваться в эту грязь.

Двор оказался далеко не столь идеальным, каким представлялся поэту извне, он был мелочно-етным, постоянно встряхиваемым интригами, и постепенно, с ужасом заметил Ли Бо, он и о чего же стоило ожидать от этой извращенной цивилизации, сошедшей с  праведного пути Естества, отвернувшейся от Небесного Дао? В стихотворении №46 цикла «Дух старины» он с печалью констатировал упадок некогда цветущей страны, разложение правящей верхушки, отгороженность власти от ненужной ей мудрости.

Вольной душе поэта, его высочайшей самооценке, выламывающейся из регламентации строгих ритуалов, были чужды дворцовые интриги. Да и Сюаньцзун все дальше отходил от дел, приличествующих государю великой империи, и больше предавался даоским медитациям и сластолюбивым развлечениям.

743 год – очередной перелом в жизни и миропонимании Ли Бо: третий после 725 года (встреча с даосом Сыма Чэнчжэнем) и 730 года (безрезультатный визит в столицу). Он взошел на вершину своего карьерного пути, оказался близ обожествляемого Сына Солнца, вместе с которым жаждал повести государство к процветанию.

 

159

Но миг оказался слишком кратким, хотя и за это время поэт сумел познать его неприглядную сущность. Его юношеские представления об императорском дворе как идеальном вершителе судеб, справедливом и праведном центре власти стали расплываться.

А сам он явно оказался неуместен в этой мелкой карьерной суете. Сквозь длинное лиловое платье высокого вельможи, которое он все с меньшим  удовлетворением  носил  в  столице,  очевидно  просвечивало

«холщовое платье» простолюдина, что, разумеется, означало не социальную, а духовную страту – чистоту души. Поэт выходил за городские ворота и окунался в розовый аромат весенних коричных дерев гуй 225 . Над зелеными склонами холмов аромат плыл незримым, но осязаемым облаком, останавливаясь у городской стены, словно напыщенная столица не хотела пускать его в свою сановитость. Говорят, коричное  дерево  нашло  себе  приют  на  луне.  Там,  в  инобытии,  его

фимиам созвучен святости Неба. Вельможным же властителям Земли требуются более пышные краски и запахи. Вечность они воспринимают не как инобытие, а лишь как продолжение бесконечного пира.

 

 

Взойди на гору, посмотри окрест – Твой взгляд просторы мира не окинет. Лежит холодный иней, пав с небес, Осенний ветер бродит по пустыне.

<…>

Платан обсижен стаей мелких птах, А Фениксам остался куст убогий...

Ну, что ж, мечом постукивая в такт, Уйду я в горы... Так трудны дороги!

(«Дух старины», №39)

 

160

Именно в 743 году и в начале следующего года Ли Бо написал много глубоких историософских стихотворений, вошедших затем в цикл

«Дух старины». Поняв, что карьерно-суетная, погрязжая в интригах, страшно далекая от идеально-романтизированной «чистоты» имперская столица – не для него (многие из тех, кто в одно время с ним были приняты в академию Ханьлинь, уже получили пристойные официальные должности в государевой иерархии), он, официально еще не объявляя об уходе, пользуется своей свободой от чиновных обязанностей и совершает немало путешествий в центры, преимущественно, даоской мысли.

 

 

Полеты в Занебесье

 

 

Горы, инобытие, поиски Эликсира бессмертия, полеты в Занебесье с горними святыми все чаще вторгаются в поэтические видения Ли Бо. Этой тематике отдано более ста стихотворений – девятая часть сохранившегося наследия. Мистический ореол гор всегда привлекал поэта, и чаще он недвусмысленно изображает не физический процесс подъема по склону, а сакрально-духовное вознесение, преображающее телесно-материальную основу. Обратился он к этой теме еще в юности – в первых стихах, написанных в Шу. В них восхождение по склону воспринимается восторженно-мистическим панегириком святой горе как возможного пути в занебесное инобытие, иными словами, это еще не

«уход», а пока только «приход».

В более поздний период жизни он на первый план выводит противопоставление несовершенного, испорченного земного мира – идеально прекрасному миру Занебесья:

 

 

Нас в этот мир заносит лишь на миг –

Мгновенное движенье ветерка.

 

161

К чему же я «Златой канон» постиг? –

Печаль седин покрыла старика.

<…>

С рубинами оставлю сапоги!

Уйду в туман Пэнлайский на восток! – Чтоб мановеньем царственной руки Властитель Цинь призвать меня не смог.

(«Дух старины», №20, 3-е стихотворение)

 

В 5-м стихотворении цикла «Дух старины» Ли Бо рисует встречу со святым старцем, обретшим высшее совершенство ощущений и возможность перемещаться между миром людей и Занебесьем. Проф. А.Е.Лукьянов обращает особое внимание на это стихотворение, считая:

«Восхождение в вечность Ли Бо начинает по горе Тайбо… – по своему прародителю, так как гора Тайбо участвовала в его поэтическом рождении. Пройдя 300 ли (условный показатель), Ли Бо расстается с миром суеты. Ровно на середине пути он достигает обители старца с иссиня-черными волосами, то есть встречает  старца-младенца… Учитывая генетическую связь Ли Бо и горы Тайбо, можно предположить, что в лице старца Ли Бо встретился с самим собой как вечно живым мертвецом и в молениях у подземного гроба открыл самому себе тайну бессмертия. Старец улетучился (вошел в Ли Бо?) и теперь он, Ли Бо, стал старцем-младенцем и занял срединное место в космическом архетипе» [Ли Бо-2004, с.204-205].

В самих стихотворениях Ли Бо можно отыскать указание на то, что он прибегал к алхимическим практикам даосов, участвуя не только в поисках исходных минералов (киноварь), но и в приготовлении и употреблении Эликсира бессмертия, в результате чего близился к тому, чтобы «стать приглашенным советником тридцати шести Владык»226, восседающих  в  тридцати  шести  дворцах  тридцати  шести  Небес,  как

 

162

формулируется в «Книге [о династии] Вэй» 227 [Чжоу Сюньчу-2005, с.399] .

В тематике юсянь228, весьма распространенной в китайской поэзии даоского толка, соответствующие стихотворения Ли Бо занимают особое место. Его предшественники пространство Занебесья, для них объективно  существующее,  изображали  как  недоступное  и  потому

«воображаемое», хотя это «воображение» не было произвольным, а опиралось на мифологию как реальную предысторию.

Ли Бо впервые как бы сам полетел в эти незримые дали, словно бы воочию увидел это пространство и с натуры живописал его. Лирический герой большинства его стихотворений этого направления – это откровенное «Я», то есть сам поэт, рядом со святыми, вполне на- равных с ними вознесшийся в Занебесье и изображающий его как окружающую реальность. Эта мысль формулируется целым рядом комментаторов (см., например: [Ли Найлун-1994, с. 120]). Современный тайваньский исследователь характеризует ее как «некий религиозный мистицизм» [Се Чуфа-2003, с.137].

Применительно к Ли Бо термин юсянь 229 можно перевести не как

«путешествие к бессмертным», а как «полеты с бессмертными» («… с небожителями», «…со святыми», поскольку сянь означает не существо, чья жизнь не имеет предела, а, буквально, «человека горы» – причем, в смысле  не  «человека,  живущего  на  горе»,  а  «горнее  существо»,

«возвышенное существо», обретшее иные психо-физиологические свойства, преодолевшее путы времени и пространства). Как до, так и после Ли Бо мало кто из поэтов сам вторгался в это манящее Занебесье и чувствовал себя там настолько свободно, как если бы после долгого отсутствия вернулся в родные места, приветствуемый заждавшимися духовными собратьями [Се Чуфа-2003, с.138].

 

163

Прочитав строки, где мифологическая ментальность обретает едва ли не реалистические черты, трудно согласиться с выводами китайских исследователей о том, что, «принимая красоту и абсолютную свободу мира святых сяней, Ли Бо … отрицал возможность достижения его» [Сборник-1990, с.26].

Область Шу, где Ли Бо прожил два начальных десятилетия своего духовного становления и формирования, находилась под сильным влиянием древней культуры царства Чу, родины Лао-цзы, исполненной ярким и концентрированным даоским духом с характерным для этого учения отвержением строгих государственнических ритуалов, вольностью Естества и ориентацией на доисторическую Древность праотцев. То бессмертие, которое обещал своим адептам даоизм, в отличие от других мировых религий, не было только бессмертием души, отделявшейся от бренного тела, но и тело вводило в вечность путем специального тренинга и приема снадобий или же как некую данность самой Природы.

Учение утверждало также наличие среди мира людей особого рода

- «живых сущностей» 230 , «живых святых» 231 , проходивших сквозь столетия. Современником Ли Бо был некий Чжан Го, утверждавший, что родился во времена Яо. В это поверил император Сюаньцзун и пожелал отдать за него свою сестру Юйчжэнь, но Чжан Го отказался, и Сюаньцзун повелел построить для него монастырь Обитель зари. В Суншань жила «живая святая» монахиня Цзяо Ляньши, и Ли Бо, навещая Юань Даньцю, хотел повидаться с ней, но не нашел, о чем и написал стихотворение.

Отец поэта, тяготевший к отшельничеству, не отдал сына в школу, так что Ли Бо не получил системного конфуцианского образования (при том, что основные каноны он проштудировал) и тяготел к лежавшим на полках свиткам с трактатами Лао-цзы, Чжуан-цзы, Ян Сюна. В 15 лет он

 

164

ушел в даоские монастыри учиться – на склоне Дайтянь в 13 ли от дома, на диковинно изогнутой Доудунь в 10 ли от дома – горе, преданием связанной с отшельником Доу Цзыминем (это имя не раз всплывало в стихах Ли Бо), чуть позже какое-то время он жил в обители на восточном пике горы Цинчэн, где, по представлениям даосов, находился пятый выход в занебесное пространство, именно тут в период Восточной Хань жил знаменитый Чжан Даолин, впервые привезший в Шу даоские трактаты. Эмэй, одна из священных вершин Китая, считалась седьмым выходом в Занебесье. Но не только горы – дома в Шу были пропитаны даоским духом естества и вольности.

Императоры династии Тан в миру носили фамилию Ли, записывавшуюся тем же иероглифом, что и у основателя даоизма Ли Даня (Лао-цзы), считая себя его потомками и уделяя его учению особое внимание. В 625 году Гаоцзу, первый император династии Тан, официально утвердил иерархию трех основных учений Китая: первым значился даоизм, за ним шли конфуцианство и буддизм. В 666 году император  Гаоцзун  специальным  указом  присвоил  Лао-цзы  титул

Верховного  Сокровенного  Владыки  232 .  Мистически  настроенный

Сюаньцзун распорядился в обеих столицах и областных центрах построить храмы Верховного Сокровенного Владыки, призывал к себе знаменитых даосов, во сне беседовал с Лао-цзы, рисовал его изображения, лично написал комментарий к трактату «Дао Дэ цзин» и повелел иметь его в каждой семье.

Среди связей Ли Бо можно отметить контакты, и нередко на дружеском уровне, со знаменитыми даосами, первым из которых следует назвать Сыма Чэнчжэня, прозорливо оценившего характер Ли Бо и наметившего его жизненный путь. У Цзюнь сначала склонялся к конфуцианству, но, не сдав экзаменов, ушел в даоский монастырь сначала на Суншань, затем на Тяньтай, обрел известность и был призван императором Сюаньцзуном, который ввел его в Академию Ханьлинь и

 

165

назначил советником. В дружбе с ним Ли Бо осознал возможность сочетания конфуцианского служения с даоской вольностью.

Тому же он научился и у Хэ Чжичжана. Это стоит выделить особо. Крупный сановник, Хэ Чжичжан за пределами служебных обязанностей (наставник наследника) исповедовал даоское учение и магические практики, был поэтом и отчаянным кутилой, именуя себя «безумным пришельцем с Четырех просветлений» 233. Он был старше Ли Бо на 42 года и на вершине карьеры, заболев, увидел в горячечном бреду небожителя,  который  призывал  его  к  себе.  Выздоровев,  Хэ  подал

императору прошение об отставке (это произошло ранней весной 744 года и стало для Ли Бо одним из сильных побудительных мотивов поступить так же), вернулся в родные места, к горе «Четырех просветлений», стал даоским монахом и распространял даоские идеи среди окружающих мирян.

В 746 году, в слезах стоя на коленях перед еще свежей могилой друга у подножия горы Гуйцзи, он там же, на склоне, написал стихотворение «За вином вспоминаю советника Хэ», затем ритуально сжег бумагу с полными печали строками, плеснул вино на могилу и трижды низко склонился перед ней, коснувшись лбом земли.

Ли Бо называл себя «Чуским Безумцем», вложив в это определение неудержимое стремление к вольности и естеству, к преодолению всяческих рамок, поставив это на мировоззренческий фундамент даоского учения. Есть в этом слове оттенок, созвучный русскому выражению «не от мира сего». Это главным образом было некое паранормальное состояние, а не только жажда вырваться из пут строгих регламентов официальной жизни.

То, к чему стремился Ли Бо, исповедуя даоское учение, именовалось словом сянь 234 и имело два уровня: Небесный сянь и Земной сянь235 . Аналога в русской культуре нет, и потому слово сянь обычно переводят по-разному: «бессмертный», «святой» или, раскрывая

 

166

обе структурные части, из которых состоит этот иероглиф, как «человек гор», «горний человек», понимая гору не как топографический объект, а как сакральное пространство обитания «сяней».

Однако категория сянь не подразумевала ни бесконечное продолжение существования в его материальных земных формах, ни только нравственное очищение души. Это было непостижимое для простого обитателя земной Поднебесной «другое» бытие, «инобытие» с принципиально иными психосоматическими характеристиками, скорее энергетическими, чем материальными. Завершив процесс перехода (постепенный, ступенчатый, или мгновенный), сянь освобождался от сковывающих ограничений внешних форм и рубежей, выходил из границ времени и существовал в условном пространстве, не имеющем пределов. Отрешаясь от всего материально-земного, он сливался с миром чувственных образов, имея при этом возможность по желанию временно обретать форму для общения с материальными землянами.

Небесное инобытие для Ли Бо в даоской части его ментальности было теснейшим образом связано с проблемой свободы. Он почерпнул эту идею у Чжуан-цзы, переработав и развив ее. У Чжуан-цзы свобода для земного существа (как людей, так и животных) означала следование установлениям Неба, то есть это «естественная», природная свобода. У Ли Бо она неразрывно связана с личностью, с реализацией ее устремлений, с выбором, с правом распоряжаться своей судьбой (не потому ли он отказывался от участия в многоступенчатой экзаменационной системе, что это ставило рамки его личной свободе, его возможности принимать решения в зависимости лишь от собственного желания?). Весьма ярко это отличие от Чжуан-цзы можно увидеть в образе Птицы Пэн, которая у древнего философа – существо несвободное, зависимое от ветра, а у поэта – символ самости, форма воплощения идеала свободы.

 

167

Вот какое описание «занебесья» дал, опираясь на стихи Ли Бо, современный китайский ученый: «В том сияющем, многоцветном мире святых сяней время застывает, пространство сжимается, объективно существующее единое пространство-время размывается субъективным сознанием. Это – сфера духа, где нет исчезающего времени, где не существует ни рождения, ни смерти» [Ван Юшэн-1994-Б, с.3].

Проблема времени как ограничения свободы существования была для Ли Бо крайне острой. Это один из часто возникающих компонентов его  поэзии  –  в  патетичных  ли  гражданственных  произведениях,  в

«дневниковой» лирике, в «стихах гор и вод», как в китайской традиции обозначалась пейзажная поэзия, или даже в жанре «полетов со святыми» («путешествий к бессмертным», в привычном переводе), что мы бы приземленно поименовали «фантастикой», а это была форма изложения средневековым поэтом своих сокровенных идеалов, осуществиться которым, полагал он, возможно лишь в занебесной дали.

В поэзии Ли Бо время живет не столько как фоновый штрих, сколько как координата и даже как участник сюжетного события, как творящий субъект, через поэтическое восприятие воздействующий на художественное пространство (в том числе и на личность поэта), окрашивая его в те или иные психологические тональности.

Как конфуцианец он видел движение истории не через череду лет и веков, а в фокусе явленных ею героических образцов культурной цивилизации. Но его поэтический взгляд не реконструировал прошлое, не задерживался в нем, а притягивал к настоящему для морализаторского вывода, тем самым соединяя временны́е пласты в некую оценочную совокупность, важную, по его представлениям, для сегодняшней действительности.

Как даос он жил в природе, жил природой, вчувствовался в природу, ища в ней следы той Изначальности, которая, еще не испорченная  удаляющейся  от  доформенной  Чистоты  человеческой

 

168

цивилизацией, существовала в гармоническом единстве чистого естества и высокой культуры первопредков.

В  самом  слове,  обозначающем  время 236 ,  в  качестве  ключевого

элемента (иероглиф есть единство составляющих его значащих графем) стоит слово «солнце» 237 , а дополняющий его другой элемент складывается из знаков «земля» 238 и единица измерения протяженности239, то есть время есть та или иная фаза светила в разное время земных суток. Этим самым введена привязка понятия земного

времени к небу, к солнцу и к цикличности, становящейся характеристической чертой движения времени.

Но и это слово, в котором все таки намечены начальные элементы абстрагирования, появляется в стихах Ли Бо чаще в подчиненных, служебных словосочетаниях типа «когда вернется (вернусь)», а не в сюжетах, где время играет какую-то динамическую, активную, созидающую роль. В последних, то есть там, где поэт обозначает время как своего рода «действующее лицо» художественного сюжета, он обычно прибегает к словам, которые с нашей точки зрения могли бы считаться эвфемизмами, но для человека времен Ли Бо таковыми не являлись, например, «солнце», «свет», «луч» в значении именно времени, активно  воздействующего  на  изображаемый  объект  (например,

«скользящие  лучи» 240  как  неостановимое  время,  губительное  для

человека, или неуловимые «летящие лучи» 241 ). Таким образом, поэт придавал времени ту или иную форму существования, тем самым опуская его от высшего, бесформенного состояния, в каком мир находился в своей древней Изначальности, к более низменному состоянию движения от формы к форме.

Привычное для нас линейное восприятие времени, порожденное христианской эсхатологией, было чуждо китайскому поэту. Не отклоняясь от собственных традиционных мыслительных построений, Ли Бо воспринимал время как круговорот 60-летних циклов, из года в

 

169

год проходящих через неизменные вехи: четыре сезона, двенадцать лунных месяцев, 24 двухнедельных периода (обозначаемые тем же словом ци242, каким называли и незримые частицы энергии, пронзающие вещный мир), и все это складывалось в периоды, идущие из седой Древности в надвигающееся будущее.

Это, с одной стороны, был не единый поток, а составная конструкция, которую можно было разложить на составляющие, перемешать, выстроить заново. Но с другой стороны - это была цельность, в которой прошлое не исчезало, а  лишь  предавалось забвению и могло быть восстановлено. Такое специфическое художественное восприятие времени базировалось на фундаментальной

основе общей ментальности, исходящей из бинарного чередования противоположностей инь-ян 243 : «В круговорот инь-ян включается то, что с логической точки зрения несопоставимо… Это не только сменяемость состояний во времени и пространстве в некоей временнòй и пространственной протяженности, последовательности…, но и их одновременность…, и внутреннее состояние взаимопроницаемости, присутствия одного в другом» [Дао-1972, с.162].

Что может означать генеральное стремление Ли Бо к

«возрождению Древности»244? Исследователи дискутируют, хотел ли он вернуться в прошлое, заменить прошлым день сегодняшний или заново сконструировать настоящее по лекалам Древности. Так или иначе, но в любом случае это было осознание возможности власти над временем, управления временем, не подчинения ему, а господства над ним. Власти не своей (как смертного землянина), а тех совершенных сверхсуществ, в круг которых Ли Бо стремился душой:

 

 

Что-то осень мне тихонько шепчет Шелестом бамбуков за окном.

Этот древний круг событий вечный

 

170

Задержать бы... Да не нам дано.

 

 

Или, может быть, точнее сказать – осознание потенциальной свободы от времени, возможности вырваться за его пределы, разорвать его путы, покончить с его неотвратимостью.

Время и «земной» Ли Бо явно находились во враждебно- конфликтных отношениях друг с другом. Время вгоняло в свои жестко определенные периоды (земная жизнь Ли Бо и ограничилась одним циклом – 60 лет), подчиняло своим законам, трансформировало в соответствии со своим уставом. А он по изначальному своему духу был человеком весьма своевольным и диктата ни времени, ни императора («Сына Солнца») терпеть не хотел, выразив свой протест уходом из дворца – в горы как сакральные пути к Небу, в тот «верх», откуда лилось на  Землю  само  Время  (прошлое  в  китайском  метафизическом

представлении обозначалось глаголом, первичным значением которого был «верх» 245 ), в «занебесье», обретая «свободу духа» и «чувство независимости» [Конрад-1966, с.262]. Он всегда был готов к решительному повороту судьбы.

Погружение в даоские штудии (типа упоминаемого в одном из стихотворений «Золотого канона» – эзотерического трактата о способах изготовления из киновари позолоченных пилюль для перехода в вечное инобытие во вневременном пространстве), которое он предпринял в молодости и не раз повторял в течение жизни, возможно, укрепило в нем мысль о том, что время – это замкнутая сфера, имеющая некие пространственные пределы, за границей которых  его  действие ослабевает или вовсе прекращается, но там – иной мир, не тот, который люди с неким ощущением ужаса характеризуют словом «безвременье», это скорее «вне-временье», «за-временье».

Иными словами, наше понятие «безвременья» обозначает мир, в котором смешался устанавливаемый течением времени благоприятный

 

171

порядок, тогда как «вневременье» – уже не «наш» мир, а принципиально иной, со своими нормативами,  предназначенными  не для человека, а для высших существ, в которых отдельные обитатели Земли могут с соблюдением определенных правил и в заданной постепенности трансформироваться.

Тут невольно возникает вопрос о соотнесении времени и пространства. Если в «ином» мире время замедляется или вовсе останавливается, исчезает, то тогда должно исчезать и пространство, функцией которого время является. Каким же образом воспринимать левитацию поэта в занебесье, где он парит либо в одиночестве, либо с бессмертными его обитателями, достигает «восьми полюсов», обретает гигантские размеры, то есть непривычную для землянина, но все же форму? Не есть ли «инобытие» - виртуальная субъективность, существующая как продукт особо развитого «высшего разума»? Не внеположенного, условно говоря, «Бога», а адепта, прошедшего через этапы созревания сознания и потому достойного этого?

Проблема «инобытия» современным человеком относится к мифологии как «предыстории» и «вымыслу», но миф традиционным средневековым  китайцем  воспринимался  по-другому  –  как  некая

«доистория» (а в определенном смысле – и «послеистория»), тот пространственно-временной континуум, который существовал в космической первичности вселенского Дао, имея принципиально иные качественные характеристики, чем наш мир, в том числе и в отношении времени. В завершении земного бытия Ли Бо хотелось видеть конец поисков и блужданий и «возвращение к себе», к той своей истинной сущности, которая находится за границей конечного земного бытия:

 

 

Путником случайным мы живем, Смерть лишь возвращает нас к себе, Небо и земля — ночлежный дом,

 

172

Где скорбят о вековой судьбе.

 

 

Уход от привычного восприятия времени многоступенчат, он в чем-то  сродни  поэтическому  «трансу».  К  строкам  поэта  Сыкун  Ту

«Только и знаю: вот утро, вот вечер, / Но различать я не стану часов» академик В.М.Алексеев дает такой парафраз, соединяя метафизическое и поэтическое парение духа: «Довольно теперь отличать утро от вечера, точное время уже неинтересно… Поэт весь отдается зовам неба… и достигает этой небообразной, абсолютной свободы, устремляясь в транс своего духа и воли» [Алексеев-1978, с.181]. Картина медитации в буддийском монастыре в стихотворении Ли Бо «Ночные раздумья в Дунлиньском монастыре на горе Лушань» может восприниматься не только как религиозный акт, но и как творческий взлет, то есть он сливает эти две формы выхода из времени, ощущая качественное отличие, как мы бы сказали, времени «объективного», присущего земным процессам, и «субъективного», выпадающего из сферы привычного времени.

Те пространства, в которых обитают сяни, можно представить себе в виде ступенчатой конструкции, не отгороженной глухо от нижних земных пределов, куда они являются, обретая былые завершенные формы для общения с землянами, еще не постигшими совершенства восприятия («пяти чувств»). Об иных формах – или полном отсутствии таковых – проскальзывают лишь смутные догадки. Вероятно, на верхних уровнях стабильность форм отсутствует, размеры обитающих там существ не зафиксированы и могут при необходимости сжиматься или бесконечно увеличиваться. Проф. А.Е.Лукьянов, опираясь на строки Ли Бо, указывает на самогиперболизацию поэта в процессе сакральной духовной левитации [Ли Бо-2004, с.206].

Исходя из аксиоматичного утверждения  о  неразрывной бинарности  пространства-времени  в  китайских  мировоззренческих

 

173

конструкциях,  можно  предположить,  что  переход  сяня  в  иное,

«занебесное» пространство должен предполагать наличие там некоего качественно иного времени. Ведь по мере продвижения по ступеням даоского  аутотренинга  человек,  которого  начинают  именовать

«постигшим» 246 тайны Земли 247 и Неба, прозревшим явления Тьмы248,

постепенно меняет свои взаимоотношения с временем, отказываясь от его вех, установленных на Земле, и в этом статусе обретает качественно новые возможности.

Эту трансформацию можно представить себе не как пересечение неких «границ», за которыми находится «иной мир», а постепенное изменение внутреннего земного статуса в сакральный, позволяющий включать доселе приторможенные психосоматические возможности человека и обрести гармонию со вселенским миропорядком, после чего присущие человеку в его земной жизни визуальные и психические изменения прекращаются, переходя в статичность вечного бытия.

 

 

Зажато небо в пиках Колдовских Там, где слышна башуйская волна. Когда-то люди не увидят их,

А Неба – не коснутся времена.

 

Крайне любопытна буквальная формулировка последней строки249 - «на Небе нет времени, которое достигло бы его», «время не достигает Неба», «у Неба не будет предела»; возможна и такая интерпретация – «Небо не падет во Время» (в среднекитайском языке омонимы дао «достигать, приходить» 250 и «падать», «рушиться» 251 могли взаимозаменяться с синонимичными значениями); не менее выразителен и вариант (опечатка?) в одном из современных изданий, где последние три иероглифа даны в иной последовательности252, что можно

 

 

174

интерпретировать как Небо «пришло к отсутствию времени». Тут уже явственно слышен намек на «вневременье» Неба.

В это «вневременье» Ли Бо и стремился, ощущая себя чужаком в том реальном времени (и пространстве), в котором находился: «Меня бы кто-нибудь туда унес / И больше в этот мир не возвратил».

У нас нет документированных материалов, показывающих, почему эта тематика стала наиболее актуальной для Ли Бо именно в этот период. Но допустимо предположение, что жестокое разочарование в дворцовом

«бытии», которое до близкого соприкосновения поэт идеализировал и романтизировал, усилили его изначально существовавшее тяготение к

«инобытию». Причина явно лежит в социо-психологической плоскости.

Пора было уходить из столицы. Как ни трудно расставаться с мечтой! И по возвращении в Восточное Лу в стихотворениях 746 года о проводах брата и друга, уезжающих в столицу, он признается себе, что душа его разбита.

В стихотворении 747 года «На башне Фениксов в Цзиньлине», несмотря на откровенное противопоставление бренности сановитой вельможности - вечности природы, он тем не менее вспоминает имперский центр с тоской и печалью (не столько из-за собственной судьбы,  сколько  из-за  «туч»,  закрывающих  «солнце»-государя):

«Чанъань не вижу, и в душе печаль».

 

175

Часть 2

 

 

А я, беспечный странник,

Среди чаек – свой

 

 

176

⇐ Предыдущая12345678910Следующая ⇒

Поделиться: