Из пасти тигра - в логово тигра

(744-752)

 

 

Счастливые события в Лянъюань

 

Император удовлетворил просьбу Ли Бо об отставке и с легкостью отпустил его, даже снабдив грамотой, по которой поэт мог в любом кабачке услаждать себя любимым зельем за счет государственной казны. В хрониках это обозначено устойчивым словосочетанием «вернулся в горы, пожалованный златом»253. А в преданиях –  выросло до «грамоты

o денежном довольствии»254, которая якобы предоставляла поэту право

«в какой области объявится, в той области и кормиться, в какой уезд придет, в том уезде и кормиться. С этой грамотой, рассказывают, Ли Бо во многих местах побывал» и за счет казны многих попотчевал, не только друзей, но и случайных встречных, от голодухи жевавших сухие прошлогодние листья [Жун Линь-1987, с.77].

А в собственном доме в Восточном Лу поэт открыл питейное заведение, известное как «кабачок Ли Бо». Вино он готовил сам, и, возможно, это было вино персиковое – из того самого дерева, которое он собственноручно посадил во дворе. Или рисовое. Может, он и рис для этой цели выращивал, как Тао Юаньмин – просо? «Петух рассветный прокричал - / Взялись домашние за плуг», - позже в стихотворении «Подношу брату Ле» вспоминал поэт. Давал ли кабачок доход, не известно, но маловероятно, потому что свой товар впавший в отчаяние поэт сам же и потреблял.

Весной 744 года, на третью луну, когда очнувшаяся после зимы (а в тех краях бывают и легкие ночные морозцы, к утру забеливающие чуть пожухлые травы) земля покрылась изумрудом трав и пышным разноцветьем,  Ли  Бо  покинул  холодный  Чанъань.  Это  было  уже  его

 

 

177

второе расставание с неприветливой столицей, подтвердившей их несовместимость. Но этот уход был много горше. В начале 730-х годов он был молод и не достиг сорокалетнего рубежа, когда, считалось, благородный муж уже обязан был обрести достаточно крепкое статусное положение. И вот он, казалось, его обрел, стал членом Академии Ханьлинь, вошел в придворный истеблишмент, был близок к императору. Пусть в начале 730-х он уже ощущал грусть непризнания, разгоняя тоску ночными хмельными беседами с верным другом-луной, но это еще не стало глубинным разочарованием.

На этот раз Ли Бо покидал столицу, весь поглощенный мыслью о неизбежном «вхождении в Дао». Он решил стать даоским монахом с особым статусом, не предусматривающим постоянного проживания в монастыре.

Но до этого произошло событие, важность которого трудно переоценить: в одном пространственном и временно̀м измерении встретились два величайших поэта китайской цивилизации – Ли Бо и Ду Фу. Кто из них «№1», а кто «№2», дискуссии не стихают. И, вероятно, не стихнут, потому что ответ лежит скорее не в эстетической, а в мировоззренческой плоскости: один из них – поэт «небесный», другой –

«земной» по основной направленности своих дум и стихотворений. Но такая разнополюсность отнюдь не привела к конфликту их личных отношений, и многолетнюю дружбу великих поэтов можно назвать великим и редким примером душевной гармонии.

Современный поэт Вэнь Идо написал об этом с пафосом, не заслуживающим возможной иронии, ибо он передает романтически- возвышенный дух события: «В нашей четырехтысячелетней истории, кроме встречи Конфуция и Лао-цзы, нет другой такой великой, возвышенной, памятной встречи, как встреча Ли Бо и Ду Фу» [Ань Ци- 2004,  с.111].  Они  часто  виделись,  с  грустью  провожали  друг  друга,

 

178

посылали  вослед  стихи,  тревожились,  когда  от  друга  долго  не  было вестей.

Вариация на тему

 

 

«…Ду Фу окончательно заблудился. Пригляделся – на склоне конь пощипывает травку. Есть конь - есть люди. Двух шагов не прошел, как зацепился за что-то, шлепнулся так, что в глазах потемнело. Тыквочка с вином отлетела куда-то. Чуть успокоившись, заметил совсем рядом человека лет сорока в шапке чиновника, серовато-коричневом халате, высоких сапогах. В обнимку с синим кувшином вина в форме павлина он лежал на камне, как на подушке, и лениво приоткрыл глаза, потревоженный падением пришельца… "Ну, что нужно? " - "Господин… Я не нарочно…" - "Не нарочно? – недовольно буркнул человек. – Я такой замечательный сон видел, а ты меня разбудил. Ты мне должен компенсировать прекрасный сон!" Такого Ду Фу еще не слышал. "Что за сон видел господин? И как же я смогу его компенсировать?"

Не вставая, этот странный человек дернул ногой и неторопливо начал: "Мне снилось, что я взнуздал ветер, взметнулся над горами, лечу над озером, озаренным луной, вижу солнце, пробужденное Небесным Петухом и встающее из-за моря, петляю между вершинами и реву, как медведь, как дракон, приводя в трепет густые леса и горные ручьи, а черные тучи, пронизанные молниями, встряхиваемые громами, обложили небосклон …"

Рассказывая, мужчина все больше приходил в возбуждение, глаза загорелись чудным блеском, он вскочил и продолжил, возвышая голос и патетично ритмизуя повествование: "О, эти тучи черные, набухшие дождем, о, эти водные просторы, окутанные дымкой… Распахнутое небо, и края нет у бездны мрака. В одежде радужной спустился вихрем повелитель туч. Взревели струны, барабаны, святые онемели, а души, встрепенувшись, взвыли … Вскочил я на оленя, гулявшего по склону, и понесся к хребтам величественным. Ну, можно ль гнуться перед властью и богатством?! И душу перед ними распахнуть?!" Ду Фу был ошеломлен. Какая ода! Смерчем пронеслась, потоком бурливым, какая образная мощь, Небесной силой вызванная… "О, господин, творящий сны, давайте

 

 

179

вместе  выпьем!..  Коли  вино  мое  сравниться  сможет  с  Вашим  сном, взлетевшим над мирами "…

…"Ну, разве нам что-нибудь еще нужно? Ах, да, в Чанъане я слышал, что Ли Бо, этот талантище, отставлен от двора…" Выпив, незнакомец подхватил: "Но что бы ни было, нельзя отказываться от снов…" – "Эх, будь я Ли Бо…" - "И что бы ты сделал?" - "Бросил бы пить, перестал витать в небесах, а со всей почтительностью и искренностью оставался бы подле государя, усовестил бы его, упросил вникнуть в страдания простых людей Поднебесной… К сожалению, Ли Бо – талант, но не из тех, кто заботится о бренном мире…" - "Славно сказано! Ну, и подонок этот Ли Бо, два года неизвестно что делал в Чанъане, убить его мало!" - "Господин, творящий сны, - оборвал его Ду Фу, - Ли Бо – близкий мне по духу человек, я бесконечно уважаю его и прошу не поносить! " - "А позвольте поинтересоваться, кто же Вы? " - "Я Ду Фу. "

Лучистые глаза незнакомца заискрились радостью, а в ушах Ду Фу зазвенела только что слышанная необыкновенная ода, такая тонкая и возвышенная, полная неземных чувств и мыслей… Кто же в Великой Танской империи способен на такое, кроме… "Брат Тайбо!"».

[Ван Хуэйцин-2002, с.607-613]

 

После этой встречи Ду Фу пригласил Ли Бо в свой неприхотливый дом у подножия горы Лухунь близ города Яньши (сегодня этот город в провинции Хэнань носит то же название). Здесь, около могил его знаменитых еще со времен Западной Цзинь предков, издавна стояли крытые соломой хижины, поставленные теми, кто, соблюдая траур, годами жил около свежей могилы, блюдя ритуальный пост. В одной из

них Ду Фу и организовал себе то, что мы сегодня именуем «дача»255.

Обычно немногословный Ду Фу, возбужденный знакомством с таким известным и почитаемым им поэтом, проговорил весь вечер и, смущаясь, прочитал незадолго до этого написанную ироничную «Песню о восьми святых пития», в которой четыре строки были посвящены его гостю: «Черпак вина – и тут же сто стихов, / Он вечный гость чанъаньских кабачков / И даже к Сыну Неба не спешит: / "Ведь я –

180

святой среди хмельных паров!"» 256 - «Как естественно и искусно!» - вовсе не обидевшись на иронию, оценил Ли Бо, любивший свободный песенный стиль, корнями своими уходивший в близкую самому Ли Бо культуру Чу и продолженный в ханьских юэфу.

Но когда Ду Фу, подхватив тему, сказал о подражании старым образцам,  Ли  Бо  жестко  напомнил  классическое  древнее  изречение:

«Кто уходит от меня – жив, кто подражает мне – мертв»257. И объяснил:

«Не опутывай себя никакими рамками. Поэзия исходит из сердца и переменчива, как лицо человека» [Гэ Цзинчунь-2002-А, с.156-157].

Ду Фу очаровала простота и непосредственность, с какой Ли Бо отнесся к нему – не как к еще малоизвестному молодому поэту, а как к духовному собрату. И ответил ему верной дружбой – даже в тяжелых испытаниях, какие выпали на долю Ли Бо, когда от него, осужденного, заключенного в тюрьму, отправленного в ссылку, отвернулись многие из тех, кто именовал себя его другом. Они не раз встречались, особенно в Восточном Лу, где в Яньчжоу в течение двух десятилетий был дом Ли

Бо и там же жил отец Ду Фу, занимая в округе высокую должность главного советника сыма258. Вдвоем, беседуя о стихах и читая их друг другу, поднимались на Южную башню 259 Жэньчэна, которая много позже была надстроена и расширена (а теперь называется Шаолинтай и является одной из главных достопримечательностей Цзинина), гуляли

по утоптанной дороге вдоль реки Сыхэ (или Сышуй), которую позже поэт Бо Цзюйи назвал «северным истоком танской поэзии»260.

Вместе с Ду Фу и присоединившимся к ним поэтом Гао Ши Ли Бо совершает восхитительную поездку в Бяньсун – территорию по берегам Хуанхэ между городами Бяньчжоу к юго-востоку от современного Кайфэна и Сунчжоу к югу от современного Шанцю. Район Бянь иначе именовался Лян, и именно там когда-то находился Лянъюань, одно из самых любимых мест Ли Бо.

 

181

Лянъюань - парк на территории древнего княжества Лян (совр. пров. Хэнань), в начале династии Хань построенный Лю-у, лянским князем Сяо, сыном императора Вэнь-ди, для приема гостей и развлечений. Среди именитых гостей этого парка значился и поэт Сыма Сянжу. В танское время руины парка еще не погибли безвозвратно.

Из воспоминаний Ду Фу и Гао Ши, которые оба указывают на дурную погоду, пронизывающий ветер, «капли дождя на мечущихся листьях  шелковицы»  (из  стихотворения  Ду Фу  «Давнее путешествие» 261 ), исследователи, сопоставляя с хроникальными династийными записями, извлекли предположение, что произошло это

на девятую-десятую луну, конец осени 744 года [Чжоу Сюньчу-2005, с.112]. А через два года эта троица вновь встретилась на землях княжества Лян, после чего Ли Бо с Ду Фу съездили в Шимэнь (Каменные врата) в районе Цюйфу.

В памяти Ли Бо Бяньсун оказался крепко связанным с двумя важными событиями его жизни: этим путешествием трех поэтов по дивным красотам, возбуждавшим поэтическое чувство не меньше, чем вино, которое они потребляли в достаточных количествах, и происшедшей через шесть лет женитьбой на госпоже Цзун – верной спутнице Ли Бо до последних дней его земного бытия.

Большинство исследователей считают госпожу Цзун  второй женой поэта; Се Чуфа – четвертой [Се Чуфа-2003, с.258], хотя все же усматривает различия между всей четверкой и разбивает ее на группы по продолжительности совместного существования [Се Чуфа-2003, с.249]. Проблема – в разных толкованиях «Предисловия к сборнику Академика Ли», написанного поэтом Вэй Хао (другое имя Вэй Вань), где  упоминаются  четыре  женщины,  близкие  Ли  Бо,  но  отношения  с

первой  и  последней  характеризуются  как  цюй 262  ,  что  означает

официальный, узаконенный административными процедурами брак с созданием  семьи  и выделением  главе семьи земельного  надела, а со

 

182

второй (из рода Лю) и третьей («женщина из Лу») – как хэ263. Это слово комментаторами обычно трактуется как ехэ264, что в широком смысле

обозначает ненормативный брак (так, женитьба семидесятилетнего Хэ, отца Конфуция, на слишком юной девушке характеризовалась так же, поскольку по установленным традициям разница в возрасте между супругами не должна была превышать десяти лет); в случае Ли Бо это следует понимать как свободное «сожительство», хотя и закрепленное устным согласием родственников и администрации [Фань Чжэньвэй- 2002, с.354], но не «брак» как юридически оформленный институт.

И Сюй, и Цзун достаточно много упоминаются в стихах Ли Бо [Ань Ци, Сюэ Тяньвэй-1982, с.72], «соседка с гранатовым деревом» (та самая Лю) встречается пару раз (чаще с ругательными эпитетами вроде

«майчэневой жены» или «дуры из Гуйцзи», не созвучной душе мужа и опрометчиво быстро расставшейся с ним), а вот «женщине из Лу» и таких строк не посвящено.

Но с безымянной «женщиной из Лу» Ли Бо прожил более длительный срок. В ряде исследований указывается, что она родила ему сына (Поли или Тяньжаня), а когда поэт отправился в свою очередную длительную поездку, предложила оставить первых двух детей Ли Бо в ее доме вместе с их общим сыном, обещая присматривать за ними. «Как минимум, мы можем сказать о ней, что это был тип мудрой женщины, и в истории семейной жизни Ли Бо она занимает важное место… Но когда Ли Бо заключил официальный брак с госпожой Цзун, она могла остаться лишь как наложница, поскольку была простого происхождения» [Фань Чжэньвэй-2002, с. 355].

Цзун, как и Сюй, была из рода высокопоставленных сановников, ее дед Цзун Чукэ находился в родстве с императрицей У Цзэтянь и трижды, при этой императрице и ее преемниках, претендовал на должность главного советника императора, но, по своим нравственным критериям  не  вписываясь  в  паутину  дворцовых  интриг,  не  обрел

 

183

необходимого для полновесной власти авторитета. И внучка по воспитанию и склонностям выпадала из стандартного номенклатурного круга, была образованной, неглупой женщиной, любила поэзию, играла на цине, тянулась к интеллектуалам («познавала Дао, стремилась к святому Бессмертию», - писал о ней Ли Бо; воспитанные в однотипных нравственных правилах, они позже очень подружились с Пинъян, дочерью Ли Бо). При этом была прекрасной кулинаркой, сразу пленившей взыскательного поэта местным деликатесом – огромным, на

полтора цзиня265, карпом из реки Хуанхэ с обжаренной до золотистого

сияния корочкой, замаринованным в тягучем кисло-сладком соусе 266 ; колыхаясь, соус свисал с палочек, как усы дракона (слизывая его с палочек, обычно, смеясь, говорили: «Сначала надо съесть мясо дракона, а потом отведать его усы»). Усладившись, Ли Бо заметил: «Одежда должна быть старого покроя, а уж есть надо только домашнюю пищу» [Гэ Цзинчунь-2002-А, с. 196].

Отвергая «некондиционных» претендентов, она в итоге упустила пору своего цветения (к моменту знакомства ей было за тридцать). Но дождалась дара Небес – великого Ли Бо, оставшись ему верным другом до конца дней, хотя такой единодушно положительной, как в отношении первой жены поэта, оценки нет.

Существует версия, что длительные поездки поэта, накопившись, вызвали протест жены, и она поставила условие – или путешествуешь, или расстаемся. И вольнолюбивый поэт выбрал второе. Это не был официальный развод. Госпожа Цзун ушла к даосам на склон Лушань и «погрузилась в Дао». Лушань она выбрала отчасти потому, что там в монастыре жила Ли Тэнкун, дочь Ли Линьфу, то есть женщина, с одной стороны, того же социального круга, с другой - той же духовной направленности. Ли Бо сам с почтением относился к этой даоской монахине, вырвавшейся к вольной духовной жизни из придворной духоты.

 

184

Однако формальная разлука не помешала госпоже Цзун броситься на помощь мужу, когда тот попал в беду. Она активно обращалась к былым высокопоставленным знакомым, выручая Ли Бо из тюрьмы, а потом вместе с младшим братом Цзун Цзином сопровождала Ли Бо в ссылку. Правда, в последний период жизни поэта в его стихах нет упоминаний о ней, и на этом основании некоторые исследователи делают вывод о том, что они расстались не только формально [Ван Сяосян-1990, с.114-125], что другие подвергают сомнению из-за недостаточной аргументированности вывода [Фань Чжэньвэй-2002, с.356]. Тот факт, что ее не было рядом с мужем в момент его смерти, еще не основание для такого заключения. Не приехал и сын (дочь к тому времени, вероятно, уже умерла). Ведь, по мнению большинства исследователей, болезнь была скоротечной и смерть неожиданной [Фань Чжэньвэй-2002, с.356].

Этот брак нельзя назвать случайным. Цзун Цзин был учеником Ли Бо, не раз настойчиво приглашал его посетить их дом (родители рано умерли), а сестра, зная стихи поэта, мечтала познакомиться с ним. Для китайских литераторов интеллектуальный уровень жены  был достаточно важным критерием оценки. Ли Бо, конечно, не был исключением, хотя в стихотворениях и письмах он на первый план выдвигал ее родовитость. Некоторые авторитетные исследователи даже утверждают, что «для Ли Бо важным было ее сановитое происхождение, чем он гордился» [Чжоу Сюньчу-2005, с.122].

Возможно, сначала Ли Бо поселился в доме жены, где также жили ее брат и сестра. На это указывает тот факт, что по нравственным нормативам того времени, сестра жены не могла жить в семье ее мужа, если те завели самостоятельный дом. Кроме того, новая жена должна была бы принять на себя обязанности умершей матери ее детей, обихаживать и воспитывать их, но дети Ли Бо от Сюй остались в Восточном Лу, а это могло произойти лишь в том случае, если поэт

 

185

опять стал «примаком», войдя в семью жены со  всеми сопровождающими этот статус правовыми ограничениями.

Через какое-то время, однако, новобрачные поспешили отделиться от родового гнезда, зажив самостоятельно в Юйчжане, почти напротив Аньлу, где начинался первый брак Ли Бо, только на противоположном, южном, берегу Янцзы. По одной версии, у них родился сын Тяньжань ([Ань Ци-2004, с.130]) – те самые иероглифы из текста Вэй Ваня, которые одни исследователи считают именем, другие – фразеологическим оборотом, ошибочно интерпретированным. О нем, однако, кроме имени, ничего не известно. А первые двое детей, вопреки традиции, так и остались в Восточном Лу.

В научной литературе бытует мнение, что Ли Бо нельзя считать

«семейным» человеком, что он не испытывал чувства ответственности ни за жену, ни за детей (на распространенность такой оценки среди исследователей указывает Чжоу Сюньчу [Чжоу Сюньчу-2005, с.125- 126]). Тем не менее, путешествуя по городам и весям, Ли Бо не забывал о семье, и по его стихам видно, что этот брак, как и первый, тоже был исполнен чувств и гармонии.

 

 

Вхождение в Дао

 

 

Но нас, кажется, слишком далеко увлек бурливый поток чувств Ли Бо. Вернемся в конец 744 года, когда уже почти зимой поэт расстался с Ду Фу и направился в Цичжоу (совр. район Личэн близ города Цзинань пров. Шаньдун), где в монастыре Пурпурного Предела (Цзыцзи гун), пройдя обряд «вхождения в Дао» 267 и получив мистический амулет из белой кости, официально становится даосом (без

проживания в монастыре - на такой статус не нужно было получать разрешения административных государственных инстанций) и обретает

 

186

доступ к тайным даоским текстам, сокрытым от мирян. К сожалению, от этого       монастыря не осталось никаких следов, даже место его нахождения точно установить не удалось.

Взаимоотношения Ли Бо с ведущими идейными течениями эпохи достаточно неопределенны и потому  служат  предметом дискуссий с полярными оценками. Дискутанты пытаются вставить Ли Бо в четкую мировоззренческую структуру и, в зависимости от темы критического обзора, находят у него то почтение, то презрение к Конфуцию, то отрицание даоских тезисов, то углубление в них (см., например: [Изучение-1991, с.78]).

Все это у Ли Бо есть, но отражает не устоявшиеся взгляды на то или иное учение, а выхваченный из сложной, противоречивой, нестабильной психологической ментальности момент, адекватный лишь самому себе, но не такому титаническому сплетению мыслей, чувств, настроений, каким был Ли Бо. Сегментироваться между конфуцианством, даоизмом и буддизмом для него не представлялось возможным, хотя он и пытался. Но все же взращен он был как даос и на наиболее устойчивом – подсознательном – уровне остался именно даосом. Потому-то он казался чужим в чиновной среде, и с государевым служением ничего у него не вышло.

Более глубокое слияние с даоским учением стало для Ли Бо не окончательной, но важной вехой его мировоззренческого развития. Не исключено, что тут присутствовал и конъюнктурный социально- политический аспект (хотя это сомнительно, учитывая, что произошло это после разочарования в нравственной ауре императорского двора и решительного разрыва с ним). В танское время даоское учение начинает обретать бо́льший, чем в прежние времена, вес. Танские императоры считали своим предком Лао-цзы, чья родовая фамилия была Ли, как и у них (и как у Ли Бо), многие члены императорской семьи уходили в

 

187

монахи (например, Юйчжэнь, сестра Сюаньцзуна; даоской монахиней формально стала Ян Гуйфэй, получив имя Тайчжэнь).

В Шу, отчем крае Ли Бо, превалировали даоские взгляды с мистической окраской ухода в «инобытие». Неподалеку от дома будущего поэта на горе Пурпурных облаков стоял даоский монастырь, и Ли Бо не раз бывал там, о чем позже вспоминал в стихах («На горе Пурпурных облаков у дома / Дух даоский никогда не гас» - стихотворение «Посвящаю живущему в горах Сун отшельнику Юань Даньцю»). Подружился с даосом Дун Яньцзы и, сливаясь с естественностью Природы, приручил диких птиц, которые клевали зерно у него с ладони. Позже в горах Наньюэ навестил отшельницу У Цзян, носившую, как поэт позже описывал, «плат лотосов». В горах Суншань безуспешно искал отшельницу Цзяо, которая была сведуща в даоской алхимии, умела задерживать дыхание и обходиться без пищи и насчитывала уже двести с лишком лет, а выглядела на 50-60. К даосам его влекла не только общественная атмосфера времени, но и собственный «стержень Дао».

Временами он сближался и с конфуцианским подходом к месту человека в социальной структуре, особенно на территории Лу, колыбели конфуцианства, хотя уже и в то время отпускал поэтические шуточки по поводу того, что конфуцианцев «дела сегодняшние не трогают» 268 (стихотворение рубежа 730-740-х годов «Смеюсь над конфуцианцем»). Полтора  года,  проведенные  при  ранее  идеализировавшемся  им

императорском  дворе,  тем  более  углубили  его  разочарование  в

«мирской пыли». Его взгляды на Конфуция резко колебались между почитанием, даже функциональным самоотождествлением – и, как с остервенением  даоского  апологета  формулирует  Ли  Чанчжи,

«презрением» [Ли Чанчжи-1940, с.88].

«Вхождение в Дао» было особой процедурой, обставленной четким  церемониалом.  Ей  предшествовала  специальная  подготовка:

 

188

претендент должен был обратиться к известному даосу с просьбой написать для него на белом шелке красной тушью тексты тайных трактатов («Пять тысяч знаков»269, «Три постижения»270  , «Постижение

сокровенного» 271 ,  «Высшая  чистота» 272  и  др.),  в  нескольких  местах

перемешав иероглифы так, чтобы непосвященный не смог понять текст. Поэту сделал это известный даос Гай Хуань из Аньлин в Хэбэе.

К выбору того, кто в ходе церемонии должен был вручить претенденту трактаты, Ли Бо отнесся весьма серьезно. Считалось, что космическая энергетика Учителя воздействует на судьбу претендента, и Ли Бо обратился к знаменитому на всю страну даосу Гао Жугую, которого почтительно именовали Небесным Учителем 273 . Ли Бо познакомился с ним в Чанъане.

В назначенный час претенденты выстроились друг за другом и, покачиваясь из стороны в сторону, держа руки за спиной, как осужденные на казнь, медленно двинулись к алтарю, обвязанные лентами (в древности это были веревки, впоследствии – бумажные полосы), символизирующими налагаемые на претендента ограничения. На алтаре стоял тот, кто проводил церемонию «вхождения в Дао». Вручив подарок (золотой браслет и медные монеты), Ли Бо торжественно молвил, обращаясь к Гао: «Учитель мой в веках пребудет» (то есть фактически обозначил его как «живого святого»). Гао взял браслет, переломил его и вернул половинку Ли Бо как знак скрепления договора о «вхождении», после чего вручил ему написанные священные тексты. И вслед за другими поэт продолжил движение вокруг алтаря, совершая круг за кругом. Мысленно претенденты представляли себя «гостями Яшмового владыки», их губы беззвучно произносили обращенные к Небесному Верховному Владыке мольбы о снисхождении.

Так обычно продолжалось от 7 до 14 дней и ночей. Ежедневный краткий отдых с глотком родниковой воды и  пиалой неприхотливой

 

189

пищи ждал их лишь при первых лучах рассветного солнца. Некоторые теряли сознание, не выдержав физического и нервного напряжения, и их оттаскивали в сторону. Для них процедура завершалась безрезультатно. Выдержавшим испытание вручали амулет.

Такая жесткость преследовала две цели: отсечь физически и духовно слабых и обострить чувства для абсолютного принятия веры в принципы даоизма и идеи перехода в пространство даоской святости.

Однако Ли Бо пошел на эту процедуру не для того, чтобы полностью отрешиться от мира и уйти в монастырь. Он восхищался Цзюньпином 274 , спустившим полог своей отшельнической обители и погрузившимся в сокровенные тайны Дао, открывавшие ему пути и судьбы человечества, но при этом с горечью акцентировал непризнание

«бренным миром» мудреца, непонимание глубины его мыслей («некому постичь безмолвья бездны»).

А Ли Бо бездны мудрости, таящиеся в нем, жаждал донести до людей, и не он уходил от мира, а мир отталкивал его. Противопоставить этому он мог лишь преодоление времени и пространства с помощью даоской алхимии, уходом в вечность с возможностью возврата в лучшие времена Земли. Согласно даоскому тайному учению, реализовать это можно было двумя путями: приемом специального снадобья, приготовленного на основе киновари (сурика), либо удостоившись персонального приглашения от какого-либо святого. И о том, и о другом вариантах Ли Бо много размышлял в своих стихотворениях, не отказываясь от первого, более трудоемкого, дорогостоящего, таящего опасности (киноварь при нагревании выделяет ртуть, отравляющую человеческий организм при чрезмерном потреблении, что привело к гибели не одного императора, в том числе и в период правления династии Тан; есть версия, что это же было причиной смерти Цинь Шихуана), но предпочитая второй (не напоминает ли это выбор пути ко двору «через Чжуннань», а не через систему ступенчатых экзаменов

 

190

«кэцзюй»?). Не стоит, однако, обвинять Ли Бо в сибаритстве – таков уж у него был характер, взрывной, необузданный, «безумный», жаждущий действия, а не ожидания, мгновенного результата, а не постепенного, медленного продвижения. И высочайшее осознание себя, своей миссии, благословленной Небом.

Время от времени он исчезал с горизонта социально- направленных действий, чтобы где-нибудь в потаенном гроте на горном склоне вдохнуть воздух духовной энергетики и вольности, чего ему так недоставало среди мирской пыли. Так, в 750 году он на какое-то время осел на горе Лушань неподалеку от Дунлиньского монастыря,  куда часто заходил, садился на коврик перед Буддой, бесстрастно смотрящим сквозь него своими Синими Лотосами, и, упоенный душистыми фимиамами высоких свеч, переносился в пространства и времена, не имеющие границ, не знающие ни побед, ни поражений.

 

 

Вариация на тему

 

 

Бродя по лесным тропам, уже не на Лушань, а на другой горе и через пять лет после своих лушаньских бдений, вышел он к какой-то лощине. Вечернее солнце окрашивало ее пурпурным закатным светом, и поэту увиделся в его оттенках цвет киновари, которую даосы употребляют для изготовления Эликсира бессмертия. В душе что-то всколыхнулось, и не слышный ушам голос позвал его. Лес вдруг раздвинулся, посреди поляны открылся монастырь. Но странно… Перед воротами подросла трава, никем не примятая. Сквозь щели частокола Ли Бо увидел стену, по которой плотоядно ползли змеи лиан, сквозь мутноватое окно сумел разглядеть пустую залу со свитками на стенах, уже покрытыми пылью. Еще не осознавая, что произошло, он внутренним слухом вдруг услышал неземную музыку, внутренним взором увидел парящие в воздухе цветы, которые, вероятно, разбрасывала Небесная Дева. О, как это прекрасно! – без слов воскликнул поэт. – Они растворились в Ничто! И дома дрожащей от волнения кистью он набросал стихотворение.

 

 

191

Тропа заводит в красную лощину, Побеги сосен оплели врата,

Лишь птиц следы на лестницах пустынных, И некому впустить меня туда.

Сквозь окна вижу пыльные узоры На свитках, ниспадающих со стен. Такое запустенье перед взором, Что хочется уйти в лесную тень.

Но благовонье наполняло склоны, Цветов небесных вился ураган275, Звучала музыка меж гор зеленых, И выл тоскливо черный обезьян.

Мне стало ясно: бренный мир оставив, Они ушли совсем в иные дали.

(«Не найдя монахов в горном монастыре, написал это стихотворение» )

 

 

Ему самому хотелось вложить меч в футляр, одеться, как даоский монах, подвесить к поясу амулет и мешочек с минералами для Эликсира и, как он написал в стихотворении «Уезжая в Цзяннань, оставляю Цао Наньцзюню», уйти в «безбрежный пурпурный туман киноварных испарений».

Но ведь то же стихотворение начинается с отождествления самого себя с отшельником Доу Цзымином из родных сычуаньских мест (тот отпустил выловленного из ручья духа воды обратно, а спустя время дух прислал Цзымину рыбку, в живот которой было заложено послание

с рецептом Эликсира бессмертия, выпаренного из «пяти каменных пальцев»276 с горы Хуаншань; Доу Цзымин исполнил предписанное, и через три года получил приглашение в Занебесье). Ли Бо излагает эту историю так, словно она произошла с ним самим: «Когда-то я выловил

 

192

Белого Дракона / И отпустил его в водный простор. / Я жажду овладеть искусством Дао и покинуть мир, / Взмахну рукой и уйду в безбрежность».

Подобного рода персонажей весьма много в стихотворениях Ли Бо. Ань Цишэн, деревенский торговец снадобьями, который нашел в горах корень аира 277 – крохотный, не больше цуня длиной, но девятиколенный. Поняв, что это корень непростой, съел его и вознесся, потом  навестил  императора  Цинь  Шихуана,  три  дня  и  три  ночи

беседовал с ним и исчез, отказавшись от дорогих подношений. Вэй Шуцин, тоже вознесшийся, выпив Эликсир, тоже встречавшийся с императором (ханьским У-ди) и тоже не пожелавший остаться в злаченых палатах. Ван-цзы Цяо (другое его имя Ван-цзы Цзинь), чжоуский принц и искусный музыкант, его свирель, подражавшая голосу феникса, пленила даоса Фу Цюгуна с горы Суншань, и он пригласил принца в свою обитель, откуда тот взмыл на Желтом Журавле в небо, а через 30 лет прилетел в родные места, где все его видели, но не могли осязать…

Большинство мифологических прецедентов, упоминаемых у Ли Бо, связаны не только с «эликсиром», но и с императорами, которые жаждут принять святого в своем дворце, но тот отвергает лестное приглашение. Психологический «земной» ассоциативный подтекст, намеренно или подсознательно поставленный поэтом, просматривается тут достаточно явно. Ли Бо откровенно привлекает вольность жизни в первозданном естестве, свобода передвижения святых, возможность общаться с Яшмовыми Владыками всех 36 небесных сфер, заселенных святыми, но от Земли окончательно оторваться он не в силах. Он видит перед собой огромную цель, задачу, которую должен исполнить именно на Земле, и не может даже ради вольного эфира покинуть ее, не исполнив.

Так  что  у  Ли  Бо  не  было  мысли  стать  тяньсянь 278 ,  то  есть

«небесным  святым»,  уже  полностью  «вписанным»  в  Занебесье,

 

193

получившим определенный пост в небесной иерархии и практически недоступным для землян (Яшмовый владыка, Богиня запада Сиванму и им подобные). Он хотел стать дисянь279 («земным святым»), как Ван-цзы Цяо, Гэ Ю, Вэй Шуцин и другие, рожденные на Земле и остановившие тление бренного тела, обретя недоступные простым мирянам чувственные энергетические возможности.

Существуют предания о превращении Ли Бо в святого. Это не только ставшая уже расхожей легенда о финале его  земного  бытия, когда он во хмелю потянулся с лодки за отражением луны в воде и утонул, а через мгновенье вынырнул верхом на ките и вознесся в небо. У поэта Хань Юя есть рассказ о том, как Ли Бо видели сидящим на высокой горе над Бэйхаем, где он долго беседовал с каким-то даосом,

после  чего  они  оба  оседлали  красных  дракончиков 280  и  унеслись  в

сторону Восточного моря (где находятся острова святых Пэнлай и другие).

По легенде, Бо Гуйнянь, потомок поэта Бо Цзюйи, на горе Суншань встретил однажды незнакомца, который передал ему приглашение от Ли Бо и повел в глухую чащу, где он увидел человека в свободной одежде и с непринужденными манерами. «Я - Ли Бо, - назвался тот. – Получив освобождение, я стал святым, и Небесный Владыка определил мне жить здесь, и я живу тут уже сто лет. Ваш предок Бо Лэтянь (второе имя поэта) тоже обрел святость и живет на горе Утай».

В годы Сунской династии бытовало предание, будто Ли Бо видели в кабачках напевающим свои новые (!) стихи: «Жизнь человека – огонек свечи, / Погаснет свет – уйдет очарованье»281 ; поэт Су Ши считал их настолько совершенными, что написать их, по его  мнению,  не  мог никто иной, кроме как сам Ли Бо [Се Чуфа-2003, с.143-144] 282.

Вновь хочу подчеркнуть, что мифологические  персонажи  были для Ли Бо не порождением фантазии, а исторической реальностью, и

 

194

произведения  о  них  вполне  вписываются  в  тематическую  группу

«стихов об истории». Вторая половина 740-х годов, после ухода из столицы, - как раз и является для Ли Бо временем мифо-историко- философских размышлений. Прежде всего, в цикле «Дух старины», но и за его пределами он создает целый ряд выразительных стихотворений, в которых обращается к историческому и мифологическому материалу, препарируя его таким образом, чтобы провести акцентированные ассоциации с днем текущим.

Подобные стихи, традиционно классифицируемые как тематическая группа «юн ши» 283 («стихи об истории»), - давняя традиция китайской поэзии, уходящая корнями в древний «Канон поэзии» («Шицзин»), присутствовавшая и у Цюй Юаня. Там, однако, история была не центральным объектом, а фоновым. Лишь у Бань Гу (период Восточной Хань, 1-3 вв.)  впервые появилось стихотворение,

прямо посвященное историческому событию; оно так и было названо

«Юн ши», что впоследствии стало обозначать тематическую категорию. В дотанское время, однако, такие стихи не занимали значительного места в общем корпусе поэзии, и только в «золотой век» Танской династии поэты много и серьезно стали обращаться к событиям отечественной древности.

Наиболее интенсивно эту тематику разрабатывал именно Ли Бо. Из сохранившихся девяти с лишним сотен стихотворений более 70 произведений прямо и непосредственно говорят об исторических событиях (а есть еще стихи, затрагивающие тему косвенно, и это больше, чем совокупное количество произведений этой тематики, созданных до Ли Бо) [Ван Юшэн-1994-А, с.41]. История выступает у него либо как прямой объект повествования (событие или персонаж), либо как повод для размышлений, либо как фон вызывающего у поэта всплеск эмоций памятника древних времен, на который он смотрит. Это, конечно,  условное  разграничение,  поэт  не  регистратор,  древность  и

 

195

современность, повествование и чувство в стихотворениях пересекаются, взаимно дополняя друг друга.

Но особенность этой тематики в том, что такие пересечения не лежат на поверхности, и ассоциативный ряд можно выстроить, лишь выйдя за рамки самого стихотворения в более широкий пласт истории (включая мифологию) или в личные мотивы автора.

В 747 году Ли Бо написал два стихотворения, вошедшие в цикл

«Дух старины», в которых обратился к такой величественной фигуре древности, как Цинь Шихуан. В одном (№3) сквозит грусть осознания бренности земных деяний, даже воспринимаемых как величественные. А в другое (№48) вторгается пафос отрицания: даже такой великий государь, как Цинь Шихуан, не сумел осуществить грандиозные замыслы, ибо пренебрег природными ритмами и человеческими нуждами (весенняя пахота), принес страдания людям, и в итоге – нескончаемая печаль в душе.

Конечно, всякая интерпретация художественного произведения грешит приблизительностью, и тем не менее нельзя не признать, что метод «речи за пределами слов»284, собственно говоря, привычный не только для китайской изящной словесности, с неизбежностью подталкивает исследователей к интерпретации как эстетического впечатления, так и предметного смысла. В данном случае комментаторы единодушно  видят  просвечивающую  сквозь  обозначенную  фигуру

древнего императора – не обозначенную, но достаточно отчетливо прорисованную фигуру современного Ли Бо императора Сюаньцзуна с его завоевательными походами и тяготением к мистическим рецептам

«инобытия» в заоблачных высях.

Когда весной 747 года Ли Бо вновь отправился в романтичные края своих юношеских грез – У и Юэ, он не смог не поставить свои поэтические впечатления на исторический фон. Остатки былого великолепия  –  дворца,  сооруженного  в  период  Чуньцю  У-ваном,

 

196

правителем княжества У, на горе Гусу в районе современного города Сучжоу для красавицы Сиши, вызывают у поэта смешанное чувство презрительной жалости к тщете дворцовой мишуры и восторга перед нетленностью естества, в котором сплелись слиянная с природой жизнь и вечное Небо, оком луны взирающее на человека. В стихотворении стоит обратить внимание на определенную временну̀ю дистанцию между объектом повествования и творящим субъектом: поэт акцентирует свою локализацию в сегодняшнем дне, из которого он смотрит в день вчерашний.

Такого рода стихи, негативно живописующие дворцовую жизнь правителей далекого прошлого, никоим образом не противоречат основополагающей мировоззренческой установке Ли Бо, выраженной в тезисе «реставрация Древности»285, поскольку не ложатся в ее русло. Та Древность, вернуться к которой поэт звал, это не столько временно̀й

пласт, сколько философский принцип следования Дао в духе праотцев. Правда, даже в адрес Яо и Шуня он иногда отпускал осуждающие замечания, а более близкие периоды заслуживали лестной оценки, как, например, расцвет Танской династии («Дух старины», №46).

Однако эти панегирические строки относятся ко времени, предшествовавшему жизни Ли Бо, а сегодняшний день у него чаще покрыт сединой грусти, и даже в любимых местах древнего царства У поэт фиксирует печаль разлук и непонимания. В Цзиньлине в 749 году он приходит к павильону Лаолао, до которого обычно хозяева провожают гостей и расстаются с ними, и пишет, вспоминая для контраста исторический эпизод счастливой для поэта Юань Хуна (эпоха Цзинь, 3-5 вв.) случайности – он был услышан и признан:

 

 

Павильон Лаолао печалью прощаний отмечен,

И вокруг буйнотравием сорным прикрыта земля. Нескончаема горечь разлук, как поток этот вечный,

 

197

В этом месте трагичны ветра и скорбят тополя.

На челне непрокрашенном, как в селинъюневых строчках, О снежинках над чистой рекой я всю ночь напевал.

Знаю, как у Нючжу Юань Хун декламировал ночью, –

А сегодня поэта услышит большой генерал? Горький шепот бамбука осеннюю тронет луну… Я один, полог пуст, и печаль поверяю лишь сну.

(«Песня о Павильоне разлуки – Лаолао» )

 

С грустными строками о прощании в павильоне Лаолао как-то произошла такая история. Ли Бо шел по улице со своим давним приятелем Цуй Цзунчжи, и у моста его узнал прохожий: «О, Ли Тайбо, святой, спустившийся с Небес! Ваше имя известно Поднебесной!» Сделав несколько шагов, поэт обернулся – прохожий стоял и что-то писал, но не на бумаге, а на широком листе банана. Наутро они с Цуем возвращались мимо того же моста и увидели этот лист банана, он не валялся на земле, а был привязан к опоре. «Посмотри-ка, брат Бо, на этом листе – твои стихи!» Да, прохожий написал на листе стихотворение Ли Бо, но не это, а другое, давнее, «Павильон Лаолао», пронизанное такой же печалью разлук под холодным ветром ранней весны.

Именно в эти годы Ли Бо глубже задумался о проблемах эстетики и написал два выразительных стихотворения, резкими мазками очертив движение поэзии из древности к сегодняшнему времени и существо ее эстетических идеалов (оба стихотворения были включены в цикл «Дух старины» под №1 и №35 и считаются центральным эстетическим манифестом Ли Бо).

Излагая в последнем стихотворении целый ряд легендарных сюжетов, Ли Бо показывает свой эстетический идеал – как бы «от противного»,  утверждая  бесцельность,  непригодность,  бесполезность

 

198

тех творений, где авторов заботила лишь форма, но не содержание и целевое назначение. В идеале, по мысли Ли Бо, они должны быть гармонично созвучны, как в забытых, по его мнению, к тому времени древних Одах из «Канона поэзии». Ли Бо сетует, что высокая поэзия давно погребена в дворцовых распрях и нет подобного Конфуцию мудреца, который, пользуясь его методом «отсечь» лишнее и «передать» лучшее, мог бы составить канон, оставив потомкам лишь то, что несет высокий смысл.

 

 

Мороз над Багровым Заслоном

 

 

Однако этот период завершился для Ли Бо принятием решения, имеющего важное значение не в эстетическом смысле, не в плане его поэзии, а исторически и политически (хотя мудрость и прозорливость Ли Бо именно политически и была недооценена – не только, кстати, современными ему правителями, но и некоторыми сегодняшними исследователями, касающимися этой темы несколько снисходительно).

Впервые после своих чанъаньских «набегов» Ли Бо собирается в дальнюю поездку не столько с целью познать новое, всколыхнуть поэтическое восприятие мира (хотя и это присутствовало в качестве побудительного начала, но не как основное, а фоновое), а в качестве то ли посла (никого не представляющего), то ли разведчика (чья информация важнейшего государственного значения не была воспринята теми, кто принимал решение на правительственном уровне)

– он едет в далекую северную область Фаньян на встречу с Ань Лушанем, который прислал к нему своего человека Хэ Чанхао с настоятельным приглашением.

Судьба Ли Бо достаточно тесно переплелась с этой известной исторической  фигурой.  Представитель  неханьской  «варварской»

 

199

народности,  Ань  Лушань,  помимо  китайского,  владел  шестью

«вассальными» языками, то есть малых народностей, состоявших в союзных отношениях с Китаем, достаточно непрочных и нестабильных, поэтому выходцам из них обычно не доверялись высокие гражданские посты в государстве. Он, однако, поднялся не только до уровня так называемого «вассального генерала», но был назначен еще и военным

правителем  (цзедуши 286 ;  генерал-губернатор)  северных  пограничных

районов - в 741 году Пинлу, а в 744 году еще и Фаньян со ставкой в Ючжоу (район современного Пекина). Ань Лушань постепенно набрал себе достаточно внушительное войско, в основном, из степных кочевых народностей, преданных лично ему: из почти 500 тысяч солдат, находившихся в подчинении цзедуши всех 10 погранрайонов страны, около 200 тысяч входили в войско Ань Лушаня (плюс еще восьмитысячный «особый отряд» наиболее верных степняков) [Ань Ци- 2004, с.134].

C этой силой – почти половина всей армии страны – уже нельзя было не считаться, что привело «варвара» в самый «ближний круг» императорского двора. Сюаньцзун относился к нему доверительно, не сомневаясь в его «верности» и «мудрости», и отвергал все предостережения (наследника престола принца Ли Хэна, Ян Гочжуна, невзлюбившего беспардонного «варвара»), жаловал ему посты и награды, в 750 году тот получил влиятельный титул правителя области Дунпин, сосредоточив в своих руках власть над огромной территорией северного и северо-восточного Китая.

Ань Лушань начал вести себя своевольно и дерзко, не склонялся перед наследником, а отбивая поклоны императору и Ян Гуйфэй, преклонял колени прежде перед Драгоценной наложницей, а уж потом перед государем.

Находясь в эпицентре всех этих сложных конфликтов, Ли Бо не мог не почувствовать, что за слепящей волнующейся поверхностью кроются

 

200

темные глубины коварства. Интуиция подсказывала ему, что тут не просто личные отношения, а судьба страны. Сильный, взрывчатый, но по природе своей не конфликтный человек, Ли Бо примерно в этот же период в стихотворении «Бой к югу от города» с горечью восклицал:

«Поверь: оружье боевое – зло, / Его мудрец без нужды не возьмет!»287 .

И потому он бесстрашно (и безрассудно) ринулся в эти коварные глубины, чтобы узреть истину и предотвратить беду.

Он оделся странствующим даосом и навстречу надвигающейся зиме 10 года Тяньбао (751) двинулся из милого душе Лянъюань в сторону сурового севера. Он не торопился. И потому, что суета мешает мудрости, и потому также, что ему были чрезвычайно интересны достопримечательности былых эпох этих доселе не виданных им краев за мутной Хуанхэ. В дотанские времена эти места знали мало покоя, и следы разрушительных войн попадались на каждом шагу.

На 10 луну 11 года Тяньбао (рубеж зимы 752 года) он достиг Ючжоу у подножия горы Яньшань к югу от Великой стены (район современного Пекина) - вошел в логово тигра.

Правда, существует версия, что с самим Ань Лушанем Ли Бо не встретился, так как зимой 752 года тот был вызван ко двору [Ань Ци- 2004, с.144]. И поэт увидел не самого тигра, а лишь его логово. Но он услышал грозный звон клинков, и этого ему было достаточно, чтобы ощутить исходящую оттуда угрозу.

Свое потрясение от визита в Ючжоу Ли Бо по свежим следам изложил не только в докладах наверх, но и в стихах. «Песнь о коннице варваров в Ючжоу» он начинает с достаточно серьезных и грозных строк:  «Дикарь  в  Ючжоу  на  коне,  /  Зеленоглаз,  из  тигра  шапка.  /

Глумливо мечет парные стрелы, /  От  которых  никому  нет защиты» 288 . А завершает патетическим восклицанием: «Когда же (зловещий) Небесный Волк будет уничтожен / И сын с отцом обретут спокойствие?!» 289 Звезда Небесный Волк 290 древними воспринималась

 

201

как предвестие вражеского нападения, агрессии, и здесь это,  в  один голос утверждают комментаторы, намек на Ань Лушаня, представляющего, по оценке Ли Бо, угрозу для страны и народа.

В том же 752 году Ли Бо написал стихотворение «Не плыви через реку, князь мой» по древней истории о седовласом безумце, увидевшем на противоположном берегу реки красивый терем и с кувшином вина в руке бросившемся, несмотря на предостережения жены, в воду, чтобы доплыть до него, – и утонул (сюжет изложен в

народной песне юэфу 291 ). В стихотворении говорится: «Хуанхэ течет с

запада, прощаясь с Куньлунь, / Грохочет десять тысяч ли, чтобы прорваться в Драконьи врата. / … / Тигра можно связать, но трудно соперничать с рекой, / И князь все-таки погиб, льется море слез. / У огромного кита белые клыки – точно снежные горы, / Ах, князь мой, князь мой, ты застрял между клыками, / Моя арфа в печали, Вы не вернетесь»  (словом  «арфа»  тут  обозначен  стоящий  в  оригинале

струнный  музыкальный  инструмент  кунхоу 292  типа  циня,  несколько

меньшего размера, существовавший в двух видах – вертикальном и горизонтальном). По сложной схеме созвучий и аллюзий, разбросанных в цепи старокитайских текстов, «кита» можно воспринять как метоним

«изменника» [Ань Ци-2004, с.145-147].

Комментаторы, дискутируя о времени создания стихотворения (есть параллельная версия, что оно написано в конце жизни, после ссылки в Елан), единодушны в том, что воспринимают этот сюжет Ли Бо как аллегорию его безрассудного визита в «логово тигра», к счастью, не завершившегося такой трагедией, как в древней истории.

Два года спустя на Осеннем плесе близ города Чичжоу, около которого есть гора Кучжу (Горький бамбук), Ли Бо пишет «Станс о горной фазанке», которое иначе как притчу воспринять трудно:

 

 

Над Горьким бамбуком осенняя всходит луна,

 

202

На горьком бамбуке293 – фазанки печальная тень, За дикого яньского гуся выходит она:

«Меня он на север увозит на склоны Яньмэнь!» Хлопочут подружки, стараясь ее остеречь:

«Южанку обманет, как водится, северный гусь, Мороз над Заслоном Багровым свиреп, точно меч, Захочешь в Цанъу, он ответит тебе – не вернусь.»

«Нет, я с этим гусем лететь не могу, хоть умри!» -

Так, слезы на перья роняя, она говорит.

 

 

Фазан – птица южная, яньский гусь – северная, причем гора Янь расположена как раз в районе Пекина (а Багровый Заслон – старое название Великой китайской стены), и таким образом здесь на первый план выходит противопоставление «юга» (имперская столица Чанъань по отношению к горе Янь – недвусмысленный юг) – «северу» с его свирепыми, гибельными морозами. В либоведении издавна повелось связывать аллегорический пласт этого стихотворения с сильными, ужасающими впечатлениями поэта от поездки в ставку Ань Лушаня в Ючжоу [Ань Ци-2004, с.149-150]. Это понятный призыв к «югу» остерегаться коварного «севера», несущего гибель стране.

Этот  призыв  необходимо  было  донести  до  адресата.  Увы, адресат его не понял.

 

203

Тоской полна душа

(752-755)

 

 

Был ли третий  Чанъань?

 

В самом конце 752 года Ли Бо в тревоге и смятении вернулся из Ючжоу. В Бяньчжоу (совр. Кайфэн), где его ждала жена, он несколько месяцев приходил в себя, успокаивая развороченную душу в милом ему Лянъюань. А ранней весной 753 года ринулся в Чанъань, надеясь донести до императора свое видение обстановки в стране, которой грозила явно назревавшая смута.

Но высочайшая аудиенция не состоялась. Даже на более низком уровне беспокойного поэта принимать не хотели.

 

 

Вариация на тему

 

 

Погруженный в печаль Ли Бо ни с чем отошел от замкнутых для него ворот дворца Просветления, необычно тяжело вскарабкался на коня и направил его к западным воротам Тунхуа, до которых обычно провожали дорогих гостей, как в Цзиньлине – до павильона Лаолао (в сегодняшнем Сиане ворота городской стены, расположенные восточнее старых ворот закрытого императорского города, называются Чаоян). От них начинается дорога Чанлэ, которая и привела его к мосту через реку Чаньшуй, перекинутому от одного, пологого, берега к другому, столь высокому, что подчас именовали его «горой Чанлэ». С нее можно было увидеть и Академию Ханьлин, и императорский дворец Просветления.

Есть предположение, что именно Ли Бо назвал высокий берег Чанлэ «горой Фанькэ», вложив в это карикатурный намек на Ду Фу, потому что на этой горе он неожиданно повстречал старого друга, столь тощего, что Ли Бо молниеносным экспромтом сочинил четверостишие

«Шутя, подношу Ду Фу»294: «На вершине горы Фанькэ встретил Ду Фу, /

На голове соломенная шляпа, солнце в зените. / "Что ж ты так истощал

 

 

204

после нашей встречи?" - / "Да все корпел над стихами"» 295. И новое название закрепилось [Ань Ци-2004, с.159]296.

Неподалеку на пристани находились склады, которые служили перевалочным пунктом при перевозке зерна (остатки древней пристани можно увидеть до сих пор), когда в засушливые сезоны реки мелели. Рис в это время резко дорожал и был недоступен бедному люду, подбиравшему просыпавшиеся зернышки. Возможно, название Фанькэ, буквально означающее «поедать зернышки», с этими складами и связано.

 

 

После их предыдущей встречи в 744 году в Шимэнь Ду Фу вернулся домой в Хэнань, но вскоре отправился в Чанъань попытать счастья на почве государевой службы. Многого он не достиг, потому что, как и Ли Бо, не захотел стать императорским сладкоголосым соловьем и одну за другой писал резкие строки, раздражая всемогущего Ли Линьфу, который демонстрировал их императору с соответствующими комментариями. Незадолго до приезда друга Ду Фу тяжело переболел, от него остались кожа да кости, что и вызвало реакцию Ли Бо («истощал»).

Не известно, была ли у них предварительная договоренность о встрече, но, несомненно, рассказ Ли Бо о поездке в Ючжоу нашел отклик у Ду Фу, который столь же негативно относился к «Небесному Волку» (Ань Лушаню) и его придворному покровителю (Ли Линьфу). В стихах Ду Фу можно встретить отзвуки этой беседы.

Это стихотворение служит исследователям аргументом в еще не завершенном споре, приезжал ли поэт в 753 году в Чанъань [Ань Ци- 2004, с. 153]. Второй аргумент прячется в стихотворении №46 цикла

«Дух старины», созданном, по мнению ученых, именно как следствие нового непосредственного наблюдения за жизнью верхушки  и очередного разочарования в ее нравственном облике.

Прежняя  датировка  (745  год)  была  отвергнута  на  основании подсчетов: от основания Танской династии (618) до 745 года прошло

 

205

126 лет, тогда как у Ли Бо стоит цифра 140. Проф. Ань Ци выдвинула предположение, что стихотворение было создано в 753 году по впечатлениям третьего приезда в столицу – поэт округлил прошедшие 136 лет до 140 [Ань Ци-2004, с.165]. Эту дату приводит и Большой словарь Ли Бо, не выдвигая возражений [Юй Сяньхао-1995, с.12], хотя сам ответственный редактор Словаря проф. Юй Сяньхао не поддерживает версию о третьем приезде поэта в столицу в этом году [Юй Сяньхао-1995, с.12]. Одиннадцатая строка («Кто власть имеет – тот стремится вверх»), по мнению Ань Ци, содержит намек на Ян Гочжуна [Ли Бо-2000, с.919], который еще в начале 740-х годов служил начальником уезда в Шу, вскоре благодаря сестре (Ян Гуйфэй, императорской фаворитке) был приближен ко двору, а как раз в 753 году сменил умершего Ли Линьфу на посту цзайсяна (высший правительственный пост; главный советник, «канцлер»).

Немало страниц отдает проф. Ань Ци доказательству третьего (увы, также безрезультатного) приезда Ли Бо в Чанъань [Ань Ци-2004, с.152-180]. По стихам, в первую очередь, циклу «Дух старины», она фиксирует динамику отношения поэта к имперской власти – от романтично-восторженного («Трудны дороги в Шу», «Трудны пути идущего») через первые оттенки разочарования, смешанные с самоуспокоением и надеждой («Дух старины» №22; «Выпьем!»), к трагическому ощущению бездны смуты и неспособности императорского двора остановить падение в пропасть:

 

 

Закон Небесный Чжоу-ван презрел, Утратил разум чуский Хуай-ван – Тогда Телец возник на пустыре

И весь дворец заполонил бурьян. Убит Би Гань, увещевавший власть,

В верховья Сян был сослан Цюй Юань.

 

206

Не знает милосердья тигра пасть, Дух верности напрасно девам дан. Пэн Сянь уже давно на дне реки – Кому открою боль своей тоски?!

(«Дух старины», №51)

 

Это стихотворение настолько откровенно, что цель его разящих стрел в целом понятна даже без комментариев: последний правитель Иньской династии Чжоу-ван (Х1 в. до н.э.) и чуский царь Хуай-ван (328- 299 гг. до н.э.), отвергавшие и губившие своих мудрых советников, - намек на Сюаньцзуна, великий Цюй Юань, высланный на окраины царства Чу (Ли Бо словно провидел собственную судьбу!), - явное олицетворение автора, а упоминание в этом контексте иньского сановника Пэн Сяня, в отчаянии от разложения власти бросившегося в реку, говорит о горечи одиночества Ли Бо.

Сопоставляя однотипные, но разделенные едва ли не тысячелетием примеры конфликта деградирующей и всеразрушающей власти («пасть тигра») и праведного мудреца, испытывающего нравственные мучения от бесполезности его «верности», поэт недвусмысленно обвиняет современных ему правителей в уходе с истинного Пути, в нарушении естественных Небесных ритмов. Ли Бо, испытавший на самом себе последствия конфликта мудрости с неправедностью, видит в этом позор государственного управления и трагедию страны.

В своих эмоциональных филиппиках против власть имущих поэт доходит до невероятного для более раннего Ли Бо разрушения канонов

– он обращается не к традиционной версии легитимной передачи власти от одного легендарного правителя другому, а к побочной, утверждающей преступное нарушение естественного порядка (по этой неофициальной  версии,  трон  был  узурпирован  Шунем,  а  стареющий

 

207

правитель Яо брошен в тюрьму, но и смерть Шуня вызывает вопросы –

не был ли он убит рвавшимися к власти вельможами).

Это стихотворение опять-таки 753 года «Навеки разлучены», в центре которого – печаль по убиенному мужу наложниц Шуня (дочерей Яо), покончивших с собой. Беспокойный дух горемычных женщин, в легендах получивший имя Сянского, вечно и тщетно всматривается в затуманенный горный массив, так и не в силах отыскать могильный курган.

В этот же период было написано стихотворение №36 цикла «Дух старины», в котором настроенный весьма пессимистически поэт вновь обращается к легендарным сюжетам, сравнивая себя с отвергнутой государем дивной яшмой; он уже готов следовать  примеру  предков, один из которых (основатель даоизма Лао-цзы) навсегда удалился в пески Западной пустыни, а другой, недооцененный (мудрый ученый Лу Лянь), отверг дары властителя как не соответствующие масштабу его свершений и уплыл на священный остров Пэнлай в Восточном море.

Акцент на аморальности правителей, особенно сильный в произведениях 753-754 годов, показывает новую степень разочарования во власти, до которой он оказался не в силах донести свою тревогу. Уже в Лояне, Восточной столице, он начинает понимать, что между ним и властной верхушкой, озабоченной лишь карьерными хлопотами, лежит глубочайшая пропасть («Дух старины» №18).

В этом аспекте не столь важно, приезжал ли он сам в Чанъань или передавал информацию через третьих лиц. Важно, что она не нашла заинтересованных слушателей и канула в пустоту.

И когда в конце 754 года поэта нагнало новое приглашение от заинтересованного  в  нем  Ань  Лушаня,  он  отклонил  его  и  больше  в

«логово тигра» не поехал. Если даже слова его не были услышаны, то кто проникнет в бездну молчания, где сокрыты сокровенные истины? В этот период он написал знаменитое тринадцатое стихотворение цикла

 

208

«Дух старины» о мудром отшельнике Цзюньпине, осознавшем, что звучащее слово – лишь оболочка знания, далеко не всегда ему соответствующая… Но кто сумеет понять мудрость его молчания?

 

 

Городок у реки

 

 

После такого сильного удара даже Лянъюань не успокоил сердце поэта, и когда наступил «его» сезон – осень (753 года), он отправился на юг, где ему дышалось вольней. Все это он образно и точно живописал в стихотворении, посвященном некоему, видимо, в то время достаточно известному, буддийскому монаху, чье имя осталось только в строках Ли Бо:

 

 

Принес меня осенний ветер На пожелтевшие луга,

В пути красивых гор не встретил И не смотрел на облака.

Но только лишь минуешь Реку297 –

Летят листы в лицо с ветвей, Цзинтин чарует человека Простою чистотой своей.

Пронизаны ущелья светом, И горы выстроились в ряд,  Я встретил У и Ши, одетых

Так, словно здесь Небесный град298,

В пространствах сих народ чудесен, Средь вод и трав исполнен тайн, Хуэй-гун особенно известен,

Он освящает этот край.

 

209

Сметая пыль в высокой зале, Витийствует, и мнится мне – Под тонкой кистью горы  встали С изящной рифмой на стене299.

Пустынничества скрыты смыслы, Красу Линъян живописал.

Свод неба над ручьем немыслим, В воде дрожит луны овал. <…>

(«Направляясь из Лянъюань к горе Цзинтин, встретил Хуэй-гуна, мы вместе погуляли и поговорили о красотах горы Линъян300, в связи с чем и подношу ему это стихотворение»)

 

Поверхностному взгляду кажется, что маршруты поездок Ли Бо по стране спонтанны (в конце книги, в справочном разделе, стоит карта поездок Ли Бо по стране). Порой, в особо напряженные периоды разбалансированной психики, так оно и бывало. Но большая часть сетки

маршрутов на карте странствий поэта выстраивается как сопряжение, прежде всего, так называемых «знаменитых гор» 301 с их чрезвычайной космической энергетикой, а также озер, рек и ручьев, в которых сублимировалась физическая и духовная чистота  мира (урбанистический пейзаж, порой врывавшийся в пространство его поэзии, оказывался либо негативным, либо ирреальным - насыщенным

духовностью давней Древности).

Можно предположить, что чувствительные антенны нервной организации Ли Бо искали канал энергии, необходимый ему именно в данный момент для энергетической подпитки, и это был лабораторный эксперимент, а не хаос. Ему необходимо было «раствориться в красоте космоса, слиться  с чудом  творения» 302 .  Его  пейзажная лирика  –  не

«альбом очаровательных открыток», а рабочая схема земных точек небесной проекции. В земном ландшафте он видел невидимое, потому- то в разных местах Китая остались названия, данные земным объектам именно Ли Бо.

210

В начальный период земного бытия поэт спиральными кругами ходил вокруг района Чанъаня, куда проецировалась звезда Тайбо, его небесная родина, а затем – вдоль восточного побережья (У-Юэ), примериваясь к Пэнлаю как земному «перевалочному пункту» для возвращения в Занебесье. Быть может, именно эта внутренняя программа продиктовала ему после амнистии 759 года удивляющее исследователей восточное направление, куда он ринулся, минуя отчий край, рядом с которым находился, и дом, где ждала жена. Он ощутил приближающееся завершение цикла, и ему необходим был космический канал возвращения.

Этому, ставшему последней вехой земных странствий краю (город Сюаньчэн, небольшая горушка Цзинтин, уезд Данту, чуть северо- западней – Цюпу, Осенний плес) Ли Бо посвятил немалое количество строк. 200 стихотворений, одна пятая всего сохранившегося их количества, либо написаны на этих территориях, входящих в границы нынешней провинции Аньхуэй, либо посвящены их красотам, задержавшимся в памяти. Восемь раз поэт приезжал сюда. Чаще спонтанно, иногда надолго, а бывало, лишь взглянуть на любимый пейзаж.

В эти места навеки впечатлелась часть души Ли Бо. Пейзаж тут напоминал ему отчий край – Западное Шу, а весной на горе Линъян раскрывался «кукушкин цвет» 303, словно кукушки из Шу так знакомо

взывали к страннику: «Бу-жу-гуй!304» («Вернись!»). Каждый крик птицы

отзывался болью в сердце, а когда он приехал сюда в последний раз, уже после ссылки, надломленный, то написал четверостишие, в последней строке которого соединил родной край с трагичной для него цифрой 3 (трехгодичная ссылка, на которую он был осужден): «На третью луну этой третьей весны [то есть поздней весной.- С.Т.] вспоминаю три Ба [три области Шу, именуемые Ба, Западное Ба, Восточное Ба.- С.Т.]».

 

211

Пройдя эти края вдоль и поперек, он нередко становился первооткрывателем здешних красот. Три горы и две обширные природные территории обязаны своей известностью его поэтической кисти: Хуаншань, Цзюхуашань (до Ли Бо она была известна под другим названием), Тяньчжушань (в отличие от двух предыдущих гор, ее посещали даже императоры, но эстетическую жизнь вдохнул в нее именно Ли Бо, до него ее больше знали как Потаенная); Цзинчуань, двухсоткилометровая полоса гор и тихих ручейков с мифологической аурой вдоль реки Цзинчуань, которой Ли Бо посвятил два десятка стихотворений, и, наконец, Осенний плес - Цюпу, который поэт воспел в четырех десятках стихотворений, соединенных порой в большие циклы.

Наибольшей его любовью пользовался город Сюаньчэн с близкой к нему небольшой возвышенностью Цзинтин и уезд Данту. Эти районы воспеты в шести десятках стихотворений.

В Сюаньчэне и на склонах Цзинтин неподалеку от города Ли Бо уносился мыслью к одному из тех поэтов прошлого, кого он чтил как своих достойных предшественников, - Се Тяо. За три века до Ли Бо тот служил тут на высокой должности начальника округа Сюаньчэн (а потом, всего 36-летним, погиб в тюрьме, оклеветанный), любил бродить по склонам Цзинтин, на Зеленой горе построил себе хижину в лесу. Лянский император У-ди высказался о поэзии Се Тяо так: «Три дня не почитаешь его стихов, и во рту горчит». А теоретик поэзии и сам поэт Шэнь Юэ (V-VI вв.) счел, что «таких стихов двести лет не было» (обе цитаты взяты из: [Чэнь Вэньхуа-2004, с.164]). Пейзажная лирика Се Тяо была созвучна Ли Бо, который любил читать стихи Се Тяо, вставлять строки из них в свои собственные стихи, бродить по местам Се Тяо и завещал похоронить его на Зеленой горе.

Если в нашем ХХI веке читатель заедет в Сюаньчэн, то, быть может,  ничего  особо  приметного  там  и  не  заметит.  Пропыленный

 

212

провинциальный городишко, в основном, двух-трехэтажный, но кое-где уже вспучивающийся посверкивающим на солнце стеклобетоном в десяток этажей. Но в 8 веке он был девственно прелестным, уютно прикорнувшим меж двух речушек, взявших город в кольцо (прозвание

«город у реки» было его фирменным титулом).

Ли Бо часто поднимался на городскую Северную башню Се Тяо, простоявшую века уже после Ли Бо, в 1937 году спаленную пожаром японо-китайской войны, нелепой и кровавой, как все войны, но потом восстановленную. Этого будущего Ли Бо не знал, он думал о прошлом – о том, что Се Тяо, этот человек прошлого, был для него самым что ни на есть реальным другом, духовным братом, каких сегодня встретить трудно.

Увы, ныне это современная имитация, однако и Ли Бо поднимался не на оригинал: от построенного Се Тяо на горе Линъян «высокого кабинета»305 к танскому времени остались руины, и в память о поэте уже в начале танской эпохи «кабинет» был восстановлен, но перенесен чуть севернее и назван «северной башней Се Тяо». С этой башни, сейчас уже вошедшей в городские пределы, и мы можем взглянуть на мир с той самой точки, с какой смотрел на него Ли Бо. И вспомнить самого Ли Бо.

Правда, вместо очаровательной осенней панорамы «синей бездны» и

«двух потоков» с «двумя мостами» вы увидите со всех четырех сторон новостройки с хоботами башенных кранов.

 

 

Городок у реки — как на дивной картине: Очарована синею бездной скала,

Два моста — разноцветие радужных линий, Два потока — сверкающие зеркала.

Закурились дымки, холод цитрусам страшен, Затихают платаны в осенней красе.

Так кого же мне вспомнить на Северной башне? –

 

213

Пусть в ветрах прозвучит стих почтенного Се!

(«Осенью поднимаюсь на Северную башню Се Тяо в Сюаньчэне»)

 

Но  город  есть  город,  цивилизация,  отвернувшаяся  от  чистых веяний  Древности,  порождает  неправедность,  искусственность.  Хотя

«строфы младшего Се» (Се Тяо), еще не заваленные грудой «поделок», подают проблески надежды. Но утишить встревоженную  душу способна лишь природа, влитая в Изначальность Дао. Об этом они беседовали с Ли Хуа, дядей Ли Бо, человеком тоже непростой судьбы. Что делать в этом искореженном мире? Служить, несмотря ни на что, и своим присутствием облагораживать мир, как формулировал когда-то Конфуций, или отвернуться от власти, чуждой Древнему Порядку, расплести чиновный пук волос и уйти в надвременье «трех рек и семи озер»?

 

 

Что ушло – то ушло,

День вчерашний покинул нас. А душе тяжело

От тревог, что волнуют сейчас.

Ветер гонит и гонит бездомных гусей… Может, чашей утишится эта тоска?

На Пэнлайской горе306 строфы младшего Се

Меж поделок возможно еще отыскать. И становится снова душе веселей, Воспарим и обнимем луну в небесах, Перережем ручей…  А поток все сильней! Снова чашу осушим… Все та же тоска…

Нет, не так, как мечталось, я прожил свой век!

Пук волос распусти – и плыви, человек…

(«За прощальным вином на башне Се Тяо в Сюаньчэне напеваю стихи дяде Хуа, текстологу»307)

 

214

Неподалеку от Сюаньчэна малой каплей Земли приютилась очаровательная тихая горушка Цзинтин (ее высота всего 286 м). По ее склонам любили бродить и Се Тяо в 5 веке, и Ван Вэй, и Мэн Хаожань, и Ли Бо в 8-м. В одном из стихотворений того же  753  года, посвященных другу, который через 5 лет, как и Се Тяо, был казнен по ложному обвинению, Ли Бо связывает воедино себя, Се Тяо и эти прелестные склоны.

 

 

Вариация на тему

 

 

Сторонний взгляд вряд ли сумел бы заметить там нашего поэта, он обычно скрывался в зеленой глуши, отстранясь от людей, погрузившись в себя, к чему обычно и стремился здесь, на Цзинтин. Эта горушка – не из

«знаменитых», сюда не тянутся потоки суетных паломников. Тихо и пусто вокруг, ни птиц, ни тучек, ни спутников. Он один. Он одинок. Осенний вечер 753 года, где-то к краю небосклона улетает последняя стая, в закатных лучах вдали чуть просматриваются башни городской стены Сюаньчэна, обрамленные зеркалами рек с перекинутыми через них радужными полусферами мостов, под которыми неторопливо проплывает сиротливый парус, исчезая за горизонтом. И поэт остается один, совсем один. Ему тоскливо.

В таком настроении китайские поэты обычно и поднимались на пустынные склоны, ведь они знали, что космическая энергетика гор втянет их в свои каналы. И тогда вернется ощущение наполненности жизни. Вот она, гора, она смотрит на него, как бы приглашая в сопутники по этому очарованному и чарующему пространству живой «неживой» природы. Вот он, истинный друг, который не изменит. И понимает тебя, твою душу, не тратя лишних слов. Вдвоем они могут так, молча, войти в вечность. А скоро взойдет луна, улыбнется им, и гора ответит сдержанным шорохом сосен, из-за спины поэта выглянет его тень, и вчетвером они славно просидят до рассвета. Мы все едины, мы все одно – гора, луна, тень, я сам, сосна, уснувшие птицы, плывущие облака…

 

 

215

Через тысячу с лишним лет трепетные потомки на этом склоне построят один из мемориалов Ли Бо с памятником у въезда, садом камней у подножия и небольшим «Павильоном одиночества Ли Бо», чтобы, призадумавшись тут, понять, какими простыми штрихами поэт передал свое одиночество в преходящем суетном мире движения и благость покоя наедине с недвижной вечной горой, в молчании которой

– бездна чувства.

Где-то в этих краях Ли Бо встретил монаха из буддийского монастыря Линъюань (в округе Сюаньчжоу), в одном стихотворении назвав его просто по имени - Цзюнь (а в другом прибавив фамильный знак - Чжун Цзюнь), старого знакомца по Шу. Тридцать лет назад тот был приписан к обители Белой воды на Крутобровой горе Эмэй. Монах был замечательным музыкантом, и звуки его «зеленоузорчатого», как после Сыма Сянжу стали в Шу называть семиструнку цинь, пробуждали

девять  колоколов  на  горе  Фэншань 308 .  Та,  первая,  их  встреча  была

высоко-возвышенной.

 

 

Вариация на тему

 

 

«Монах взял цинь, и они пошли к Обители чистых звуков. На небо выкатилось колесо ясной луны, большое и круглое… Ли Бо показалось, что он вошел в мир святости… Монах, подогнув под себя ноги, сел на черный камень у журчащего ручья, положил цинь на колени и, пройдясь по пяти струнам, заиграл "Ветер в соснах"… Ли Бо словно захмелел, обезумел, как когда-то Конфуций, который после услышанной мелодии три месяца не прикасался к мясу… "Оцените, господин Тайбо", - произнес монах. Ли Бо стряхнул дурман и заплетающимся языком вымолвил: "Звучит еще лучше, чем в комнате. Лишь сейчас до меня дошла глубина этой фразы - "Когда человек сливается с небом, он искусно творит само Естество" 309 … - "В этой мелодии Боя подражал природе, вдохновлялся небом, и красоту ее можно воплотить лишь среди природы"».

 

216

[Гэ Цзинчунь-2002-А, с.29-30]

 

 

Молодой монашек превратился в почтенного и уважаемого старца, выдающегося даже среди «Слонов и Драконов», как почтительно именовали буддийских подвижников. Новая встреча с ним взволновала Ли Бо своей духовной наполненностью.

Именно тогда Ли Бо глубинно осознал, сколь тесно связаны между собой искусство и природа. Раздвинь искусственно воздвигнутые стены комнаты до бескрайнего мира, и в мелодию твоего стиха вместе с шепотом сосен, свистом ветра, лётом облаков войдут звуки небесной музыки, не слышные непосвященным существам.

Ли Бо понимал толк в музыке, и его оценка – это почти профессиональный отзыв. Тем более когда речь идет о цине. Этот инструмент был для поэта другом сродни луне – столь же чист и прекрасен. Он и сам играл на цине весьма искусно и любил перебирать струны у раскрытого окна за чашей ароматной «Весны» 310 в каком- нибудь маленьком кабачке.

 

 

Вариация на тему

 

Однажды, уже в преклонном возрасте, он задумчиво наигрывал, представляя себе, как гармонии звуков откликаются цветы с дальних склонов и птицы летят на чарующую мелодию.

И вдруг он видит прелестную девушку, застывшую под окном. Ей ничего не надо – только слушать этот напев волшебных струн, и в глазах у нее стоят слезы любви. Заметив взгляд поэта, девушка вздрогнула и убежала. А назавтра вновь оказалась под окном. И послезавтра, и еще много дней…

 

 

Не я придумал эту романтичную историю – она веками бродит по Китаю311. Правда, в легенде происходило это в Цзиньлине (Нанкин), да  столь  ли  это  важно?  И  чем  завершилась  история,  тоже  не  имеет

 

 

217

значения (для нас с вами, не для Ли Бо). Важна оценка музыкальности поэта. И хочется ей верить больше, чем сухому  замечанию исследователя, не подкрепленному аргументами: «Ли Бо не был утончен в музыке» [Се Чуфа-2003, с.57].

В Сюаньчэне Ли Бо до конца 755 года прожил в доме двоюродного брата Ли Чжао, помощника губернатора312 Сюаньчжоу, но не сидел на одном месте, чего он вообще не терпел, а объехал весь округ, центром которого и был город Сюаньчэн.

 

 

Осенний плес

 

 

География поездок Ли Бо по стране показывает его беспокойный характер, мятущуюся душу. Его постоянно тянуло в дорогу. Вероятно, это не столько жажда новых впечатлений (одни и те же места он навещал по многу раз), сколько неустойчивая нервная система, стабильно стрессовое состояние, надежда, что «за перевалом» станет лучше, и он бросался из одного конца Китая в другой, не предвидя следующих поворотов своих маршрутов («Плывем… Куда ж нам плыть?» - Пушкин).

Сначала он отправился на гору Хэншань (совр. пров.Хунань), где тогда жил его давний приятель даоский монах Юань Даньцю, с которым он познакомился еще в 720 году в Чэнду, тоже большой непоседа. А после этого через полстраны поехал в Янчжоу, Цзиньлин (Нанкин) и южнее – вплоть до Гуйцзи.

В Янчжоу его, наконец, нагнал молодой поэт Вэй Вань (позже он сменил имя на Вэй Хао), давний почитатель Ли Бо. Потомок легендарного Юй-гуна, который, корзиночка за корзиночкой, перетаскивал мешающую гору, он унаследовал упорство предка, и от подножия  горы  Ванъу  три  тысячи  ли  следовал  по  пятам  за  своим

 

218

кумиром. «О, творец великих стихов! Наконец-то я, Вэй Вань, нашел Вас!» - экзальтированно воскликнул он, склонившись в низком поклоне. Почувствовав к нему доверие, Ли Бо пригласил юношу прогуляться в лодке по реке Циньхуай, потом в Цзиньлин, а при расставании оставил ему часть своих стихотворений, чтобы составить из них сборник (что тот и сделал после смерти Ли Бо, предварив предисловием, из которого исследователи почерпнули много ценной информации о Ли Бо, и, в частности, свидетельство о рождении поэта не в Западном крае, а в Шу, полученное из уст самого Ли Бо; оно является наиболее весомым, хотя и не окончательным, аргументом в дискуссии о месте рождения Ли Бо).

Янцзы путешественник пересек у переправы Хэнцзян. Река тут, как всегда, сердилась. Еще за несколько ли до этого места она величественно покоилась в пологих берегах, как вдруг они вспучились Небесными вратами – двумя утесами один напротив другого, сжав поток. Разгневанная Вечная Река сделала крутой поворот на север, а потом вновь продолжила свой нескончаемый путь на восток, но такая заминка, конечно, не пришлась ей по нраву, и она заволокла даль седой пеной водоворотов.

Находясь не столь далеко от Цюпу – Осеннего плеса, средоточия рек и озер вокруг Янцзы в среднем ее течении, вокруг современного города Чичжоу провинции Аньхуэй, – Ли Бо не мог туда не заехать. А заехав, задержаться, как он уже делал это не однажды. Осенний плес – одно из любимейших его мест, покорявшее простором и вольностью.

«Осенний плес… Бескрайний, точно осень», - так охарактеризовал его Ли Бо в «Песнях Осеннего плеса», неожиданно и точно соединив  в одном образе пространство и время. «Не стоит приезжать сюда, друг мой,  /  Сжимает  сердце  обезьяний  вой»  -  это  в  тех  же  семнадцати

«Песнях Осеннего плеса».

И все же он приезжал и приезжал сюда. Что-то первозданное, еще не  выветрившееся, неудержимо манило его. Здесь не хотелось

 

219

разговаривать, здесь не нужны были слова, здесь шла беседа с Природой, с Изначальностью: «В цветенье персиков на горных кручах / Я, будто рядом, слышу голоса. / Давай, монах, без слов простимся лучше / И к белой туче устремим глаза» (последняя из «Песен Осеннего плеса»). Недвижные воды отражали всклокоченные седые волосы, и когда пробегал легкий ветерок, колыхнувшаяся рябь удлиняла их на тысячи чжанов, словно это была нескончаемая протяженность его тоски. Он казался себе травинкой, побеленной инеем холодной осени, согнувшейся под его тяжестью, и даже не верилось, что придет весна, травинка оживет, выпрямится, зазеленеет.

В те дальние времена, которые еще помнили Конфуция как своего современника, ютилось на этих землях небольшое царство Вань, от которого сегодня ничего, даже нетронутого простора, не осталось, - только память потомков да иероглиф вань 313 на номерных знаках автомобилей  провинции  Аньхуэй.  А  во  времена  Ли  Бо  это

тридцатикилометровое пространство, осенью сливающееся в одно сверкающее зеркало воды, вспухавшее многочисленными горами и горками, исчерченное реками и ручьями, шевелящееся летающей, плавающей, ползающей, бегающей живностью, прячущейся в густых зарослях, расширяло сердце, будило мысль, снимало напряжение суеты цивилизации. Бамбук, щедро заполняющий просторы Осеннего плеса, казался поэту волшебной «пищей Феникса», и в сумерках на замерших ветках дерев ему чудилась лунная Сорока, птица счастливых влюбленных, прилетевшая сюда отдохнуть после напряженной работы по возведению моста в небе для разлученных Пастуха и Ткачихи.

 

 

Вариация на тему

 

 

Как-то по весне заглянул он в знакомый кабачок пропустить чашу-другую, а за соседним столиком сидит крестьянин с корзиной, из которой выглядывает необыкновенной красоты птичья головка:  вся в

220

снежно-белом  оперении,  а  клюв  и  глаза  очерчены  красным.  «Что  за птица?»  -  не  выдержал  поэт,  очарованный  ее  необычной  красотой.

«Серебристый фазан. Живет на крутых скалах, гнездится на ветках сосен. Поймать ее нелегко, а еще труднее выкормить».

Серебристый фазан! Ли Бо вспомнил Миньшань, горы юности, где он сумел приручить такую птицу, слетавшую к его ладони. «Продай мне птицу!» - «Э, господин, не так все просто. Приходи сюда завтра поутру, птица прилетит к тебе, я пошлю ее». Но ни завтра, ни послезавтра, ни на третий день не было ни птицы, ни крестьянина. И поэт отправился искать его в горной глуши. Заплутал, вышел на какого-то белобородого старца, и тот послал его по направлении к горе, за которую заходит солнце. Через три ли повернул направо и вышел к деревушке, где этот ловец и жил.

«Ради птицы, - поразился тот, - господин забрался в такую глушь?» - «А я, - рассмеялся Ли Бо, смахнув пот со лба, - не от мира сего. Если захочется чего-нибудь, не успокоюсь, пока не достану». – «А прозывают-то как господина?» – «Ли Бо я, двенадцатый в роду». – «Ах, - всплеснул руками крестьянин, - Ли Тайбо, который пишет стихи! "Пятно луны светло легло у ложа…" - напел он. – С десяти лет знаю Вас, господин». И он подарил поэту серебристого фазана, а когда тот не захотел брать бесплатно, догнал и чуть не насильно вручил, попросив: «А Вы напишите мне стихи!»

Вернувшись к себе, Ли Бо, вслушиваясь в гортанные крики фазана, неторопливо бродившего под окном, написал: «Как я хотел бы под луной гнездиться, / Встречать рассвет в опавших лепестках. / Ах, стать бы этой серебристой птицей / И жить, резвиться там, в глухих горах». Бумагу с этим стихотворением он привязал к лапке фазана и выпустил птицу. Она вернулась к крестьянину, а тот, растроганный, отыскал поэта и вернул ему серебристого красавца.

[Жун Линь-1987, с.35-40]

 

Ли Бо, быть может, больше, чем кто-нибудь из китайских поэтов, был слит с Природой и вводил ее в свои лирические стихи, глядя на нее не «снаружи», а «изнутри», как естественная ее часть. «Другом

 

221

луны, приятелем ветра» назвал его цинский ученый Лю Сицзай [Чэнь Вэньхуа-2004, с.108].

Пейзажные миниатюры Ли Бо – это шедевры слияния того, что видит глаз, с тем, что чувствует душа, сплав внешнего с внутренним, сиюминутного с вчерашним и с вечным. При этом они могут быть традиционно сдержанны, но часто рвут оковы формальной поэтики. В таких пейзажных миниатюрах китайские поэты обычно бесстрастны, тогда как Ли Бо, по оценке известного японского исследователя его творчества Мацуура Томохиса, «взлетает над обыденным, откровенно руша всяческие рамки» [Чэнь Вэньхуа-2004, с.113]. А сунский автор напрямую соединял пейзажную лирику Ли Бо с его устремленностью в заоблачное инобытие: «Стихи Ли Бо гнездятся среди ветра и луны, трав и деревьев, и без них его бессмертный дух не сможет перевоплотиться» (цит. по: [Сюэ Тяньвэй-2002, с.87]).

Бесцельные, казалось, блуждания по окрестностям постепенно обретали все более четкие очертания. Душа расслаблялась, отгораживалась от карьерных срывов и начинала жаждать вольного эфира. Проведя короткую ночь на покачивающейся лодчонке местных старателей, поэт в предутренние сумерки уходил с ними на поиски сурика, который мог принести ему желанное инобытие. Ли Бо тщательно проштудировал «Золотой канон» с тайными рецептами приготовления эликсира бессмертия. Но порой закрадывались сомнения

– тот ли это путь? Может, и сурик не нужен? Ведь свободен дровосек, чей топор раздается с вершины, уходящей в небо…

Осень и зиму 754 года Ли Бо провел на Осеннем плесе.

 

 

Вариация на тему

 

 

В небольшом домишке старого даоса  на склоне горы гулял ветер, и с ним всю ночь шепталась жесткая подушка, в дыры прохудившейся крыши выглядывала стреха, высматривая далекие звезды, а под утро на

222

больших белых обезьян нападал страх, и они оглашали округу печальным воем, перекрывая шелест ручья и шепот ветра в соснах.

У Чистого ручья повстречал он такого же ошалелого странника, прибредшего издалека, с юга - из Гуйяна, где полно диких фазанов. Это напомнило прибрежную полосу на востоке вокруг горы Гуйцзи, очарованное место, где когда-то вольно раскинулось царство Юэ. Пристроившись под раскачивающимися в ветре стволами бамбуков и укутавшись от ночной зябкости собольей шубой, одной на двоих, они опростали пару жбанчиков местной «Весны», и слегка захмелевший собеседник продемонстрировал, как он умеет подражать хриплому голосу фазана. Из чистоты ночи крику ответило эхо, и поэту представилось, что это фазанка из далекого Юэ откликнулась на зов:

 

 

Я укрою Вас собольим палантином, Предложу вина нефритовую чашу, Хлопья снега растворяются в кувшине, И, конечно, холод ночи нам не страшен. Гость мой прибыл из далекого Гуйяна, Запевая, по-фазаньи он клекочет, Бамбучок танцует с ветром неустанно, И фазанка из Юэ ответить хочет.

Ах, как славно эту песенку мы спели! Так зачем же нам какие-то свирели?

(«Снежной ночью у Чистого ручья на Осеннем плесе гость с чашей вина напевает песню о горном фазане»)

 

В наступившем рассвете Чистый ручей, прозрачный, как душа, и студеный, как утренние заморозки, искрился под лучами восходящего светила, петляя у подножия меж склонов, по которым, как на цветастых ширмах, вычерчивали зигзаги проснувшиеся птицы. Ли Бо побрел вдоль берега, стараясь не смотреть на замершую поверхность, в которой отражались его взлохмаченные седые пряди. Все вокруг сияло красотой первозданности,  но  на  один  миг  наступало  ирреальное

 

 

223

самоотождествление с Цюй Юанем, который, отринутый слепой властью, последний раз взглянул в воды Сяо и навсегда исчез в речной пучине.

 

 

В уезде Цзин блуждания Ли Бо случайно пересеклись с каким-то монахом. От ручья у подножия горы они поднялись по склону Шуйси к монастырю и распрощались. Монах излучал такое освобождение от суетных забот мира, что показался поэту воплощением знаменитых даосов прошлого, неземным существом, спустившимся на мгновенье и под вопли чутких обезьян вознесшимся обратно в свое бескрайнее и беспечное Занебесье.

 

 

Откуда ты, монах, пришел в Шуйси, Где лик луны плывет меж берегов?

Чуть рассвело, ты, молвив мне «прости»,

Поднялся по ступеням облаков В недосягаемую высоту

Над сотней сотен гор, меж звезд и лун, Беспечный, как когда-то был Чжи Дунь, Ветрам отдавшись, словно Юань-гун.

Увидимся ль когда-нибудь, монах? Вой обезьян в ночи вселяет страх.

(«Прощай, монах с вершины горной»)

 

 

Здесь, на Плесах, казалось, и люди жили какие-то особенные. Или это Ли Бо попадались такие? Или его острый глаз выхватывал из одномерной толпы человека нестандартного? Вот, например, Лю, помощник начальника уезда. Ли Бо познакомился с ним не в официальной обстановке, а за чашей вина на ароматном пленэре, когда выглянувшая из-за туч луна опустила луч в янтарный напиток. Этому эстету здешнего благолепия показалось мало, и, едва назначенный, он,

 

 

224

помимо  дел  в  своем  Приказе,  занялся  благоустройством  территории, засадив ее персиками и сливами, чем и пленил заезжего поэта.

Общение для Ли Бо было воздухом, без которого он не мог дышать. Горькие строки о печали одиночества диктовались, конечно, прежде всего непризнанием со стороны властных структур, но также и непостоянством тех, к сожалению, не столь малочисленных, из людей, кто набивался в друзья, пока поэт был в фаворе, и холодно отворачивался, когда ситуация менялась. Порой им овладевало отчаяние абсолютной пустоты, выходом из которой было лишь перемещение в инобытие Занебесья, откуда к поэту приходили родственные импульсы.

Ли Бо был щедр и отзывчив, охотно покидая «лежанку Чэнь Бо»314 не только для старых и проверенных друзей или родственников, но и для новых знакомых. Он сразу поддавался очарованию собеседника и вослед ему посылал стихотворение, часто не просто любезное, но панегирическое:

 

…Почтенный Шэн в краях сих знаменит, Он ярко излагает свою мысль,

Забыв себя, для всех людей открыт, Не думая стряхнуть мирскую пыль, Чист, как луна на глади темных вод,

Как белоснежный лотоса цветок…

(«Вместе с дядей, начальником уезда Данту315, пришли в павильон

Цинфэн к почтенному Шэну, настоятелю монастыря Перевоплощения 316»)

Любопытно в этом плане сопоставление количества стихов, посвященных друзьям, у Ли Бо и у его друга и современника Ван Чанлина: 19 у первого и 41 у второго [Изучение-2002, с.211]. Прежде, чем делать выводы, следует заметить, что подсчитывались только семисловные четверостишия. В этот разительный контраст не входят ни пятисловные четверостишия, ни стихотворения других форм. Так что спешить  с  обобщением  о  «холодности»  поэта  рано.  Стоит  сначала

225

подсчитать количество более длинных, в восемь и более строк, стихотворений, посвященных друзьям. И я уверен, что тогда мы придем к другому выводу: пространства в четыре строки для Ли Бо было недостаточно, чтобы выразить переполняющие его чувства дружбы. Его ранимое сердце нуждалось в ответной дружеской энергетике, чтобы выйти из гнетущего одиночества, подтвердить свою сопричастность группе, и он посылал друзьям достаточно мощный импульс в ожидании адекватного эха.

 

Дурманное зелье

 

 

Дружеские встречи неотделимы от дурманящего зелья. Все, кроме своей парящей души, Ли Бо готов был отдать для приятельской пирушки.

Очистить  душу  от  горечи,  конечно,  удавалось,  но  лишь  на краткий миг.

Вино  –  неотъемлемый  элемент  китайской  культуры 317 .  Его

именовали «дар Небес» 318. В древнем памятнике «Чжоуские ритуалы» встречается слово «человек вина» 319 , почтительно обозначающее специального чиновника, ведающего питейным делом. В классическом

«Каноне поэзии» слово «вино» встречается 63 раза [Ян И-2000, с.77], а безымянный автор песни о жене, которая предлагает мужу вино, облегчающее мирские страдания, тем самым уже соединяет хмельное зелье с чувством, с внутренним самоощущением человека, одухотворяет его. Считается, что в духовный атрибут литератора, стимулирующий его энергетику и возвращающий свободу, которая была ограничена в реальном бытии, вино превратилось с конца ханьской династии. Даже до танской эпохи едва ли не каждое стихотворение в той или иной степени затрагивало эту тему [Гэ Цзинчунь-1994, с.50]. А уж в танское

 

226

время поэзия без вина в значительной мере утратила бы свое очарование. Ее так и именуют «хмельной» 320, и наиболее ярким ее представителем считается Ли Бо [Ян И-2000, с.71].

Весь танский Китай, особенно территории к югу от Янцзы, был увешан синими флажками питейных заведений, влекуще полощущимися в легких дуновениях ветерка. Там предлагали молодое и старое, виноградное и зерновое, цветочное и плодовое, деревенское и

«жгучее» вино, переливающееся всеми цветами радуги – прозрачно- белое, мутно-белое, зеленоватое, лазурное, желтое, янтарное, отсвечивающее лучиками пурпурной зари. Преимущественно пили слабое и бледное по цвету вино (шуйцзю 321 - «водичка»), но кое-где, например, в Чэнду, возгоняли и крепкое «белое вино» 322, то есть водку

«шаоцзю» 323  градусов  под  сорок.  Знаменитыми  производителями

считались Синьфэн, Чанъань, Чанша, Цзиньлин, Чэнду, Балин, Ланьлин, Лу, Шу, Уся. В названиях большинства из них стояло слово «весна». В любимом Ли Бо городе Сюаньчэн делали «Старую весну». Было много цветочных настоек – «Вино сливовых цветов», «Виноградное желтое вино», «Вино лепестков груши», «Вино желтых хризантем», «Вино цветков граната». Питейная утварь поражала таким разнообразием, что ему непросто отыскать эквиваленты в русском языке.

Шу, отчий край Ли Бо, издревле славился виноделием. В древних книгах вино называли «славной водой 324 инского края [территория вокруг Ин, столицы древнего царства Чу.- С.Т.]». Центр Шу город Чэнду был одним из основных производителей шуской «Весны», откуда это название и покатилось по стране.

О качестве вина говорит такой факт: в 1995 году у Львиной горы близ города Сюйчжоу в совр. пров. Цзянсу при археологических раскопках захоронения ханьского времени были извлечены запечатанные кувшины «Ланьлинского» вина из Восточного Лу, которое не слишком сильно утратило свой превосходный вкус и нежный аромат,

 

227

опьяняющий еще до того, как вы успеете пригубить его. Оставшиеся от ученой  дегустации  сосуды  переданы  в  музей  провинции  Цзянсу.

«Славное ланьлинское на травах — / Блеск янтарный в яшмовых оправах...». Если вам распечатают эти сокровища, вы сможете хотя бы слегка войти в хмельную ауру Ли Бо.

Важно, что даоское учение ставило вино в ряд сакральных атрибутов своей мистической традиции. Жертвенное возлияние вином в раннем даоизме сопровождало обряд возведения в высокий духовный сан. Позже словосочетание «даос [при] жертвенном вине» 325 стало определять одну из шести ступеней духовности (остальные пять – «даос небесной истинности» 326, «даос духовной святости» 327, «даос горной обители»  328, «даос, покинувший дом»  329, «даос, живущий дома»330).

Для даосов вино противостояло мирским запретам и регламентациям, свойственным буддизму и конфуцианству, приносило освобождение духа сродни принятию «эликсира бессмертия». Канонизированные даоские святые были неотрывны от пития.

И потому в танское время наряду с мифологическими «восемью бессмертными» появилась другая восьмерка, в которую молва включила лихих пивунов Ли Бо и его друзей Хэ Чжичжана, Ли Шичжи, Жуян Ванцзиня, Цуй Цзунчжи, Су Цзина, Чжан Сюя, Цзяо Чжуя, окрестив их

«весемью  святыми  пития»  331 .  При  этом,  однако,  рядовых  адептов

даоской религии призывали воздерживаться от злоупотребления дурманным напитком, грозя карами за «нанесение вреда» обществу, семье, природе, человеку. Тем не менее не какие-нибудь падшие пропойцы, а вполне респектабельные интеллектуалы готовы были отдать трактирщику за вино свое имущество (Ли Бо предложил коня, Ду Фу - одежду), знаки высокого сановного отличия (Хэ Чжичжан снял с себя «золотую черепашку»).

В прозвищах поэтов, которые им давала либо молва, либо они сами, слово «вино» было одним из самых распространенных: Ван Цзи

 

228

называл себя «ученым мужем доу вина» 332 , Юань Цзе – «винным смердом» 333, Пи Жисю – «хмельным рыцарем» 334, Бо Цзюйи – просто прибавлял к имени определение «хмельной» 335.

За Ли Бо закрепилось прозвание «хмельной сянь» 336 («хмельной святой», «хмельной гений» ), вероятно, наложившееся на определение

«гений стиха» 337, и такое представление о Ли Бо как о «двойном сяне»

закрепилось у потомков [Гэ Цзинчунь-1994, с.52]. Сильно преувеличивая, но уловив суть истоков вдохновения Ли Бо, поэт и сановник Х1 века Ван Аньши, недолюбливавший предшественника, сказал: «У Ли Бо – сплошная грязь, в девяти из десяти стихотворений пишет о женщинах и вине» [Чэнь Вэньхуа-2004, с.158]. А танский поэт

Пи Жисю в «Семи стихотворениях о любви к Академику  Ли Бо» 338

назвал его «духом звезды вина». Современный поэт Чжэн Гу в стихотворении «Читая сборник Ли Бо» 339 повторил: «Звезда стиха, звезда вина / Соединились в нем одном…».

Ли Бо был не только любителем, но и знатоком вина, в своих частых поездках по стране непременно дегустировал местные сорта, плодовоягодным винам предпочитая виноградные, что лишний раз намекает на его среднеазиатские корни [Чжоу Сюньчу-1996, с.153] (в Танское время культура виноградного виноделия, позже утраченная, была в расцвете, занесенная из западных краев, и в Чанъане Ли Бо особенно любил заходить в кабачки тюрков), водил дружбу с известными виноделами, посвящал им стихи. Каждый свой приезд в Сюаньчэн непременно отмечал в заведении старика Цзи. Покидая весенний Цзиньлин в свой первый приезд туда, он созвал новообретенных приятелей в старый кабачок над рекой, весь пропитанный винным духом, молодая хозяйка, стряхивая с волос тополиный пух, поднесла кувшины, сдвинули чаши и наполнили их вновь. Впереди поэта ждал еще более веселый город Янчжоу, и он был устремлен туда, как поток реки, неудержимо утекающий на восток.

 

229

Более того, Ли Бо можно назвать «теоретиком пития», ибо если до него поэты славили вино и опьянение, не мудрствуя лукаво, не ища сему объяснения и оправдания, то Ли Бо первым сформулировал:

 

 

Я знаю мудрость, что несет вино,

Оно в безбрежность душу раскрывает.

(«В одиночестве пью под луной», №4)

 

 

И обосновал питие как благое действо – не только наслаждение, расцвечивающее скудное бытие, не только способ нравственно отгородиться от мирской пыли, но возможность ощутить духовное удовлетворение от самого бытия, способствующее слиянию с Великим Естеством  (и  в  этом  –  его  основное  отличие  от  предшествовавшей

«хмельной поэзии»).

Ли Бо не уподоблялся Жуань Цзи, который беспробудно пил 60 дней, или Лю Лину, который пил, пока не сваливался замертво. Само вино и даже его воздействие для Ли Бо были вторичны, ему было важнее, где, когда и с кем пить. Для пития он предпочитал позднюю весну, когда широко распахнувшиеся цветы услаждают глаз и насыщают воздух ароматами, а шальные птицы, ожившие после зимы, влетают в кабачки и едва не садятся на столы.

 

 

Кувшин обвязан шелка лентой черной, Не медли, парень, поскорей налей.

Кивают мне цветы со склонов горных –

Настало время чаше быть полней. Так выпью у окна в закатном свете, Ко мне заглянет иволга опять.

Хмельной гуляка и весенний ветер –

Друг другу мы окажемся под стать.

 

 

230

( «Жду не дождусь вина» )

 

 

Вариация на тему

 

 

Как-то начал он регулярно получать подношение – жбанчик отменного вина – от поклонника его стихов Ван Луня, богатого винодела из уезда Цзин недалеко от Осеннего плеса340. И вот приезжает к нему сам Ван Лунь и спрашивает: «Господин любит путешествовать?» - «Люблю» .

- «А не хочет ли господин посетить местечко, где на десятки ли – персиковые цветы обрамляют прозрачный омут?» - «Отчего бы и нет?» - заинтересовался поэт. «А еще у нас там десять тысяч винных лавок»,- продолжает заинтриговывать Ван Лунь. Поэт немедленно собрался, уже представив себе этот дивный уголок земли, где в розовом сиянии он идет из кабачка в кабачок, поглощая по чаше-другой «Поздней весны», настоянной на лепестках персика. Приехали – а там лишь одно персиковое дерево во дворе единственного кабачка. Ван Лунь заливисто смеется: «Омут персиковых цветов – это название нашей деревни, а Вань (цифра 10000) – фамилия кабатчика, который продает мое вино "Поздняя весна" 341 ». Ли Бо оценил розыгрыш, в которых и сам был мастаком, и остался на несколько дней, проведенных весьма и весьма весело.

Когда он уезжал, на причале собралась вся деревня, взялись за руки, пели песни и притоптывали ногами. Расчувствовавшийся поэт тут же сочинил экспромт «К Ван Луню» и протянул новому приятелю. Тот продолжал снабжать поэта своей продукцией, а поэт его – своей, и из одного стихотворения мы узнали, что винодел построил себе одинокую хижину на берегу омута, где время от времени отшельничает.

 

 

В подпитии Ли Бо любил вспрыгнуть на осла, которых путешествующие поэты предпочитали лошадям, менее выносливым, и отправиться по какому-нибудь случайному направлению.

Не подумайте, однако, что поэт «упивался до чертиков». То мутноватое мицзю 342 , которое в те поры, в основном, и пили, было (подтверждаю  личной  дегустацией  в  славном  крае  Шу!)  не  крепче

 

 

231

сегодняшнего пива (хотя в некоторых ситуациях Ли Бо требовал и крепкого «белого», так, например, он живописал праздничный стол по случаю долгожданного вызова к императору в стихотворении 742 года).

В маленьких трактирчиках при дороге обычно подавали местное вино, и в каждом новом месте Ли Бо выберет то, что понравилось, - и торопит принести сразу целый кувшин. За окном поднимались вверх зеленые склоны, на ветках весело щебетали птицы, словно бы беседуя с поэтом, весной на миг раскрывались яркие цветы, к лету уже роняя лепестки, а осенью скукоживались травы, и в созвучии с этими природными ритмами жил поэт. Не всякое вино вдохновляло, но порой он легко импровизировал что-то с учетом местных реалий и стремительной кистью оставлял четверостишие на стене кабачка. Особенно проникновенно раскрывалась хмельная картина, если ее окрашивала глубокая меланхолия одиночества. Хотя Ли Бо постоянно окружали друзья и приятели (по крайней мере, до тех пор, пока на него не обрушилась высочайшая опала) и он, судя по стихам, явно оказывался душой компании, но, видимо, тщательно скрываемое внутреннее ощущение поэта близко к тому, о чем проговорился Надсон:

«Наиболее одиноким я чувствую себя в толпе».

По приблизительным подсчетам Го Можо, из сохранившихся 1400 стихотворений Ду Фу свыше 300 (16 с лишним процентов) живописуют винопитие; у Ли Бо таковых несколько меньше – около 170 [Го Можо- 1972, с.196]. Гэ Цзинчунь произвел свои, более детальные, уточняющие подсчеты,  учитывая  наличие  в  тексте  не  только  слова  «вино»  и

«выпивать»  (в  разных  синонимических  вариантах),  но  и  «хмелеть»,

«сбраживать», «кувшин», «чаша», «чарка» и так далее, и насчитал у Ли Бо 385 стихотворений, так или иначе связанных с хмельным питием, - более 30% всего корпуса сохранившихся произведений [Гэ Цзинчунь- 1994, с.50].

 

232

Но главное – не в количестве. «Хмельные» стихи Ли Бо сброжены, как само доброе вино, бурлят огромной внутренней энергетикой, немерно экстатичны и вызывают восхищение читателей и благоговение исследователей, гиперболизирующих их романтическую мощь до уровня … симфоний Бетховена [Гэ Цзинчунь-1994, с.54]. В знаменитой

«Сянъянской песне» исследователь видит, как «вино  пробуждает  у поэта невероятную силу воображения» [Гэ Цзинчунь-1994, с.53].

Ведь по натуре своей Ли Бо был весьма экзальтированным человеком, лишь время от времени надевая на себя маску конфуцианской сдержанности. Похоронив односельчанина У Чжинаня, он так рыдал у свеженасыпанного холмика, что у проходящих мимо случайных прохожих сжималось сердце.

Вино было для Ли Бо прежде всего средством забвения и поэтического вдохновения, оно раздвигало границы жестко очерченной действительности, формируя иную, особую реальность, которая оказывалась точнее и глубже «трезвой» реальности, затуманенной ритуальностью, долгом, обязанностями и останавливающейся на внешнем абрисе объекта.

Более того, вино соединяло его с космосом, и этот способ разрыва с бренным миром и ухода в пространство обитания святых оказывался гораздо более действенным, чем магические даоские практики. Или тесно сливался с ними, продолжая, усиливая, ускоряя их воздействие. Ведь прием корня аира лишь через четыре месяца оказывал воздействие на духовную структуру, лишь через семь лет седые волосы вновь  становились  черными,  через  десять  лет  лицо  становилось

розовым, как цветок персика, и только на двенадцатом году ты обращался в «истинное существо» 343, входя в вечность [Чжоу Сюньчу- 2005, с.167].

Вино порой было элементом игры, куража, аттракциона, мистификации. Не всегда поэт, казавшийся пьяным, был пьян на самом

 

233

деле, нередко он притворялся таковым для того, чтобы «сыграть роль», совершить то, что трезвому не простится.

Как-то, придя в возбуждение от встречи со старым другом Вэй Бином да еще возвращаясь в вольную жизнь после ссылки, он гипертрофированно изобразил степень своих ощущений в такой форме:

«Я для тебя готов обрушить Башню Журавля…» («В Цзянся подношу Вэй Бину из Наньлина»). Это стихотворение вышло за пределы восприятия только адресатом: некий юный поэт Дин, узрев в нем опасную буквальность, страшно испугался за судьбу известной Башни Желтого Журавля и назвал Ли Бо неизлечимо сумасшедшим. Поэт не прошел мимо этого выпада и снисходительно ответил: «Ну, обрушу я эту высокую Башню, / С чего тогда святые станут улетать в Небо? / Желтый Журавль пожалуется Яшмовому владыке, / И тот вернет Башню на место. / … / Вот подожди, завтра протрезвею, / И поищем с тобой весеннее сияние» («Протрезвев, отвечаю Дину-восемнадцатому на его выпад насчет падения Башни Желтого Журавля») .

 

 

Вариация на тему

 

 

…Ли Бо с усилием приподнял осоловевшие глаза. Над заостренной вершиной воссияла луна, чуть пересеченная тучками, весело подмигивая хмельному поэту. А кто это там, напротив? Перебирая струны, погрузился в себя. Ах, да, горний старец, отшельник с соседнего склона. Рядом с ним в траве валяются опустевшие кувшины, и в почти не ощущаемом дуновении ночного ветерка колеблются черные шелковые ленты. Какая воля! Какая свобода! Какая легкость в душе, воспарившей надо всей мерзостью суетного мира! «Уснуть… И ты иди спать. А с утра я пошлю Даньша за вином. Цинь не забудь. Завтра споем вот это». Ли Бо сорвал с кувшина ленту и легкой, не то что веки, кистью набросал на ней несколько строк:

 

 

Мы пьем с тобой в горах среди цветов:

 

234

Фиал вина, еще, еще один...

Иди к себе, а я уж спать готов, Вернешься завтра, взяв певучий цинь.

(«С Постигшим истину пьем в горах»)

 

Парой штрихов легкого, изящного четверостишия он очертил атмосферу дружеской пирушки, которая продолжается до тех пор, пока друзья в состоянии наслаждаться не столько питием, сколько музыкой, ибо вино – лишь фон для духовного общения, а музыка – высокое парение духа.

В среде интеллектуалов такое отношение к  вину  как соучастнику творческого процесса было широко распространено. Художник У Даоцзы, не выпив, не брался за кисть. Каллиграф Чжан Сюй опрокидывал чашу за чашей, пока сознание его не мутнело, и лишь после этого подходил к чистому листу бумаги. Протрезвев,  сам удивлялся отточенным линиям сотворенных им надписей. Поговаривали,

что ему помогают духи, и называли «полоумным Чжаном» 344.

Еще дальше пошел сунский художник Бао Дин, рисовавший тигров. Он тщательно прибирал комнату, запирал двери, завешивал окна, оставляя лишь тонкий луч света, падавший на приготовленный лист бумаги. Выпивал доу вина, сбрасывал одежду и становился на четвереньки. В нем словно бы происходило преображение в тигра, он сливался со своим объектом. Выпивал еще доу – и брался за кисть. Тигры на бумаге выходили, как живые, только что рычание не раздавалось.

Воистину, как проницательно точно сформулировал Цюй Юань в оде «Старик рыбак» 345 , - «Вокруг все пьяны, только я и трезв!» 346 . Великая фраза! Так мог выразиться только человек, для которого вино – лишь инструмент слияния с Естеством. И о Ли Бо говорили, что он всего более трезв, когда пьян. Ведь, как сказал уже после Ли Бо поэт

 

235

Оуян  Сю,  «для  хмельного  старца  не  вино  –  главное,  как  для  горы главное – не высота, а святость».

 

236

 

Часть 3

Так для кого ж светла

Сиротская луна?

 

 

Отформатировано:

Шрифт: 16 пт

 

 

237

Узник дворцовых интриг

(755-759)

 

И вновь Лушань

 

 

Порой, возносясь со святыми в психо-энергетическое пространство космоса, Ли Бо видел и чувствовал то же, что и находясь на земле. В стихотворении «Направляясь в Шаньчжун, скрываясь от мятежа, подношу Цую из Сюаньчэна он писал: «На Центральной равнине – шакалы и волки, / Полыхают святые кумирни». А в стихотворении №19 цикла «Дух старины» отмечает ту же картину под собой, паря на сакральном Гусе вместе со святым Вэй Шуцином: «Я вижу, как к Лояну по земле / Мчат орды дикие сквозь бурелом. / Там реки крови  разлились в степях, / Вельможные уборы на волках».

Тревожные предчувствия поэта сбылись – обретший силу северный наместник Ань Лушань повернул своих воинственных степняков против легитимной власти. В 9 день 11 луны 14 года Тяньбао (755) его стопятидесятитысячная армия двинулась на юг. Шлейф пыли тянулся на тысячу ли. Ань Лушань легко овладел городом Фаньян, форсировал Хуанхэ и в 13 день 12 луны (это было уже начало 756 года) занял Восточную столицу Лоян. Лишь после этого двор осознал серьезность ситуации и поднял войска, которые возглавил градоначальник Цзююаня Го Цзыи, давний знакомец Ли Бо. Он потеснил мятежников обратно к Фаньяну, но успех был временным. Ань Лушань вернулся в Лоян и в начале 15 года Тяньбао (756) провозгласил

себя  императором  новой  династии  Великая  Янь 347 .  Немало  высоких

сановников перешли на его сторону, а бывший начальник Ли Бо глава

Отформатировано:

Шрифт: 18 пт

 

238

Академии  Ханьлинь  Чжан  Цзи  занял  пост  главного  советника

(«канцлера»).

Сюаньцзун с ближним кругом в растерянности бежал через западные ворота Запретного города Яньцюмэнь в отдаленное Шу, чтобы укрыться в Чэнду. По пути он «кидал кости шакалам», надеясь умерить их кровожадный пыл. В Мавэй, где у теплых источников под успокаивающие напевы бамбуковых флейт прошло столько дождливых осеней  и  зим  с  Драгоценной  наложницей,  он,  спасая  свою  жизнь,

«даровал смерть» Ян Гуйфэй, послав недвусмысленный красный шнурок для лилейной шейки, а ее брата Ян Гочжуна отдал на растерзание мятежникам. Но это не смягчило их ожесточения.

В средоточии сложных дворцовых интриг трон занял старший сын принц Ли Хэн под именем императора Суцзуна, а стареющего отца отныне стали именовать Верховный Правитель 348 , что фактически показывало, что тот отречен от престола.

В канун мятежа Ли Бо был в Цзиньлине, а узнав о событиях, бросился в Лянъюань спасать жену и попросил друзей вывезти детей из Восточного Лу. Это был естественный шаг человека, осознающего свою личную гуманистическую, а не только общественную миссию. Но душа его была неспокойна, и тревога за судьбы страны усугублялась пониманием невозможности что-то предпринять: все это он предвидел, пытался предупредить верховную власть, но его не услышали. В цикле стихотворений «Пишу в пути, спасаясь от беды», он с грустью вспоминает Лу Ляня, отшельника, рыцаря, политического деятеля периода Борющихся царств (403-221 гг. до н.э.), который искусно предотвратил военное нападение царства Цинь на царство Чжао, и констатирует собственную беспомощность: «И у меня стрела Лу Ляня есть, / Но я не в силах выстрелить, как он» (стихотворение №3). А в знаменитой «Песне о свирепом тигре» оправдывается: «Не мог не скрыться в южном крае от варварских копыт».

 

239

Го Можо весьма резко порицает «паникерство» Ли Бо, не допустимое,  «когда  стране  грозит  гибель»,  квалифицирует  это  как

«величайшую ошибку Ли Бо» и называет его «беглецом». Такой жесткий пассаж авторитетного ученого, бросающий трудно смываемую тень на великого поэта, справедливо вызвало осуждение со стороны проф. Ань Ци [Ань Ци-2004, с.210]. Стоит, однако, заметить, что в 1972 году, когда Го Можо опубликовал книгу «Ли Бо и Ду Фу», он не мог ни обойти этот общеизвестный факт биографии Ли Бо, ни дать ему, находясь под давлением тогдашнего социально-политического накала в КНР, иную оценку. Спасибо, что хотя бы с такими издержками напомнил обезумевшей стране об ее величайших гениях, которых не стоило бы «сбрасывать с парохода современности».

Кроме того, очевидно, что, предприняв после визита в «логово тигра» в Ючжоу попытки воззвать к императорскому двору, Ли Бо понимал, что, не воспринимая его как государева советника в расслабленное мирное время, его доводы тем более не воспримут в минуту угрозы для трона. Не пику же ему, в конце концов, взять в руки? И годы не те, и статус иной, и оценка своих потенций много выше. И все же, как мы увидим дальше, первой же предоставленной ему возможностью активно включиться в развитие событий Ли Бо воспользовался. Ведь, как он в том же году написал в стихотворении

«Песнь бравому молодцу из Фуфэн», сейчас «Не время, как Чжан Лян, уйти к Чи Суну, / Поймет меня лишь Желтый камень у моста», что языком историко-мифологических аллюзий означало, что сегодня недопустимо медитировать в глухих горах, а надо быть в гуще актуальных событий.

Но пока он метался по стране. Проскакивал «малые павильоны»349,

надолго не задерживался у «больших павильонов» 350, которые в танские времена стояли на трактах через каждые 5 и 10 ли, горячил усталого коня, перекидывался короткими словечками с шурином Цзун Цзином,

 

240

временами оборачивался назад, где в повозке дремали их жены. Сначала его потянуло в любезные сердцу места У-Юэ, достаточно далекие от военно-политических страстей, кипевших в околодворцовых пространствах. В начале лета он добрался до округа Юйхан, который еще полтора десятилетия назад именовался, как и в наше время, Ханчжоу. Заболев, задержался там до осени. А потом метнулся на запад

– сначала ненадолго в Сюаньчэн, после чего осенью 1 года Чжидэ (756)

осел в районе горы Лушань на склоне вершины Пяти старцев.

Ли Бо с грустью смотрел на выглядывающие из зелени над девятью рукавами великой Янцзы ее пять пиков, напоминающие то поэта, то монаха, то рыбака с удой, и вспоминал, как побывал здесь еще в 720-х годах, только покинув родное Шу. Этот дивный пейзаж сразу же так впечатлил его, что он написал четверостишие «Смотрю на вершину Пяти старцев близ горы Лушань»: «Видна отсюда прелесть вся Девятиречья. / Уйду от мира к этим тучам под сосной».

 

 

Вариация на тему

 

 

Вот он и сокрылся у этих сосен под бегущими облаками, только не от мира людей, а от пожара войны. Но и от мира, мирского, бренного – тоже. Он подолгу сиживал за каменным столом в своей хижине, покрытой соломой, или потерянно бродил по склонам, собирая лекарственные травы. Хижину, огороженную бамбуковым частоколом, поименовал «Кабинетом Отшельника Синего Лотоса», вложив в это пышное название, так не соответствующее скромности жилья, множество смыслов: и ностальгия по родному Шу, по Посаду Синего Лотоса, где стоял родительский дом, по юности с горящими, жгучими надеждами и замыслами, и прощание с миром страстей человеческих, принесшим ему столько страданий, и не заслуживающим ничего иного, кроме как полного и окончательного отречения (Синий Лотос – поэтический символ Будды)… И все же…

 

241

Поэт в поход собрался

Отформатировано:

Шрифт: полужирный, курсив

 

Тем временем при дворе и в тесно окружающих его ближних пространствах происходили странные события, которые исследователи сегодня не в состоянии достаточно однозначно прояснить, выдвигая разные гипотезы, преимущественно, психологического характера.

В 15 день 7 луны 15 года Тяньбао (лето 756 года), уже находясь в Чэнду, император Сюаньцзун своим указом разделил направления обороны  между  принцами:  наследник  Ли  Хэн  возглавил  войска,

которым надлежало выдвинуться в северные области к Хуанхэ и освободить обе столицы, а Ли Линь 351 , больше известный по своему титулу Юн-ван, должен был оборонять земли южнее Янцзы. Тут важны не детали полномочий, а сам факт: Сюаньцзун выступил как единоличный властитель страны и верховный главнокомандующий.

Однако за три дня до этого принц Ли Хэн издал свой указ, в котором односторонне провозгласил себя императором Суцзуном,  а отца – «Верховным Правителем», что фактически означало отрешение того от престола, и сменил девиз правления на Чжидэ 352. Сюаньцзун своим указом поддержал это решение, но лишь через месяц. Среди его аргументов звучал и такой: «Путь до императора далек», что опасно в

быстро меняющейся военной ситуации.

Возможно, «если взглянуть с позиций усмирения мятежа, принц поступил рационально» [Сюэ Тяньвэй-2002, с.50], ибо «на небе не может быть двух солнц». Но двор уже давно жил во взаимном недоверии и подозрительности, так что этот неожиданный волюнтаристский шаг принца рассматривается историками не как случайность,  а  как  логическое  завершение  круговорота  интриг  при

 

242

танском  дворе  [Ань  Ци-2004,  с.213],  для  чего  мятеж  и  напряжение военной борьбы стали прекрасным поводом.

Выказывая отцу внешние знаки почтения, новый император сосредоточил «поиски врага» на брате, ибо тот начал исполнять указ Сюаньцзуна с подозрительной быстротой, собрал войска в Цзинлине и вскоре двинулся на восток, проигнорировав распоряжение нового императора вернуться в пределы Шу. Возможно, он осознавал стратегическую важность южных областей, которые всегда были житницей страны. А может быть, вынашивал некие тайные планы. Ему ведь как раз перевалило за сорок, когда, по Конфуцию, «благородному мужу» положено было четко определить свой социальный статус.

Еще из Цзинлина принц послал Вэй Цзычуня, давнего знакомца поэта, гонцом на Лушань к Ли Бо, призывая его присоединиться к борьбе с мятежниками. Ли Бо был в замешательстве. Вряд ли он что-то знал о вскрывшейся язве конфликта между царственными братьями и считал Юн-вана полководцем, которого  легитимный  император поставил во главе войска. Однако события  собственной  жизни диктовали ему осторожность в общении с высшей властью. Хотя он не мог не понимать, что это, возможно, его последний шанс прикоснуться к механизму государственного управления, о чем он мечтал всю жизнь. Но определенного ответа гонцу не дал, и вскоре тот явился во второй раз, и опять поэт ушел от решения. На протяжении трех месяцев Юн-ван трижды посылал гонца.

 

 

Вариация на тему

 

 

Ли Бо осторожничал, тем более что жена, через деда хорошо знакомая с коварством двора, предостерегала, отговаривала – стар-де, куда тебе, уже не раз гоняли из столиц («Я собрался в поход, а жена меня держит»  -  задним  числом  признался  Ли  Бо  в  стихотворении

«Простившись с женой, отправился в поход»). Сорок лет, убеждал себя

 

243

Ли Бо, я склонялся ко вратам Пэнлая, не в силах дать воли желаниям, и вот настал момент, когда я могу отдать жизнь своей стране, осуществить то, о чем мечтал всю жизнь, взять в руки меч, уничтожить бунтарей, развеять мрак. А свершив все это, я вернусь домой! И он все-таки отправился в ставку принца, позже зарифмовав этот бурный поток чувств в стихотворении «В штабе флотилии вечером подношу всем советникам штаба».

А может быть, знал он и о тайном дворцовом конфликте, и о вынашиваемых там планах? И решил принять в этом участие на стороне Юн-вана. Всплыли из юности «протестные» идеи, которые преподносил ему его первый наставник Чжао Жуй, смешались с явным недовольством разложившейся властью, и забродило желание поменять ее. Кто ведает, не прислушается ли она к его мудрым советам? И «князь» бросился в реку, не думая, что бурливая волна может накрыть его. Избыточной осторожностью наш «князь» не страдал.

Юн-ван встретил поэта пиршеством отнюдь не военной роскоши. Между чарками они обсуждали стратегические планы обороны страны, и Ли Бо был в упоении. Свершилось все-таки! Он взлетел в те сферы, где принимаются судьбоносные для страны решения! Поэт в творческом вдохновении излагал главнокомандующему патриотическими силами свою стратегию создания для мятежников ловушки, концентрации сил на востоке, в Цзиньлине, и одновременного удара по ним со всех сторон, с суши, с реки, с моря.

А поздним вечером, подогреваемый опустошенными кувшинами, в своей каюте на флагманском корабле под драконовым штандартом 353 он стремительной кистью набросал одиннадцать стихотворений цикла «Песнь о восточном походе принца Юн-вана».

 

 

Исследователи подходят к этому циклу как к одному из первичных исторических источников, находя, что поэт дает точную хронику похода (указывает, что он начался в первый месяц 2 года Чжидэ, то есть в самом начале 757 года), отмечает характеристику мятежников, их жестокости и зверства, от которых чиновники бегут на восток, а народ – на юг, осквернение могил императорских предков,

244

констатирует полную легитимность Юн-вана («драконий стяг» подчеркивает, что поход был санкционирован императором), обозначает маршрут похода из Цзянся через Учан, Сюньян к Цзиньлину, его стратегический замысел – ударить по мятежным степнякам с моря, а затем освободить обе столицы.

К этому циклу надо подходить с осторожностью. В хрониках Танской династии Юн-ван оценивается с ракурса имперского видения – как ослушник государевой воли, во-первых, нарушивший границы той территории, какую ему отвел для военных действий Сюаньцзун (до Цзиньлина он еще двигался в рамках указа, а легкая сдвижка к северу в сторону Янчжоу была уже выходом за пределы дозволенного), а во- вторых, не подчинившийся приказу брата, ставшего императором Суцзуном, вернуться в Шу. Эти его действия интерпретировались (и продолжают интерпретироваться некоторыми современными исследователями) как намерение создать сепаратное карликовое государство с центром в Цзиньлине, что раскололо бы страну и нейтрализовало действия по усмирению мятежа Ань Лушаня [Ян Сюйшэн-2000, с.183-186]. И потому тысячу лет этот поэтический цикл Ли Бо считали однозначным, открытым, прямолинейным  славословием в адрес Юн-вана, выступившего фактически против императора Суцзуна и потому квалифицируемого как «заговорщик», «преступник».

В результате стихи оценивали как позорящее поэта произведение. Даже мудрый философ Чжу Си обвинил Ли Бо в том, что тот «склонил голову» [Ань Ци-2004, с.236]. Еще в 70-е годы ХХ века Го Можо интерпретировал отдельные строки как сочувственное описание планов Юн-вана по захвату Лояна [Юй Сяньхао-1995, с.58], что противоречило указу Сюаньцзуна и укладывалось в определение «заговорщик».

Конечно, будучи включен в штаб Юн-вана, тем более воспринимая его миссию как спасение страны, Ли Бо не смог обойтись без идеализации принца-полководца, особенно в стихотворении №9, где

 

245

он поднимает Юн-вана выше ханьского У-ди и даже Цинь Шихуана и трепетно ставит рядом с Тайцзуном, одним из первых императоров династии Тан, а себя – с Чжугэ Ляном, которого почитал весьма высоко (возможно, эта избыточная гиперболизация и заставила исследователей подвергнуть сомнению принадлежность стихотворения №9 Ли Бо).

В 50-е годы ХХ века Цяо Сянчжун впервые указал на аллегорические намеки в этих четверостишиях, но сказано это было вскользь. А развито лишь к концу прошлого века. И цикл стал восприниматься более многопланово. В исследовании Ань Ци все одиннадцать стихотворений тщательным образом  анализируются именно как аллюзия, зашифрованное откровение о событиях в стране и даже о коллизиях внутри царствующего дома [Ань Ци-2004, с.236-243]. В такой интерпретации цикл тоже рассматривается не столько как поэтическое  произведение,  сколько  как  своего  рода  рифмованный

«политологический анализ» и – самое главное – как объяснение собственному порыву, построенное на исторических аллюзиях: Ли Бо вновь вспоминает «Се Аня с Восточной горы», но уже не по первой части его жизни, отмеченной хмельными развлечениями с веселыми девицами, а по второй, когда он стал важным  сановником  при цзиньском императоре У-ди и возглавил войско, добившееся успеха в разгроме врага.

Ли Бо пробыл во флотилии строптивого принца чуть больше месяца. Мы так и не знаем, расшифровал ли он тайные стратагемы честолюбивого принца, проникся ли к ним сочувствием или внутренне отверг, но фактически он сопровождал Юн-вана до самого конца его похода.

Этот виток жизненного сюжета на протяжении веков оценивается по-разному: то ли поэт был вынужден к этому настойчивостью принца; то ли призыв отвечал собственным побуждениям; то ли был продиктован  активной  жизненной  позицией  и  не  угасшей  жаждой

 

246

подвигов; то ли исходил из оценки ситуации в стране; то ли из патриотических побуждений – спасти страну, защитить народ, в чем сказалась его «рыцарская» закваска; а возможно, устав от неудач на служебном поприще, он видел в этом свой последний шанс. Более всего у исследователей успехом пользуется первая версия – настойчивость Юн-вана. У некоторых она сочетается и с другими причинами. Так, сунский поэт Су Ши считал, что Ли Бо подчинился воле Юн-вана, на что, однако, он «пошел без колебаний» (цит. по [Кан Хуайюань-2004, с.317]).

 

 

Крушение мира

 

 

Всплывший наверх из закулисных глубин жесткий, непримиримый, даже ставший кровавым конфликт в царственном семействе должен был потрясти Ли Бо. Не однажды он критиковал столичные нравы, замечал моральное падение дворцового круга, радеющего лишь о своих удовольствиях, а не об укреплении страны, но святость и высоконравственность престола оставалась  фундаментом  его социального мировоззрения. Еще четыре года назад, возмущаясь низкими забавами вельмож внутри Запретного города, он с гордостью констатировал крепость самой структуры, нанизанной на стержень Сына Солнца – обожествляемого императора.

И вдруг с ужасом видит трещину, расползающуюся по этому стержню. Даже с «двумя солнцами», то есть двумя императорами (севшим на престол сыном и фактически отстраненным отцом), что, в общем-то, звучало не совсем обычно для традиционной структуры, Ли Бо примирился, по крайней мере на словах, в панегирическом цикле

«Западный поход Верховного правителя в Южную столицу», написанном в конце 2 года Чжидэ (середина 757 года).

 

247

Эпопея Юн-вана к тому времени завершилась.  Новый император, увидев, что под власть непокорного принца подпал едва не весь южный Китай и он нацелен на освобождение столицы, воспринял его не как борца с антиправительственным восстанием, а как внутреннего мятежника, соперника, способного сместить его самого с трона. Поэтому, когда Юн-ван не подчинился приказу Суцзуна вернуться в Шу, тот объявил его изменником, преступником более тяжким, чем даже Ань Лушань.

Таков издревле был китайский принцип: прежде разделаться с внутренним мятежом, а затем с внешним. Конец был для принца плачевным.

Войска Юн-вана, узнав, что их полководец объявлен преступником, разбежались, не оказавая сопротивления выступившим против них солдатам, верным Суцзуну. В районе Данту остатки армии были разбиты, Юн-ван бежал, в Цзянси был схвачен, заключен в тюрьму и на 20-й день 2 луны 2 года Чжидэ (757) поспешно казнен в Даньяне. Суцзун отреагировал на это с привычным для власти лицемерием – он-де такого указания не давал, и исполнитель Хуан Фусянь был понижен в должности, но когда позднее общая ситуация в стране улучшилась, раскаяние Хуана было принято, а Юн-ван посмертно реабилитирован. Реабилитация коснулась и высших военных чинов его армии. Но не нашего несчастного поэта.

Спешно покинув ставку принца, Ли Бо решил вернуться на Лушань, задержался в горах Сыкун у озера Тайху, но в Пэнцзэ (на территории современной провинции Цзянси) был опознан: на городских воротах висел указ о розыске «преступника Ли Бо, 57 лет. Лицо белое, усы. Участвовал в мятеже Юн-вана, бежал… Кто опознает его, должен сообщить местным властям. Вознаграждение – 100 лянов серебра» [Гэ Цзинчунь-2002,  с.233].  Не  помогла  даже  бамбуковая  корзина,

 

248

нахлобученная на голову. Его узнали, схватили и доставили в тюрьму в Сюньян (совр. пров. Цзянси).

Его вина – «участие в бунте, измена» – была сформулирована так, что смертная казнь оказывалась неминуемой. В Танском законодательстве первым пунктом списка «10 тяжких преступлений, не подлежащих амнистированию» и «смягчению наказания», как раз и значилась «измена».

Еще даже и не слышавший об этой трагедии друга Ду Фу чутким сердцем почуял беду и написал стихи к Ли Бо, в которых есть такая безжалостная к власти строка: «И все ему желали смерти». А молодой почитатель поэта Вэй Вань характеризовал случившееся так: «Вы необдуманно влезли в грязь дворцовых распрей, став невинной жертвой… Вы – страдалец, как и те выдающиеся литераторы древности Цюй Юань, Цзя Чжи…» [Ли Гуаньлянь-1986, с.153].

У Ли Бо было много влиятельных друзей. Но он не стал обращаться к ним с просьбой о спасении. Тонкая, ранимая душа, он был щедр на проявления дружбы и всю жизнь ждал в ответ того же, но редко получал импульсы истинного чувства. А сейчас, понял он, сейчас тем более бесполезно ждать. «Сколь зыбок этот мир, вся тьма вещей, / Нет постоянства в жизни и для нас. / Вот Тянь и Доу: кто из них сильней – / К тому бежали холуи тотчас. / <…> / О чем грустишь, пришелец в мир земной, / Лишившись благосклонности людской?» («Дух старины», №59)

Конечно, истинный друг не отвернулся от отверженного. Взволнованный Ду Фу обратился к Ли Бо со стихами: «Студеный ветер на краю земли. / Мой благородный друг, здоров ли ты? / Мои стихи бы до тебя дошли, / Когда б не осень и не хлад воды». Но что мог сделать он, так и не добившийся карьерных высот при дворе?! Более того, он и сам подвергся опале именно в этот же период.

 

249

А вот Гао Ши… Когда-то они втроем – с Гао Ши и Ду Фу – совершили восхитительную прогулку в Лянъюань, где, возбужденные вином и мыслями о прекрасной Древности, наперебой читали друг другу свои стихи. В то время Гао Ши был прежде всего поэтом с тощим кошельком и романтичными взглядами. А сейчас… Сейчас это видный вельможа, к которому не подступишься со жбанчиком местного вина. К нему  обращались  не  по  имени,  а  по  должностному  рангу  –  Гао-

чжунчэн 354 .  Он  был  помощником  губернатора 355  города  Янчжоу  и

цзедуши 356 (наместником области) Хуайнань. За активное участие в подавлении мятежа был замечен и отмечен, так что замолвить словечко за придавленного властью поэта ему ничего не стоило, и такое заступничество, окажись оно достаточно настойчивым, несомненно, имело бы вес. А тут как раз их общий знакомый  Чжан-сюцай отправлялся из Сюньяна к Гао Ши, и Ли Бо послал с ним давнему другу поэтический привет в двух мало что значащих вежливо-почтительных фразах, однако обратился к Гао Ши не по имени, а по рангу – Гао- чжунчэн. И никаких просьб! Правда, Гао Ши в весьма осторожной форме просьбу о помиловании высказал, но не  посмел  настаивать, когда император резко ответил ему, что Ли Бо следует наказать еще строже, чем Юн-вана [Гэ Цзинчунь-2002, с.227]. На государственном посту, если ты не хочешь потерять его, надо сначала защищать себя, а уж потом других. И в дальнейшем никаких дружеских чувств к Ли Бо, напоминающих об их былой духовной близости, Гао Ши не выказал, так что  приходится  признать  психологическую  проницательность  Ли  Бо.

«Гао Ши сделал выбор между политикой и дружбой», - справедливо констатирует современный исследователь (Изучение-2002, с.284).

Совсем иначе показал себя Го Цзыи. Их отношения нельзя было квалифицировать как «дружбу», а скорее как дуплекс «благодетель- облагодетельствованный», и контакты между ними были редкостью. Когда-то, больше 20 лет назад, Ли Бо приехал в приграничный город

 

250

Тайюань и в счастливый для них обоих миг судьба свела его с Го Цзыи, узником гарнизонной тюрьмы, ожидающим смертной казни. Поэт увидел в Го гуманного человека высоких нравственных принципов и добился отмены приговора.

К 757 году Го Цзыи, успешно поучаствовав в подавлении мятежа, командуя целой армией, был назначен на достаточно высокий пост градоначальника Цзююаня. Хотя Ли Бо и к нему не обратился, но тот, прослышав о его беде, подал прошение напрямую императору: «Ли Бо – мой благодетель, и я готов все свои должности и награды отдать за его спасение» [Се Чуфа-2003, с.92].

Спешно примчалась жена с братом и, используя старые дедовы связи в верхних структурах, обратилась за помощью к новому главному советнику Цуй Хуаню, прямому и порядочному человеку, не только заявлявшему, что необходимо «поддерживать таланты», но и осуществлявшему это практически. Ли Бо сам дважды писал ему из тюрьмы:  «Вернусь  ли  я  к  своей  творящей  кисти?!»  (стихотворение

«Узник Сюньяна – к министру Цуй Хуаню»); «Бокал подъемля, я вздохну - / Ведь он наполнен кровью» (стихотворение «К министру Цую

– послание о ста печалях»). Писал он и другим сановникам: «Как вспомню отчий дом – чело прикрою, / Слезой кровавой землю увлажню» (стихотворение  «Станс  о  великом  гневе  посылаю  Вэй-

ланчжуну 357 »).  «Плачут  птицы  среди  бела  дня,  /  Обезьяны  ветру

 

подвывают. / Прежде слез не выжмешь из меня, / А теперь они не иссякают», – писал он давнему другу Сун Чжити, младшему брату известного поэта Сун Чживэня и отцу Сун Жосы, начальника его любимой области Сюаньчжоу, в стихотворении «В Цзянся прощаюсь с Сун Чжити»358.

Совокупными усилиями друзей, не все из которых отвернулись от опального поэта, Ли Бо был вызволен из тюрьмы, казнь отменена, но

 

 

251

чем она будет заменена, еще не было известно. «Всемилостивейший эдикт» по случаю возвращения Сюаньцзуна в Чанъань в 3 день 12 луны 2 года Чжидэ (757) возглашал переименование Чэнду в Южную столицу, пятидневное всенародное «хмельное гулянье» и «широкую амнистию», что было воспринято с ликованьем во всех слоях общества, потому что со времен жесткого императора Цинь Шихуана в стране так повелось, что в будничные периоды публичные сборища более чем трех человек считались нарушением общественного порядка и строго карались [Се Чуфа-2003, с.292].

Но в эдикте содержалась оговорка, что под амнистию не подпадают те, кто принимал участие в мятеже Ань Лушаня.  И формально эта оговорка распространялась и на Ли Бо, по каковой причине он не имел права даже на участие в «хмельном гулянье» и утешался чтением «Исторических записок» Сыма Цяня [Се Чуфа-2003, с.292].

Не дожидаясь официального императорского решения, он покинул Сюньян и отправился в район гор Суншань, где  начальник уезда Сосун (на территории совр. пров. Аньхуэй) Люй Цю, еще даже не знавший об «императорской милости», не побоялся подставить под удар свою служебную карьеру и позволил Ли Бо отдохнуть в глуби гор вверенного ему уезда в хижине знакомого отшельника.

О, достаточно бурь и потрясений! Феникс вырвался на волю! И отныне – «Умчи меня на склоны, Белый Конь, – / Петь о ростках, взошедших на полях».  Так Ли Бо написал в 45-м стихотворении цикла

«Дух старины», обращаясь к образам неувядающего «Канона поэзии». Казалось, его душа улеглась в идиллическом штиле.

Однако, несколько оправившись, он вознамерился присоединиться к армии Сун Жосы, который направлялся добивать остатки  бунтарей  Ань  Лушаня.  Но  психологические  перегрузки

 

252

ослабили его истощенный организм, который, вероятно, уже подтачивала обострившаяся через несколько лет болезнь, и он слег.

Тем временем пришел государев эдикт, которого добились влиятельные друзья поэта. Смертная казнь была – в виде исключения – отменена. Но «высочайшей милости» не достало на полную реабилитацию Ли Бо, ему лишь понизили наказание на одну ступень.

 

 

На вечное поселение…

 

 

По Танскому законодательству следующей после смертной казни формой наказания была ссылка. Их было три категории: низшая – на два года за тысячу ли от столицы, средняя – на два с половиной года за полторы тысячи ли от столицы и самая суровая – на три года за три тысячи ли от столицы [Изучение-1993, с.327] . Поэту  в виде особой

милости определили третью категорию – поселение на три года в Елане, обозначив его как «спецссыльного»359.

Сегодня однозначно не определено, где находится это место. Существуют самые разные предположения, вплоть до того, что Елан – это нынешний город Чунцин. В такой версии получается, что судьба завершила круг путешествий поэта по стране, вернув его почти в места юности.

Но основная масса исследователей поддерживает другую версию: при династии Хань так называлось небольшое государство, которое к танским временам стало административным центром одноименного уезда в округе Чжэньчжоу на северо-западе нынешнего уезда Чжэнъань провинции Гуйчжоу в районе города Цзуньи, и эта географическая точка отстоит от Чанъаня на 3270 ли, что как раз и соответствует категории наказания Ли Бо [Изучение-1993, с.331]. Путь до Елана от столицы занимал примерно три года, и эта цифра не раз встречается в

 

253

стихах  Ли  Бо  (хотя  фактически  он  отправился  из  Сюньяна,  но  он использовал этот временно́й промежуток как символ тяжести наказания). Танское законодательство              четко                    ранжировало      маршруты ссыльных по способу передвижения (на коне, на осле, в повозке, пешим ходом, в лодке по течению или против) и, соответственно, скорости (расстояние, преодолеваемое за день), исходя из общей установки: две тысячи  ли  должны  быть  преодолены  за  40  дней.  Оговаривались  и чрезвычайные обстоятельства, осложняющие    движение              (болезнь, например, а в случае Ли Бо – водовороты Трехущелья Санься: «Пороги

– нагромождение мелких камней, которые выступают над водой на несколько десятков чжанов», - описывал Санься в 12 веке поэт Лу Ю [Лу Ю-1968, с.84]). Верхом на лошадях положено было преодолевать 70 ли в день, на ослах или пешком – 50, в повозках – 30, в малых лодках против течения – 30, в больших – 40.

Жена приехала проводить мужа в ссылку.

 

 

Вариация на тему

 

 

«Ли Бо взглянул на горы и реку, озаренные луной, и вздохнул: "Ах, какая сегодня прекрасная луна!" - "У мужа было такое стихотворение, - откликнулась Цзун Ин360, - “И зеркальцем луна, с небес слетая, / Легла на воду в облачный мираж”361. Вот точно такой же пейзаж". - "Помнишь? Я написал это, покидая Шу, а сейчас по водам Шу поплыву в Елан… О, моя Ин, я не принес тебе радости и счастья, одну только боль и разлуки…" - "Ах, муж мой, ты – совесть мира, душа гор и рек нашей священной земли,

ты рожден для Великой Танской империи, для всех людей Поднебесной, для каждого живого существа. Ты дал мне любовь, полжизни я прошла рядом с тобой, и мне хотелось бы раствориться в строках, стекающих с твоей кисти, идти с тобой до края Земли… Жизнь прошла не напрасно!" - "Вот за это твое “не напрасно” надо выпить! "»

[Ван Хуэйцин-2002, с.900-901]

 

254

Не вызывает у исследователей сомнений тот факт, что Ли Бо не отбыл наказания полностью, друзья добились включения его в эдикт, аннулирующий ссылку. Вопрос в том, в какой момент эдикт  достиг поэта и дал ему возможность уже свободным подданным всемилостивейшего императора отправиться на восток. Некоторые исследователи доказывают, что Ли Бо успел добраться до места ссылки, обосновался там в соломенной хижине крестьянина, послал жене стихи с горькими сетованиями на отсутствие писем из Юйчжана, куда она вернулась, проводив мужа в ссылку [Изучение-1993, с.330].

Но это же стихотворение можно трактовать иначе: расставшись с женой, он пишет о печали разлуки с ней еще в пути к Елану, который заброшен «за край неба», так далеко, что и гуси-вестники не несут ему писем (стихотворение «Направляясь на юг в Елан, посылаю жене»). Так воспринимает этот текст большинство комментаторов.

Более распространенной среди исследователей является версия о том, что Ли Бо не достиг точки назначения, и от города Боди, где его догнал императорский эдикт, немедленно повернул обратно в сторону Цзянлина – того самого города, где в юности почтенный старый даос сравнил его с Великой Птицей Пэн.

Угрожающая формулировка назначенного наказания, которую можно было понять как «вечное поселение»362, была по сути гораздо менее жесткой. От ссыльных такой категории отворачивались лишь самые опасливые из чинуш. А, например, бывший главный советник Чжан Гао послал поэту два комплекта одежды, расшитой парчой. Старый друг Чжан Вэй, поднявшийся до ранга министра 363 , закатил поэту обильный пир на Южном озере под Сякоу (совр. Ханькоу ) и предложил переименовать его, на что поэт, ритуально плеснув вина в волны, ответствовал: «Раз чиновники любят это озеро, назовем его Чиновничьим» (сегодня это озеро называется Лотосовым и находится в одноименном парке недалеко от Уханя). Приятель Ван из уезда Ханьян

 

255

(район современного Уханя), которому Ли Бо посвятил не одно похмельное стихотворение, заждался, и поэт скорой кистью набросал ему несколько строк.

Душа размягчалась: «Очистилось небо, луна над рекой прояснилась, / И сердце притихло, как чайка на глади морской» - написал он в стихотворении «Подношу ханьянскому регистратору Фу». Это лирическое стихотворение инспирирует у сегодняшних исследователей не только психологические эмоции и эстетические оценки, но и социо-политические формулы: «небо» воспринимается как подтекстный намек на императора Суцзуна, от мудрости и прозорливости которого зависит судьба индивида, в частности, Ли Бо [Чжу Чуаньчжун-2003, с.165], но и адресата стихотворения, который как раз впал в немилость и был понижен в должности. Государственнический настрой Ли Бо не позволил ему держать зло на императора, несмотря на то, что формально, в прямой и недвусмысленной формулировке указа, тот так и не снял с поэта клейма

«преступника», и «даже перед кончиной Ли Бо не был обелен» [Ань Ци- 2004, с.235].

Какое может вообще быть чувство к Сыну Солнца, не «первому среди равных», а Единственному, поднятому над миром людей? Это высшее существо нельзя было воспринимать с человеческими характеристиками и иметь по отношению к нему  какие-либо человеческие чувства. Вряд ли, скажем, человек того времени осознавал, что между Сюаньцзуном и У Цзэтянь есть и такое отличие, как пол: первый был мужчиной, а вторая – женщиной.

Весной 759 года, миновав Цзянлин, где его тепло встретил старый друг судья Чжэн, Ли Бо вступил в узкий проход Санься - три ущелья, стискивающие Янцзы, заставляя поток метаться и бурлить, вспениваться волнами и круговоротами. Опасливые корабельщики за двое суток и ста ли не проходили. По обеим берегам сотня за сотней ли тянутся цепи гор,

 

256

одна круче другой, закрывая небесные светила – днем не видно солнца, в полночь скрыта сияющая луна. На правом берегу, уже на выходе из последнего ущелья – родина Цюй Юаня. Лодка кружила, обходя водовороты реки, а поэт задумчиво смотрел в сторону северного берега, где, скрываясь за горным массивом ущелья Силинся, из Великой Древности угадывались родные места Цюй Юаня и горький могильный курган. Это святое имя тревожно бродило в мыслях Ли Бо, и он написал несколько стихотворений, где связывал судьбу древнего поэта со своей.

И все же в глубине души он осознавал, что «Цюй Пина 364 оды

унеслись до самых звезд, / А царский терем занесен давно  землей» («Пою на реке») .

А вот там - Колдовская гора, так близко от отчего края  Шу, почти родные места. Многажды он бывал тут, и Колдовская гора не раз вплывала в пространство его поэзии, то в экзальтированно-романтичном контексте, то в негативном, осуждающем, саркастическом – в зависимости от настроения и ситуации. Теперь он вспомнил давнюю песню лодочников, которые, с трудом преодолевая бурное течение, невыносимо медленно проплывали мимо горы Желтого буйвола (Хуанню), тяжело нависшей над Вечной Рекой: «Три утра огибаю Хуанню, / Еще три ночи… Бесконечен путь. / Три раза прибавляю день ко дню, / Тоска такая, что и не вздохнуть» («Минуя Санься») .

Качаясь в бурных водоворотах, лодка почти не двигалась, и камень на вершине, своими очертаниями напоминающий человека, который с усилием тянет буйвола, казалось, замер с той же веревкой в руках, какие ограничивали свободу Ли Бо. Не случайно он вставил в текст цифру 3 и потом еще три раза настойчиво повторил ее (в китайском оригинале) – это те самые 3 года, что были определены ему на пребывание в глухой ссылке вдали от неизменно волнующей его социально-политической жизни страны. В этой ужаснувшей его цифре –

 

257

тоска «отлученного», как поименовал себя в схожей ситуации великий Цюй Юань.

А по правому борту из утреннего тумана появился вознесенный на высокий склон живописный, вечно закутанный в облачную дымку, чарующую поэтов, город Боди. Он был построен в начале периода Восточная Хань Гун Суньшу по прозвищу Белый Дракон. По преданию, Белый Дракон, один из пяти Небесных Владык, повелитель западного неба и дух звезды Тайбо, считался покровителем города и жил в колодце.

Кто-то сочтет это случайностью, но поэт сошел на берег, заглянул в кумирню высоко чтимого им Чжугэ Ляна, воскурил фимиамы, трижды склонился перед изображением героя и, ведомый таинственными силами (дух звезды Тайбо?), направился к постоялому двору, намереваясь задержаться тут, передохнуть немного. И именно там увидел императорский указ об амнистии.

Среди нескольких императорских эдиктов конца 750-х годов, объявлявших амнистию (по случаю «наречения титулом Верховного Правителя»; по случаю «облегчения великой засухи»; просто по случаю весны – эти эдикты издавались ежегодно), более всего к Ли Бо подходит вариант с засухой (конец весны 759 года). В каждом эдикте содержались оговорки, исключавшие те или иные категории осужденных (прежде всего, тех, кто повинен в «государственной измене» и в «десяти наиболее тяжелых преступлениях», а также, например, только посаженных в тюрьму, но не ссыльных, а Ли Бо к тому времени уже был переквалифицирован в ссыльные). Эдикт «засухи» был наиболее мягким, и под его-то действие и подпал поэт.

Эту высшую милость он воспринял, как «птица, выпущенная из силка». Тяжесть «десяти тысяч гор» свалилась с плеч. Уже не на казенную  лодку, а  на купленный легкий  челн  Ли Бо  вернулся

 

258

свободным  и,  вознося  хвалу  Небу  и  императору,  повернул  назад,  на восток.

Бурлят, сталкиваясь друг с другом в водоворотах, волны Вечной Реки. По обеим берегам галдят суетные макаки, а челн летит, не останавливаясь, и их вопли сливаются в один сплошной гул. Рука потянулась к кисти, и он зарифмовал это клокотание сердца, этот волнующий прилив крови, это возвращение к жизни, этот обрыв тоски и печали, эту возрожденную жажду действия. Как контрастирует стремительность стихотворения «Спозаранку выезжаю из города Боди» с томительностью совсем недавних строк о нескончаемости горы Желтого буйвола, которые он писал, еще угнетаемый сознанием своей обреченности!

А впереди лежал тот самый Цзянлин, где полвека назад мудрый даос предостерегал поэта от сближения с властями. И вновь он забыл об этом предостережении, наивный и романтичный пиит. Он опять рвется к рулю управления страной, возносит хвалы и благодарности Сыну Солнца, в пылу восторга не заметив, что клейма преступника государев указ с него не снимает…

Почему он повернул на восток, а не в Шу, родные места, которые покинул 34 года назад, не в Юйчжан, где с нетерпением ждала его жена?

Он, мятежный, вновь жаждал бурь и бежал туда, где они бушевали.

 

259

Унесенный Китом

(759-763)

 

Последние метания

 

 

Казалось, временно́й шестидесятилетний жизненный цикл поэта закруглился – из Шу вышел, в Шу вернулся. Но он даже не заметил этой откровенной символики бытия, подающей ему недвусмысленные знаки. Он  тут  же  забыл  о  совсем  недавно  высказанном  в  стихотворении

«Направляясь в Елан — о листах подсолнечника» благоразумном желании «вернуться в свой сад», чтобы «сберегать свои корни», как это в естестве Природы делает подсолнечник.

Быть может, Цзянлин, куда он в стремительном челне полетел после ознакомления с указом об амнистии, ассоциировался у него не столько с предостережением против опасного сближения с власть имущими, сколько со сравнением его с мифологической Великой Птицей Пэн, заоблачный полет которой оказывает сильнейшее воздействие на земную жизнь. Поэт вновь распростер крыла. К тому же Цзянлин – это места древнего царства Чу, культура которого взлелеяла и вдохновляла Ли Бо.

Но все далеко не так однозначно. Царство Чу неотрывно связано с великим поэтом Цюй Юанем, который тут не только возвысился как государев советник, но и, океветанный, был отправлен в ссылку, где, не в силах терпеть нравственное падение верхов, бросился в хладные волны реки Сян – несколько южнее Цзянлина. А выше по течению – его родные места и могильный курган. И так судьба древнего поэта слилась в восприятии Ли Бо с его собственной, что от Цзянлина он ринулся назад, к рекам Сяо и Сян, к озеру Дунтин, в которое они впадают.

 

260

Живописное озеро Дунтин (2740 кв. м.), окаймленное по горизонту зигзагом зеленых гор, столь огромно, что солнце, восстав из его вод, в них же и садится. Оно производит странное впечатление – это цепь озер, одно внутри другого, рассеченные остриями холмов, выглядывающих из-под воды. Берега обильно поросли бамбуком, их тут множество видов, в том числе и пятнистый, который упоминается в финале одного из стихотворений Ли Бо. В древности это озеро именовалось «водоемом Облачных грез», а свое нынешнее название переняло у вздымающейся перед устьем реки Сян горы Дунтин, позже переименованной в Царскую (Цзюньшань). В этих местах сам воздух наполнен легендами, и Ли Бо, эмоционально погруженный в Чускую Древность, старался извлечь ее зовы из любых образов и ассоциаций. Ему казалось, что над озером вечно плывет духовно-возвышенная мелодия божественного циня, чьи струны перебирает сам мифологический Желтый Владыка Хуан-ди.

 

 

Вариация на тему

 

 

В городе Юэян, что в округе Юэчжоу, к нему почтительно приблизился крепкий мужчина лет сорока, назвавшись двенадцатым поколением рода Ся. Это сразу сблизило их – Ли Бо ведь тоже считался двенадцатым в роду Ли. Коммерсант по характеру деятельности, Ся был чуток к поэтическому слову и когда-то еще в Цзянлине, восторженно сообщил он поэту, восхитился талантом Ли Бо, прочитав ходивший тогда по рукам список «Оды Великой Птице Пэн». Они поднялись на знаменитую деревянную трехэтажную западную башню городской стены, возвышающуюся над озером Дунтин, в великих и трагических местах Цюй Юаня. Построенная в 3 веке, рухнувшая и восстановленная лишь в 716 году, она именовалась Южной башней, пока Ли Бо в стихотворении не назвал ее Юэянской, и это название закрепилось за ней. Берега окрест густо заросли деревьями, а прямо из поверхности озера Дунтин любопытствующими  духами  вод  выглядывали  небольшие  холмы.  На

 

261

востоке горы уходили к небу, подножие башни окутывала водная дымка, напоминающая облачка, и Ли Бо почувствовал себя в Занебесье. Даньша приволок туда жбанчик известного в округе балинского вина. Во тьме угадывались очертания Царского холма напротив устья реки Сян, напоминая о древней трагической истории. Однако ночь скрадывала время, и было неведомо, какого века волны разбиваются о городскую стену. Тем более что где-то там, в направлении горы Цзюи, скрывался курган первопредка Шуня, погибшего здесь то ли от вражеской стрелы, то ли от предательского копья.

 

 

Ночью город исчез, только ты здесь, мой друг, Тихо плещутся воды, вливаясь в Дунтин.

Грусть мою прихвати, гусь, летящий на юг, Поднимись ко мне, месяц, из горных лощин. Мы сойдем на плывущие к нам облака,

По бокалу вина поднесут небеса, И порыв освежающего ветерка

Унесет нас, хмельных и веселых, назад.

(«Вместе с Ся-двенадцатым поднимаемся на Юэянскую городскую башню»)

 

 

Облокотившись о перила, Ли Бо смотрел в ночь и сквозь мрак, казалось, видел над поверхностью озера чуть угадывавшийся Царский холм, вставший напротив устья сливающихся рек Сяо и Сян труднопреодолимой для них преградой на пути к озеру, к морю, в широкий мир. Обостренное воображение поэта сформулировало в этом некий личностный образ: как эти трагические реки, он полон хрустально- чистой живительной влаги, в которой так нуждается «дунтинское» пространство страны, но сурово вздымающийся над поверхностью холм не дает возможности выплеснуть ее из своих недр. Этот образ потом долго преследовал поэта, оформившись в жесткие строки: «Сровнять бы подчистую Царский холм / И Сян-реке открыть простор Дунтина! / Тогда над озером осенним днем / Упьемся вусмерть мы вином Балина». («Захмелев, мы с дядей, шиланом, катаемся по озеру Дунтин»)

 

262

В Царском холме как топонимической реалии просвечивают образные намеки на конфликт и Цюй Юаня, и самого Ли Бо с властью365.

Исследователи дискутируют, что означают эти два небольших цикла – просто рекреация или некий скрытый подтекст и отчего нет в тексте откровенного слова «тоска», хотя просвечивает оно достаточно явно.

Не думаю, что текст содержит какие-либо загадки. Дунтин – озеро трагической ауры; ночной мрак полон тревоги; свобода  – свободой,  но,  возможно,  Ли  Бо,  наконец,  осознал,  что  ярлык

«государственного преступника» официально с него не снят и он так же далек от холодной власти, как и его спутники по прогулкам (все подверглись опале), как и трепетно чтимый ими всеми Цюй Юань. И вино – не форма отдохновения, а лекарство от тоски, способ сбросить с себя и ритуалы, и «тяжесть тысяч гор», и тягостные мысли о неудавшейся карьере государева наставника. Его строки - характеристика душевного очищения от социальной регламентации, от стискивающего виски болезненного «надо», это обретение внутренней свободы для индивидуальных «безумств», не болезненных, но полных живой, естественной жизни («бытийности», по словарю современной философии). Не зря, пируя в лодке, он вспомнил про «лес бамбуков» -

именно там расслаблялись поэт Жуань Цзи с племянником и их друзья, известные как «семеро мудрецов из бамбуковой рощи» 366 3-4 вв., в память которых компания Ли Бо в Аньлу в 740-е годы поименовала себя

«шестью анахоретами с Бамбукового ручья»367.

Однако, прослышав о новом мятеже – Кан Чуюаня и Чжан Цзяяня, Ли Бо стряхнул с себя «безумства», спешно покинул Дунтин и бросился вновь в Цзянлин. Как вдруг с полдороги повернул к Чанша и поднялся на гору Цзюи, где, по преданию, похоронен первоправитель Шунь. Боюсь, в этом месте и в это время вспомнил Ли Бо не канонический образ Идеального Героя, а побочную неофициальную версию типичного

 

263

дворцового конфликта, приведшего к насильственной гибели правителя, которая фактически уничтожила, дезавуировала все его деяния во благо страны и народа. Уж если таковы великие правители идеальной древности, то чего же ждать от их сегодняшних потомков!

И в стихотворении «Посылаю советнику Лу Сюйчжоу Лушаньскую песенку» он в сложном контексте, сплетая Конфуция с Чжуан-цзы, ушедшее с текущим, самого себя сегодняшнего с вчерашним,  от  которого  отказывается,  воскликнул:  «Я  –  как  тот

напевающий Чуский безумец, / Что смеется над Фениксом, Куном с холма»368. А в эссе «Ясная осень скорби» в отчаянии написал: «О, я уйду! Сколь ненадежен мир людей! Найти бы снадобье – и скрыться на холме Пэнлайском!»369.

Мир Ли Бо раскололся. Он и раньше не производил впечатления монолита, иссеченный трещинами противоречий, но их смягчала гипертрофированная социальная активность, неутихающая жажда высоких государственных деяний. Отказы допустить его к рулям управления еще не воспринимались как трагичный обвал. Но то, что произошло с ним в последние годы, означало фактически десоциализацию, что Ли Бо психологически не в силах был вынести.

Исследователи отмечают, что в эти последние годы земного бытия Ли Бо особенно много пил, физически разрушая себя, но поэзия его, пропитываясь винными парами, расцвела новыми красками [Ли Гуаньлянь-1986, с.156-157]. Он приглушал тоску, рвал путы ритуала и в глубинах души все еще пытался обнаружить свободное и естественное, нетронутое губительной цивилизацией видение природного мира, в котором жаждал раствориться.

Чуть припозднился, правда. Для нового рождения сил уже не достало.

Самое длинное в его творчестве стихотворение «Небесной милостью  сосланный  после  мятежа  в  Елан,  подношу  Вэй  Лянцзаю,

 

264

начальнику области Цзянся, воспоминания о былых странствиях» (166 строк), приближающееся по широте художественного замысла к эпичности поэмы, оценивается как «произведение, масштабностью равное устремленной к морю Вечной Реке» [Ли Гуаньлянь-1986, с.156]. Не отрывая участи человека от судьбы страны, Ли Бо бесхитростно излагает свой жизненный путь, в начале которого «святой тронул мою макушку, и я устремился к бесконечности бытия», но затем пришлось пройти через радости и страдания мира. Учился владеть мечом, но разве меч может противостоять десяти тысячам врагов! Письмена завоевывают пространство всех четырех морей. Но путь на запад был столь долог, что я постарел, травинка, прихваченная инеем. Нет мне покоя, ночами тревожусь за судьбы страны. О, где же стрелок Хоу И, что одной стрелой собьет с неба звезду варваров?!

Ах, он все еще видел в себе мифологического «стрелка Хоу И», и потому, когда осенью 762 года Го Цзыи прислал к нему гонца с известием, что бывший аньлушаневский генерал Ши Сымин убит собственным сыном Ши  Чаои, который встал во главе мятежных войск и двинулся на Центральную равнину и Чжэцзян, Ли Бо, забыв о своих годах,  болезнях,  не  снятом  клейме  «преступника»,  порывах  к

«Пэнлайскому холму», вновь преодолел разумное сопротивление жены и бросился в ставку генерала Ли Гуанби, возглавившего войска, направленные на окончательное подавление мятежа. Только так, полагал Ли Бо, он может полностью снять с себя ярлык «сподвижника Юн-вана».

Жене упрямый поэт в утешение оставил стихотворение. Он вспомнил, что в собрании древних песен Юэфу была одна, чье название как раз и подходило к ситуации и месту, где происходил у них с женой этот разговор, - «Юйчжанская песнь». И написал про белого коня, который нетерпеливо ржет при виде боевых знамен, а белый тополь, взгрустнув  под  осенней  луной,  поутру  роняет  листы  на  склон

 

265

Юйчжанской горы; мой громадный корабль двинется вперед, рассекая волны, а эту песню я оставлю тебе, но остерегись напевать ее, потому что тогда в волосах у солдат, загрустивших по оставленным домам, появится седина.

 

 

Вариация на тему

 

 

И уж так, видно, Небу было угодно, что доскакали они с верным и тоже постаревшим Даньша до того самого Сюньяна, где Ли Бо томился в темнице как «опасный преступник», купили там лодку и, подгоняемые течением Вечной Реки направились на восток, где восходит солнце. И вновь судьба оказалась безжалостной к наивному романтичному поэту. Напряжение долгого перехода, осенние ветра, холодные бессонные ночи обострили слабость и болезнь, и Ли Бо еле добрался до Цзиньлина. О военном походе уже нечего было и думать. Сил хватило лишь на то, чтобы выйти за пределы городской стены и постоять у могилы Цзиньлиночки, о которой он не забыл. Он вытащил из пачки рукописей стихи, когда-то ей посвященные, и сжег их, ритуально развеяв пепел над скудным холмиком, поросшим дикими травами.

Конец! Это был его последний в земной жизни шанс! И не достало сил воспользоваться им…

 

 

Уже был, наконец, посмертно амнистирован принц Юн-ван (в начале лета 762 года). Спустя время очередь дошла до его генералов, а уж потом до Ли Бо. Новый император Дайцзун, наследовавший скоропостижно и даже несколько подозрительно один за другим скончавшимся отцу и сыну (Сюаньцзун умер в 5 день 4 луны периода Баоин, то есть в 762 году, в Палатах Священного Дракона в возрасте 78 лет, и существует подозрение, что смерть была насильственной – по тайному приказу Суцзуна, который и сам умер через 13 дней в возрасте

53  лет 370 )  и  обозначивший  девиз  своего  правления  как  «Широкая

 

 

266

добродетель» (Гуандэ 371 ), почтил его придворным титулом цзошии 372

(«левого секретаря»).

Успела ли дойти до поэта эта утишающая его мятежную душу весть (или не утишившая бы? Уж слишком мал титул по сравнению с тем, на что замахивался Ли Бо)? Во всяком случае, почтительно указанный в надписи на надгробной плите, сделанной Фань Чуаньжэном в  817  году,  титул  не  упоминается  в  «Предисловии  к  Собранию

Соломенной хижины» 373 , написанном дядей поэта Ли Янбином сразу

после его кончины374.

 

 

Старая птица с перебитым крылом

 

 

В Цзиньлине Ли Бо пробыл недолго. Грозно близилась зима, средства подходили к концу. Он сильно обнищал к концу жизни, а помогали ему не столь охотно, как прежде, круг друзей резко сузился, чиновники не забывали о висевшем на нем клейме, которое могло кинуть тень на их собственные посты.

Увы мне, горестно размышлял больной поэт, с тоской вглядываясь в небо. Я – точно старая птица Чжоучжоу, о которой писал Хань Фэй-цзы. Голова тяжелая, а хвост куцый, и крылья ослабли. Вон в небе летят стаи птиц, хоть кто бы подсобил, поддержал, так хочется добраться до Желтой реки, испить из нее, она ведь льется на Землю с Неба и чиста, как в первозданные времена. Но летят летуны мимо, и никому до меня нет дела.

В такой печальной тональности Ли Бо написал последнее в своей земной жизни стихотворение «Духа старины» (в цикле оно значится как

№57).

Он  устал  бороться  за  Человека  и  получать  удары  от  тех,  кто исправляться  не  желал,  он  устал  метаться  по  стране,  истощая  свою

 

267

духовную магию. И он начал понимать, что пришел слишком рано и должен покинуть этот мир.

Дом, жена далеко, путь нелегок, и он подумал о близком Данту, где в 760 году окружным начальником с резиденцией в Данту назначили его родственника Ли Янбина, который был ему не только дядей, но и близким другом. «И больше Цзиньлин мне не нужен, / Хочу с ним скорее проститься, / Услышав, как Фениксы дружно / Жалеют несчастную птицу», - написал он дяде, объясняя необходимость приехать к нему («Подношу дяде Янбину, главе Данту»).

 

 

Вариация на тему

 

Силы были на исходе, и болезни влетали в него, как в старую, ветхую, исполосованную щелями хижину, едва прикрытую полусгнившей соломой. Он едва добрался до дядиного дома в Данту, полгода приходил в себя. Дышать становилось все труднее, и потому он редко вставал. В полузабытьи уносился сновидениями то во Дворец Просветления в Запретном городе Западной столицы, уже недостижимо далекой от него, то во дворец Небесного Верховного Владыки на горе Куньлунь, скрытый от пропыленного мира многослойными облаками, который становился к нему все ближе.

Почти двадцать лет назад, покинув неприветливую имперскую столицу, поэт навестил Небесного Владыку, пожаловавшего ему напиток бессмертия в нефритовом кубке, и в отчаянии от земных неудач он чуть было не отпил глоток, который унес бы его на десять тысяч лет от этих надутых вельмож («Дух старины», №41). Но ведь и от друзей, от родных и близких людей тоже унес бы, и потому он заставил себя воздержаться. А сейчас - выпьет!

Неизбывна его печаль, эй, хозяин, плесни-ка мне чашу своей доброй

«Весны», и мы забудем, что сейчас осень, дождит, и с утунов в речные потоки падают пожелтевшие листья, невозвратно утекая на восток. А меня ждет запад. Нет, ты послушай-ка мой стон о нагрянувшей печали. Напевы  семиструнного  циня  да  чаша  духовитого  зелья  –  вот  наша

 

268

последняя радость. А кто еще в мире поймет мою душу?! Моего славного предка генерала Ли Гуана ханьские правители отправили в приграничную глушь и забыли, великого Цюй Юаня чуский царь сослал подальше от себя.

О, неизбывная печаль! На высокие должности надо подниматься, пока волосы еще черны, а если уже поседели, оставайся незаметным книжником. Так, в полусне, сложилась у него «Песнь печали».

Лишь к осени чуть полегчало. Осень была его временем. Осенними ночами не спалось, луна, как-то по-особенному круглая, сияла ослепительно, словно, улыбаясь, звала к себе. В Чунъян375, девятый день девятой луны – праздник «двух девяток», - грешно было оставаться в постели. Во всех девяти областях Китая сейчас люди с кувшинами вина поднимаются на склоны, усаживаются среди кустов кизила, а прохладный ветерок срывает желтые лепестки диких хризантем и бросает их в чаши, чтобы зелье стало еще душистей. Вспоминают друзей, родных, и кажется, что они рядом, что ты не одинок, и становится весело, хочется посмеяться, сплясать, пусть даже ты один. А разве ты один? Вот ветерок заигрывает с тобой, касается шляпы, срывает ее, и пук волос рассыпается по плечам, как у свободного человека, сбросившего обузу чиновничьего ритуала.

Ли Бо с трудом поднялся на склон Драконьей горы и просидел там до темноты, следя за солнцем, опускающимся за дерево Фусан, и приветствуя выглянувшего старого друга луну. Дома он опишет это в двух четверостишиях, в одном из которых пожалеет бедные желтые хризантемы, которые в этот день по всему Китаю подвергаются нашествию несметного количества людей, наслаждающихся «двумя девятками» и губя при этом последние цветы осени.

Десять лет назад в такой же славный денек 9-й луны, когда солнце уже не изливает на землю палящий жар, а окутывает мягким теплом, он поднимался на этот же склон, тоже один, тоже печальный, но еще не расставшийся с надеждой, и там же, в горах, среди сосен, растущих из седой древности в седую вечность, написал о растоптанных хризантемах и далеких друзьях на окраине пустого мира.

Ему было одиноко и тоскливо. Все чаще вспоминалось былое, подернутое  дымкой  ностальгической  идеализации.  Друг  собрался  в

269

столицу попытать карьерного счастья, и Ли Бо, воодушевляясь, молодой кистью набрасывает картину величественного столичного тракта, уходящего в вышину Девятого Неба, высокий трон, на коем восседает Золотой Лев, обсуждая с мудрейшими тайны бытия… И все же – вернись, ибо нет ничего лучше диска луны, ярко сияющей над Крутобровой горой в незабываемом Шу (стихотворение «Пою луне горы Эмэй, провожая шуского монаха Яня, направляющегося в Центральную столицу»).

 

 

И потому, чуть лучше почувствовав себя к исходу весны 763 года, Ли Бо опять собрался в дорогу. Не в Шу, это слишком далеко, но все-таки в прошлое. Не то что неуемная душа звала в нескончаемую дорогу, хотя и это чувство все еще владело им, но захотелось ему пообщаться с духом любимого им Се Тяо в Сюаньчэне. Уже шесть раз навещал он эти места – больше, чем какое-нибудь другое в Поднебесной, поднимался на Северную башню городской стены, в точности повторяющую ту, что когда-то была возведена Се Тяо, вполголоса напевал стихи, словно общаясь со столь созвучным ему поэтом, бродил один по склонам Цзинтин, добирался до грустно запустелых руин дома Се Тяо на Зеленой  горе.

 

 

Зеленая гора накрыта тьмой, Жилище Се почтенного в тиши, Бамбуки не тревожит шум людской, В пруду луна белесая дрожит, Засыпал двор давно засохший лист, Колодец рухнул, серым мхом сокрыт. Лишь ветерок гуляет, свеж и чист, Да под камнями ручеек журчит.

(«Десять стихотворений во славу Гушу»)

 

270

Вариация на тему

 

 

Вот и старый Цзи, трактирщик, покинул сей мир, спустился к Желтым источникам. Верно, и там продолжает гнать свою «Позднюю весну»376. Мы оба с тобой мастера, ты – мастер доброго вина, а я – мастер винопития. Мы оба стары, только ты уже – там, а я пока – здесь. Но что это меняет?

Скоро, совсем скоро мы вновь с тобой встретимся – и уж как весело отметим эту встречу доброй чашей! Нет жизни, нет смерти, есть лишь временное, случайное пребывание то тут, то там. Поэт горько усмехнулся, представляя себе кабачок в подземных владениях Янь- вана377. Прошлое все настойчивей овладевало его мыслями и становилось будущим. В начале лета в глуши лесов вокруг Сюаньчэна распустились маленькие лиловые цветки, пламенеющие в опускающихся сумерках, ловя  последние  лучики  ускользающего  заката.  Их  называли  тут

«кукушкин цвет», и поэту показалось, что из далекого Шу голосисто закуковали кукушки: «Бу-жу-гуй! Бу-жу-гуй! 378 Вер-нись! Вер-нись!». Как это было давно! Шу, край юности, сама цветущая, полная надежд юность всплыли перед глазами. Отчего-то было это щемяще горько. Он написал всего четыре строки («В городе Сюаньчэн смотрю на кукушкин цвет»), 28 иероглифов-слов, и шесть из них – цифры, но какие! В третьей строке – три единицы, в четвертой – три тройки. Столь лаконично-емко, что русский язык не справляется с энергетикой оригинала, и адекватно его можно только пересказать: «Раз вскрикнет, раз вспомню, раз оборвется сердце, / На третью луну третьей весны [поздней весны] вспомню Три Ба [родное Шу]». В этой троекратной цифре «1» стонет его кровоточащее сердце – я одинок, одинок, одинок! И не в силах забыть эту ссылку – на 3 года, 3 года, 3 года! На три года они оторвали меня от людей, вычеркнули из жизни! И вот я умираю…

 

271

Уход Небожителя

 

 

С веток дерев посыпались листья, похолодали ночи, по утрам на травах печальной сединой лежал белый иней. Приближалась 11 луна первого года Гуандэ (самый конец 763 года), и состояние Ли Бо резко ухудшилось 379 . Усилился кашель, в груди клокотал гной, дышать становилось все труднее, словно нехватало воздуха 380 – легкие, иссеченные кавернами, не справлялись. Го Можо предположил, что это

было воспаление легких на фоне длительного   хронического пиоторакса381.

Немало исследователей, и Го Можо в их числе, с суровым ригоризмом упоминают болезнь Ли Бо, сводя ее истоки к алкоголю, который, как известно, яд (но и снадобье – все зависит от дозы, а дозировка – штука тонкая и индивидуальная…). «Ли Бо умер в вине» - так даже называется глава одной из работ [Се Чуфа-2003, с.235]. У одного из ближайших потомков Ли Бо позднетанского поэта Пи Жисю в стихотворении «Академик Ли» есть строки: «Он страдал от гноя в боках, / И его хмельной дух вернулся к восьми пределам» [то есть на Небо].

Да, Ли Бо не ограничивал себя в удовольствии испить душистого зелья, хотя нельзя не заметить, что непомерные его количества, как он со смаком расписывал в вольнодумных строках, – не более чем façon de parler. К сожалению, после ссылки он и в самом деле начал пить гораздо больше. Но этот факт должен навести исследователя на мысль о том, что увеличение алкоголя и развитие болезни шли параллельно, равно вызываясь некоей общей причиной.

Медицине давно известно, что соматические недуги часто вызываются душевной и нервной перегрузкой, а те в свою очередь являются реакцией организма на условия окружающей действительности. Стресс у любого человека может вызвать болезни не

 

272

только самой нервной системы, но и любых жизненно важных органов. Тем более у таких реактивных, легко ранимых существ, как личности творческого труда.

Методичные срывы карьерных надежд и начинаний на протяжении всей жизни усугубляли психо-соматическую ситуацию Ли Бо. Для него это были не просто неудачи – это были удары по жизненным целям, которые он считал крайне важными для себя. Вот где истоки его болезни. Могучий организм, быть может, продолжал бы в какой-то мере компенсировать служебные провалы, если бы не последовал такой ощутимый удар, как обвинение в «государственной измене», тюрьма, ссылка.

Это он-то, ежесекундно радевший о благе страны, мечтавший всю свою энергию вложить в процветание государства, - «государственный изменник»! На таком негативном психологическом фоне все - сырой каземат, грязная старая лодка, увозившая его на край света в Елан, - все это должно было через отрицательную психологическую ауру с удесятеренной силой разрушать организм.

Существуют разные версии относительно последних дней поэта. Побочные, основанные либо на слабо достоверных источниках, либо на оригинальном прочтении старых текстов, говорят, что слабеющий поэт вернулся не к дяде в Данту, а на Драконью гору, где у него был свой дом; что он упал в воду, с трудом выплыл, добрался до своего дома и умер там; что, выбравшись на берег, он там же и умер, и его тело подняли на Драконью гору и похоронили [Сборник-1990, с.273-274].

Согласно версии, принятой большинством, Ли Бо умер в Данту в доме своего дяди Ли Янбина, начальника уезда (официозность этой версии подтверждается гравюрами на «дороге духов» в мемориальном парке вокруг могилы Ли Бо на Зеленой горе, где на одной плите из черного мрамора выгравирована сцена передачи умирающим поэтом своих рукописей дяде).

 

273

Ли Янбин хотел сообщить жене и сыну, но не успел. Она жила далеко от Данту, а Боцинь оказался в отъезде (дочь к тому времени умерла). Так они и не приехали, и кое-кто из последующих исследователей неоправданно поспешил сделать неутешительный для семейных отношений поэта вывод.

В чем-то они правы. Ли Бо не прижился на этой Земле, устремленный к людям, он так и не ушел от одиночества. «Он изрекал Небесные узоры, / А меж людей казался всем чужим», - через сто лет написал поэт Пи Жисю.

 

 

Вариация на тему

 

Ли Бо подозвал дядю и вытащил из-под подушки связку рукописей.

«Всю жизнь возил с собой, не расставался ни на мгновенье. Это самое дорогое, что останется после меня. Не суждено было стать советником в Западной столице, хотя почтительно прикоснуться к дереву Фусан мне довелось. Взлетела могучая Птица Пэн до Среднего Неба, да сил не достало, и рухнула Птица на землю.

Я поэт, и этого у меня никто не отнимет, и десять тысяч лет потомки станут передавать мои стихи от поколения к поколению. Да поймут ли? Нет уже в мире мудрого Конфуция…

Все это он не сказал, не прошептал, а слабым голосом напел дяде как последнее в своей земной жизни стихотворение «Песнь о близком конце». Его последнее видение – Великой Птицей Пэн он уносится к заоблачным восьми пределам, задев крылом священное древо Фусан, за которым скрывается Солнце… Но понять тайный смысл сего деяния дано было бы лишь Чжун-ни (Конфуцию), а среди современников такого нет …

 

 

О, Птица Пэн, раскрыв громады крыл, Ты взмыла ввысь, да недостало сил,

Но вихрь не стихнет десять тысяч лет! Ведь поднялась до дерева Фусан, и эту быль

 

274

Потомки станут вспоминать века…

Но где ж Чжун-ни, что над стихами слезы лил?

 

 

В некоторых списках стихотворение называется «Песнь о близкой дороге». Какой дороге? Куда собрался старый, слабый, больной, но все еще неугомонный Ли Бо?

Быть может, на давнюю и родную звезду Тайбо, как повествуют нам легенды? – Ли Бо сошел с лодки, чтобы поймать луну, и вода накрыла его с головой… Позднетанский поэт Хань Юй в своем стихотворении поставил Ли Бо в ряд «трех гениев382, возвратившихся в воду», то есть утонувших (к Ли Бо он прибавил Цюй Юаня и Ду Фу). Среди многочисленных легенд об этом событии есть и такие.

 

 

Вариация на тему

 

На тело поэта, прибитое волной к берегу, наткнулась местная крестьянка. Он был, как живой, рот приоткрыт, будто он собрался заговорить, правая рука согнулась в локте самым естественным образом, борода не намокла, на ней лишь поблескивали капельки воды, и даже шапка не слетела с головы. Но самое удивительное заключалось в другом

– его нашли не ниже, а выше по течению, то есть тело медленно плыло не на восток, куда несся поток реки, а на запад, туда, где за горами, за долами лежал отчий край поэта.

[Жун Линь-1987, 151].

 

 

⇐ Предыдущая12345678910Следующая ⇒

Поделиться: