One. Truth (Arctic Monkeys – Do I Wanna Know?)

Ничего не говори, потому что я не хочу это слышать.

 

 

Дани отпирает дверь почти сразу. Пышная грива у нее на макушке состоит из

отдельных спиралек и подколота крабом, и каждый локон отдельно от другого, будто бы штопорные кудряшки укладывали в салоне – блестящие и влажные.

 

Нижний уровень, от затылка до темени, выпрямлен утюжком, волосы ложатся на её плечи и загорелую шею; тускло-коричневые, мёртвые. Гарри думает, что её вылепили из воска, а кто-то решил зло пошутить – держал зажигалку у носа, чтобы тот расплылся, чтобы кончик стёк к губам.

 

– Проходи, – улыбается она, явно обрадовавшись его позднему визиту, – чаю хочешь?

 

Даниэль – единственная девушка в его окружении, что рада гостям в любое время суток.

 

Несмотря на то, что в руке она держит махровое банное полотенце, и на её оливковом личике нет ни грамма макияжа.

 

Знакомая прихожая, на обувной тумбочке – домашний телефон-трубка, статуэтки в виде египетских кошек. Стайлсу нравится быть у Дани. Здесь уютно. Мать-стюардесса редко появляется.

 

Непреходящее ощущение подавленности отходит или задвигается на дальний план, чтобы затаиться до тех пор, пока он ни останется в одиночестве. Тёплый чай без сахара, не горячий, разбавленный, как он любит, и Nutella, которую нужно намазывать на хлеб или печенья, но Дани просто ставит посередине кухонного стола, накрытого белой ажурной скатертью. «Сладкого должно быть много, – говорит она, – в жизни и так хватает горечи». Она никогда ни о чем не спрашивает, ей достаточно того, что кто-то находится рядом.

 

Гарри приходит на ум: им обоим есть что скрывать. Как только начнутся вопросы, всё кончится. Шаткое равновесие нарушится.

 

А пока что они сидят на крохотной кухне, он зашел к ней всего на пять минут, значит, нормально задержаться на полчаса и поговорить. Ни о чем конкретно. Просто так.

 

***

 

Проходит неделя. Стайлс начинает присматриваться к Нику, хоть это и не его уровень. Всяко поближе, чем Зейн Малик.

 

У Ника вечно взъерошенные волосы и вычурные манеры. Заразительная улыбка и побитые конверсы. Он не похож на тех мажористых парней, кому лишь бы засветиться айфоном и выложить в инстаграм фотку с очередной

тусовки.

 

Гримшоу любит снимать красивые лица и быть на виду, чтобы обрастать связями. Возможно, это странно, но Ник в принципе любит людей.

 

"Снимать" в смысле "фотографировать", а не то, что вы подумали.

 

Его девушку зовут Роза – её имя вполне ей подходит. Медовая блондинка с аккуратно обведёнными губами, вечно алыми и припухшими, как цветочные лепестки. Носит огромные серьги в стиле Эди Седжвик. И меховые жилетки поверх кашемировых кофт пастельных оттенков.

 

Её карие глаза – это не молочный шоколад Дани и не опалённая пожаром чернота Зейна.

 

Её карие глаза ничего не выражают, то есть вообще.

 

Шипы равнодушия пронзают насквозь каждого, кто рискует втереться ей в доверие. Каждого, кроме Ника.

 

«Попробуй-ка приблизиться к нему ещё хоть на дюйм, – безмолвно предостерегает морозящий взгляд, – не подумай, что я угрожаю, но последствия не заставят себя ждать».

 

Роза не стерва. Она всего лишь защищает то, что ей принадлежит, и Гарри понимает. «Каждый сам за себя, – думает она, искусно маскируя внимание – скукой, – делай всё, что хочешь, мне плевать, но не лезь в мою жизнь и мои отношения. Себе дороже».

 

Есть вещи, которых Гарри не знает. Например, их история до того, как они с Джеммой мигрировали из Донкастера в Ливерпуль, а оттуда в Лондон. Нечто, скрытое за кадром.

 

Когда Роза только переехала сюда, она не была вполовину такой популярной. Проще говоря, выглядела как педовка с миллионом розовых значков и чёлкой на один глаз.

 

Другой затравленно глядел из-под слоёв карандаша, теней и туши.

 

Когда она только переехала сюда, её волосы были словно политы смолой, а вес непрерывно падал: бегала блевать после каждого «Сникерса» и ломтика картошки фри из столовой.

 

Есть вещи, о которых Гарри не имеет ни малейшего представления: те, что не касаются его напрямую.

 

Роза создала себя сама – такую, какой её все знают; слепила модель для преклонения.

 

Потому, что кому-то в лице Ника было до этого дело.

 

Потому что Ник соврал, что любит её, нет, не со зла, ему всего лишь хотелось, чтобы она в себя поверила. Бедная, глупенькая малышка Роззи верит и до сих пор. Перегрызёт глотку всякому, кто посмеет заикнуться о том, что неплохо бы, наконец, вылезти из сказки.

 

Пока ни выпихнули силой. Ни лишили стимула пудрить носик, наводить стрелки на веки, подчёркивать изгибы бровей и забавно надувать губки.

 

Ника, похоже, всё вполне устраивает. То есть, чтобы в подружках числилась первая красавица школы. Что совершенно и безоговорочно от него без ума. Собственная Галатея, закрывающая глаза на похождения и вызывающая зависть у друзей.

 

Розу, похоже, не колышут оговорки и конкуренция в лице Стайлса. Или она (разумно) этого не показывает. Весь её вид говорит: не связывайся со мной. «Мне противны такие, как ты; я раздавлю тебя, не успеешь обернуться».

 

Гарри без связи и смысла представляет, что мог бы оказаться на её месте.

 

***

 

В баре накурено. Изношенная дымовая завеса висит над головами немногочисленных посетителей. Они сидят в самом дальнем углу. «Давай быстрее, – говорит Гарри Нику, – говори, что хотел, у меня совсем нет времени». Сегодня среда – по средам чёрный тонированный Седан приезжает на точку ровно в одиннадцать; этот мудила связан с Зейном. Он не ответит, но почему бы ни спросить.

 

– Я тебя совсем не понимаю, – начинает тот; отбрасывает крышку Zippo и поджигает тёмный кончик сигареты, прикрывая фитиль рукой, – такое чувство, что тебе всё равно, –  продолжает, выдыхая серый туман в воздух. – Мне бы хотелось быть с тобой, Стайлс, но тебе это, похоже, не нужно, – хвостики его бровей стремятся вниз, защищая глаза.

 

Нет, Гарри не привык к такой обходительности. Нет, он не станет нарушать

установленный порядок. Держаться поодаль, позволяя собой восторгаться: словно музыкой, которую нельзя удержать в руках. «Хэй, – смягчается Ник и берёт в свою его замёрзшую ладонь, перетянувшись через стол, – что с тобой происходит? Мы могли бы справиться с этим…

 

Гарри отрицательно мотает головой.

 

– Не с чем справляться, – возражает он, – мне не нужны отношения, вот и всё.

 

Он высвобождает руку, вынимает окурок у Ника изо рта, делает глубокую затяжку и возвращает его Гримшоу. После чего выходит на улицу, на ходу надевая потрёпанную кожаную куртку.

 

Не лучший способ попрощаться, но на часах неумолимо горит 10:45.

 

Заметка на будущее: как только замечаешь, что кто-то проявляет к тебе интерес, не обнадёживай его.

 

Хватай ноги в руки и убегай. Потому что добром это не кончится.

 

***

 

Гарри ждёт. Мимо с шумом проносятся автомобили.

 

Начинается дождь, острые, как стекло, капли безжалостно пробивают кожу.

 

Время давно перевалило за полночь. Не имеет смысла стоять без дела, трястись от холода и отправлять подальше потенциальных клиентов, но он делает это и думает: «Тот и не подозревал, что потаскухи живут вне сцены», – и почему-то не может выбросить Зейна из головы. Бесполезно. Если Малик уже в курсе, кто он, и без того мизерные шансы превращаются в ноль. По-хорошему, их изначально нет. Его наивная часть отказывается это принять.

 

– Садись в машину, – повелительным тоном приказывает высунувшаяся из окна голова, – замёрз совсем.

 

У мужчины приятный голос. Аккуратная стрижка. Он не выглядит старым, если не считать мрачного излома между бровей. На нём расстёгнутый черный плащ. Гарри как-то обслуживал его; не особо противный кадр и без извращений.

 

Пожав плечами, открывает заднюю дверцу, чтобы спрятаться от ветра.

 

И не успевает заметить, что кто-то сидит рядом с ним на сиденье, и его рот зажимают смоченной в хлороформе материей, и в вену вводят тонкую иглу шприца.

 

В ушах настойчиво жужжит, словно гигантский комар поселился в извилинах мозга. Грудь цепляет невидимый крюк и тащит. Не сдвигая с места. Гарри не сопротивляется. (Главное, чтобы заплатили; чтобы не даром.) Мягкая перина накрывает его с головой, обволакивает каждую клеточку, защищает.

 

Расслабленное тело, отрешённые мысли,

 

вязкая и сонная реальность, в которой не нужны слова и можно позволить делать с собой что угодно,

 

ведь это всего лишь оболочка, которую не жаль.

 

А потом его привозят в пустую квартиру на окраинах,

 

там очень много незнакомцев,

 

он говорит: «Я с группами не работаю», – но никто не слушает,

 

и ему, собственно, не то, чтобы есть до них дело.

 

«Нужно было остаться с Ником, – слабо хрипит внутренний голос, – выше

головы всё равно не прыгнуть».

 

Да и ниже падать тоже некуда. Хотя следующие четыре часа это не будет важным.

 

Ничто не будет.

 

***

 

Когда он приходит в себя, вымоченный в смазке и секрециях член елозит взад-вперёд внутри него, с хлюпаньем выскальзывая наружу; другой пропихивается в горло, заставляет кашлять и отплёвываться.

 

Он сжимает в каждой из рук по пенису, один из которых в три раза больше другого.

 

Костистые пальцы держат на весу его голову, подтягивают к немытому паху в зарослях жёстких лобковых волос. Тела без лиц. Фаллосы без этикеток. (И он сам такой же.)

 

Пот застилает глаза,

 

со лба по носу бежит влажная капля, похожая на въедливое насекомое,

 

быстро перебирает лапками, вязнет в порах кожи.

 

Слишком доступное тело, чтобы осмыслить его ценность. Арендованное на ночь. Дешёвка. «Ну и пусть».

 

– Тебе нравится, правда, шлюха? –  обезличенный голос звучит раскатисто громко, и хочется заткнуть уши, нечем, руки заняты, – сосни-ка моего хуйца, попробуй, какой он вкусный, – смех, словно это смешно, – смех, – унижение – как способ завести вялый агрегат. Мокрая головка утыкается в щёку, там, где при улыбке проявляется ямочка. – Твои старики ебались вовсю, пока ты был внутри, – другой тембр, – папаша был первым, кто трахнул детку, – рычание похоже на стон расстроенного инструмента, из него не выжать иных звуков, – не всегда попадая в рот, но мы это исправим, – кто-то ещё. Хохот. Челюсть болит от напряжения, скулы сводит, глотка сжимается рвотными спазмами.

 

Вовсе не та тошнота, что раньше, приятная и сосущая,

 

тошнота как желание вырвать кишки через горло.

 

«Зачем родителей-то трогать, – думает он, – они не видят того, в кого превратился их сын, – надеется он, – их нет больше, и у Джеммы больше никого нет». Он нужен ей живым, нужны чёртовы деньги, потому что он её опора, и должен о ней заботиться. Привычная мысль не греет и ничего не значит,

 

мир вывернули наизнанку, заставили жить, упираясь ногами в потолок.

 

После того, как они бросят его на полу, обессиленного, скребущего ногтями по сперме на груди (оторвать бы куски кожи, пропитанные насквозь, не выносить ощущение, будто тараканы мечутся по стенкам кишечника; добраться до них и выпустить наружу), чувак за рулём кинет в его сторону одежду и стопку купюр.

 

И, остановившись в ожидании, пока детка с усилием натянет на себя джинсы, скажет: «Мне жаль, что пришлось тебе вмазать, парень, правда. Но иначе ты бы не согласился».

 

Он откроет перед ним дверь и добавит: «Ты, это, смотри не подсядь».

 

Когда холод будет лапать его кости,

 

стучать ими друг о друга,

 

как погремушкой над детской колыбелью,

 

Гарри позвонит Нику.

 

С усилием разобрав название улицы на стенке обшарпанного дома в тумане простуженного лондонского утра, прохрипит, что ему не добраться самому.

 

Белый клей запечётся на его прядях; их твёрдость оцарапает пылающие щеки. Он попросит отвезти его домой, и тот приедет.

 

Гарри уснёт на переднем сиденье, убаюканный Фрэнком Синатрой из проигрывателя.

 

Ник почти на руках отнесёт его к себе и уложит на диван, прикрыв одеялом, и сядет на край, рядом, решив не выведывать, что произошло, но впредь не допускать, чтобы подобное случалось. Чего бы ему это ни стоило. Сотрёт влажной салфеткой кляксы с опухшего лица и шеи – осторожно, чтобы не разбудить.

 

Гарри снова приснится Зейн Малик. Он не запомнит, что именно ему снилось, но это ранит его. Будто полустёртое воспоминание о чьей-то – собственной? – смерти.

 

Когда-то давным-давно, в будущем, которое никогда не случится.

 

***

 

Смятое покрывало,

 

хлопья пятен на кремовой обивке из велюра,

 

за панорамным окном растекаются по белому небу седеющие волосы облаков.

 

Он не дома, в этом сомнений нет. Он там, куда ни за что не пришёл бы другим путём.

 

Тишина гудит в висках. Гарри ощущает себя совершенно разбитым: обезглавленным. Не то, чтобы он жалел, что впутал во все это Ника… а, впрочем, да, жалеет. У того своя жизнь, и ему в ней делать нечего.

 

От центра лба к вискам сыплется по крупицам песок,

 

словно от простуды,

 

из соседней комнаты доносятся (затушенные невидимой ватой в

ушах) звуки,

 

он лежит на чужой кровати в чужой комнате, в ультракомфортном, но

чуждом ему мире.

 

– ...нет, я не приду, – говорит кто-то голосом Гримшоу, – дела появились... ну хватит, ничего я не важничаю, серьезно, Роз, успокойся, – голос раздражённо поднимается, – отмажешь и ладушки, после занятий звякнешь, прояснится... нет, не могу сказать. Личное. Нет, точно не скажу… даже если и так? Какая разница, связано это с Гарри или нет? В общем, всё потом, не могу говорить, пока.

 

Стайлс почувствовал бы вину, если бы море в его груди не выплеснулось наружу, накрыв с головой; волна стремится из сердцевины, добираясь до краев, ледяная, и в то же время кипящая.

 

Это не эстетизированное описание рвоты, а точная передача того, каково ему сейчас. Порой приходится использовать трудные конструкции для выражения простых отходняков.

 

Гарри с опаской опускает ногу на белый ковролин. Потом другую. И ждёт, пока станет лучше, но лучше не становится. Встаёт; мелкими шагами переступая по полу, добирается до стены; шагает, держась за нее. Собирается выскользнуть, как в прошлый раз, незамеченным.

 

Ник ловит его запястье уже в коридоре. От неожиданности тот спотыкается.

 

Упал бы, не подхвати его Гримшоу. В сантиметре от того, чтобы раскроить лоб о тумбочку. Может, Гарри кажется, что он двигается так быстро. Удержать себя внутри становится всё сложнее.

 

– Ты не можешь вот так вот постоянно убегать, – говорит Ник, облокачивая его о деревянный шкаф в прихожей. Не снимая рук с его плеч.

 

Лицо опухло и в то же время осунулось, будто Гарри успел заболеть чем-то неизлечимым. Локоны сбились колтунами и склеились от "банановых сливок", но Гримшоу это не волнует – не теперь.

 

– Могу, – отвечает Гарри, стараясь дышать в сторону, глядеть в сторону, чтобы не испачкать Ника ещё сильнее, – спасибо, что беспокоишься обо мне, я ценю это, но, поверь, тебе это не нужно…

 

– С какого хрена ты будешь решать, что мне нужно, а что нет? – огрызается тот, – назови причину, Стайлс, давай: убеди меня. Мне надоели твои бесконечные прятки.

 

– У тебя есть девушка, – пытается он. Ник досадливо фыркает. «Недопустимо пренебрежительно, – считает Гарри, – девочек нельзя обижать, уж, тем более, так».

 

– Это поправимо, – говорит Ник, – если все аргументы такие же липовые, тебе стоит сразу сдаться.

 

Стайлс зажат между ним и передней панелью. Ему хочется просочиться в щёлку ящика и запереться изнутри на ключ. На шее, за вырезом помятой и заляпанной футболки, цветут багровыми вздутиями свежие метки засосов, напряжённые дорожки вен.

 

«Неужели он до сих пор не понял, – без удивления думает Гарри, – это же очевидно». И тут его осеняет.

 

– У меня есть парень, – непослушным языком бормочет он, – и, в отличие от тебя, я не могу так легко с ним порвать.

 

Гримшоу недоверчиво прищуривается, качает головой и дёргает углом рта в подобии усмешки, но убирает руки. Опирается ими о шкаф по обе стороны от него: чтобы не улизнул.

 

– Тот самый, от кого тебя приходится вывозить чуть не в коме? Ты серьёзно? – его дикторский, поставленный голос превращается в сломанный шёпот.

 

– Совершенно серьезно, – уверенней врёт Гарри, – да, у нас не всё так гладко, но это ничего не значит.

 

Оба вспоминают "мне не нужны отношения", но уже поздно. Или развивать ложь, или признаваться, кто он. Поруганная гордость Ника разнесёт весточку быстрее ветра, со скоростью ста слов в секунду. Узнают одноклассники / учителя / директор / Джемма. Во всяком случае, Гарри убеждён в этом.

 

– Я не могу говорить о нём, – продолжает, без связи воскрешая в голове образ Зейна Малика, – это повредит его карьере.

 

– Да ты посмотри на себя, – морщится Ник (на лбу проявляются старящие складки, переносицу сводит глубокая морщина), – ты заслуживаешь лучшего, чем такое…

 

– Откуда тебе знать, – резко прерывает его Стайлс, – кто и чего заслуживает.

 

Ему неуютен контакт их соединенных тел. Он отталкивает Ника и срывает с крючка куртку. Пачка банкнот выглядывает из оттопыренного кармана.

 

– Я отвезу тебя, – предлагает Гримшоу, пока тот возится с замком, пытаясь всунуть в рукав руку со слабо очерченными мышцами, явными венами и

 

занозой,

 

еле видимой точкой

 

по центру,

 

на ломком сгибе запястья,

 

над ремешком поддельного Роллекса.

 

Туда кололи.

 

– Не стоит, – отрезает он, выскакивая в подъезд. И, только оказавшись невидимым, позволяет себе сползти по стене вниз, сотрясаясь наплывами муравчатой дрожи. Ему хочется выскочить из собственной кожи, выдернуть внутренности крюком (так готовили к бальзамированию фараонов).

 

Гарри предпочёл бы превратиться в полую мумию, чем терпеть жуков, ползающих внутри. Щекотливо объедающих стенки.

 

Ему совершенно осознанно хочется перестать существовать. Но Джемма.

 

***

 

Водянистые шарики ртути пузырятся под тонким слоем эпидермиса, забивая поры. Гарри лохматит руками кудри. Наощупь придает пышность загеленным без средств для укладки прядям. И входит в квартиру. Домой.

 

Он надеется, что зрачки не сильно сужены;

 

что сигаретный запах выветрился по пути;

 

что он успеет прошмыгнуть в ванную и привести себя в порядок.

 

– Где ты был, – с порога огорошивает сестра, – где ты, чёрт тебя дери, шляешься, вырубив телефон?

 

Застыв в проходе с отпечатанной на лице маской злости, в серых спортивных штанах и безразмерной футболке, она сейчас похожа на своего искаженного двойника. То, что Джем не ложилась, нравится ему ещё меньше. Голые стены в облупленной штукатурке. Две кровати напротив друг друга, так близко, что еле втиснешься.

 

Над одной наклеены старые фотографии, семейные снимки.

 

Над другой висит потрепанный постер группы Metallica.

 

Гарри не хочет с к а н д а л и т ь с сестрой. Фразы рвутся в его голове. Буквы не хотят связываться в слова.

 

– Видимо, разрядился, – пожимает плечами, – прости, я… я не собирался… заставлять тебя нервничать.

 

– Чем ты занимаешься по ночам? –  тихо и угрожающе спрашивает она.

 

Кровь замерзает в жилах от холодного голоса; от отчужденного тона.

 

Температура – ниже нуля. Кости трескаются, словно ледяные сосульки. Там, где не залепишь скотчем.

 

– И уже не первый раз, правда? – тёмные глаза испытующе буравят его из-под ресниц, – говори! – Срывается на крик, срывается на высокой ноте, смазавший весь эффект и напугавший её саму; но сожалеть поздно.

 

Гарри расстегивает молнию на кармане куртки.

 

Медленно вынимает пачку банкнот.

 

Его ноги сами шагают вперёд,

 

позвоночник сгибается,

 

 рука опускает деньги на пол: прямо у её ступней, обутых в его шлепанцы.

 

– Твой тайный поклонник просил передать, – мёртвый хрип не похож на человеческий голос, вовсе нет. Гарри выпрямляет спину и отступает назад. – А ещё он передал, что любит тебя, Джемма. И готов сгнить сам, чтобы ты смогла жить так, как мечтаешь.

 

Её губы дрожат, из груди вырывается клекочущий всхлип; глаза раскрыты так широко, будто она не верит тому, что видит (и пытается впитать в себя новую версию правды).

 

Гарри не может больше это выносить. Его пальцы нашаривают дверную ручку, он едва ли не бегом выскакивает наружу. Джемма догоняет его на лестничной клетке пролётом ниже, она бежит следом и зовет его "Гарри", просит "подожди", она обнимает его со слезами, налипшими на ресницы, без отвращения, без брезгливости.

 

И шепчет, уткнувшись носом в искусанную и зализанную шею: «Что же ты делаешь, дурачок, зачем, зачем, зачем…» – как будто это способно что-то изменить.

 

– Давай переедем, – предлагает она, и его пальцы впутываются в ее густые пряди, прижимая голову к плечу, – давай опять начнем все сначала. – Он ведь хочет этого, правда. Но (она не поймет, бесполезно даже объяснять) то, что он сам хочет, не важно.

 

Джемме не докажешь.

 

Попробуй, убеди её, что потолок – это пол.

 

Или что солнце находится внутри земли.

 

Тля заползает в уши, мир пропадает в зеленом шорохе. А Джемма корит себя за то, что не сумела догадаться раньше. Пока он лежит, отвернувшись к стене (и мошки ползают по нему, как по покойнику, лезут в глаза, отчего их щиплет и слипает), сестра сидит возле него, держа руку на его плече.

 

Пока его ни отпускает, и в голове ни стихает шум, она не уходит и не собирается спать.

 

Остаётся рядом, потихоньку напевая Nothing else matters.

 

Гарри не думает: он знает, что эта песня – про них с сестрой. Каждому нужно иметь что-то вечное. Что не изменится. Что бы ни случилось.

 

 

⇐ Предыдущая12345678910Следующая ⇒

Поделиться: