Two. Mine (Dj Street Style feat. Vanessa Mae – Freedom)

 

Жизнь слишком сложна, чтобы справляться с ней в одиночку.

 

 

Белые мартинсы неслышно переступают по траве, влажной после дождя. Яркая сумка, увешанная значками всех сортов и мастей, хлопает по бедру в узкой джинсовой юбке.

 

Каблуки телесных туфлей вязнут в рыхлой глине. Фигуристые ноги в синих джинсах мерят шагами чужую лужайку.

 

Она следует за девушкой неотрывно, хотя та её пока что не видит.

 

Она размышляет, который вариант лучше впишется в картину мира, что будет лучше для того кудрявого парня, что спокойно спит в автобусе (который она в шутку называет чистилищем), как и для всех остальных, менее интересных.

 

Тихий дом на окраине Донкастера .

 

Луи сейчас пять лет, он спокойно спит в кроватке.

 

Гарри – три, и он забрался к сестре на второй ярус, потому что одному ему страшно.

 

Они никогда не встретятся, если, условно, Дестини проберётся внутрь через окно.

 

Размалёванные глаза устремляют взгляд вверх

(взмах ресниц, упакованных в несколько слоёв подкручивающей туши).

Из кармана кожаной куртки торчит пачка Marlboro.

Пальцы с чёрными потрескавшимися ногтями держат фильтр на ничтожном расстоянии от тонких сухих губ, подносят ближе, и крупные желтоватые зубы закусывают его.

 

Вспышка зажигалки высвечивает радиоактивный круг, знак, напечатанный на грязной оранжевой футболке.

 

Женщина подходит ближе. Она морщит нос и хмурит лоб, наблюдая за чёрной кожаной курткой поверх удлиненной оранжевой футболки, поверх узких плеч и сутулой спины.

 

Назовём её миссис Ничто. Та, кого нет.

 

Собирает жизни как конструктор, разрушает и отстраивает их заново.

 

Девушка вздрагивает от прикосновения к плечу: резко разворачивается, роняя сигарету.

 

Задержать / поговорить / убить / забрать. Четыре разных варианта развития. Сам факт обороненного окурка уже повлиял на дальнейший ход событий.

 

– Пойдём со мной, – говорит незнакомка, глядя в болезненно блестящие, лимонадно-золотистые в свете фонаря глаза, – если останешься здесь, ты умрёшь.

 

Та смеётся. Смех звучит невыносимо громко в скользкой и сливочной тишине, будто нож, который воткнули в нетронутый брикет масла. Откидывает назад голову с рваной лепниной волос (приклеенные перья разных цветов и фактур), – вот же круто, – восклицает она, – уж лучше сдохнуть, чем так…

 

– Ты угодила не в ту реальность, детка, – с оттенком сочувствия улыбается женщина, – я могу сделать твою жизнь другой, хоть в это и сложно поверить. Я заберу тебя от Джекки, хочешь?

 

«Панкующая нимфетка, – думает несуществующая, когда та шарахается, как при разряде, – ничего особенного». Кивает, соглашаясь. Конечно.

 

Шум колёс по гравиевой дороге, красные бока автобуса и спящий мальчишка с тёмными локонами, вьющимися на висках, и умильной родинкой слева от губ.

 

Они не разобьются, пока она не соберёт эту ветку; кропотливо и по частям.

 

***

 

– Джемма… – хрипит Гарри, чувствуя лёгкое головокружение, как если бы встал слишком резко. Но он лежит. Проснулся настолько неожиданно, что не помнит сна. Чтобы прийти в себя, он крепче обнимает Луи, утыкаясь щекой в его грудь; ощущает твёрдость пресса под мягким кожным слоем.

 

Бессознательно касается неровности в районе солнечного сплетения – давно затянувшегося ожога от детских шалостей с кипятком. И шитых линий: шрамы беспокойных времен.

 

Гарри сонно улыбается, не раскрывая глаз. Плечо Луи – его подушка.

 

– М? – ломкий голос звучит в ушах, как в первый раз; будто Гарри суждено снова и снова замирать от этого звука, до конца своих дней, – тебе снилась Джемма? – сипло спрашивает он.

 

Гарри не хочет думать о сестре, укатившей учиться в Америку, совсем не хочет.

 

Вместо этого он подтягивается выше и вяло прижимается губами к татуировке с собственным именем, прямо под ключицей, слева. Завитушки большой "эйч" огибают другие буквы (ленты подарочной упаковки или успокаивающие руки Луи).

 

– Я не помню, что это было, – шепчет он, закинув ногу на его живот, и – нечаянно? – задев неприкрытый пах.

 

Простыни помяты, в комнате с высокими потолками царит полумрак.

 

Зеркало во всю стену, сбоку от кровати, видит их переплетённое, дремотное отражение, одно на двоих.

 

Луи шумно вдыхает и выдыхает со смешком:

 

– С утра пораньше? Серьёзно? – Гарри двигает коленом, и Луи чувствует волну теплоты, растущей в животе. Гарри лениво целует его шею и слегка щетинистый подбородок, ворочается, сдерживая смех от реакции на себя.

 

У Луи русые волосы с холодным пепельным оттенком, голос хрусткий, напоминающий о зимних сказках и рождестве, лицо не поддаётся описанию, его ладони теплые, а сам он, наверное, даже слишком горячий.

 

– У нас есть время до подъёма, – говорит Гарри, окончательно перебрасывая через него ногу, чтобы сесть сверху, слыша слова наподобие "ненасытный" и "несносный", но совершенно точно зная (чуя пятой точкой), что Луи не против; всё как раз наоборот.

 

Попытаться извернуться, чтобы достать смазку, брошенную на пол у подножия постели, рухнуть вниз и засмеяться от своей неловкости, увидеть беспокойную морщинку на лбу Луи и услышать: «Хэй, тупица, ты там ничего не сломал?» – потереть ушибленный локоть, отвечая: «И не надейся так легко отделаться».

 

Так будет вечно, ведь правда?

 

Почувствовать Луи внутри себя. Вкус припухших губ, розовых на светлом лице с мелковатыми чертами. Его хриплый высокий шепот, "Гарри" и "чёрт" и слова, которые нельзя слышать детям.

 

Пожалуй, от этого он не смог бы отказаться ни при каких обстоятельствах.

 

Он всего лишь влюблённый подросток, и не успел покрыться эгоизмом,

как змеиной кожей – которую сбрасывают на время, чтобы потом снова отрастить, будто панцирь или чешуйчатую бронь, что становится жёстче, толще и прочнее с каждой раной. Такие вещи понимает разве что Лиам Пейн – не Гарри Стайлс.Для Гарри их всегда будет двое.

 

Разве бывает иначе?

 

Его колени собирают складками и без того скомканные простыни, он упирается в гладкую грудь Луи, отмеченную шрамом, тату в его честь; ускоряется, шепчет непристойности, готовясь взорваться.

 

Когда звонит будильник, Гарри сталкивает телефон с кровати, а Луи выдыхает "сейчас", и его голос больше похож на скрип по металлу, чем на человеческую речь. Одновременно. Без вариантов.

 

– И опять расколотил мобильник… что за придурок такой, – беззлобно сетует Луи, когда он обессиленно лежит на нём, обхватив руками и ногами, придавив к матрасу всем весом (должно быть тому тяжело, но он не жалуется).

 

– Уж лучше придурок в руках, чем умный на небе, – не к месту и не в тему перефразирует Гарри, заставляя Луи фыркнуть.

 

– Дурачок, – повторяет он, зарываясь пальцами в перепутанных кудряшках, – чему тебя в школе учат.

 

На этот раз фыркает Гарри. Школа – одна из дэнс-площадок, не больше

и не меньше. Если не знать предыстории, реакций не поймешь.

 

Струи душа ласкают их тела шершавыми пальцами,

 

голубеющее небо разливается за окнами, как океанская вода,

 

они могли бы быть где угодно, но оказались здесь. Вдвоём.

 

«Где-то кто-то тебя ждёт», – фраза вспышкой мелькает в сознании Стайлса.

 

Он не придает ей значения.

 

***

 

Нарезка из кадров, склеенных в киноплёнку.

 

Панорама снимков в режиме слайдшоу с отсутствием промежутков между фото. Энцефалограмма: непрерывная линия каракулей без точки старта и финального обрыва.

 

Он часто представляет, что их встреча была предрешена задолго до рождения, но это всего лишь мысли в его голове.

 

Гарри четыре, Луи шесть. Матери знакомятся в больнице, – Джей на девятом месяце лежит в родильном отделении, Энн в детском, с маленькой Джеммой, – и почти сразу становятся подругами.

 

Гарри нравится, как Луи сворачивает самолётики из клетчатой бумаги и вырезает звёздочки из фольги, шуршащие и глянцевые, нарядные. А Луи не

считает его достаточно взрослым, деловито учит жизни, ничего о ней не зная (узнал ли теперь?)

 

Гарри и Луи играют в пиратов / космонавтов / героев. Джемма играет в куклы.

 

Гарри семь, Луи девять. Они уже не представляют себя порознь, проводя вместе едва ли не каждый день. Луи выглядит инопланетным существом со своими ледяными глазами, с не по возрасту серьёзным выражением в них – выделяется среди одноклассников; за что те зовут его "пришельцем" и "ботаником".

 

Гарри собирает вокруг себя людей легко, без усилий. Дети тянутся к нему, а он тянется к Луи.

 

Тогда он в первый раз целует его, просто чтобы попробовать, губами, липкими и обсыпанными белым снегом рахат-лукума.

 

Джемма находит себе подруг, злится, когда брат балуется с ее косметикой.

 

– Я должен быть красивым, – говорит он, – если Лу должны нравиться девочки, я сам стану девочкой.

 

Джемма рассказывает об этом маме, и она объясняет, что это невозможно. Мальчикам могут нравиться мальчики, такое случается; главное об этом не кричать.

 

Гарри десять, Луи двенадцать. Они меняются. Густая челка закрывает Луи один глаз. Ему приходится отбрасывать ее суетливым рывком головы.

 

Гарри в шутку закалывает резинкой для волос лохматый хвостик на лбу, считая, что он делает Луи похожим на единорога; а вот другим не нравится его причёска, они почему-то злятся, бросаясь обидными прозвищами – такими, как "пидор" или "эмо".

 

Они слушают старые пластинки и катаются на скейте, без спросу ходят друг к другу, как к себе домой. Записываются в кружки и тут же их бросают.

 

Постепенно убеждаются в правильности направления; каждый – своего.

 

Луи читает книги. Гарри слушает, как Луи читает.

 

Гарри учится танцевать, Луи скептически наблюдает, как Гарри подражает движениям в духе уличного фанка и хип-хопа.

 

Танец – это средство раскрыться, жесты служат языком, на котором звучит история, которая может быть любой: от повести сломанной жизни до целого романа со зрителем.

 

Если бы Луи танцевал, выбрал бы кадриль или вальс – отсылкой к временам, где галантность считалась нормой, а утончённость не была постыдной. Гарри предпочитает резкость и скорость, чтобы ни секунды покоя; чтобы без остатка.

 

Из всего класса Гарри сближается только с Лиамом Пейном и Найлом Хораном. Первый нравится ему, потому что выглядит одиноким, но не отверженным (некто серьезный, но в то же время не скучный). «В нём есть искра, – кажется Гарри, – в его карих глазах, смущённой улыбке и пышных локонах, которые он, похоже, не знает, как носить». Он ни на кого не похож и не пытается выдавать себя за кого-то другого.

 

Спустя несколько жизней Гарри сможет сформулировать это на словах, но вслух не выскажет: «В людях нас притягивают либо собственные достоинства, либо достоинства, которыми обделены мы сами».

 

Он знает это и продолжает врать себе, когда плохо, "меня зовут Эдвард, и я король Нарнии". Продолжает танцевать вызывающе и вовсе не по возрасту, чтобы самому поверить, что он не хуже, а лучше остальных, что он – может вызывать восторг.

 

Проводит часы в танцзале с зеркальными стенами. Пробует научить Луи элементарному степу, но тому ближе поэзия или музыка.

 

Луи играет ноктюрны. Гарри делает arch, – арку, – прогибаясь назад горизонтально, удерживая вес согнутыми в коленях ногами.

 

Найл диджействует, подбирая треки для его импровизаций.

 

Найл вызывает приязнь: ему достаточно быть Найлом Хораном, чтобы нравиться. Честность, открытость и доброта делают его легкой добычей для тех, кто любит заводить друзей, чтобы разводить их.

 

Гарри ставит своей целью не допускать таких на милю. Извечные сладости Найла напоминают кого-то хорошего, он не помнит, кого, хотя сам он не ест Nutella и не переваривает орехи.

 

Найл выглядит в точном соответствии со своим характером, светловолосый и голубоглазый.

 

Он сияет не внешней привлекательностью, но каким-то внутренним светом.

 

Его ирландский акцент доставлял бы проблемы, не будь Найл – другом Гарри Стайлса. Он переехал к ним уже, когда имя Гарри обрело вес. Перестало быть набором букв в списке студентов.

 

Джеммины подруги украдкой поглядывают на её младшего брата. Джемма запирается на ключ.

 

К четырнадцати годам Гарри добивается бешеной популярности в школе, ничего не делая для этого специально. И проводит день рождения, сидя в больнице около Луи, которого не спас от местной гопоты, отбившей почки, сломавшей два ребра.

 

Стайлс встречает праздник в слезах, в ожидании, когда Луи очнется.

 

В то время как на Фейсбуке обсуждают, насколько он зазвездился – не отвечает на поздравления.

 

К четырнадцати годам Гарри отчётливо сознает, что любит Луи Томлинсона, и останется с ним, несмотря ни на что.

 

Когда Луи открывает глаза, Стайлс шепчет: «Спасибо, господи, спасибо», – пусть и не верит, не может заставить себя поверить в того, кто позволяет такому случиться.

 

Целует разбитые губы; бледное лицо с кровоподтёком на скуле, заклеенным лейкопластырем; лицо, что становится влажным от его слез.

 

Луи произносит: «Эй, ну что ты, в свой день рожденья нельзя грустить», – и Гарри всхлипывает, бережно держа его руку в своей. Снежинки липнут на стёкла, изрисовывают белыми узорами заиндевевшее окно. Отошедшая на минуту Джей входит в палату и застаёт, как Гарри говорит: «Я люблю тебя», –  в первый и далеко не последний раз. Как Луи отвечает тем же.

 

Солёные дорожки высыхают на её щеках, а рот трогает улыбка.

 

Луи сочиняет свою первую сонату. Гарри танцует шаффл.

 

Пальцы Луи, они длинные и чувствительные. Прикосновения к клавишам выражают его – лучше, чем это делают слова; от нарастающей ярости до нежности, щемящей глубоко в груди.

 

Гарри бежит, не двигаясь с места, парит в невесомости, прикованный к земле. Длинные ноги в узких джинсах двигаются, как сами по себе, подошвы тяжелых кроссовок с крикливыми шнурками легко скользят по паркету.

 

Луи считает уличные танцы баловством, не серьезнее чем хобби.

 

Луи – расписанные нотные листы по всей комнате и бессонные ночи над пианино (поставленном на тихую педаль, чтобы не разбудить сестрёнок).

 

Гарри – неоновые прожекторы и площадки, зарисованные непристойными граффити. «Быть одинаковыми скучно, – считает Стайлс, – разница даже к лучшему».

 

Луи – тишина и нежные трели соловьёв (молоточками внутри инструмента, птичьими тремоло в третьей октаве).

 

Гарри – грохот битов и хардбасс. Много шума из ничего.

 

Какая разница, насколько странной выглядит их пара со стороны?

 

Томлинсон на семнадцатом году оканчивает школу и поступает в королевский северный колледж музыки в Манчестере. Стайлс шлет всё к чертям, проводит месяц за уговорами предков и едет вместе с ним. Родители давно смирились с их совместным будущим, так что даже покупают им квартиру – одну на двоих.

 

В этой реальности Гарри просыпается в обнимку с Луи Томлинсоном.

 

Зейн Малик переехал в Донкастер немногим позже, и не застал их.

 

Зато застал Лиама Пейна.

 

***

 

Они гуляют по ночному городу, не держась за руки: очевидное сложно скрыть, но и афишировать ни к чему. Гарри в широких джинсах и просторной куртке, с вольной походкой и торопливыми рассказами. Луи в расстёгнутом и убранном назад пальто (младший подкалывает, "похоже на фрак", и называет его "маэстро"), руками в карманах брюк; как всегда немного мечтательным взглядом.

 

Облака туманят небо, пенными клубами берут почти полный диск месяца в кольцо;

 

проползают дальше и собираются двумя тучами в виде заштрихованной восьмерки.

 

– Смотри, – удивленно говорит Стайлс (его лицо сияет, брови подняты, рот приоткрыт), – луна похожа на дырку между половинками зада.

 

– Ты ничего романтичнее не смог придумать? – отвечает Луи, и они смеются. Смех взрывает пустоту, как внезапно выглянувшее солнце среди пасмурного дня.

 

На некотором расстоянии от них, возле заманчивой вывески арткафе стоят двое. Молодая женщина в синем свитере, с небрежно убранными волосами, золотистыми, как пшеница, слишком густыми, чтобы помещаться на голове, держит за руку маленькую девочку в голубом платьице и ажурном передничке.

 

«Али-ес-са», – так назвал её Гарри. Если бы пара обернулась, увидели бы их, не узнав.

 

– Зачем ты убила Даниэль, мама? – звонким и холодным, как сталь, голосом, спрашивает ребёнок, – она мне нравилась.

 

– Я не убивала её, – шепчет та, глядя вслед удаляющимся Гарри и Луи, – я изменила всего одну вещь; всё остальное сделал эффект бабочки.

 

Она смотрит им вслед, хотя парней почти не видно: точки на людном тротуаре. – Я знаю, он будет счастлив, – говорит миссис Всё. И улыбается.

 

 

⇐ Предыдущая12345678910Следующая ⇒

Поделиться: