Three. Undead (Bring Me The Horizon – Blessed With A Curse)

 

Просто вернись.

Мы справимся с собой и друг с другом, исправим прошлые ошибки и научимся не совершать новых. Дай мне шанс, всего один. Больше ни о чем не прошу.

 

 

Проходит месяц.

 

Гарри удаётся перевестись, окончить школу уже в Лондоне, сдать экзамены достаточно пристойно, чтобы поступить в университет искусств на отделение актёрского мастерства. Он немного жалеет, что не уехал раньше (и сильно жалеет, что не родился здесь сразу).

 

Тесная квартирка Джеммы, как всегда, наводнена народом. Запах творожных ватрушек и клюквенного компота не уходит из атмосферы. Делая настроение праздничным, а собравшихся – одной большой семьёй, собравшейся без повода, зато со смыслом. Гарри не любит ни творог, ни клюкву, он отдаёт предпочтение бутылке вермута. Отваживая от нее Луи, кому пить вообще противопоказано. Он и без алкоголя неплохо веселится.

 

Друзья обоих Стайлсов расселись где попало, кто на диване, кто на наспех сооруженных сиденьях из книг и журналов; другие с комфортом устроились прямо на полу.

 

Софи и Роза не были знакомы до сегодняшнего дня.

 

Софи – коротко стриженая брюнетка, полноватая, смешливая, похожая на "гостью из будущего " из-за больших серых глаз.

 

Роза – прямая блондинка, спрыгнувшая со страниц Vogue, одноклассница Гарри.

 

Найдя друг друга любопытными, девушки уединились в кресле.

 

Джемма, как хозяйка и почётная затейница, не держится на месте дольше, чем минуту – в платье без бретелей, со взглядом лисы, замыслившей хитрость.

 

Луи, Гарри и Ричард слушают поддатого Ника Гримшоу, выразительно кривляющегося и помогающего рассказу красноречивыми жестами. От их компании то и дело доносятся взрывы хохота. Смех Томлинсона выше всех: яркий, как щипок самой тонкой струны, ему всё кажется забавным, потому что наступил период дурачества (в отличие от серьёзности, когда Луи задумчив и философствует, и ловит гулящую музу).

 

Они не встречаются официально, но им и не обязательно как-то оформлять отношения. Гарри нравится слушать Луи, быть с ним рядом. Ловить полёты переменчивой натуры и периодически чувствовать себя ребенком, иногда – взрослым.

 

Около Луи Гарри перестаёт рваться клочками, сшивается на время… без возможности срастись.

 

Луи знает обо всех заскоках Стайлса, но не убегает, держа на плаву (любовь это или же крепкая дружба с уклоном в постель, они так и не определились).

 

Ник отточенным жестом смотрит на часы, – где дата и время, – провозглашает: «Я предлагаю считать этот момент историческим. Мы трахнули учёбу, ребята! мы это сделали!» Остальные, включая Гарри, вскидывают руки в воздух, поддерживают его выкриками. Ник – студент журналистского факультета, новый приятель (не считая некоторой химии) Гарри Стайлса, очевидно флиртующий со всем светом тип, которому иногда хочется врезать и капельку покалечить. Но кипучая харизма Гримшоу не даёт воплотить замысел в жизнь.

 

Не то, чтобы Гарри не наслаждался моментом, с шуточками устроившись на коленях у Луи. Но он не может с чистой совестью признать себя счастливым. Если понятие счастья в принципе существует, в чём он не уверен. Он словно бы чего-то ждёт, хотя ждать нечего.

 

Когда раздается звонок в дверь, все удивленно переглядываются. Гарри кричит через квартиру: «Дже-е-ем, кого ты там ещё пригласила?», – но та не слышит из кухни, гремя духовкой и кашляя от дыма. Софи умирает со смеху, глядя на подгоревший пирог, который впервые в жизни предоставила испечь нехозяйственной подруге.

 

– Открой там сам, – шумит она, – у нас технические неполадки.

 

Когда Гарри видит Найла, Лиама и Зейна, он, опешив от неожиданности, не находится со словами. Не успевает надеть подходящую маску.

 

– Эм… что вы здесь делаете? – выдавливает он. Малик выглядит прибитым (волосы в беспорядке), но по-прежнему сногсшибательным. Горечь в чёрных глазах борется с облегчением.

 

– Парни, пошли отсюда, он не рад нас видеть! – возмущается Найл. Стайлс улыбается, обнимая его так крепко, будто собрался задушить.

 

Простота и ясность голубых глаз Хорана подкупают.

 

– Ну и подарочек, – говорит он, приглашая их войти, – наверняка, сестричка

постаралась.

 

Лиам с виноватым видом обкусывает губы и поправляет волосы, но Гарри не злится на него; только на Зейна. Зачем демонстрировать идиллию тому, кого из неё вышвырнули?

 

Гвалт и гам увеличивается вдвое, новоприбывших с энтузиазмом втягивают в разговор. Луи, в отсутствие Гарри прилично выпивший, лезет обниматься с Лиамом. Заявляет, что тот, "как плюшевый мишка ", хотя он совсем на него не похож.

 

Софи наскоряк пытается исправить Джеммин кулинарный крах. Роза наблюдает за ней непривычно оживлённым взглядом.

 

Розовый румянец вытесняет коралловые румяна по контуру скул.

 

Сама Джемма, нисколько не смущаясь, показывает брату средний палец и парирует: «Ты сам ни за что бы до этого не додумался, потому что у нас на двоих одни мозги, и они достались мне».

 

Гарри не умеет ненавидеть сестру, потому что иначе он бы делал это.

 

Он выходит на балкон, чтобы покурить, сбежать от толпы  и подышать никотином вместо углекислого газа.

 

В углу, кроме банок с солениями, стоит телескоп, заботливо накрытый чехлом.

 

Гарри высовывается наружу по пояс, вдыхает лето. В темноте мигают вывески. Дома с высоты этажа – игрушечный макет из спичечных коробков.

 

Понятное дело, Зейн выходит за ним. Это предсказуемо, потому скучно. Гарри не хочет испытывать внутретрясение – всякий раз, когда улавливает запах его одеколона, встречается взглядом с влажными глазами в пушистой кайме ресниц или слышит хрипловатый голос: «Прости, что так вломились», – но его не спрашивают. Он вздрагивает и поджигает сигарету, предлагая Зейну пачку.

 

Улыбка трогает его алые губы, дым летит сквозь пальцы.

 

– Ничего, – изображает ленивую утомлённость. Прячет боль внутри затяжки, так глубоко, что не докопаться. Зейн вытаскивает сигарету.

 

Их пальцы непроизвольно касаются. Гарри сдаёт себя, отдернув руку быстрее, чем положено.

 

«Ожоги, – вот как надо описать бы прикосновения Малика, – он сжигает всех, с кем спит».

 

– Как думаешь, кто-то живёт на обратной стороне луны? – выдаёт он одновременно с хрупкой фразой: «Мы с Лиамом расстались».

 

Тотчас же отрезает: «Ну и что?», – пожимая плечами с деланым равнодушием; ком из желудка подкатывает к самому горлу. Слишком поздно, уверен. Раньше нужно было думать: тогда был шанс.

 

– Я знаю, что опоздал, – тихо говорит Зейн. Расстояние между ними можно измерять в дюймах. Белая футболка Стайлса. Чёрная толстовка Малика с закатанными рукавами. Татуировки, сделанные вместе (но не в честь друг друга). – И не прошу тебя отвечать, – его тон вызывает колючее предчувствие, руки покрыты рисунками тату и вен, напряжённая левая опирается на раму, правая небрежно держит бычок. – Знаешь, – продолжает он, – я слишком много времени потратил на иллюзии и слишком мало…

 

– Я люблю тебя, – прерывает его Гарри до того, как сам испугается собственных слов: однажды по-любому пришлось бы сказать, – но это ни черта не меняет.

 

Он отворачивается, чтобы вытеснить страх, успокоить расшалившийся пульс. Зейн спотыкается на полузвуке.

 

– Уверен? – спрашивает он, разворачивая Стайлса к себе, но тот сбрасывает руки с плеч. Главное в сцене – не переборщить с жизненностью, например, с живыми слезами.

 

Щипать в переносице должно от капель. От нарезки лука зубчиками. Или от яркого света.

 

– Слушай, всё кончено, – говорит он, с трудом выдерживая вопросительный взгляд, – знаю, ты привык вот так заявляться, исполняя роль донжуана, соблазнять обратно, и снова делать вид, что всё хорошо, но сейчас уже не то время.

 

Он не тот нагловатый мальчик, который беззастенчиво нацепил принцессино платье, чтобы поиграть в Джульетту.

 

– Иди сюда, – приказывает Зейн. Целует его, взяв лицо в свои руки. Гарри чувствует вкус пепла, муската, как вкус соленой влаги, съехавшей со щёк на губы. Колкость щетины и изученные досконально, на ощупь – черты. Теперь посторонние.

 

Сигарета зажата в пальцах Малика слишком близко от его волос, он боится гореть.

 

Гарри вырывается, отходит – отшатывается? – назад, задев локтем ценный телескоп.

 

Попав по нерву, даже не дёргается, хотя боль спицей протыкает руку насквозь; она помогает не раскваситься окончательно. Сбросив с глаз пелену, он глядит на Зейна исподлобья, как на чужака. Конверсы и стильные джинсы, оливковая кожа и мутные глаза. «Прости», – выдыхает Зейн. Спешно выбрасывает окурок вниз.

 

С силой проводит ладонью по лицу, снимая один из образов, чтоб примерить другой. Брови поднимаются, честность опутывает облаком, мнимая честность.

 

– Я не знаю, что сказать, – признаётся он.

 

Гарри занимает рот фильтром, защищаясь. Делает глубокий вдох.

 

– Ничего и не говори, – произносит он. – У нас ничего не осталось.

 

Далеко внизу хлопает глухой удар, раздаётся свист. На небо вспрыгивают разноцветные залпы салютов, рассыпаются крошечными звездочками под сводом взаправдашних звёзд.

 

Они бессознательно смотрят вверх.

 

Все цвета радуги рвутся из пылинок: глубины тёмно-синего полотна, стелятся лентой, словно в руках умелого циркача.

 

Гарри борется с кусающим ощущением в груди. «Как тогда, – приходит ему на ум, – генеральная репетиция перед сейчас».

 

– Твоих рук дело? – негромко спрашивает он Зейна, не глядя на него: не выдержит.

 

– Нет, – вопреки всему отвечает тот, – я этого не планировал.

 

Разбитые искры падают в черноту.

 

Гарри не контролирует улыбку, что расползается по его губам.

 

Она не смоделирована, не отточена, это не часть представления, но эмоция, которую невозможно сдержать. Бросив взгляд на Малика, он замечает тень своей улыбки, коснувшуюся твердого рта.

 

Гарри глядит на него и улыбается шире, понимая, насколько нелогично и глупо его лыба выглядит со стороны. Не делая ничего, чтобы избежать самого себя.

 

Эти звёзды, они снаружи и внутри: раскалённые и огромные, распирающие душу миллиардами горючих шаров.

 

– Лучшее случается неожиданно? – риторически спрашивает Гарри, уже почти со смехом. Лавина ревёт за оболочкой, прорываясь. – Тоже мне, гастролёры.

 

– Сложнее всего играть самого себя, знаешь ли, – вторит ему Зейн, – когда без понятия, кем из себя быть.

 

Взрывы рыхлят небо, облетают вниз хвостатыми кометами.

 

На балкон выбегают другие, выглядывают в окно, говорят что-то, не относящееся к делу.

 

А они всего лишь улыбаются.

 

Это ничего не значит, но может значить даже больше, чем всё.

 

Далеко внизу, за домами и буйно разросшимися деревьями, худенькая женщина пускает фейерверки.

 

Малышка с завитыми локонами, кружевами на платье, наблюдает за ней с недетской сосредоточенностью. Фантик от карамели, куда завёрнут камень.

 

– Это не по правилам, мам… – укоризненно замечает она с наставительной интонацией, – ты не должна менять в этой прослойке больше одной детали.

 

Реальности слоятся, будто торт, пропитанный мёдом и дегтем.

 

Девушка, которую когда-то звали Лилит, не соглашается с дочерью.

 

– Иногда одного раза мало, – говорит она, – но двух им вполне должно хватить, – и усмехается. – На крайний случай, впереди целая вечность.

 

Последняя вспышка затухает в душистом ночном воздухе, оставив после себя лишь невнятное облако дыма.

⇐ Предыдущая12345678910

Поделиться: