Two. Dance (Carrion – Wonderful Life (Black thrash metal cover)

 

Прячься, потому что я устрою тебе внеочередное сотрясение мозга.

 

 

В окошке Skype – весёлое лицо Лиама. Лиам лежит на животе перед ноутбуком, задрав ноги, согнутые в коленках. Его серые носки хлопают "ладушки", рука (с ярким рисунком жилок, выступающими с изнанки венами и крупными ладонями) подпирает щёку.

 

Перед Лиамом разлеглась его кошка Бэт, елозя лапами по клавиатуре, отчего сообщения типа fjhhtylt xcfghjm периодически звякают на фоне бодрого голоса Пейна.

 

Гарри сидит у ноутбука за кухонным столом, убрав волосы назад теннисной повязкой и забравшись с ногами на крутящийся стул. Черты Лиама кажутся пухловатыми, размытыми, потому что веб-камера залапана или Стайлсу пора проверить зрение.

 

– Си бемоль минор, – бормочет Луи в соседней комнате, – три четверти на четыре… коряво, всё не то.

 

Он в больших наушниках, подключенных к синтезатору. Гарри не слышит музыку. Луи замолкает, его пальцы неслышно перебирают клавиши.

 

Стайлс думает, что ему нужно напомнить включить запись: переписать в тетрадь трудно, не растеряв по ходу половину нот.

 

Он никогда не понимал, каково это – не только воспринимать музыку, но создавать её самому; становиться мелодией, живущей глубоко внутри, за пределами тела.

 

– …эй, вы приедете? – переспрашивает Лиам, – да ладно, оторвитесь друг от друга хоть на секунду, я же вижу, как ты прислушиваешься.

 

Он тепло улыбается. Смех искорками золотит его глаза. «Мягкий карий, –считает Гарри, – в нём может прятаться всё, что угодно.

 

– Удары сердца его считаешь что ли? – подкалывает Лиам, встрёпывая вьющуюся челку. Абиссинка Бэт смотрит в камеру пронзительно-зелёными глазами и отворачивает мордочку, чтобы ткнуться сухим носом в шею Лиама. Тот лениво почесывает её за ухом (здоровенные уши, как у летучей мыши), опуская голову, чтобы скрыть широкую ухмылку.

 

– Как будто у вас с Зейном не так, – закатывает глаза Гарри, думая: «На самом деле всё не так безоблачно», – и он ревнует Луи, к диезам-бемолям-бекарам, к аккордам и созвучиям, и всему тому, что закрыто для него: высшая математика или арабская грамота.

 

Гарри пытается вообразить себя – музыкой, музой. Тем, чем Луи живёт и дышит. Но у него не выходит. (Они нужны друг другу, но не необходимы.)

 

Гарри отражает танцем самого себя и только; сколько бы ни старался превратиться в вибрацию звука. Сочинения Луи, как многих других в его представлении, самодостаточны, и не нуждаются в декорациях.

 

– У нас с Зейном хрен пойми что, на самом деле, – с неожиданной обидой выплёвывает Пейн. – Малик - тот еще засранец.

 

Румянец на щеках выдает Лиама с потрохами.

 

Как он относится к Зейну, как не может долго злиться на его блядки и как это ему осточертело. Он устал притворяться, что свобода Зейна его не волнует.

 

– Хорошо, что вы переехали, – ещё более внезапно выдает Лиам, – вы с Зейном слишком похожи, оба лидеры, а два лидера в компании – гарантированная третья мировая, – говорит он и вздыхает. – Хэй, но всё равно приезжайте, окей? – просит он, и Бэт прыгает на пол, набрав напоследок ;lkjvsfdcsHAZ. Лиам смотрит за спину Гарри, приветственно отставив несколько пальцев от подбородка.

 

– Даже животное просит тебя явиться, Хазза, – от голоса Луи за спиной Гарри дёргается. Тенор на его языке, простуда от внутреннего сквозняка на языке

Гарри.

 

Луи говорит: – Привет, Лиам.

 

Он обещает: – Мы приедем.

 

И вопрос закрыт.

 

«Тот, кто выглядит руководящим событиями, далеко не всегда им является», – Лиам Пейн знает это, но Гарри Стайлсу достаточно видимости. Того, что сразу бросается в глаза.

 

***

 

Предзакатные лучи делают оранжевым даже воздух. Густо пахнет мандаринами.

 

Новогодний запах, зимний, напоминает то, с чем у Гарри ассоциируется Луи.

 

Этот эпизод не похож на ключевой момент или что-то действительно важное. Они в Донкастере, выгружаются каждый у своих родителей, Луи в окружении сестренок и Гарри, немного придушенный материнской заботой). Они едут на машине к Зейну (а Зейн – тот, кто вечно всё организовывает вместо Лиама, обоих это устраивает).

 

Останавливаются на пыльной трассе, но не потому, что заглох мотор или техника дала сбой. Луи притормаживает и выходит, и Гарри спрашивает: «В чём дело», – хлопая дверью. Ему непонятно, зачем тратить время попусту, их давно ждут. Луи говорит: «Посмотри на меня», – и тот смотрит. Золотистые блики высвечивают корону над головой Луи (его рваная чёлка, убранная набок; руки, скрещенные на крыше машины так, что она разделяет их; видны только лица, и голубые глаза напротив зеленых, и солнце повсюду; то, что топит).

 

– Я люблю тебя, – говорит Луи, – если ты хочешь на эту дурацкую пьянку, я иду с тобой, но, пожалуйста, не позволяй кому-то разбить нас.

 

Луи считает, что такое не говорят походя, что каждый миг должен быть настолько идеальным, насколько он может быть.

 

Как жизнь, прожитая в его голове, та, что отличается от реальной, эта не может быть сыграна в пути. Остановиться, окунуться в тишину, в медные переплавы кудрей, наплывших на красивое лицо.

 

Впустить в себя атмосферу и выпустить свою.

 

– О чём ты? – не понимает Гарри, а Луи отворачивается и улыбается его потерянному виду, – нет, серьезно, что за глупости, Лу? – Гарри тоже улыбается и обходит автомобиль, чтобы оказаться рядом. – Хэй, ты меня что, к Лиаму ревнуешь? – он почти смеётся (эти ямочки на его щеках, Луи не понимает, почему подобные мелочи так цепляют; такие как чётко очерченные ноздри и ровный профиль, и кривоватый изгиб рта; и яркие губы).

 

– Заткнись, – красноречиво отвечает Томлинсон, притягивает парня к себе.

 

– Что, прямо здесь? – пошло шепчет Стайлс ему в шею, переплетая руки за спиной.

 

– Конечно же нет, дурачок, – усмехается Луи. – Мне просто захотелось тебя обнять.

 

Гарри чувствует его тепло и мерное дыхание, и прикосновение скупого солнца к коже.

 

Скоро лето, и они смогут уехать на море. Куда-нибудь, где ни у кого не будет и шанса разбить их.

 

Кадр, что не назовешь судьбоносным, но он важен. Как любой другой.

 

Гарри любит Луи и знает, что это взаимно.

 

***

 

Вот вечеринка по случаю дня рождения Лиама, которую устроил Зейн.

 

А вот и скопление подростков на праздничной тусовке, которые (по большей части) не знают Лиама; но они нужны для массовки, для гулянки (на вечеринке по случаю дня рождения Лиама, которую устроил Зейн).

 

«Дом, который построил Джек» в извращённой форме крутится у Гарри в уме, когда они входят в парадное навстречу пёстрой толпе, поту разгоряченных выпивкой тел, пуншу в красных пластиковых стаканчиках и запаху молодости в воздухе.

 

Луи в потрёпанных джинсах и сером вязаном джемпере. Гарри в узких брюках и чёрной бомберовской куртке с белыми рукавами, закатанными до локтей; они появляются без пафоса или выкриков, "смотрите, кто пришёл", не обнимаются и не виснут друг на друге.

 

Они приходят вместе, только и всего.

 

Зачем выставлять личное напоказ?

 

– Лучше быть угрюмым мечтателем, чем безмозглым тусовщиком, – негромко цитирует Луи. Гарри не согласен с Куртом; патихард – способ сброса негатива; способ отвлечься и на какое-то время забыть обо всем.

 

– Расслабься, – отвечает он, – нужно же иногда отдыхать.

 

Гарри наклоняется к уху Луи и шепчет (он выше, но младше): – Мы дома, – касается губами щеки, пожимает тёплые пальцы. – Где бы ни находились.

 

Кое-кто узнаёт его. Многие гости незнакомы, будто за время их отсутствия сменилось целое поколение.

 

В зале установлена стереосистема. Басы оглушительно колотят в колонки –  выстукивают ритм. Звуковая волна рвётся наружу, просит выпустить её. Рык запертого в клетке чудовища.

 

Несколько людей танцуют отточено, другие интуитивно двигаются под музыку.

 

…хрупкий парень с коротко стриженным затылком и высоким начёсом привлекает его внимание сразу. Он слишком пластичен и откровенен, в нём чувствуется что-то эдакое, надрывное. Хотя Гарри видит его со спины, его не то чтобы плотное тело в туго обтягивающей футболке, громоздкие кроссовки и худые, подвижные ноги.

 

– Это, должно быть, Зейн, – перекрикивает биты Гарри. – Лиам описывал его именно так.

 

Луи некомфортно здесь. Он не привык находиться в таких местах и словно съёживается под давлением огромного, живого и качающегося организма.

 

– Спроси его, как найти Лиама, – кричит в ответ Луи, – и пойдём, поищем место потише.

 

– Ты не хочешь потанцевать со мной? – подначивает Стайлс, прищуриваясь и отводя лицо вбок: ему известно, какое впечатление он производит, когда хочет казаться обаятельным. – Потанцуй со мной, – повторяет он, приближаясь, опуская руки на талию Луи. Тот издаёт хриплый смешок, что теряется в грохоте и треске.

 

Луи не умеет и не любит танцевать, но уступает его напору.

 

Это не музыка: набор сэмплов, установленных в определённом порядке.

 

Это не танец: слабое покачивание в такт.

 

Зейн поворачивает голову (должно быть, он крикнул слишком громко),

 

и первая мысль Стайлса похожа на "блять, нет" или "боже, за что".

 

Он знает этого парня.

 

С ним связано нечто болезненное (но этого не может быть, они не знакомы), что-то, что Гарри не хочет вспоминать.

 

В его тёмных глазах пляшут золотистые, коньячные, искорки. Гарри думает, что провалиться под землю было бы безопаснее, чем стоять с ним рядом.

 

– Гарри и Луи? – улыбается он, подходя к ним. Коленки Гарри подгибаются. Он стискивает руку Луи в своей. – Наконец-то я познакомлюсь с вами лично.

 

Зейн смотрит налево, и его улыбка становится шире. Восточная внешность, чёрные волосы и смуглая кожа, которая могла бы быть пергаментом для записи всего, чего можно и, особенно, чего нельзя.

 

– Ага, вот он, – говорит Малик, – совершеннолетний мальчик, тот, что упорно отказывается считать себя моим парнем.

 

Лиам пробирается к ним с полупустым стаканом апельсинового сока

 

(Лиам Пейн никогда не пьёт)

 

и раскидывает руки, чтобы приветственно обнять Гарри.

 

Тот боится, как бы он ни обрызгал его, но не подает вида.

 

– Чуваки, – восклицает он, – всё-таки приехали!

 

Когда Гарри поздравляет его и несёт всякую глупую чушь, он думает только о том, что это неправильно и полная шиза. Только и всего.

 

– Вы хорошо смотритесь, ребята, – говорит он. – Правда, противоположности притягиваются.

 

Всё очень смутно.

 

Вроде бы он наливает себе выпить.

 

Вроде бы Зейн закуривает, а Лиам раздражается, так как не переносит запах никотина.

 

Гарри просит сигарету, и тот делится с ним Marlboro. Луи и Лиам понимающе переглядываются, им претит эта привычка. А дым наполняет легкие, помогая собрать себя обратно.

 

Гарри не курит, когда всё хорошо (у Луи есть повод беспокоиться). Найл Хоран находит их достаточно быстро, выходя из кухни со слоёным пирожным в одной руке и баночкой колы в другой, и словами "да ну, ущипните меня, неужели я не сплю, и они явились ".

 

Гарри безумно рад ему. Кажется, вместе с Найлом вернулась капелька севшего солнца.

 

– Мы раньше никогда не встречались? – спрашивает Зейн, в перерыве между обыденной болтовнёй старых друзей, которые миллион лет не виделись, и их близких, что не виделись никогда. И Гарри отвечает нет, имея в виду да.

 

Майка налипла на торс Зейна, и Гарри не пялится на это.

 

Гарри отворачивается к Луи, чтобы заразиться спокойствием.

 

Пульс, подскочивший до сотни с лишним, можно списать на алкоголь.

 

Хорошая отмазка.

 

Луи наклоняется к нему, чтобы спросить, всё ли в порядке. Луи чувствует его нервозность, которую тот сам не может объяснить.

 

Когда тёмненькая девушка (сестра Зейна, Дония), вносят пышный завитой торт и музыка затихает, Зейн оказывается у стерео с микрофоном в руках.

 

И говорит: «Итак, давайте вспомним, ради чего мы сегодня собрались», – и говорит: «Я должен сказать что-то приятное, но чтобы это круто звучало, потому что Лиам – лучший из людей, которых я знаю». Он усмехается и продолжает: «К сожалению, я слишком пьян, чтобы ораторствовать, так что лучше спою».

 

Лиам Пейн выглядит жутко смущённым и счастливым.

 

Гарри вместе со всеми хлопает в ладоши, зажав бычок между пальцев.

 

Зейн поет биттловскую Happy Birthday – ему подпевают. Многие любят Лиама, иным хватает того, что Лиама любит Зейн. Гарри думает, что не хватает лишь фейерверка.

 

Гарри до боли стискивает руку Луи и хочет уйти (но это слабость; но Гарри Стайлс ни за что не станет слабым, даже если это значит бороться с собой).

 

Приезжать было ошибкой. Встречать Зейна Малика было ошибкой вдвойне.

 

Зейн поет Лиаму, Зейн танцует с Лиамом. Гарри улыбается, вместо ответа чмокая Луи в губы, мимолётно (почти незаметно), и говорит: «Хорошо», – и добавляет: «Они такие милые».

 

Потом (совсем как у Моэма) Зейн выясняет, что Гарри танцует: предлагает устроить соревнование. И Гарри нетрезв настолько, что соглашается. Они привлекают внимание. На них смотрят.

 

Круг по центру, воображаемое кольцо прожекторного света. Хип-хоп и Найл, подобравший не очень опопсевшую композицию.

 

Их стили отличаются. Гибкое тело Зейна полностью подчиняется ему: его жанр – локинг, когда используются мускулы без исключения, такое танцуют синхронно по двое или трое, но он один, ему удается передать то, что словами не скажешь. Гарри ближе шаффл, кельтская манера делать упор на скольжения ног – иллюзия полного контроля над собой; иллюзия лёгкости.

 

Зейн дает ему пять и притягивает к себе, прижимая локти: «Отлично, чувак», – говорит он. Гарри почему-то не удивляется, когда люди восторженно кричат "браво " и "отпад". Его пугают собственные мысли.

 

Нечто возбуждённое, хотя он и отрицает это.

 

Зейн переходит на нижний брейк, крупные кроссовки расплываются: с такой скоростью крутятся его ноги (упор на руки, они держат вес).

 

Стайлс не так умеет. Он усмехается, сдёргивает шляпу с какой-то девчонки, нахлобучивает себе на лоб. Подражает лунной походке, поддерживая поля рукой; расходится, импровизирует. Подстёгивает азарт, одобрительные возгласы. То, что Луи наблюдает. Что наблюдает Зейн. Проворачивает сальто в воздухе, приземляется на колени, скользя на них и отбрасывая шляпу прямо в руки её владелице.

 

Ему приходит на ум, что они так и будут целую вечность танцевать по очереди, без возможности совпасть.

 

Выбрать выигравшего не получается. – Давно не практиковался, – кокетливо? – заявляет Стайлс, – но разогрелся, видимо, неплохо. – И все смеются.

 

И Гарри думает, что если бы они встречались, теоретически, было бы эффектно удалиться в свободную комнату и заняться там сексом; ведь победителей не судят.

 

Лицо Луи он видит сразу, как только оборачивается. С открытой улыбкой, набившей ямочки на щеки.

 

Он понимает: время сваливать. Пока ни случилось беды. Лиам стоит к Луи чересчур близко.

 

Зейн зажигает очередную сигарету: сразу две, для себя и для Гарри, ломая стереотип, что танцорам нельзя курить.

 

«Всего лишь один вечер, – думает он, – и это не выйдет за пределы танцев». Ни за что.

 

Two. Broken (KeSha – The Harold Song (Deconstructed)

 

Отпустить мало, важно убедиться, что без тебя он не разобьётся.

 

 

Подростки – это дети, которых без парашюта выбросили из колыбели. Впереди их ждёт болезненное падение на каменистую землю "взрослости", позади – безопасная кабина высоко над землёй. Сила притяжения не даёт взлететь, а падать, как ни крути, страшно.

 

Стремясь выглядеть круче, они хвалятся тем, что уже сломаны. Чем сильнее искалечены, тем лучше. Чем циничнее, откровеннее и злее колючки, тем уютнее находиться в своём теле. Подростки – это птенцы, многие из которых даже не пытаются научиться летать (без поддержки со стороны и без веры в самих себя). Воткнуться в глину шипами будет легче, чем упасть на живот и разбиться насмерть.

 

Подростки – это хаос, суматоха, несовпадения (из чего следуют драмы в несколько актов), странные, страшные мысли, беспорядочный секс. Стремление урвать от жизни кусок пожирнее и желание спрятаться от неё насовсем. Или на время, пока в крови, бурлящей под тонкими покровами, не рассосался алкоголь. Много подростков в одном доме – трагикомедия в нескольких действиях. Если наблюдать извне, это похоже на клетку шальных обезьян. Если находиться вместе с ними, это кажется обычным.

 

Но только не в случае, когда ты – Луи Томлинсон; старше своих лет, несмотря на то, что выглядит едва ли не младше. Луи смотрит на окружающих словно со стороны и знает такие компании – и вряд ли наслаждается вечеринкой. Улыбки – отдушины от депрессии; под каждой маской могут скрываться слёзы.

 

Луи смотрит на Гарри, расслабленного и взвинченного одновременно, чертящего сигаретой произвольные фигуры в воздухе, рассказывая что-то Зейну. Разговор непонятен ему – китайская письменность или наскальные рисунки.

 

В голове застряли фразы "меня не должно здесь быть " и "это было отвратной идеей ". Гром колонок перебивает обрывки мелодий. Развеивает по ветру, как лоскуты старых газет.

 

И Луи наблюдает за Лиамом, непостижимым образом чувствует, что тот думает о том же, улавливает его тревогу: «Незачем было их знакомить, они слишком похожи и нарциссичны, чтобы избежать влюбленности друг в друга», – вот, что поняли оба.

 

Во взгляде недоверчивых глаз Пейна Луи ловит отражение собственного встревоженного лица; это их ошибка. Ему непривычно и дико видеть Гарри, горящего кем-то еще. Лиам убеждён: если дать этим двоим шанс побыть вместе, они пресытятся родством, выжгут друг другу внутренности до самого скелета, и приползут домой залечивать раны. Лиам уверен, что увлечением Зейна может стать кто угодно; однако быть опорой Зейна не под силу никому, кроме него. Он хочет сказать это Луи, потому что тот выглядит действительно паникующим, пусть парни и не замечают этого за приятной, немного сдержанной / скованной улыбкой. Но не говорит.

 

– Пара творческих людей, одного направления, я имею в виду, крайне редко обходится без драмы, – говорит Луи, когда Гарри и Зейн с шутками и прибаутками (набравшись так, что никакой ответственности), уходят разжигать ненависть гомофобов (но встречают не злобу, а горячее одобрение публики). – Вспомнить тех же Моцарта и Сальери, – добавляет Луи, поглядывая на Лиама: его голубые глаза мерцают в полумраке, чистые и непонятные. – Моцарт отдавался музыке без остатка, и с этой любовью не могли сравниться чувства к человеку; а Сальери слишком завидовал его гению, чтобы смириться с превосходством.

 

– В первый раз слышу такую трактовку, – задумчиво отвечает Лиам, потирая подбородок, – но в этом явно что-то есть.

 

Зейн пытается вести, а Гарри это не нравится, поэтому танец поначалу похож на потасовку. Потом Стайлс смирится с положением ведомого, – нечего переживать из-за мелочи, – но попытаться стоило, шумно и гамно, на публику.

 

– Даже если они закрутят роман, – негромко продолжает Лиам (тем тоном, которым говорят о погоде или пересказывают сводку новостей), – это ничего не изменит. Лиам переводит взгляд на Луи, ошарашенного его прямотой. – Дай ему понять, что ты согласен на интрижку. Без упрёков и сцен, это всё испортит. – Луи выдавливает: «Какого чёрта…», – Лиам сухо улыбается. – Ты же видишь, между ними искрит, – роняет он. – Такое кончается разрывом, если не отпускать на время.

 

Они сидят на кожаном диване в глубине комнаты. Луи чувствует, как скрипит обшивка под его пальцами, когда он впечатывает их в пружины.

 

– А если насовсем останутся? – отвечает, наконец, Томлинсон, – что мы будем делать?

 

– Ты сам ответил на свой вопрос. – Лиам встряхивает головой, отбрасывая чёлку. – Союз похожих обречён на провал, но если таких душить, всё будет только хуже.

 

– Я слишком люблю Гарри, чтобы позволить такое, – говорит Луи, наблюдая за ним. Девчонки затевают твист. Гарри с Зейном окружены туманом веселья.

 

– Я слишком дорожу Зейном, чтобы такого не позволять. – Вторит Лиам. Луи уже не настолько оглушён, но все ещё не может догадаться, где же у этого парня кнопка, неужели он незнаком с ревностью, неужели она не ест его и при меньших вещах.

 

– Ладно, забудем об этом, – сардонически усмехается Пейн, – потреплемся о чём-нибудь другом. Вроде именитых композиторов, бойзбэндов или комиксов Фрэнка Миллера.

 

«Ты вообще человек?» –мысленно недоумевает Луи.

 

– Гарри считает, что родись мы на столетие раньше, он пригласил бы меня на вальс под Штрауса, – зачем-то говорит он Лиаму, – в каком-нибудь милом лондонском ресторанчике, – грустная улыбка тенью наплывает на его лицо, – два джентльмена танцуют вальс, ты представляешь?

 

– Наверное… слабо представляю, – признаётся Лиам, – вас отправили бы в каталажку.

 

– Он говорит, что выдернул бы розу из лацкана и запихал мне за ухо, – фыркает Луи, – потому, что Гарри не может сказать слово "заправить", не подразумевая под ним секс.

 

Лиам невольно улыбается, наклоняя голову набок, а Луи становится интересно, разучился ли он краснеть.

 

– Ну, это же Гарри, – закатывает глаза Лиам. И постепенно оттаивает.

 

Нет, они не отделяются, но если бы прожекторный луч высвечивал сцену крест-накрест, это были бы Гарри с Зейном, поддатые, танцующие медляк (подкалывая друг друга), и Лиам с Луи, приглушённо беседующие под тихий аккомпанемент. Не один, так другой, поглядывает в сторону своего парня, незаметно проверяя, насколько далеко всё зашло; но претензий вслух не выражает никто.

 

Подростки – это взрослые, принимаемые за детей, и дети, играющие во взрослых. Чем грязнее поведение, тем более закрытая и ранимая душа; чем громче козыряние опытом, тем яростнее страх перед будущим.

 

Луи и Лиам знают это.

 

Гарри и Зейн танцуют, без философских дум или суетных мыслей. Им ни к чему. Всего лишь танцуют. Это даже не запрещено.

 

Луи рассказывает о Вагнере, который, по словам своего современника Манна, видел в искусстве священное тайнодействие. Вроде панацеи против всех язв общества (путь героев и богов), и без сомнений утверждает, что так оно и есть: лечение восприятием, проклятие созиданием, оно спасает от обездушивания. Раздирает душу на части, чтобы её возродить.

 

Поначалу Лиам слушает его скептически, но затем отбрасывает холодность, потому что… это же Луи Томлинсон. Речь напоминает пение, прерывистая и мелодичная.

 

Если бы Лиама спросили, чего он хочет, он ответил бы: «Вернуться на день назад».

 

Если бы можно было включить реквием, Луи сделал бы это, не задумываясь.

 

***

 

Когда Луи везет Гарри домой, тот льнёт к нему и просит: «Лу, пожалуйста, не оставляй меня одного».

 

Луи вспоминает слова Лиама, и на душе становится гадко. Он подозревает,

что у Зейна нашлось что-то помимо алкоголя, что они приняли.

 

Гарри доверчиво кладёт голову (в кудряшках запутался белый катышек, Луи аккуратно снимает его) ему на плечо.

 

Томлинсон помнит этого желанного для многих парня ребёнком без передних

Зубов. Ребёнком, которому не было дела ни до кого кроме – когда они просто любили настоящих друг друга, не задумываясь и не задавая вопросов.

 

– Пожалуйста, не бросай меня одного, Лу, – хрипло шепчет Гарри, – я уже успел забыть, как это, спать без тебя, – и он не вкладывает в это никакого пошлого подтекста, в кои-то веки.

 

Луи сворачивает к дому Стайлсов и паркуется. Это их общая машина и его личный Гарри. Ему тяжело тащить тушку в положении коалы, повисшей на ветке, едва перебирающую ногами, но… что поделать.

 

– Никуда я не уйду, – отвечает он перед тем, как позвонить в дверь и нарваться на Энн в домашнем халате и бигуди

 

(она отчитает их по первое число за позднее рандеву), –

 

по-прежнему не умеешь пить, дурашка, – усмехается Луи, нажимая на чёрную кнопку.

 

Гарри чмокает его в щеку, но промахивается и попадает в шею. От него пахнет дымом, виски и потом. И одеколоном Зейна, но об этом Луи думать не хочет. И не собирается.

 

Как и о том, что ровно полторы секунды Лиам Пейн смотрел на него так, словно собирался поцеловать.

 

***

 

Просыпаясь ночью на матрасе, застеленном возле старой кровати Гарри, первые пару секунд Луи не может отделаться от ощущения слежки. Ему снились глаза, много карих глаз, и все они наблюдали за ними, холодные и пустые. Засыпая и просыпаясь, судорожно хватает ртом воздух, вспоминая огонь, сжирающий его заживо.

 

Луи вздыхает. Поднимается, чтобы сходить на кухню и принести стакан холодной воды для Гарри, когда тот проснется.

 

Родители ещё спят; тишина давит на виски, словно это у него похмелье.

 

Пропущенный от Лиама он благополучно игнорирует.

 

Если с их парочкой будет какое-то продолжение, всё кончится слезами.

 

Это почти так же очевидно, как то, что за окном стоит май – разбитый и разбивающий.

 

 

Two. Burn (Clint Mansell – Lux Aeterna)

 

Легче умереть, чем жить с мыслью, что кто-то любимый умер из-за тебя.

 

 

Гарри не замышляет ничего крамольного, пригласив Лиама с Зейном в кино.

 

– Двойное свидание… тройное, если считать Найла с начос, – бодро говорит он в трубку.

 

– Разве друзья не имеют права встретиться, глянуть новый фильм, покидаться попкорном в экран и просто хорошо провести время? – выспрашивает он Луи, который явно против этой затеи.

 

Но притяжение между ним и Зейном не имеет к этому отношения, оно не имеет касательства ни к чему. Кроме его собственной головы. Гарри меньше всего на свете хочет потерять Луи ради мимолетного увлечения, даже если увлечением окажется такая головокружительная персона, как Малик.

 

И это вовсе не значит, что он вприпрыжку поскачет на встречу, приплясывая от нетерпения, пока приводит волосы в порядок.

 

Гарри заглядывает Луи в лицо. Тот отворачивается, чтобы скрыть эмоции.

 

Гарри слишком естественно играет невинность, хлопая ресничками, и у него не остаётся сил ему сопротивляться. У него не остаётся сил.

 

– Ты же знаешь, – игриво мурлыкает Стайлс, – у меня кроме тебя никого нет, и не будет.

 

Луи дёргается: свежо преданье, но верится с трудом, и никто не может знать, что придёт на ум такого сумасброда в следующую минуту, не говоря о "всей жизни". Это ранит сильнее, чем он хочет показать. Стирает радость, пускает разряд по телу.

 

Крупная вязка свитера, росчерк ключиц в оттянутом вороте, хитрые зелёные чертенята в глазах. Настолько знакомый и всегда неожиданный.

 

– Правда? – саркастически переспрашивает Томлинсон, – так уж и никого?

 

И настойчиво целует его, оттаскивает к кухонной тумбе (благо, дома они одни). Рот Гарри – влажный и шероховатый. Тот не может избавиться от привычки облизывать края и отдирать шелушащиеся чешуйки. Язык Гарри мимолётно скользит ему в рот и на вкус напоминает шоколадное мороженное, капучино с щедрой порцией сливок. Луи рвано вдыхает, а Гарри стонет, не отрываясь. Луи заводит руки Гарри ему за спину, стискивает ломкие запястья: заковывая невидимыми наручниками – цепь гремит в воспалённом воображении, массивная, но, увы, совсем не прочная.

 

Он впивается в его губы – до боли, до вскрика, когда свободная рука остро сжимает бедро. «Обладать до конца, – думает он, – своё должно быть своим, без вариантов. Гарри шепчет:

 

– Лу, что с тобой? – и шокированно моргает. Его ресницы слишком близко от глаз Луи, они могут выколоть или расколоть, на выбор.

 

– Ты мой, – отвечает он, сбиваясь с дыхания, – что бы ни произошло между тобой и Зейном, ты всё равно мой, понятно?

 

Гарри никогда не видел его таким, ему страшно и в то же время обидно: повода для вспышки не было, пока что не было.

 

– Понятно, – послушно отвечает, прикрывая глаза, привычно облизывая раскусанные губы, – что бы ни произошло, – повторяет эхом.

 

Прежде чем воскликнуть: – Да пошёл ты! – Прежде чем выкрикнуть: – Тоже мне, собственник!

 

Когда Луи тянется к нему, Гарри вырывается и уходит в ванную, приводить себя в порядок. Луи стучит в дверь, словами тоже: «Прости меня, я не должен был тебя подозревать», – и оттуда отвечают: «Я занят, потом поговорим», – в голосе стоят слёзы, но интонация тверда.

 

Томлинсон набирает номер Лиама Пейна.

 

Выдавливает только три слова: «Ты был прав».

 

Гарри опирается о раковину ладонями, скрючивая пальцы вокруг краёв так, что

сухожилия напрягаются и выпирают.

 

Гарри смотрит в глаза своему отражению. Проговаривает одними губами: «Всё хорошо». Он уговаривает себя: «У него нет причин бросаться упрёками». Будут ли?

 

Стайлсу не нравится думать об этом, но Луи умел видеть перспективы гораздо дальше, чем он сам.

 

– Не дави на него, – советует Лиам, вздыхая (отнюдь не такой непробиваемый, каким выглядит), – единственная возможность удержать таких, как они – позволять им уходить.

 

Лиам говорит ещё что-то, но Луи почти не слышит, он слушает голос Лиама,

Твёрдый, уверенный; думая о том, зачем он терпит такое: они сами толкают себя к пропасти.

 

– Как ты вообще живёшь с этим… – заикается Луи, но жмёт отбой сразу, когда щёлкает замок. Гарри выходит из уборной причёсанным. Щемяще-красивым и ненормально спокойным.

 

Луи преодолевает порыв спросить, не заправился ли он кокаином.

 

Луи смотрит на него и понимает несуразную на первый взгляд логику Пейна. Он готов на всё, чтобы его удержать.

 

– Ладно... – предлагает Стайлс, – давай представим, что этого не было.

 

Луи соглашается, не отрывая взгляда от стройных ног, подчёркнутых модными скинни-джинсами. «Похоронный марш, – иронизирует он, втягивая отчетливый запах одеколона, – или Lacrimosa».

 

***

 

Гарри не может объяснить, какого чёрта он пялится на Зейна весь фильм.

 

Свет потушен, в зале кроме них от силы пять человек, разбросанные по рядам, как фоновые помехи. Рука Луи повернута ладонью вверх. Их пальцы сплетены, но он смотрит на Зейна. На его ровный профиль, взрослую щетину на подбородке, чёрный край вздёрнутых волос и ресницы, не волосками – стрелами. Найл шутит. Лиам не убирает руку с маликовского худого колена, экран горит (должно быть, там происходит нечто захватывающее, судя по

тому, как искры загораются в карих глазах, радостные или тревожные).

 

Гарри чувствует, как замирает, без причины и следствия, каждый раз, когда Зейн также смотрит на него. Взгляды держат друг друга. Отпуская с трудом, словно приходится разрубать невидимые путы.

 

Ему хочется провалиться сквозь кресло (под сцену, в оркестровую яму), но падать некуда. Он отдаёт себе отчет в том, что делает; не пьян, не уторчан и вполне адекватен. Глядя налево, он видит родное лицо Луи, его пропитывает нежность и (едва ли он станет это отрицать) желание схватить в охапку, сбежать подальше: на пару дней назад. Глядя направо, он натыкается на экзотичное, резко-контрастное лицо Зейна; ему не остается ничего кроме как дышать хрипло, с присвистом. Пытаясь вспомнить что-то, чего, возможно, не было. Жалея, что в кинотеатре нельзя курить.

 

«Какого черта, – думает, – так не бывает». Но, по-видимому, всё-таки да.

 

Зейн наклоняется к Лиаму и что-то шепчет ему на ухо, но Гарри не разбирает. Решает, что это внеочередное признание или комментарий к эпизоду.

 

Зейн говорит: «Ты не мог бы увести Луи и Найла после сеанса? Мне нужно пообщаться со Стайлсом», – Лиам кивает, зная: ещё немного в том же духе и он точно развалится, без жалоб и предисловий.

 

Гарри смотрит на Лиама. Лиам смотрит на Гарри. Мельком. Они стеснённо улыбаются друг другу, хотя даже слепой мог бы прощупать плотную стенку между ними. Нечто негативное и чёрное, как пульсирующая бездна, тоже там.

 

Луи глядит на Лиама. Тот пожимает плечами, поджимает губы. Найл изучает опустевшее ведёрко из-под попкорна. Зейн оценивает работу режиссёра / оператора / осветителей / гримёров и других составителей фильма.

 

Гарри наблюдает за Зейном. А Зейн (ему не нужно поворачиваться, чтобы ощутить этот взгляд: ёжиться под ним, покрываясь мурашками) делает вид, что с искренним интересом глядит кино.

 

***

 

Лиам просит Луи помочь им составить попурри для танцевального конкурса.

 

– Зейну там делать нечего, – уточняет, – сюрприз должен оставаться тайной, потом оценит.

 

И они втроем (изначально так и планировалось) отправляются домой к Лиаму. Луи догадывается, что происходит, но не озвучивает это, на прощанье касаясь губами губ Гарри – легким отпечатком, без давления или горечи.

 

Они расходятся, условившись встретиться позже и "обменяться партнёрами", как легкомысленно бросает Зейн, зажигая сигарету.

 

Вечер окутывает их, свет робко подмигивает из-под пыльных стёкол фонарей. Дешёвые вывески вытесняют слёзы звёзд, похожих на драгоценные камни.

 

Луи чувствует себя преданным, обманутым со всех сторон, уничтоженным самим собой и теми, кому он позволил это сделать.

 

Лиам уговаривает себя дышать и успокоиться, избавиться от мыслей о том, что если кто- то его и спасет, это будет (нет, он сам) Луи Томлинсон. Лиам не привык к пространным фантазиям, отгоняет их от себя – как семена сорняков, занесённых на ухоженный участок беззаботным ветром.

 

Найлу звонит его подруга Френсис. Луи считает имя старческим, как Элеонора или Гретта, такое имя больше подошло бы даме бальзаковского возраста, чем ветреной и жизнелюбивой Сиси, как на парижский манер зовет ее Хоран. И тот оставляет их, светясь от счастья.

 

Они глядят ему вслед, его блондинистому затылку и гавайской рубашке под яркой курткой. Для образа вольной птицы Найлу не хватает лишь гитары.

 

Луи заезжает в магазин, чтобы купить банку Pepsi, предлагает Лиаму, но тот как всегда отказывается. Лиам заботится о здоровье, не стремясь к язве или раку желудка, умалчивает о том, что живет с одной почкой, ненавидя жалость или акцент на себе из-за того, что нельзя изменить.

 

– Я вытащил тебя не для того, чтобы песни резать, – признаётся Пейн, – это сложно объяснить, но если ты согласишься подождать, они сами распадутся. Всегда так и бывает.

 

Луи не понимает, на кой чёрт ждать, и зачем он ввязался в эту авантюру, но соглашается проверить. Хуже не станет.

 

– В конце концов, ты сто лет у меня не был, Лу, – тихо добавляет Лиам, его глаза устало блестят, тусклые и вязко-карие, – наиграешь что-нибудь из своего? – просит он и даже опускает взгляд (разве такое случается с Лиамом Пейном?). – Говорят, у тебя большое будущее.

 

У него родинка на скуле; ещё одна, крупнее, на шее. Луи всегда знал, что Лиам

на самом деле не так прост, как кажется. Ему нравилось бы это, не будь он так огорошен последними событиями. Раньше определённо нравилось.

 

– Не люблю играть своё, – нехотя признается Луи, – мелодия покидает тебя, когда произведение закончено, а над остальными… работать и работать.

 

«Всё обойдётся, – думают эти двое, – к ночи станет понятно, кто есть кто».

 

Зейн представляет, как в постановке шекспировской пьесы исполнитель главной роли (напомаженный, в средневековой одежде, с романтической миной на томном лице) лезет через ограду в сад Капулетти, спотыкается… и прозаически летит в крапиву.

 

Воздуха не хватает. Сначала он пугается, мол, приступ астмы, но это явно другое.

 

Они сидят в автомобиле Зейна, курят Marlboro и болтают о пустяках.

 

Гарри чувствует себя золушкой, оказавшейся на балу в порванном платье, вымазанной в саже с головы до ног и не умеющей… какой уж там танцевать, переставлять ноги.

 

Реинкарнация – чушь, им не нужно это доказывать, но иначе не объяснить тот факт, что они знакомы без малого целую вечность.

 

– Предлагаю план, – отрезает Зейн без предупреждения. – Дойти до клуба и основательно напиться. А потом два варианта: или у нас не останется сил на глупости, или эти глупости можно будет списать на бухло.

 

Зейн смотрит на Гарри, втягивающего щёки с сигаретой во рту, и в голове (словно всполошённые птицы в тюрьме клетки) бьются лишь две мысли, "яхочутебя" и "тынуженмне".

 

Это то, о чем пишут в бульварных романах. Это называется не судьбой, но предательством и дорого обходится всем действующим лицам.

 

– Хороший план, – говорит Стайлс, выбрасывая бычок на тротуар, – я и сам не вижу иного выхода.

 

Чувство вины преследует в машине, на входе и в толпе людей. Среди которых, оказывается, полно знакомых Зейна.

 

Чувство вины за то, чего они (быть может) не сделают.

 

Но пока танец кружит, спиртное горячит, а экстази опьяняет, всё выглядит правильным.

 

Выбиваются из аморфного покачивания большинства, устраивают баттл, и победу присуждают Малику. Гарри позволяет себя поцеловать в качестве приза: заслуженной награды.

 

Оба настолько улетели, что думать кажется невозможным.

 

Гарри чувствует привкус никотина, виски с колой и чего-то запретного; сердце молотит так, будто собирается прорвать грудь, а нога обвивает бедро Зейна в аргентинском (проститутском) стиле.

 

Победителей не судят. Побеждённые не сопротивляются.

 

Луи играет Лиаму сороковую симфонию Моцарта, зная, что погребальная месса будет неуместной. Большое, чистое фортепиано принадлежало его бабушке, сам Пейн не учился и не собирался учиться управлять им. Но он растворяется в звуках, что Луи вызывает из глубин инструмента. Почти не думая о том, чем занимаются Зейн и Гарри, тот, кого он всю жизнь считал лучшим другом.

 

Светильники мягко светят со стен. Раскрытые шторы пропускают пыль луны, зазубренной и грубой, как обломок зеркала.

 

Лиам просит: «Сыграй что-нибудь еще», – Луи начинает пятую Бетховена, известную как аллегро с огнем. Кто-то стучит в дверь. Открывающий дверь Пейн ожидает, что парни вернулись (надежда радостным шелестом овевает душу), или отец пришел с работы пораньше. Никак не того, что неизвестный в маске выстрелит в упор. Прошьёт ему мозг. Очередью в Луи грудь остановит сердце.

 

Когда Гарри с Зейном действительно приезжают к Лиаму, повиснув друг на друге и сбивчиво переговариваясь о "шведской семье", которая "решит все проблемы", их взглядам предстает разворошённый дом, перерытые шкафы и два трупа.

 

Лиам Пейн – прямо возле входной двери. И Луи Томлинсон – под открытым пианино.

 

Гарри кричит так громко, что не приходится вызывать полицию

 

Гарри зовёт Луи, смотря в пустоту расширенными до предела глазами.

 

Ужас вытравливает вещества из крови. И он обнимает его, прижав к себе (он почти не запомнит соседей и то, что произойдет дальше). Это выбьет из него разум до последней мысли.

 

Когда Гарри истощает легкие до предела, когда не остаётся сил сопротивляться, он умирает.

 

Раньше, чем погибает физически.

 

Зейн бессильно сползает вниз, не в состоянии шевельнуться.

 

Преступное проникновение в частный сектор.

Противозаконное вторжение на безопасную территорию.

 

Когда всё плывет в тумане, когда люди наводняют дом, женщина с пустыми глазами проходит мимо. Она знает, что будет потом. И не станет мешать.

 

Место преступления огорожено кислотными лентами.

 

Копы дотошно выясняют мелочи у свидетелей, способных говорить. Так происходит всегда. Они вели бы следствие и дальше, если бы было кого опрашивать.

 

Наутро Гарри Стайлс приходит в себя ровно настолько, чтобы найти выход.

 

Запирается в гараже. Садится за руль их с Луи общего Седана, включает двигатель и закрывает глаза.

 

***

 

– Почему ты всегда умираешь в тачке? – вежливо спрашивает у Гарри миссис Никто, пока он силится отдышаться после лавины воспоминаний, мелькающих в голове: лавина колет сознание натро, по числу прожитых жизней. Его джинсы покрыты пятнами спермы, ноги обуты в найки, кожаная куртка наброшена на бомбер, но его такие вещи волнуют… не больше, чем остальные пассажиры.

 

– Почему ты, блять, не даёшь мне жить? – Срывается он, когда способность разговаривать возвращается к нему, упавшему в привычное кресло впереди.

 

В самом начале цепочки.

 

– Ты – самоубийца, приятель, – усмехается она. – Ты сам решил убежать. По идее я могу не давать тебе шанса: в небытие, и всего делов. Где-то на земле это называют адом. Сера – жизнь, которая душит таракашку, желавшего жить слишком сильно. Огонь – твоя же сила, которая поедает тебя. Что, нравится?

 

В ней ощущается власть. Её прищуренные веки, искривлённый нос, синий свитер, беспорядочные волосы – маскарад; она прикидывается человеком. Гарри понятия не имеет, кто она такая. И ему это не интересно.

 

– Скажи мне то, чего я не знаю, – просит он, откидываясь назад, в ненавистную мякоть сиденья, – скажи что-нибудь, что могло бы хоть что-то прояснить.

 

– Ну ты и выражаешься, понятнее некуда, – её руки сложены на коленях, взгляд оценивает его съежившуюся фигуру почти неравнодушно, – например, времени тут нет. Каждый из них, – кивает на сборище фриков («Слепки с душ, периодически без тел», – называет их она сама), – как и ты, разговаривает со мной в один и тот же момент.

 

Гарри от неожиданности даже открывает глаза. – Отец Габриель, – продолжает, любовно глядя на маленькую девочку, Али-ес-су, – прожил шестьдесят шесть жизней… ну вот нравилась ему материя. Предлагала бессмертие, отказался. Его право. Под конец сошёл с ума, как и многие, –вздыхает. С сожалением? – Я – необходимый сбой в божественном абсолюте, который позволяет поиграть с судьбой в догонялки, – её светлые глаза опасно сверкают. Гарри жалеет, что спросил, но идти на попятную поздно. – Когда-то давно меня звали Лили.

 

Тирада прекращается так же внезапно, как и началась. Женщина поправляет упавшую прядь, откидывая назад. Точно живая . Думает: «Тебе это всё равно ничего не скажет», – и улыбается, обнажая мелкие зубы.

 

– Луи должен был погибнуть в пять лет, когда в его дом вошла Дестини, – указывает на девушку, одетую как шлюха, упулившуюся в одну точку, как наркоманка, – она устроила пожар, но она здесь, Луи выживет, – обнадёживает, – если я вернусь в прошлое и поменяю любую, – слышишь? – абсолютно любую мелочь. От которой будет зависеть всё.

 

– Зачем это тебе? – выдаёт, наконец, Стайлс, – женщинам за тридцать, конечно, бывает скучно жить, кризис среднего возраста, всё такое… но чтоб настолько!

 

– Я поспорила с тем, кого ты знаешь только мельком, – отшивает она, – что люди способны измениться. Исправить ошибки, прожить совсем другой путь, избежать многого, с чем не смогли справиться в предыдущих воплощениях, – помолчав, добавляет, – я доказываю, что одна крошечная деталь способна превратить милого парня в проститутку, а серийного убийцу – в настоятеля храма. Причём суть остаётся неизменной: разница лишь в её раскрытии.

 

Какое-то время (есть ли оно, время) они едут молча. Гарри запутался настолько, что ответить не может. Он не рвался сюда. Два раза из трёх ехал к Джемме и один – летел к Луи. Ей известно это. Зачем она мучает его?

 

Голова ломится  от противоречивых воспоминаний; уже неясно, какие из них счастливые, какие болезненные, а какие – безликие. «Так они и сходят с ума, – думает он, – если трудно выдержать парочку других себя, шестьдесят шесть – нечто запредельное». А 666? Что за "плен материи "? Что в нём ей пленяют? Стайлса передёргивает.

 

– Что будет, если ты оставишь мне память? – спрашивает он (гипотетически, потому что он не выдержит и часа). – В следующем альтернативном мире?

 

– Ничего не выйдет, – дружелюбно объясняет миссис Все, – кровоизлияние в мозг, смерть, и ты опять здесь. – Гарри избегает её взгляда. – Так что просто бесполезно.

 

Выжидающе глядит на него своими голубыми глазами. Прозрачными, как у Луи. Глаза Зейна напоминают вспышку зажигалки, легко загораются, так же легко гаснут.

 

Гарри всё ещё чувствует запах бензина. Ему всё ещё трудно дышать.

 

Он не боится её, но снижает тон, любопытствуя:

 

– Ты когда-нибудь любила?

 

– Да, – голос хрустит, когда она признаётся: трескается по шву, что, опять же,

напоминает Луи. – Даже человека как-то любила. Но к человеку – не то… Так что ты выбираешь, Гарри Стайлс? – меняет тему, – жить или умереть?

 

– Оживляй. – Гарри повторно закрывает глаза. Падая в беспамятство, что-то шепчет, «Луи…» или «Зейн…», два имени сплетаются вместе, когда он снова прекращает быть. Забыть об этом, забыться, стать кем-то, кто ещё ни разу не умирал – вот, к чему он стремится.

 

– Лили, – говорит он, просыпаясь.

 

 

⇐ Предыдущая12345678910Следующая ⇒

Поделиться: