Three. Stars (I am waiting for you last summer – Endless)

 

Жизнь – такая сложная штука. Мечемся, как слепые котята, обжигаемся, учимся на ошибках. Когда начинаем разбираться, самое время умирать.

 

 

Темнота, плотная и тяжёлая, давит на опущенные веки, просачиваясь сквозь кожу. Каждый раз при пробуждении он гонит от себя мысли о Зейне и жалеет, что не может прогонять и сны (каждое утро похоже на испытание, тест-драйв: выдержит ли он школу, сможет ли не расколоться, изображая здорового). Но сейчас даже отдалённо не утро, чувствуется по темноте. Когда он открывает глаза, вздрагивает от неожиданности.

 

– Поднимайся, Га-арри, – подчёркнуто таинственный шепот вызывает улыбку, – прилетели инопланетяне и предложили нехилую сумму, чтобы забрать тебя на опыты.

 

Лицо выглядит жутковато (как всегда при луче снизу). Фонарь в руках дрожит, она трясет кистью, чтобы было страшнее, не выдерживает и смеётся; когда он кидает в неё подушкой, ловко уворачивается, пристаёт: «Вставай, пропустишь самое интересное». Приехала.

 

– Так легко продала меня, да, сестрёнка? – подкалывает он сонным голосом, притягивая её к себе, встрёпанную и немного пополневшую с прошлого раза, когда они виделись.

 

До жути боящуюся щекотки. До одури помешанную на астрономии.

 

– Привет, – шепчет он, вдыхая знакомый запах духов, розовый и пастозный, как старая шаль на ее плечах. Она морщит нос, касается кончиком холодного носа Гарри. Будто они на мгновение снова стали детьми.

 

В комнате застоялся мрак, серые тени едва прощупываются.

 

Окно открыто настежь, прохладный ветер теребит кружева отодвинутого тюля; луна в затемненном окуляре – ноздреватая и больная.

 

Джемма светит фонариком, стоя далеко за спиной брата: его волосы облеплены белым пухом, если смотреть с её ракурса. Для Гарри всё представлено иначе. Подсветка нужна, чтобы сохранить дневное зрение при ночном наблюдении – неба в телескоп. Тот, что отец купил им ещё в детстве, давным-давно.

 

Джемма хочет, чтобы он знал: есть нечто переходящее и нечто вечное. Отношения к последнему не относятся.

 

Линия, что делит луну на светлую и тёмную половину, называется терминатор, над чем он в свое время досыта нашутился (пейзаж меняется, и если достанет терпения, проглядеть ночь напролёт, застанешь, как луна раскрывается взору, словно бутон цветка).

 

– Армстронг не мог находиться там дольше, – говорит Джемма и заходит Гарри за спину, – его выгнала космическая пыль. Она лезла сквозь скафандры. – Волосы переброшены вперёд, лежат на груди раздельными прядями. На футболке всплеск кометы. – Мелочь, но сделала исследование невозможным, – уточняет Джемма, так, будто это что-то значит.

 

«Черные дыры – это двери, соединяющие нашу реальность с другими. – Её слова приходят ему на ум. – Что, если они есть не только в космосе, но и на земле, скрытые?»

 

– Дай-ка взглянуть, – отодвигает его сестра и припадает к окуляру, сощурив одно веко. Меняет замысловатые настройки, отступает. – Это залив радуги, посмотри, – предлагает с полуулыбкой, – тебе должно понравиться.

 

Гарри лишь закатывает глаза.

 

Кратеры, моря и цепи. Гарри не любит цифры и расчеты, и прочие скучные вещи, но такого волшебного зрелища он не видел больше нигде. Он не думает о фейерверках, не вспоминает о пламени и уж точно не размышляет о том, что бы сказал Малик, будь он тут, рядом.

 

Звёзды – как ноты, густо закрашенные на прозрачном фоне. И если мысленно

провести полосы стана, вместо созвездий можно рисовать симфонии.

 

Гарри не понимает, откуда это приходит в голову: растворяется, подобно сигаретной дымке или бесследно уплывшему облаку.

 

В этой жизни он никогда не встречал Луи Томлинсона.

 

Неделей раньше произошёл громкий разрыв с Зейном, болезненный для обоих, но закономерный после недомолвок, тишины и невидимого Лиама Пейна за спинами.

 

Джемма приехала к брату тотчас же, как вырвалась.

 

У неё нет парня, который мог бы внезапно заболеть, зато есть миллионы звезд, что никуда не исчезнут. Независимо ни от чего.

 

***

 

Старомодные часы с маятником, на стене, скромно обстукивают ботинки у порога, не решаясь постучать всерьез.

 

Искусственный камин создаёт впечатление настоящих дров: реального огня.

 

Книжная полка заполняет одну из стен целиком. Книг хватило бы на сто лет, ну, может, чуточку меньше.

 

Джемма и Гарри сидят на диване в гостиной. Травяные подушки, для декора, разбросаны. Одну из них Джемма положила на живот, подтянув к себе ноги в домашних валенках и полосатых пижамных штанах.

 

Зелёный и красный – на контрасте выстроен весь дизайн.

 

Родители ещё не встали, время близится к шести, а в рассветные минуты, как известно, откровенность достигает пика.

 

Если другие напиваются, сваливают проблемы на головы случайных собутыльников, не выдержав необходимости держать их в себе, почему бы ему ни поделиться с сестрой, которая в любом случае никому не скажет?

 

Сестра должна быть самым близким человеком на свете и является им. В этом Гарри уверен на все сто.

 

– Иногда мне кажется, что я любил его всю свою жизнь, ещё до своего ёбаного рождения, – ненавидит себя за эти слова, но лучше высказать и забыть, чем хранить внутри, копить чувства, которыми не поделишься даже с Твиттером.

 

– Когда я увидел Малика в первый раз, он новеньким был, и, как в дерьмовом романишке, я сразу понял, что всё, пиздец пришел. Настолько с него накрыло, – потоком сбивчивых междометий он высказывает Джемме (первой, кому он в принципе решился что-либо рассказать) то, что должен был говорить Зейну, но не скажет, уже нет. Зейн объявил, что он много значит для него, но этого мало. Зейну нужен Лиам, потому что Лиама нет рядом. Вот и всё.

 

Гарри делает вид, что все в порядке, что это было всего лишь игрой, как бросил он с беспечной ухмылкой (тогда, Малику в лицо): «Мы оба, похоже, наигрались».

 

Гарри не признаётся, что начал курить, и пару раз прижигал бычками живот – можно списать на лапароскопию или нечто настолько же умное: непонятное. Если будет необходимо.

 

Последнего он не откроет даже сестре. Во время откровенного диалога (читать: стриптиза) остаются тайные уголки, что запечатаны от всех.

 

Кроме себя самого.

 

Ведь у каждого есть нечто настолько тайное и личное, близкое к телу, подкожное, о чём он редко думает, никогда не позволяет себе говорить – секретная шкатулка воспоминаний. Шерстяная от пыли, поблёкшая от молчания, распустившая по брюху седые волосы паутины.

 

Насколько хорошо бы ни знал человека, ты никогда не сможешь узнать его до конца.

 

Джемма спрашивает: «А он в курсе?», – и Гарри отвечает: «Нет», – так, как будто иначе быть попросту не может.

 

Смешные вязаные носки не сочетаются с LWUY (Live While You’re Young) и прочими татуировками на руках, груди, его это не волнует. Как и то, что об

эмоциях принято рассказывать их предмету.

 

Дом – не то место, где нужно переживать, насколько эффектно – кошмарно? –  выглядишь. Кулисы – не арена кровопролитных битв.

 

Но Гарри Стайлс не был бы Гарри Стайлсом, если бы ни умел переводить темы с себя на что-то отвлечённое, незаметно, будто об этом изначально и планировалось вести речь.

 

Поделиться – одно. Зудеть над ухом, перемалывая, пережёвывая мучения на

все лады – совершенно другое. Он приносит Джемме йогурт из кухни и ставит фильм на DVD.

 

Её голова лежит у него на коленях, его пальцы в ее волосах, пустая упаковка –  на полу, под ногами; она подгибает колени под себя и тихо предлагает: «Едем со мной», – добавляет без намёка на юмор, – насовсем».

 

Гарри хочет уехать. Это больше, чем то, о чем он мог бы мечтать.

 

У его боли такие тёмные глаза, что свои закроешь, все равно не представишь. И нет вещи, которой он желал бы сильнее, чем вырваться к свету.

 

На секунду ему мерещится, что однажды они уже жили с Джеммой вдвоём, и это ничем хорошим не кончилось. Он относит чувство к дежавю и не придаёт особого значения.

 

***

 

Гарри не идёт увидеть Зейна в последний раз, зная, что в любом случае насмотрится на фото и видео, выложенные в интернет; снятые не самим Маликом.

 

Гарри не отвечает на его звонки, как и на звонки Лиама Пейна, но говорит с Найлом, долго и обстоятельно рассказывая о Лондоне, переезде туда.

 

В конечном счёте, меняет сим-карту, так и не решившись стереть номера. Он понимает, насколько это трусливо, недостойно выглядит: торопливое бегство, перевод документов без объяснения причин. Его это мало колышет.

 

Общественное мнение больше не влияет на его поступки.

 

У Джеммы – уютно обставленная квартира не в самом фешенебельном районе, но чистая и аккуратная, пропахшая печеньями и бисквитами, которые готовит её лучшая подруга Софи (почти жившая с ней до приезда Гарри).

 

У Джеммы – синтезатор, накрытый плёнкой от пыли, принадлежащий другу, которому неудобно оставлять его в общежитии, а играть необходимо.

 

Джемма окружена людьми. Она внушает им симпатию, без ухищрений или кокетства. Гарри никогда так не умел.

 

В первый день в Лондоне они не делают ничего конкретного. Гуляют по мощёным улочкам, смеются, танцуют вокруг фонарей, будто это шесты. Прохожие косятся на них, что добавляет веселья. Вспугивают стайки голубей, прячутся от солнца в тени домов – песочных и старых, похожих на рисунки из сказок или средневековые замки, едят мороженное и притворяются парочкой; хотя их сходство сразу бросается в глаза.

 

Делают снимки на тауэрском мосту и возле Биг Бена, как туристы, говорят по-испански, чтобы кто-нибудь принял за иностранцев… никто не обманывается или не признаётся в этом.

 

За весь день Гарри вспоминает о Зейне два-три раза. Каждый раз заставляет его падать, притом не разбиваясь. Джемма быстро отвлекает брата от хандры.

 

Под вечер они заходят в кафе, чтобы перекусить и отдохнуть. Гарри не подозревает, что встретит парня, настолько противоположного Зейну и, вопреки всему, притягательного.

 

Он сидит за столиком один, обложившись тетрадями. Что-то торопливо пишет, надеясь не упустить мысль, а может, заканчивая задание перед самой сдачей. Светлые волосы выделены чёткими прядями. В нём есть нечто фортепианное и романтическое. Гарри не может объяснить, что.

 

Когда Джемма замечает его, её глаза начинают блестеть, она подходит к парню со спины, тычет пальцами в бока, вспугивая (полосы на его толстовке –  синие и белые, морские). Тот не ожидал подставы, но, когда видит её, раздражение уступает место радости.

 

– Неугомонная Джем вернулась, – говорит он, улыбаясь; от многослойного (хрусткого, как шишки в сосновом лесу, сухого, как растрескавшаяся земля пустыни) голоса Гарри становится не то очень хорошо, не то очень плохо.

 

– Луи, это Гарри, мой брат, – представляет она его, застывшего на месте в скучающей позе. В противоположность теплу, разливающемуся внутри. Не жгучему, но греющему. – Гарри, а это Луи Томлинсон, мой одногруппник и полный лунатик, – представляет она второго. – Мы к тебе подсядем, ага? – спрашивает она и, не дожидаясь ответа, кидает сумку на сиденье напротив, продвигаясь в угол.

 

Они оба учатся на архитекторов, им обоим нравится Барселона, стиль Гауди. Но Джемма маленько двинута на космосе, а Луи так же немножко хотел стать музыкантом. Гарри слушает звуки его голоса, севшего или всегда посаженного, и вспоминает (это мелькает всполох), как в какой-то прошлой жизни пообещал пригласить его на танец. Возможно, он ошибается и Луи вовсе не гей (за что потом придётся расплатиться), но он спрашивает: «Потанцуешь со мной?» – когда Джемма отходит к бару за напитками. Тот соглашается, хотя не пьян.

 

Луи говорит: «Ты так со всеми знакомишься?», – и Гарри отвечает: «До тебя я знакомился всего один раз», – что и вправду так. С Маликом, репетируя пьесу.

 

Из колонок трещит хип-хоп, что абсолютно не вписывается в момент.

 

– Только не под это позорище, – нервно ухмыляется Стайлс, вставая, – у меня припасён особый плейлист для особых случаев.

 

И он лихорадочно соображает, которую песню поставить. Останавливается на инструментальной версии "What is a youth?" Она была саундтреком к фильму «Ромео и Джульетта». С Зейном сблизились благодаря Шекспиру. Возможно, плохое начало – крутиться вокруг одного произведения.

 

Зато в красоте композиции не откажешь.

 

Гарри представляет, насколько неуклюжим и чокнутым выглядит, когда находит в плейере Nino Rota, берёт наушник, отдает другой Луи, засовывая iPod в его нагрудный кармашек. А Луи недоумевает, почему его так цепляет странность этого незнакомого парня в каштановых кудрях, почему музыка (с иной стороны играет нечто ужасное; он учится не замечать фона) приносит чувство завершенности, а руки Гарри, – длинные пальцы и кольца на них, – опустившиеся на его плечи, заставляют ощущать их сквозь ткань.

 

У Гарри – умиротворение внутри, полное безразличие к реакции немногочисленных наблюдателей.

 

У Луи  – морозно-голубые глаза и чётко прорисованные ключицы.

 

Мягко переступая по полу, без изысков, они продвигаются не столько в танце, сколько навстречу партнёру; всё ближе и ближе.

 

– Ты знаешь, что ты сумасшедший? – спрашивает Томлинсон, не удерживаясь от улыбки под скрипичный аккомпанемент, под прицелом нескольких камер и поражённых взглядов; сплетает руки на талии Стайлса, за спиной. Неловкости почти нет. «Плохо, – как считает Луи, – где-то подвох».

 

– Тогда ты тоже, – отвечает Гарри, – одному с ума сходить как-то не совсем то.

 

Когда Джемма-таки возвращается, они переговариваются со смешками, стоя вплотную друг к другу. Головы зрителей отворачиваются от них. Они всё ещё ничего не знают друг о друге. Гарри не уверен, что хочет узнавать, внезапное спокойствие пугает его, привыкшего к драме.

 

Мать Луи умерла при родах, после чего отец увёз его в Бредфорд.

 

Он не станет жертвовать будущим ради страсти к музыке.

 

Звёзды не манят его – достаточно горных вершин, строить там крепость. Обледенелых, морозных, простуженных, как его голос.

 

Гарри практически ничего не знает о Луи Томлинсоне, но с ним он чувствует себя в безопасности.

 

Пока длится вечер, нет ни единой секунды, когда он думал бы о Зейне Малике. Мысли навалятся ночью, шершавым валуном рухнут на грудь, мешая дышать.

 

Всё это будет потом. Не сейчас.

 

 

⇐ Предыдущая12345678910Следующая ⇒

Поделиться: