One. Lies (Candy Dulfer and Dave Stewart – Lily Was Here)

 

Никто ни от чего не застрахован.

 

 

У Розы светлые волосы, накрученные на плойке крупными волнами. Нарочно небрежные, растрёпанные, падающие на правильное лицо с высоким лбом и восточными скулами; плавными изгибами бровей, широковатым снизу носом (будто тяжёлым чем-то ударили над алыми губами, матированными помадой от MAC).

 

Роза начала завиваться после того, как "проколы" Ника стали слишком частыми.

 

Когда она надевает капроновые колготки (которые душат ее рельефные ноги и пытаются врасти в кожу) с дизайнерскими ботами и коротенькими джинсовыми шортами, парни провожают восхищенными взглядами прямую спину. На месте позвоночника вживлена спица.

 

У Розы сделанное лицо и безупречная кожа, похожая на покрытие спелого персика с робкой тенью волосков и трогательным розоватым румянцем.

 

В ней самой есть нечто фруктовое, цветочное, готовое растечься липким клубничным соком по пальцам. Вы не увидите этого, если не присмотритесь.

 

«У этой девчонки провалы вместо глаз, – говорят о ней окружающие (а о ней говорят), – пафосная сука», – бросают с завистью.

 

Потому что она привыкла хранить эмоции за семью замками. Не подпуская к ним никого.

 

Включая саму себя.

 

***

 

Ник вовсе не рад вторжению. Ему хочется одного: чтобы все оставили его в покое. Хотя бы на день. Неужели даже этого он не может себе позволить?

 

А Роза и представить не могла, что застанет его нетрезвым в такое время, да ещё и в одиночестве.

 

– Я провела радиоэфир, – произносит она вместо приветствия, настороженно глядя на него снизу вверх, – без тебя… без музыки в школе так тоскливо.

 

– Ага, спасибо, – натужно улыбается Гримшоу, не отходя от дверей, не приглашая войти, но и не прогоняя. Коридор больше напоминает холл. Высокие потолки и резьба по краю, как в замке или крепости, вместо проёмов – арки, вместо плакатов – масляные картины; самому Нику не по душе жить в музее, ему ближе модерн или хай тэк. Родители могут себе это позволить. Их видно редко. Глядеть на покои Людовика плешивого приходится каждый день.

 

Они так и стоят в дверях, смотря друг на друга, она – отчаянно, он – выжидающе.

 

Роза кошкой проскальзывает под его рукой, опёртой на косяк. Направляется в знакомую комнату.

 

Ник ловит запястье, останавливая. «Сейчас не лучшее время, – с усилием

говорит он, – тебе лучше уйти».

 

В эту секунду сердце останавливается, но она не подаёт виду.

 

С ними происходит нечто ужасное: лучше выяснить, что, чем терзаться сомнениями.

 

– Отпусти, – приказывает Роза, замерев в неудобной позе, с больно заломленным локтем, – рано или поздно я всё равно узнаю, – говорит она, без выражения глядя в задёрнутые туманом глаза цвета тины или мха. – Пусти! – выкрикивает она и вырывается.

 

Ник не успевает её остановить.

 

Фотографии повсюду.

 

Снимки с полароида

 

скопились на кожаном диване,

 

разложены по полу карточными наслоениями,

 

наклеены на белые полотна стен.

 

Беспорядочные завитушки волос; сонно отвёрнутое от объектива лицо; зернистая размывка; контуры обнажённого тела; гладкие линии бёдер; сложенные на животе руки с безвольно согнутыми в суставах пальцами.

 

Роза отступает. Тошнота под горлом превращается в комок слёз за переносицей. Она не плачет.

 

– Да это чёртов алтарь, мать твою, – бормочет она, мечтая отвернуться, но не находя сил.

 

Ник нервным жестом лохматит волосы. – Я запутался, милая, – говорит он, – мне нужно время. – И его голос звучит настолько непривычно, словно в её отсутствие ему вживили новые связки, принадлежавшие кому-то, кто много кричал. И его глаза прикрыты, будто ему сложно смотреть на свет.

 

– Ты променял меня на Стайлса, которому плевать, – думает Роза, но не высказывает это вслух.

 

Фотографии в белой плёночной рамке исключают возможность фотошопа: понятно, при каких обстоятельствах Ник нащёлкал Гарри.

 

Роза закрывает глаза, пытаясь перезапустить чувства, перенастроить их так, чтобы не было больно. А потом тянется, чтобы обнять его. Руки Ника соединяются у неё на спине; её лицо прячется на его груди, оставляя пятна тонального крема на майке, пахнущей стиральным порошком и одеколоном.

 

Напряжение пропадает так же резко, как выключаются по утрам фонари. Слёзы прилипают к глазам, затуманивая их.

 

Её трясет, но это можно списать на близость.

 

Её колотит, но это пройдет, должно пройти.

 

– Ты – святая, Роззи, – шепчет Ник, прижимая её к себе, – что бы я без тебя делал? – Задаёт вопрос без ответа. И Роза хочет ему верить. Она на самом деле хочет; но это становится труднее и труднее.

 

В эту секунду её сердце не бьется: оно замерло. Она ненавидит его за это. И ненавидит Гарри Стайлса, так сильно, что готова собственными руками убить.

 

Она догадывалась, что это произойдёт; знает, как отвлечься, но не представляет, как это заглушить… в долгосрочной перспективе.

 

***

 

– Пообещай, что больше не будешь этого делать, – просит Джемма, стоя в проёме между спальней и прихожей, привалившись к ободранному косяку, – обещай мне.

 

– Не делать чего? – уточняет Гарри, быстро зашнуровывая кроссовки. Когда Стеф, парень, что работает в первую смену, позвонил и сказал, что не может больше прикрывать его (не хочет – ближе к истине), так вот, когда он позвонил сообщить, что, ори, надо появиться на работе, сестра не хотела его отпускать.

 

У неё под глазами набухли мешки: недосып сказывается. Острые локти распарывают спертый воздух.

 

– Не включай дурачка, ты знаешь, что я имею в виду, – поджимает она губы, – пожалуйста, если ты меня любишь, не делай этого, – повторяет.

 

– Хорошо, договорились, – безропотно соглашается Гарри, поднимаясь на ноги.

 

– Ладно, – вздыхает Джемма и встряхивает головой, отгоняя лишние мысли, – давай, приходи ко мне потом, – обнимает его на прощанье, – последний день, рассчитаемся, и духу нашего здесь не будет, – шепчет, ободряя скорее себя, чем его.

 

– Увидимся, сестрёнка, – подмигивает он, без натяжки улыбаясь. И выходит было в подъезд…

 

– Эй, ты забыл, – кричит вдогонку Джемма и протягивает длинный чёрный зонт. Идет дождь.

 

***

 

Ледяные струи смывают косметику с её лица. Рот весь вытек на подбородок, придавая сходство с вампиршей, глаза разъехались по щекам. От ливенных разводов слёз не отличить.

 

– Пол, – говорит она в телефон, крепко сжимая его в окоченевших пальцах, – достань мне кокса ближе к вечеру, ок? – обращается она к трубке, хлюпая покрасневшим (от холода) носом, – плачу наликом, мне срочно нужно улететь, понимаешь; нет, меня это не волнует, сам разбирайся», - тараторит она. Вода течет по ее лбу, застывая каплями на ресницах. Вода приклеивает пальцы ног к чулкам, протекая за отвороты ботильонов от Марка Джейкобса. – Да, мне плевать на деньги и остальное, просто достань, – выпаливает, не переводя дыхания. И сбрасывает звонок.

 

Изящные локоны тяжелеют, раскручиваются, рваными сосульками налипая на шею и плечи.

 

***

 

До закрытия остаются считанные минуты.

 

Гарри лениво накручивает на палец завёрнутую прядь. Сидит за кассой с томиком Шекспировских сонетов: с выражением декламирует их про себя, всем видом изображая усталость.

 

Заставить себя подняться, прийти сюда, было уже подвигом

 

Конечности налиты свинцом; обилие мыслей в голове угнетает.

 

Когда звенит колокольчик, приветствуя посетителя, Гарри чувствует прилив раздражения: такая погода не предназначена, чтобы гулять или блуждать по магазинам. Нормальные люди сидят дома, наблюдают за ужимками ведущих по ящику или попивают йоркширский чай, смакуя каждый глоток из маленькой сервизной чашки. У них был сервиз раньше, когда они жили в Донкастере, и были мама и папа, и Джемма улыбалась так радостно, не то, что теперь.

 

Гарри нехотя отрывается от книги, чтобы посмотреть на вошедшего.

 

Когда в дверях показывается Зейн Малик, он поражается неуместности и бестолковости своих выходящих из-под контроля чувств.

 

Тёмные волосы Зейна намокли и опали на лицо, и взгляд нельзя окрестить иначе, чем ищущий, но допускать, что тот ищет его, Гарри не хочет. Скорее всего, ему просто-напросто нужна очередная книжка.

 

Он думает, что нет, не должен этого испытывать.

 

А ещё, что это когда-нибудь его погубит.

 

– Я всё знаю, – сходу, не здороваясь, выпаливает Зейн. Гарри привстаёт; откладывает книгу. Закрывает без возможности найти, где остановился. – Мне всё равно, – продолжает так, точно, если не решится сейчас, другого шанса не представится никогда.

 

Больше он ничего не говорит. В несколько шагов (они кажутся растянутыми на целую вечность) Зейн подходит к Гарри и целует его.

 

Это было бы уместно на сцене или в кино; на самом же деле, Стайлс теряется, не соображая, что происходит. И понятия не имея, "кто такой Зейн Малик и что ему нужно ".

 

Гарри подозревает, что знал его раньше.

 

Возможно, что всегда. Но когда губы Зейна накрывают его, почти робко, почти смущённо, он отстраняется.

 

Без ощущения реальности, без пульса, что участился настолько, что сросся в одну сплошную линию.

 

– Прости, – отворачивается Зейн, его голос звучит хрипло и скомканно. Доски пола цепляют глаза занозами, – я думал о тебе всё это время, но мне явно не стоило...

 

Он одет в бежевое пальто, свободные джинсы и мартинсы. Ему должно быть холодно так ходить по ранней весне, засоренной дождями.

 

– Чёрт, – лихорадочно выдыхает Стайлс, – я всё испортил, да?

 

Протягивает руку, осторожно касается щеки Зейна кончиками пальцев, заставляя посмотреть на себя.

 

Прикосновение пробирает до мурашек, но это ерунда, пустяки.

 

Зейн поднимает глаза. Гарри понимает смысл идиомы "возродиться из пепла".

 

***

 

Ощущение неземной эйфории заполняет Розу целиком. Синие языки пламени пляшут на жидкости в маленьком шоте; горит абсент; она обхватывает губами трубочку и пьёт залпом, сквозь огонь, до дна.

 

Симпатичная официантка улыбается ей. Она не похожа на Бриттани Мёрфи, но сама Роза словно угодила в «Город Грехов».

 

Пол смотрит на неё, как осатаневший дурак, а Ника нет рядом… нет, она не позволит этому сломать себе кайф.

 

Они сидят в каком-то захудалом баре, и она только что дунула трек крэка, так что нирвану не нарушает даже полукриминальная компания Пола и "корешей", громкий топот над ушами, техничная музыка из динамиков.

 

Чавкающие звуки поцелуев Роя (вытравленного до седины блондина с длинным перебитым носом и большим обезьяньим ртом) и его девки (не то Молли, не то Долли с пышной шевелюрой заржавленного цвета, плохо замазанной сыпью на подбородке и отрубленным взглядом бесцветных глаз).

 

– Моя Роззи отвязная чувиха, ушлепки, – с гордостью сообщает Пол. На самом деле, он её двоюродный брат, низкорослый и мускулистый, и нахохленный, как индюк, он пытается добиться расположения кузины за пределами "добудь мне дури", и он псих – это признают все, включая долбанутых дружков. Но в этом вопросе на него можно положиться.

 

Роза предпочла бы стоять на тауэрском мосту, провожая за горизонт томные лучи заходящего солнца. Но она нежится в объятьях Пола; его рука сползает на её бедро, обтянутое тугими джинсовыми шортами.

 

Здесь и сейчас она и должна находиться.

 

Тем более, солнце давно зашло.

 

До того, как Роза слышит фамилию Стайлс, она чувствует себя безмятежно

счастливой.

 

***

 

Вечернее небо – это лиловый, который смешали с грязью и присыпали серым порошком облаков.

 

Кое-где пробиваются тёмно-синие проплешины: их распылили из баллончика с

застарелой краской.

 

Гарри и Зейн идут рядом, плечом к плечу. Воздух между ними не искрит; между затёртой курткой и сшитым на заказ пальто не остаётся воздуха вообще.

 

Гарри думает, что он подсознательно ждал этого момента всю жизнь: вот так идти в золотистом свете фонарей, негромко переговариваться, сгорая изнутри, дрожать не от мороза – от ваты в подгибающихся коленках, от покалывающего счастья на губах и кончиках пальцев… сжимающих громоздкий, бесполезный без дождя зонт.

 

– Я знаю, что это странно, – сказал ему Зейн, – нет, не так: это безумие, на самом деле, – немного раньше, за прилавком. – Но мне кажется, что я тебя знаю, причём очень долго.

 

Гарри согласился с ним. Он произнёс:

 

– В любом случае, придётся начинать сначала. Как будто ты никогда не врывался сюда с таинственными "я всё знаю".

 

И они засмеялись, и смех звучал как стекло, бьющееся о каминную полку, неуклюже и сломано.

 

Мужчина, который не пришёл той ночью, оказался преподавателем Зейна.

 

– Джонсон, он ублюдок, но талантливый, а мне нужен лучший, чтобы превзойти его, – признаётся Зейн, – чего только про тебя ни плёл, – глаза выглядят совсем чёрными в обрамлении ресниц, –когда я спросил его, откуда он знает, заткнулся и приказал засунуть подозрения себе в задницу, – усмехается, – куда я потом его и отослал.

 

Гарри выясняет, что они терпеть друг друга не могут, как и разбежаться.

 

Один мечтает воспитать музыкальную легенду.

 

Другой хочет всегда и во всем быть первым: играет, будто живёт; живёт, словно выступает на сцене, лаская губами мундштук саксофона.

 

– Мы могли бы забыть обо всём на один вечер, – говорит Зейн, – я чувствую, что ты нужен мне, хотя даже имя твоё выяснил с чужих слов.

 

– Гарри Стайлс к вашим услугам, сэр, – шутливо представляется тот, – около двух я должен зайти к сестре, но в эту минуту совершенно свободен.

 

Зейн улыбается, не ровно оттягивая уголки рта, но наискось, с каким-то чеширским или всего лишь загадочным прищуром.

 

Гарри уверен, что на сей раз это точно причинит им боль, обоим.

 

Гарри ловит паутину какой-то невозможно важной мысли. Но она ускользает.

 

***

 

– Как всегда опаздываешь, Стайлс, – приветствует охранник худенькую девушку в розовом джемпере, с каскадом мягких каштановых локонов.

 

Роза слышит это, несмотря на то, что они довольно далеко. Невольно вздрагивает от звука: как если бы хулиган раздавил хрупкий песочный замок.

 

Девушка мимоходом улыбается ему, машет рукой, торопясь по направлению к барной стойке.

 

«Сестра Гарри работает барменом, – вспоминает она школьную сплетню, – её зовут Джемма».

 

Роза поправляет светлые волосы, сползающие на лицо.

 

Роза думает, что эта малышка ни в чем не виновата, злость к ней попросту смешна.

 

Но она злится. Ярость закипает в крови, готовая вырваться наружу потоками едкой лавы.

 

– Стайлс – причина всех моих несчастий, – говорит она, перебивая Дерека (кавказская наружность, заросли чёрных волос в руках, чешуйки перхоти на плечах серой майки), обращаясь ни к кому конкретно и ко всем вместе. Тот рассказывал, как в предыдущем месяце его знакомые неудачно грабанули банк и сокрушался, что вокруг одни идиоты.

 

– Стайлс – человек, который всё испортил, – говорит она. И подаётся вперёд. Наслаивает на обсуждение сделки с "засранцем Россом, который долларами жопу подтирает".

 

– Стайлс – тот, кого я когда-нибудь убью собственными руками, – говорит она без цели или призыва поддержать; не рассчитывая быть услышанной.

 

И все замолкают.

 

***

 

Зейн разговаривает на языке музыки.

 

После того, как они приехали в квартиру Гарри.

 

И луна благосклонно светила им из-за мутной кисеи облаков – похожая на кусок праздничного пирога, густо присыпанного сахарной пудрой.

 

И саксофон лежал в футляре на заднем сиденье старомодного Доджа.

 

И огни города светили только им, разбитым светом отражаясь в лужах.

 

Имена Колтрейна и Роллинза крутятся в голове, когда Гарри просит Зейна наиграть что-нибудь.

 

Импровизации не напоминают ничто из слышанного ранее. Как если бы раскрывали душу Зейна, мысли, какие он сам никогда не выразит вслух.

 

Свет выключен. Силуэт Малика срастается с инструментом в глухом мерцании фонарей.

 

Открытая дверь балкона между кроватями доносит с улицы шёпот ветра, как если бы тот аккомпанировал Зейну,

 

пощипывая новорожденные травинки, как струны лютни,

 

заменяя паутиной, сиротливо повисшей меж ветвей, единственную октаву арфы.

 

Гарри интуитивно постукивает в такт и жалеет, что не умеет играть на гитаре (он думает, что они вместе звучали бы органично, минор, перекликающиеся с многогранным голосом, который не оценишь одной тональностью).

 

Гарри пытается поймать, удержать каждую секунду, вбирает каждый звук, как губка; чтобы вспоминать потом; когда будет далеко.

 

Забирается на кровать с ногами, опирает локти на бёдра, а подбородок на внешние стороны ладоней,

 

ему нужно держать себя, чтобы не рассыпаться на части.

 

Зейн прячется за музыкой, растворяется в ней, становится ей.

 

Его глаза прикрыты, голова запрокинута, как если бы это было слишком эмоционально, чтобы он мог это выдержать.

 

Саксофон атласно поблескивает в его руках, он подходит ему, такой же замысловатый и вычурный, как и сам Малик.

 

И Гарри представляет, как они, вместе, то мягко качаются на волнах альтовых переборов, то резко попадают под стремительный поток торопливых очередей ближе к сопрано – надрывных и топящих, как лавина водопада, из-под которой невозможно выбраться.

 

«Никогда не видел кого-то, кто бы настолько понимал музыку», – думает Зейн, глядя на одухотворённое выражение лица Гарри (морщинка меж бровей, сведённые брови и совсем по-детски широко раскрытые глаза, и восхищение в них; оно почти неземное, самоотречённое; и приоткрытый рот, соблазнительно яркий на бледном лице).

 

А Гарри представляет, как они тонут, даже не пытаясь спастись.

 

***

 

Дерек переводит на неё размытый взгляд и спрашивает: «А что, эта пиздопроёбина тебе сильно подгадила, да?»

 

В первый миг Роза непонимающе моргает; во второй уже знает, что не может убить Гарри больнее, чем через сестру.

 

Ощущение всевластия и победы над воображаемым соперником сосущими щупальцами опутывает снаружи и внутри.

 

Роза не питает иллюзий насчет этих парней. Они опасны. Они – оружие, и оно в ее руках.

 

Роза проклянет себя: фантастическую скорость мысли, сбросившей ярмо под действием кокаина; но не сейчас; гораздо позже.

 

– Она любила моего парня и ненавидела меня за это, – сочиняет она сходу (складывая ложь в голове, как витражную мозаику, сегмент за сегментом), – подговорила друзей, и они изнасиловали меня. Она фотографировала. После чего фотографии подбросили ему в почтовый ящик, – они ни черта не знают, они верят её вранью, её смущённым запинкам. – Мой парень ушёл к ней на следующий день, – кривит губы, кривит брови, съёживая переносицу, – он мне не поверил.

 

Сразу за её словами следует тишина, вязкая и густая, как кисель, в тишине застревают комки беседы за соседним столиком и тягучая мякоть музыки из колонок.

 

– Что же ты раньше молчала? – оправившись от шока, говорит Пол, раздувая широкие ноздри.

 

Его агрессия сравнима лишь с её страхом; она сама испугалась того, на что обрекла непричастную и, возможно, хорошую девушку, но отступать поздно.

 

– Мы разберемся, сестренка, – скаля белые зубы в недоброй усмешке, говорит афроамериканец Лон, – такое не прощают. У тебя тоже есть сильные друзья.

 

Джемма у стойки быстро говорит что-то другой барменше и направляется в сторону уборной. Улыбка светится на её губах, вдавливая ямочки в щеки.

 

Следом за ней встают приятели Пола, он сам идет впереди, старательно сдерживая гнев, чтобы не прервали неуместными вопросами.

 

Роза поспешно догоняет, почти раскаиваясь в своих словах.

 

***

 

Когда Гарри целует Зейна, его губы оказываются очень мягкими. Сожаление сквозит пульсацией под кожей, он остро чувствует недолговечность, ломкость момента. «Не жалеть ни о чём, – проносится в его голове, – растаять одной секундой. Руки ложатся на его спину, притягивая. Он обнимает Малика за шею; ощущает привкус повисших в воздухе мелодий и непроизнесенных признаний (в чём?). Стоит издать хоть один лишний звук, и атмосфера рухнет, развеется, как дымка миража.

 

Когда пальцы Зейна расстегивают его рубашку, а ладони Гарри скользят под чёрную футболку (позвонки проступают на спине, будто броня или панцирь), им не требуется говорить, чтобы понимать друг друга. «Я должен защитить его от себя, – думает Стайлс, – возможно, в сперме или на игле шприца спрятался СПИД».

 

И шея, и ключицы Гарри расползаются от лихорадочных поцелуев Зейна, он трескается по швам, его никогда обратно не соберут.

 

Изгибы соединенных тел холодит подглядывающий ветер, Малик спешит (хотя это и глупо), торопится дойти до края, будто они могут попросту не успеть.

 

Ночь охраняет их; осколок лунного зеркала разрезает её пополам.

 

***

 

Лон высокий, его руки венозные и цепкие.

 

Он держит нож между выступающих Джемминых лопаток («Обрубки крыльев», – думает Роза) и воткнет его, стоит ей закричать.

 

– Ты поплатишься за всё, ёбаная сука! – шипит Пол и с размаху бьёт её по лицу. Кровь выступает на губах. Хлопок напоминает пушечный выстрел.

 

«Хлопушки, – приходит Розе на ум, – в детстве баловались на рождество».

 

– Может, мне объяснят, что я сделала? – без дрожи в голосе говорит поганая

сестра ублюдочного Стайлса, – потому что я не…

 

Пол заносит руку ещё раз, и шлепок превращается в хруст. Розу мутит, она держится поодаль, чтобы не замечать подробностей; она начинает было "не надо, ребят, она не…", но Дерек отвечает: «Прекращай, малышка, не время быть святошей», – нож с треском вспарывает материю розового свитера от горла до чётких косточек внизу живота.

 

Джемма не дёргается. Она шепчет: «Я не имею права умирать, у меня брат, я обещала увезти его…», – нижняя часть её лица покорёжена и испачкана, звук получается холодным, потрескавшимся, как кафельная плитка стен.

 

Роза говорит: «Прекращайте, не надо!», – её голос срывается на крик. Пол зажимает ей рот ладонью и ласково уговаривает, обдав перегаром: «Наслаждайся расплатой, крошка, или уходи, мы справимся». Лон ведёт ножом по телу, подкладывая остриё под незащищенное горло, и срезает лифчик с её груди.

 

«Чашечки размера A, – в полуотрубе различает Роза, – она могла бы быть моей сестрой».

 

Из её глаз текут грязные непроизвольные слезы. Но во взгляде нет страха; только отчаянье.

 

***

 

Гарри обвивает Зейна руками, сидя на нём верхом. Ноги смыкаются за его спиной. Руки Зейна поддерживают его пологие бёдра. Дыхание становится общим, губы соединены.

 

Гарри хрипло ловит воздух ртом, до вмятин сжимая плечи Малика. Полумрак обволакивает их, месяц играет серебристыми бликами – влажные от пота тела двигаются в одном ритме. Медленно, плавно. «Грациозно, – считает он, – Зейн не может вести себя иначе, и описания лучше не придумаешь».

 

За стеной включается негромкая джазовая музыка.

 

«Даниэль, – улыбается Гарри, – эта девочка всегда была очень чуткой».

 

Кудри лезут ему в глаза.

 

Зейн отводит падающую прядь. От этого проявления заботы становится не по себе. Глаза Зейна кажутся ему огромными и совсем чёрными – виноваты тени от ресниц, пропечатанные на щеках.

 

Секс никогда ещё не был чем-то настолько личным и интимным. Чем-то, выражающим чувства.

 

***

 

Розе мерещится, что она попала на съёмки порнографического фильма или ужастика, она не знает. Энергия покидает её, темнота грозит сомкнуться над головой, как мясистая болотная вода.

 

Джемма не кричит, когда её волосы сгребают в охапку; когда джинсы не стягивают – срывают; когда между половинками, в неразработанную дырку запихивают члены в порядке очереди; когда длинный инструмент Лона рвётся в её горло, и он не обращает внимания на рвотные хрюканья в её груди. Перед глазами у Розы – кляксы и кровь. Пятна красного под цвет помады.

 

Розу тошнит. Она жмётся к стене. Ей не приходит на ум позвать на помощь, потому что тогда не жить ей самой. Способные на подобное грохнут стукачку при первой же возможности.

 

– Жаль, нет фотоаппарата, – с остервенением замечает Пол.

 

Она не бросается спасать её, когда нож распарывает матовую белую кожу.

 

Она надеется, что Джемму будут искать, но за ней не приходят мучительно долго.

 

– Что вы делаете, – шепчет она еле слышно, – вас всех пересажают, – безответно.

 

Спазм сжимается в животе; она продвигается к двери, чтобы незаметно сбежать. Спастись от кошмара, который сотворила сама.

 

Рыжая девчонка (не то Ралли, не то Салли) без эмоций наблюдает за представлением.

 

Но в конце именно она вынимает из сумки целлофановый пакет, объясняет, как донести до чёрного хода "багаж".

 

Именно она погружает нож под левую грудь Джеммы.

 

По рукоять.

 

***

 

Гарри не знает, почему его охватывает желание ехать раньше назначенного срока.

 

Зейн шутит, что тот собрался познакомить его с роднёй. Он улыбается, их взгляды ласкают друг друга – зрительного контакта вполне достаточно.

 

Ладони Зейна твёрдо обхватывают руль. Стайлс по-кошачьи прищуривается, развалившись на переднем сиденье.

 

Он обещает, что упросит сестру отменить переезд, что Малик обязательно ей понравится.

 

Он обещает, что бросит сомнительную работу, найдёт иной способ доставать деньги. Мысленно.

 

Лакированный Додж летит по дороге, ночной, в фонарях, со скоростью, почти не превышающей двойную норму.

 

Из магнитолы Гарри Мур в упоении поет блюз.

 

Сохо мигает вывесками, что без стеснения приглашают в секс-шопы и свинг клубы (молодёжь уходит в отрыв). Мимо проезжает красный туристический автобус, сверкая игристым светом фар.

 

Когда растрёпанная блондинка с обезумевшим взглядом вылетает на дорогу, прямо под колеса, Гарри не узнает в ней Розу.

 

Когда Зейн не успевает затормозить и выворачивает набок, – отчего машину сплющивает о бетонную стену, – Гарри не успевает понять,

 

что ему больно,

 

что стекло проткнуло шею, перебив сонную артерию.

 

Понятие "синокаротидная зона" также для него незнакомо.

 

«Это происходит не с нами», – единственное, что он знает наверняка.

 

Умирать не опасно, потому что умирает не он.

 

***

 

Невыносимая головная боль лишает способности думать.

 

Они всемогущие, прекрасные, у них есть всё, о чём можно мечтать.

 

Они забитые жизнью, уничтоженные, с трудом тянут день ото дня.

 

Зейн смотрит на Лиама (кто такой Лиам?), он не встречал человека с этим

именем.

 

Гитара и саксофон, рок и ритм-н-блюз, салют в его честь, будущее на Бродвее; не грязные деньги, что швыряют ему, как дешёвому гастролёру, аплодисменты и ЗейнЗейнЗейн (которому нужен – Лиам или сам Гарри?)

 

Две жизни наслаиваются друг на друга.

 

Голова взрывается мелкими кусочками.

 

А затем он входит в автобус.

 

На нем джинсы от Dolce Gabbana и затёртая кожаная куртка.

 

Его кудри умело уложены на один бок, а на белых найках пестрят пятна слякоти.

 

Гарри помнит всё. Ищет глазами ту женщину, которая ввязала его в эту авантюру, чтобы она вернула его обратно, к Зейну.

 

Возможно, он смирится с третьим в их паре.

 

Пейн не отвратителен ему; даже наоборот.

 

Гарри усаживается поближе к входу, чтобы она заметила его тотчас, как сядет.

 

– Туристические рейсы часто разбиваются, – говорит жуткая малышка в кружевном переднике, – часто эти автобусы наполнены нами, ведь мы в любом случае обречены.

 

Дородный мужчина в крахмальной рубашке с галстуком, заклёпанной байкерской косухе, внимательно слушает её.

 

Так, словно она – его ровесница, если не старше.

 

Абсурдные наряды попутчиков уже не кажутся такими уж дикими. Они были разными, не похожими на самих себя в самом начале; прожили больше или меньше, чем на других ветках.

 

Водитель в белой маске (как он не обратил на это внимания тогда?) заводит мотор, и они трогаются. Гарри нервничает, – а вдруг ему не дадут шанса всё исправить? – но она появляется, внезапно и словно из ниоткуда.

 

Она выглядит точь-в-точь, как в прошлый раз. Узкие глаза в обрамлении косметики, низкие брови, необычный нос, мелкий рот. Кобальтовый цвет кофты и камешков ожерелья тоже не изменился.

 

При других обстоятельствах Гарри назвал бы её красивой, но сейчас он всего лишь зол.

 

– Поиграли и хватит, – говорит он ей (и даже выдавливает улыбку), – мне не по душе бегать по линиям судьбы.

 

– С чего ты взял, что я могу это остановить? – отвечает она, разглаживая складки на джинсах. «Это неправда, – паникует Гарри, с трудом сохраняя бесстрастное лицо, – она врёт».

 

– Мне это нужно, – настаивает он, – я еду к Джемме, в Лондон, неважно, в каком из миров. Верни меня к сестре. – «И к Зейну», – добавляет про себя.

 

– Это невозможно, – отрезает она, смотря на него в упор. Её волосы отливают золотистым, хоть и выглядят спутанными, – у тебя всего два варианта, на самом деле: умереть совсем или попытать счастья ещё раз.

 

Гарри пробирает озноб от слова "умереть". Как и от слова "невозможно". А её взгляд смягчается; она кажется едва ли не любящей.

 

– Я хочу жить, – после паузы признаётся Стайлс, – даже если ты забросишь меня в его гарем.

 

– Засыпай, шутник, – улыбается женщина, её рот не вмещает улыбку, – посмотрим, что можно сделать.

 

Гарри не чувствует облегчения, откидываясь на продавленную спинку сиденья.

 

Он вообще ничего не чувствует.

 

⇐ Предыдущая12345678910Следующая ⇒

Поделиться: