Глава двадцать седьмая. ЧЕЛОВЕК В КРАСНОЙ РУБАШКЕ
Из Грэнд-кэньона вела новая, еще не изъезженная туристами дорога; Высокие и густые леса национального парка постепенно редели и наконец вовсеисчезли. Их заменили желтые скалы, закончившиеся спуском в новую пустыню.Дорога падала крутыми виражами. Она принадлежала к самому замечательномувиду американских автомобильных путей: " scenic road", что значит -живописная дорога. Строители сделали ее не только прочной, широкой, удобнойи безопасной при дожде, но еще добились и того, чтобы каждый ее поворотзаставлял путешественника любоваться все новыми и новыми видами, десяткомразличных ракурсов одного и того же пейзажа. - Нет, серьезно, сэры, - говорил мистер Адамс, поминутно высовываясь измашины, - вы не хотите понять, что такое американский сервис. Это - высшаястепень умения обслужить. Вам не надо карабкаться по скалам в поискахудобной точки для наблюдения. Вы все можете увидеть, сидя в машине. Апоэтому покупайте автомобили, покупайте газолин, покупайте масло! Мы привыкли к пустыням, полюбили их и новую пустыню, открывавшуюся намс довольно большой высоты, встретили как старого друга. Здесь начиналасьрезервация (заповедник) кочевого индейского племени наваго, или, как егоназывают, навайо. Это одно из самых больших индейских племен. В немшестьдесят тысяч человек. Еще пять лет тому назад край этот был совершеннонедоступным, и только недавно, с появлением новой дороги, сюда понемногустали проникать туристы. Наваго ненавидят и презирают " бледнолицых братьев", которые уничтожалиих несколько столетий, перегоняли все в худшие и худшие места и в концеконцов загнали в бесплодную пустыню. Эта ненависть сквозит в каждом взглядеиндейца. Индеец будет привязывать новорожденного младенца к маленькой доскеи класть его прямо на грязный земляной пол вигвама, но не станет брать убелого человека его культуры. Индейцы почти совершенно не смешиваются с белыми. Это многовековоеупорное сопротивление индейцев - вероятно, одно из самых замечательныхявлений в истории человечества. Правительства, которые уничтожали индейцев, пытаются теперь сохранитьих небольшое потомство. Во главе индейского департамента в Вашингтонепоставлен либеральный джентльмен. Устроены так называемые индейскиерезервации, где белым разрешается торговать с индейцами только под контролемгосударства. Предварительно прогнав индейцев с плодородных земель, за нимизакрепили сейчас несколько жалких кусочков пустыни, и это считается большимблагодеянием. Открыты музеи индейского искусства. У индейцев покупают загрош их рисунки, ковры, раскрашенные глиняные миски и серебряные браслеты.Построили несколько превосходно оборудованных школ для индейских детей.Американцы даже немножко гордятся своими индейцами. Так гордится директорзоопарка редким экземпляром старого льва. Гордый зверь очень стар и уже неопасен, когти его притупились, зубы выпали. Но шкура его прекрасна. Устраивая резервации, школы и музеи, забывают, что в основе развитиянарода лежит родной язык. В индейских школах преподают только белые и толькона английском языке. Индейской же письменности не существует вовсе. Правда, каждое индейское племя говорит на своем особом языке, но это непрепятствие. Была бы охота. И многие американские ученые, знатоки индейскойкультуры, в короткий срок создали бы письменность, хотя бы для несколькихважнейших племен. К полудню мы приехали в поселок Камерон. Здесь было несколько домиков -почта, торговый пункт, где индейцам продают товары, маленькая, нопревосходно оборудованная гостиница с ресторанчиком, кэмп и два глиняныхиндейских вигвама. Мы вошли в один из них. Отца семейства не было дома. На полу сиделакрасавица индеанка, похожая на цыганку (обычно индейцы мужчины красивееженщин). Ее окружал целый выводок детишек. Самый маленький, грудной, былпривязан к дощечке, которая лежала на земле. Самому большому было лет семь.Дети были грязные, но очень красивые, как мать. - Бекки! Бекки! - взволнованно крикнул мистер Адамс. - Скорей иди сюда! Здесь маленькие дети! Адамсы очень соскучились по своей беби и никогда не пропускали ниодного младенца, чтобы не взять его на руки, не приласкать, не подарить емуконфетку. Дети очень благоволили к мистеру Адамсу, охотно шли к нему наруки, лепетали что-то об овечках и лошадках; мамаши, польщенные вниманием, смотрели на мистера Адамса благодарным взглядом и отпускали ему на прощаниетакое нежное " гуд бай", как будто он был не случайно встретившимсяпутешественником, а добрым дедушкой, приехавшим из Канзаса, чтобы навеститьсвоих горячо любимых внучат. В общем, супруги Адамс получали от таких встречбольшое удовольствие. - Где, где дети? - воскликнула миссис Адамс, поспешно доставая изсумочки шоколадку и нагибаясь, чтобы войти в низенькую дверь вигвама. - Ну, юные джентльмены, - бодро сказал мистер Адамс, - кто из вас хочетполучить шоколадку первым? Малыши испуганно заревели. Красавица мать растерянно пыталась ихуспокоить. Только старший, семилетний, которому, видно, тоже очень хотелосьзареветь, пересилил себя, сжал грязные кулачки и посмотрел на нас с такойяростью, что мы тотчас же ушли. - Вот, вот, сэры, - сконфуженно сказал мистер Адамс, - индейцы с самыхмалых лет воспитывают в детях ненависть к белым. О, но! Да, да, да. Индейцынаваго - умные люди. За что бы им, в самом деле, любить белых! Когда мы выходили, к вигваму подъехал старинный заржавленный автомобиль(такого древнего экземпляра мы не видели даже в Техасе), и из него вышелотец семейства. - How do you do, sir, - сказал мистер Адамс, затевая разговор. Индеец не ответил. Он показал нам свои губы и сделал рукойотрицательный жест. Он не хотел разговаривать с белыми людьми. Проходя ксвоему вигваму с охапкой сухого бурьяна, он даже не посмотрел в нашусторона. Мы интересовали его не больше, чем пыль пустыни. Его величественнойпоходке и непроницаемости его лица мог бы позавидовать старый английскийдипломат. Как отчетливо мы представили себе в ту минуту лицемерие всех этихиндейских департаментов, школ, музеев, резерваций, всей этой суетливойблаготворительности старого грешника, неумело замаливающего грехи прошлого. Когда мы выезжали из Камерона, нас предупредили, что теперь долго небудет жилья. Прекрасная дорога давала возможность развить очень большую скорость. Мымчались по пустыне часов пять, не встретив ни души. Только однажды появиласьбелая лошадь. Она уверенно шла куда-то, одна, без провожатого. Да ещенемного подальше был детур миль на десять. Здесь несколько шоссейных рабочихна дорожных машинах заканчивали последний участок пути. По обе стороны дороги лежала окрашенная пустыня. Мы гнались за солнцем, медленно опускавшимся в Тихий океан, куда-то в Японию, которая самериканской точки зрения является страной заходящего солнца. Мы пересекалитерриторию наваго. Но где были эти шестьдесят тысяч нищих и гордых людей -этого мы не знали. Они были где-то вокруг со своими стадами, кострами ивигвамами. Несколько раз в течение дня на горизонте вырисовывалась фигуравсадника, появлялся клуб пыли и быстро исчезал. Если и раньше пустыня казалась нам разнообразной, то сейчас онаизменялась чуть ли не каждую минуту. Сперва шли ровные, как бы засыпанныекакао холмики, формой своей напоминавшие вигвамы (так вот откуда индейцызаимствовали свою архитектуру! ). Потом началось нагромождение гладких икруглых, на вид мягких, как подушки, и даже как подушки морщинистых у края, темно-серых возвышенностей. Затем мы оказались на дне небольшого кэньона.Тут пошла такая архитектура, такие мавзолеи, бастионы и замки, что мысовершенно перестали говорить и, высунувшись из окон, следили запроносящимся мимо нас каменным видением тысячелетий. Солнце зашло, пустынястала розовой. Все это кончилось целым храмом на скале, окруженным ровнымитеррасами. Дорога повернула к этому храму. Под ним протекала река ЛиттлКолорадо. Через нее был перекинут новый висячий мост. Тут кончаласьрезервация наваго. Сразу стало темно и холодно. Иссяк бензин. Захотелосьесть. Но не успел мистер Адамс высказать мысль о том, что теперь все пропалои нам придется ночевать в пустыне, как сейчас же за мостом сверкнул огонек, и мы подъехали к домику. Возле домика мы со вздохом облегчения заметилигазолиновую станцию. Кроме этих двух сооружений, которые стояли прямо впустыне, даже не обнесенные заборами, не было ничего. Домик представлялсобою то, что по-русски и по-испански называется " ранчо", а по-английски -" рэнч". И вот здесь, в пустыне, где на двести миль в окружности нет ниодного оседлого жилья, мы нашли: превосходные постели, электрическоеосвещение, паровое отопление, горячую и холодную воду, - нашли такую жеобстановку, какую можно найти в любом домике Нью-Йорка, Чикаго или Галлопа.В столовой перед нами поставили помидорный сок в стопочках и дали " стейк" скостью в виде буквы Т, такой же красивый и невкусный, как в Чикаго, Нью-Йорке или Галлопе, и взяли с нас за все это почти столько же, сколькоэто стоит в Галлопе, Чикаго или Нью-Йорке, хотя, пользуясь безвыходнымположением путешественников, могли взять сколько угодно. Это зрелище американского standard of life (уровня жизни) было не менеевеличественным, чем окрашенная пустыня. Если вы спросите, что можно назватьглавной особенностью Соединенных Штатов Америки, мы можем ответить: вот этотдомик в пустыне. В этом домике заключена вся американская жизнь: полныйкомфорт в пустыне рядом с нищими шалашами индейцев. Совсем как в Чикаго, гдерядом с Мичиган-авеню помещается свалка. Куда бы вы ни ушли, путешественник, на Север, на Юг или на Запад, в Нью-Йорк, в Нью-Орлеан или Нью-Джерси, - вывсюду увидите комфорт и бедность, нищету и богатство, которые, как двенеразлучные сестры, стоят, взявшись за руки, у всех дорог и у всех мостоввеликой страны. На парапете крыльца лежало пионерское ярмо, по бокам от него былирасставлены несколько чурбанчиков окаменевшего дерева. На крыльце насвстретил седоватый ковбой, хозяин домика и газолиновой станции. Он приехал впустыню из Техаса двадцать лет тому назад. В те времена любой гражданинСоединенных Штатов мог бесплатно получить в пустыне шестьсот акров земли изаняться скотоводством. Нужно было лишь вложить в эту землю двести долларов.Ковбой был тогда еще молодым человеком. Он завел скот, построил домик, женился. Еще пять лет тому назад от домика было двести миль до ближайшейдороги, можно было ездить только верхом. Но вот недавно провели дорогу, начали появляться туристы, ковбой выстроил газолиновую станцию, а из своегодомика сделал гостиницу. В его бревенчатом холле горит большой камин, настенах висят оленьи головы, индейские ковры и шкура леопарда, стоятнесколько кресел-качалок и переносных ламп с картонными абажурами(точь-в-точь такие же стояли в номере нашего нью-йоркского отеля). Естьпианино и радио, которое беспрерывно играет или сообщает новости. Жена идочка стряпают и подают. Сам ковбой, типичный американский муж и отец, сдобродушной, немного задумчивой улыбкой помогает им по хозяйству, подкладывает в камин поленья и торгует газолином. Но уже видны элементыбудущего большого отеля. Уже есть столик со специальным отделением дляконвертов и бумаги. Покуда там еще лежат обыкновенные конверты, но скоро, наверно, на них появится виньетка с изображением отельного фасада, индейского профиля и красиво выведенного названия: " Отель Пустыня" или" Отель Наваго-бридж", уже выставлены для продажи индейские ковры ибезделушки. Среди этих ковров есть два, которые хозяин не хочет продавать, хотя ему уже один раз давали по Двести пятьдесят долларов за каждый. - Но, сэр, - сказал мистер Адамс, нетерпеливо переминаясь с ноги наногу, - вы должны рассказать нам, чем замечательны эти ковры. Старый ковбой оказался прекрасным собеседником. - Уэлл, - сказал он медленно, - это религиозные индейские ковры, или, как индейцы называют, платья. Они достались мне давно от одного индейца.Видите, джентльмены, у наваго есть поверье, что если кто-нибудь заболеет, больного нужно закутать в эти платья. Поэтому они всегда приходят за ними комне. Я им, конечно, никогда не отказываю. В то время как больной лежит, закутанный в ковры, племя танцует особый танец, посвященный еговыздоровлению. Иногда танцует несколько дней подряд. Я очень люблю и уважаюнаваго. Мне было бы очень неприятно продать ковры и лишить их такогоцелебного средства. Хозяин поднялся, подошел, постукивая высокими каблучками своихковбойских сапог, к камину и подложил большое полено. Потом вернулся ипродолжал: - Наваго действительно замечательный народ. Они безукоризненно честны.У них совершенно не бывает преступлений. Мне кажется, они даже не знают, чтотакое преступление. За двадцать лет я научился их так уважать, как никогдане уважал ни одного белого человека. И мне их очень жалко. У них здоровоумирают дети. Ведь они не хотят никакой помощи от белых. Белому влиянию онине поддаются, не пускают белых в свои вигвамы. У меня с наваго хорошиеотношения, но хотя я двадцать лет живу с ними - я чужой для них человек. Анарод замечательный, уж такой честный народ, что и представить трудно. Старый ковбой рассказал нам историю об одном индейце из племени наваго, который решил вдруг заняться торговлей. - У индейца каким-то образом оказался небывалый капитал - двестидолларов. То ли он продал скот, то ли нашел на своем участке немножко нефти, только деньги у него появились. И он решил торговать. Он отправился изпустыни в ближайший городок, закупил на двести долларов разных товаров ипривез их в свое родное кочевье. Представьте себе индейца, занимающегосякоммерцией! Ведь это был первый такой случай в истории племени наваго.Торговля пошла довольно живо. Но вот я заметил, что мой друг-индеец сталторговать несколько странным способом. Меня это так поразило, что я сперваподумал даже, что он сошел с ума. Он, видите ли, продавал свои товары ровноза такую же цену, какую заплатил за них сам. Ну, тут я принялся втолковыватьдругу, что так торговать нельзя, что он разорится, что товары надо продаватьдороже их цены. - То есть как это дороже? - спросил меня индеец. - Очень просто, - ответил я, - ты, скажем, купил вещь за доллар, адолжен продать ее за доллар двадцать. - Как же я продам ее за доллар двадцать, если она стоит только доллар? - спрашивает меня этот коммерсант. - В том-то и заключается торговля, - говорю я, - купить дешевле, апродать дороже. Ну, тут мой индеец страшно рассердился. - Это обман, - сказал он, - купить за доллар, а продать за доллардвадцать. Ты советуешь мне обманывать людей. Тогда я ему говорю: - Это вовсе не обман. Ты просто должен заработать. Понимаешь -заработать. Но с моим другом-индейцем сделалось что-то странное. Он перестал вдругпонимать самые обыкновенные вещи. - Как это - заработать? - спросил он. - Ну, оправдать свои расходы. - У меня не было никаких расходов. - Но ты все-таки ездил в город, покупал, привозил, работал! - Какая же это работа! - сказал мне индеец. - Покупать, привозить. Этоне работа. Нет, что-то ты мне не то советуешь! Убедить его не было никакой возможности. Как я ни старался - ничего невышло. Он был упрям как бык и твердил все время одно: " Ты мне советуешьнечестное дело". Я ему говорю: " Это торговля", а он мне говорит: " Значит, торговля - нечестное дело". И, представьте себе, он продолжал торговать также, как и начал, а вскоре и совсем бросил это занятие. И закрылосьединственное у племени наваго коммерческое предприятие с индейскимкапиталом....Мы вспомнили об этом индейце месяц спустя, когда сидели в сенатеСоединенных Штатов Америки во время допроса Джона Пирпонта Моргана-младшегосенатской комиссией. Мы еще вернемся к этому эпизоду в конце книги. Комиссия занималась вопросом о роли Моргана в вовлечении СоединенныхШтатов Америки в мировую войну. - Скажите, - спросил сенатор Най, - ведь вы знали, что, экспортируя вЕвропу деньги, вы поддерживаете войну? - Да. Знал. - Почему же вы это делали? - Как почему? - удивился громадный старик, приподнявшись на своемстуле. - Да ведь это бизнес! Торговля! Они покупали деньги, я их продавал....Жена позвала нашего хозяина в столовую, помочь ей накрывать на стол.Вскоре позвали и нас. Когда мы обедали, в комнату вошел высокий человек в сапогах иярко-красной суконной рубахе, опоясанной лентой револьверных патронов. Унего были рыжеватые волосы с сильной проседью, роговые очки и ослепительнаяулыбка. Его сопровождала женщина. Они поздоровались с хозяевами и уселись засоседний столик. Человек в красной рубахе услышал, что мы говорим междусобою на каком-то иностранном языке, и громко сказал женщине, которая пришлавместе с ним: - Ну, жена, это, наверно, французы. Наконец-то ты имеешь случайпоговорить по-французски. - Я не знаю французского языка, - ответила жена. - Как ты не знаешь! Вот тебе раз! Мы с тобой женаты пятнадцать лет, и втечение этого времени ты каждый день твердила мне, что родилась в двух часахезды от Парижа. - Я и родилась в двух часах езды от Парижа. - Ну, так поговори с людьми по-французски. - Да говорю тебе, что не знаю французского языка. Я родилась в Лондоне, а Лондон действительно в двух часах езды от Парижа, если лететь на самолете. Человек в красной рубахе шумно захохотал. Видно, эта семейная шуткаповторялась каждый раз, когда супруги встречались с иностранцами. Почва для выступления мистера Адамса была подготовлена, и он незамедлил выступить. - Я вижу, сэр, что вы веселый человек, - сказал мистер Адамс, делаявежливый шажок вперед. - Шурли! - воскликнул человек в красной рубахе. И он в свою очередь сделал шаг по направлению к мистеру Адамсу. В глазах обоих светилось такое неутолимое, сумасшедшее желаниепоговорить, что нам стало ясно - они должны были встретиться сегодня впустыне, они не могли не встретиться. С такой неестественной быстротойвспыхивает лишь любовь с первого взгляда. - How do you do, sir! - сказал мистер Адамс, делая еще один шаг вперед. - How do you do! - сказал человек в красной рубахе и тоже сделал шаг. -Вы из Нью-Йорка? - спросил он. - Шурли! - взвизгнул мистер Адамс. - А вы живете здесь? - Шурли! - зарычал незнакомец. Через секунду они со страшной силой уже хлопали друг друга по спинам, причем низенький Адамс хлопал своего нового друга почти что по талии, авысокий друг хлопал мистера Адамса почти что по затылку. У мистера Адамса был необыкновенный нюх на новые знакомства. Человек вкрасной рубахе оказался одним из самых интересных людей, каких мы встречалив Соединенных Штатах Америки. - Это единственный белый человек, - сказал о нем наш хозяин-ковбой, -которого индейцы приняли как своего. Он живет с индейцами и иногда приезжаетко мне в гости. Биография этого человека необычайна. По окончании колледжа он сделался миссионером, женился и отправился кместу своей новой службы - в пустыню, к индейцам наваго, чтобы обращать их вхристианство. Однако новый миссионер скоро понял, что индейцы не хотятхристианства. Все его попытки разбивались об упорное сопротивление индейцев, которые не только не хотели принимать новую веру, но и вообще не желалииметь никакого дела с белыми людьми. Ему приходилось очень трудно, ноиндейцы ему понравились. Через год он отправился к своему начальству изаявил, что отказывается обращать индейцев в христианство. - Я вижу свой христианский долг в том, чтобы помогать людям, - сказалон, - вне зависимости от того, какую религию они исповедуют. Я хорошо всепродумал. Если вы хотите, я останусь жить в пустыне с индейцами, нопредупреждаю - я не буду делать ни малейшей попытки обратить их вхристианство. Иначе я никогда не стану своим человеком у индейцев. Я простобуду помогать им чем могу, буду звать для них докторов, буду объяснять, какнадо ухаживать за детьми, давать житейские советы. До сих пор еще не былослучая, чтобы наваго приняли белого человека. Но если мне это удастся, тогдамы можем подумать и об обращении их в христианство. Церковной администрации такие речи показались слишком радикальными. - Вы должны действовать как все миссионеры, - сказали ему. Он отказался. Тогда его уволили со службы. И чудак остался со своими опасными идеями, с женой и без копейки денег. Он снова поехал в пустыню. На этот раз с твердой решимостью никогдаоттуда не возвращаться. Это было восемнадцать лет тому назад. Он поселился вкочевье наваго и стал вести жизнь индейца. Денег у него не было. Он, так жекак индейцы, занимался охотой и скотоводством. Проходили годы. Индейцыпривыкли к странному веселому и храброму человеку в очках. Постепенно емустали доверять, он становился своим человеком. Иногда он ездил в город, устраивал подписку для индейских детей, уговаривал индейцев лечиться удокторов и не привязывать новорожденных к дощечке. Он в совершенстве овладелязыком наваго и очень полюбил индейцев. Он все никак не мог собраться начатьпропаганду христианства. " С этим я еще успею", - думал он. А еще черезнекоторое время и совсем бросил думать о христианстве. Оглянувшись назад, онпонял, что прошла большая и, по всей вероятности, лучшая часть его жизни ичто прошла она хорошо. Он был счастлив. - Я хотел сделать индейцев христианами, - сказал нам человек в краснойрубахе, опоясанной лентой револьверных патронов, - но получилось совсем нетак, как я ожидал: они сделали меня индейцем. Да! Теперь я самый настоящийиндеец. Хотите, я сниму с вас скальп? И, громко хохоча, он сделал вид, что хочет снять скальп с мистераАдамса. Потом он сел и, все еще продолжая улыбаться, задумчиво добавил: - Я не знаю более честных, благородных и чистых людей, чем индейцы. Онинаучили меня - любить солнце, луну, пустыню, научили понимать природу. Я непредставляю себе, как мог бы жить сейчас вдали от индейцев. - Сэр! - сказал вдруг мистер Адамс. - Вы хороший человек! Он вынул платок и вытер глаза, не снимая очков. На следующий день мыподнялись в шесть часов. Начинало светать, но солнце еще не взошло. Былохолодно, как в эту пору в Москве. Мы дрожали в своих демисезонных пальто.Песок был покрыт инеем. Пустыня казалась сумрачной и не такой красивой, каквчера. Мы сбегали к мосту, чтобы еще раз посмотреть на речку Литтл Колорадо.Над нами снова была скала в виде храма, окруженного террасами. На этот раз иона показалась нам не такой волшебной, как вчера. Когда мы, согреваясь находу, бежали обратно к домику, взошло солнце. Пустыня сразу же осветилась истала красивой. Через полчаса мы уже сняли пальто, а еще через полчаса сталопросто жарко. Перед тем как отправиться в дальний путь (до Боулдер-дам надо былопроехать триста миль), мы остановились у газолиновой станции. Там мы увиделимиссионера в красной рубахе. Он заменял ковбоя, который был занят похозяйству. Они с Адамсом снова принялись хлопать друг друга по спинам. - Ай эм болшевик! - крикнул бывший миссионер на прощание, показывая насвою красную рубаху и хохоча во все горло. - Гуд бай! - Гуд бай, сэр! - крикнул мистер Адамс в ответ. Дорога шла в гору. И, оглядываясь назад, на пустыню наваго, мы долгоеще видели маленький домик, и мост, и газолиновую станцию, рядом с которойвиднелась красная рубашка миссионера-индейца. В последний раз мы смотрели на пустыню наваго, удивляясь тому, как вцентре Соединенных Штатов, между Нью-Йорком и Лос-Анжелосом, между Чикаго иНью-Орлеаном, окруженные со всех сторон электростанциями, нефтяными вышками, железными дорогами, миллионами автомобилей, тысячами банков, бирж и церквей, оглушаемые треском джазбандов, кинофильмов и гангстерских пулеметов, -умудрились люди сохранить в полной неприкосновенности свой уклад жизни.
