Проблемы семиотики и фоносемантика

 

Общие замечания. Основным вопросом фоносемантики является утверждение тезиса о непроизвольности, мотивированности языкового знака, что неизбежно приводит к семиотике.

Семиотика - научная дисциплина, изучающая производство, строе-ние и функционирование различных знаковых систем, хранящих и пере-дающих информацию. В поле зрения семиотики находятся естественные и искусственные языки (в том числе языки научной теории, «языки» Ки-но, театра, музыки), все типы визуальных знаковых систем (от дорож-ных знаков до живописи), разнообразные системы сигнализации в при-роде и обществе.

Границы семиотики подвижны, она является пограничной дисциплиной и объе-диняет различные подходы. Принято выделять логико-математическую семиотику, так называемую металогику (Б.Рассел, Д.Гильберт, К.Гёдель, А.Черч, Р.Карнап и др.) и гуманитарную семиотику (семиотика языка и литературы) (НФС: 895).

Понятие знака. Знак – традиционно – материальный, чувственно воспринимаемый предмет (событие, действие или явление), вы-ступающий в познании в качестве указания, обозначения или пред-ставителя другого предмета, события, действия, субъективного образо-вания. Предназначен для приобретения, хранения, преобразования и тра-нсляции определенной информации (сообщения) (НФС: 391).

Логико-математическая семиотика представлена прежде всего Ра-ботами Ч.Пирса, который сформулировал основные принципы науки о знаках: выделил параметры семиотического функционирования – репрезентант, интерпретант, референт («триадическая природа знака»), дал первую классификацию знаков, исследовал процесс функции-онирования знака – семиозис (Пирс 1983).

Семиотика Ч.Пирса получила развитие в трудах Ч.Морриса, Т.Се-беока, У.Эко и др. Внимание исследователей сосредоточено «на изоли-рованном знаке, на отношении знака к значению; на процессе семиозиса, т.е. превращения не-знака в знак и трех его измерениях» (НФС: 895) – синтактике (отношения знаков друг к другу); семантике (отношения знаков к тому, что они обозначают); прагматике (отношение исполь-зующего знак к употребляемым им знаковым системам).

По классификации Ч.Пирса (см. рис. 2) выделяются знаки: 1) иконические, свя-занные со своим референтом некоторым физическим сходством, наиболее точные образы обозначаемого, напоминающие предмет; иконические знаки, формируются на основе подобия означаемого и означающего. Например, дорожные знаки «дети», «пешеходный переход»; 2) знаки-индексы, связанные с референтом ассоциативной связью; создаваемые отношением смежности означаемого и означающего; играющие роль указателя. Например, дым указывает на огонь, повышенная температура тела - на болезнь; 3) знаки-символы, порождаемые установлением связи означаемого и оз-начающего по условному соглашению, где связь означаемого и означающего не вы-текает ни из их природы, ни из смежности их денотатов в пространстве; конвен-циональные (договорные). Например, цвета светофора.

 

Знаки

 

               Иконические                Индексы                   Символы

(напоминающие предмет) (связь через ассоциацию) (конвенциональные)

 

Рис. 2

К какому же типу знаков относятся слова, изучаемые фоносеманти-кой? С одной стороны, это иконические знаки: все звукоподражания ( динь-динь, тук-тук, тень-брень, мяу-мяу, ха-ха ), которые наиболее приближены к тому, что они обозначают. В то же время индексальные знаки, где очевидна связь означаемого и означающего, также могут яв-лять звукоизобразительные (ЗИ) слова: так, междометия лишь указы-вают на эмоцию, но не называют ее ( ах, ой, ух, уя ). Многие слова, рас-сматриваемые в классификации Ч.Пирса как знаки-символы, имеют ЗИ-природу: например, слова время, жизнь во многих языках восходят к звуку дыхания или удара ⁵. Таким образом, по классификации Ч.Пирса, ЗИ-слово предстает как универсальный знак.

Более точной для понимания ЗИ-слова представляются классифи-кации, которые выводят знак на уровень существования естественных и искусственных систем (Шафф 1963: 184-212), а также механизмов соединения знака и значения. Ю.А.Левицкий, опираясь на классифика-цию А.Шаффа, предлагает типологию знаков на основе характера (типа) ассоциаций (Левицкий 1999: 62-79) (см. рис. 3).

Естественные знаки не создаются человеком, а существуют независимо от его желания и намерения; связь между предметами, явлениями, на которые они указывают, естественная, объективная. Следовательно, естественные знаки образу-ются в результате обычных, «естественных» ассоциаций по сходству или по смеж-ности.

Искусственные знаки возникают в результате деятельности человека на основе сходства или договора. Сигналы – знак, рассчитанный на реакцию человека: цвета светофора, автомобильный гудок и пр. Ассоциации здесь носят «навязанный» харак-тер (чаще всего «командный»), поскольку человеку необходимо разъяснять значение сигналов. Замещающие знаки – это разнообразные изображения (фотография, карта, отпечаток пальца, буквы и пр.). Символы – знаки, где согласно договору абстрактное понятие представлено в виде материального и опирается на чувственное пред-ставление абстрактного понятия (колористическая семантика, знаки зодиака, симво-лика растений, животных и пр.). Символ – результат действия интерпретированной ассоциации, т.е. некая интерпретация какого-либо мифа, верования и т.п. Словесные знаки представляют собой вербализованные ассоциации: связываются по ассоциа-ции две части языкового знака – обозначаемое (а через него - вещь) и обозначающее (а через него – комплекс звуков) (Левицкий 1999: 79).

 

                                                Знаки                                                         

                                     (тип ассоциации)

 

 

 Естественные (признаки)         Искусственные (собственно знаки)

    (симптомы)                               

(естественные)                     Словесные   Несловесные

                                        (вербализованные)

 

                                                                 Сигналы           Замещающие

                                                             (навязанные)     (иконические)

                                                                                   Собственно     Символы

                                                                                замещающие (интерпрети-

                                                                                (изображения) рованные)

Рис. 3

В задачу фоносемантики входит выяснение механизмов взаимосвязи и взаимообусловленности естественных и искусственных знаков и ассоциативных механизмов обретения семантики естественным знаком, его включения в искусственные знаковые системы.

Лингвистическая семиотика разрабатывалась в трудах Ф.де Соссюра, который понимал «семиологию» как науку, «изучающую жизнь знаков внутри жизни общества». Семиология Соссюра развива-лась в трудах Л.Ельмслева, Э.Бенвениста, структуралистов. Основное внимание уделяется «реляционной сущности языка, специфике знака как функции» (НФС: 896).

Наиболее типичным языковым знаком является слово, в котором означающее – цепочка фонем, означаемое – понятие, единство которых обусловлено значимостью, т.е. местом знака в системе. Знаки языка образуют особого рода знаковую систему – язык.

Знак, по Соссюру, - как двусторонняя (билатеральная) психическая сущность, имеющая план содержания (означаемое) и план выражения (означающее), связь между которыми произвольна (см. рис. 4).

Э.Бенвенист позднее уточнил, что произвольно лишь отношение це-лостного знака к реальности, но не отношение компонентов знака между собой (Бенвинист 1974).

Обе стороны языкового знака взаимно обусловлены, предполагают друг друга и связаны, по Л.Ельсмлеву, отношением коммутации, т.е. смена одной из составляющих знака влечет изменение другой.

Однако давно замечено, что две стороны знака не образуют идее-альной симметрии, что приводит к асимметричному дуализму языкового знака (С.О.Карцевский, В.Скаличка), т.е. смещённости означаемого и оз-начающего относительно друг друга, что, например, выражено в явле-нии полисемии (одно означающее для многих означаемых), синонимии (много означающих для одного означаемого), омонимии (одно означающее для разных означаемых) и пр.

 

                                                                                                 

 

 

 

Рис. 4

Основные свойства знаков: 1) конвенциональность – обусловлен-ность соглашением, договором; 2) материальность – возможность быть воспринимаемым; 3) системность - знак обязательно противопостав-ляется другому знаку или отсутствию знака (нулевому знаку).

Классическая лингвистика базируется на следующих постулатах:

1) означающее и означаемое в языке находятся в отношениях строгой взаимной предопределенности; 2) поэтому языковые знаки одинаково интерпретируются всеми членами данного языкового коллектива, что и обеспечивает их «лингвистическое тождество» за счет того, что 3) сами эти знаки предстают как номенклатура языковых «средств», пригодных для выражения любых мыслей, одинаково послушно и безразлично обслуживающих все группы и слои общества.

Из определения знака вытекает его важнейшее свойство: будучи не-которым материальным объектом, знак служит для обозначения чего-ли-бо другого. В силу этого невозможно понимание знака без выяснения его значения: предметного (обозначаемый им объект, денотат), смысло-вого (образ обозначенного объекта, то, что понимает под ним пользо-ватель данного знака; сигнификат), экспрессивного (выражаемые при помощи его чувства и эмоции человека, использующего знак в опре-деленном контексте; коннотация) (Косиков 1994: 13).

Семиотика коммуникации и семиотика сигнификации. В любом языке выделяется два уровня сообщений: денотативный (фактическое сообщение) и коннотативный (дополнительное значение, социокуль-турно обусловленная символическая нагрузка) (НФС: 896).

Не бывает «чисто» денотативных языков, как не бывает языков «только» конно-тативных; любой язык представляет собою комбинацию высказанного и подра-зумеваемого, денотативного и коннотативного уровней, причем подразумеваемое может при определенных условиях эксплицироваться, а эксплицитное уйти в конно-тативный «подтекст». Такова динамическая реальность семиотических систем, хотя классический (статический, таксономический) структурализм (всегда имеющий дело с уже ставшей, а не становящейся действительностью) не располагает ключами к этой реальности (Косиков 1994: 24).

Для понимания сущности знака необходимо перенести внимание с «готового» знака на процесс его «порождения». Понятия знака («готового») и семиозиса (его «порождения») не являются несовмес-тимыми: означаемое может быть схвачено только как результат интер-претативного процесса, сущность знака раскрывается благодаря неогра-ниченному семиозису, выражающему то, что значения никогда не засты-вают в замкнутую и окончательную систему, поскольку мир знаков в процессе коммуникации находится в постоянном движении, структура кодов беспрерывно перестраивается (Эко 1998).

Внимание к коннотации в структуре знака привело к дискуссии меж-ду семиотикой коммуникации и семиотикой сигнификации. Семиотика коммуникации (Л.Прието, Ж.Мунен) настаивает на соссюрианском тези-се о предопределенности означаемого и означающего, не интересуется дополнительными значениями, разрушающими структуру кода, без ко-торого коммуникация невозможна. Здесь рассматривается «застывший» знак, где, с позиций фоносемантики, примарная мотивированность в большинстве случаев уже утрачена, а потому знак – не мотивирован.

Семиотика сигнификации (Л.Ельмслев, Р.Барт) сосредоточивает вни-мание на реальных социокультурных компонентах, перенося смысл ис-следований на сам процесс порождения смысла в результате семиозиса («семиология значения»). Л.Ельсмслев определил коннотативную семи-отику как такую семиотику, план выражения которой сам является се-миотикой (Ельмслев 1960: 369).

Коннотативная семиотика исследует механизмы возникновения асимметричного дуализма знака, где происходит смещение означаемого и означающего относительно друг друга. Коннотативной семиотике, план выражения которой представлен планом выражения и планом содержания денотативной семиотики, Л.Ельмслев протии-вопоставил метасемиотику, в которой семиотикой является план содержания. Инны-ми словами, метасемиотика – это семиотика, «трактующая» другую семиотику (Косиков 1994: 21).

Коннотативная семиотика (семиотика сигнификации). Пред-ставители большинства лингвистических учений XX в. говорят об ус-ловности (конвенциональности) связи между словом и денотатом. Р.Барт придал новый статус семиотике за счет включения в нее различ-ных коннотативных семиотик. Бартовская семиология предполагает пе-ренос внимания с «семиологии структуры» на «семиологию структу-рирования», с анализа статичного «знака» и его твердого значения на аннализ динамического процесса «означивания» и проникновения в ки-пящую магму «смыслов» или даже «предсмыслов» (Барт 1994: 11), что прямо связано с задачами фоносемантики.

Коннотативные смыслы имеют несколько существенных харак-теристик (Барт 1975: 131 и след.): 1) они способны прикрепляться не только к знакам естественного языка, но и к различным материальным предметам, выполняющим практическую функцию и становящимися тем самым знаками-функциями.

Ср., например, уничтожение Екатериной II дома Е.Пугачева и изменение назва-ния станицы, где он родился (из Зимовейской в Потемкинскую); разрушение дома Ипатьевых в Свердловске, где была казнена семья последнего русского царя, и, нао-борот, возрождение храма Христа Спасителя в Москве. Ср. также традиционный мо-тив культа документа в антиутопии А.Платонова “Шарманка”, где зав. Коопера-тивной системой Щоев не сомневается, что социализм может быть построен на бумаге;

2) эти смыслы латентны, никогда прямо не называются и потому мо-гут либо актуализироваться, либо не актуализироваться в сознании вос-принимающих.

Будучи зависимы от социокультурного контекста, коннотативные смыслы, как правило, не фиксируются ни в каких толковых словарях, а потому их распознавание во многом зависит от кругозора и чутья интерпретатора; например, демон-стративный смысл ношения русского платья московскими славянофилами был впол-не внятен самим славянофилам и их противникам-западникам, за пределами этого круга та же знаменитая мурмолка Константина Аксакова воспринималась не более как чудачество: «К.Аксаков оделся так национально, что народ на улицах принимал его за персианина …» (Косиков 1994: 17);

3) легко «поселяясь» в любом знаке, коннотативные смыслы могут столь же легко «освобождать помещение»; они живут до тех пор, пока живет идеологический контекст, их породивший. И пока мы легко ори-ентируемся в этом контексте.

Ср. ФС-закон множественности номинации, по которому один и тот же денотат может иметь несколько наименований; утрату внутренней формы слова, которая не осознается носителями языка; особую знаковость тоталитарных языков;

4) эти смыслы диффузны: один материальный объект может иметь несколько коннотативных означаемых и наоборот, одному такому озна-чаемому может соответствовать несколько денотативных знаков-носи-телей, так что слой коннотативных означаемых оказывается рассеян по всему дискурсу.

Ср. ФС-закон отсутствия одно-однозначной связи между означаемым и означа-ющим; развитие из одного и.-е. корня значений омонимичных (ложная омонимия) или прямо противоположных друг другу (явление энантеосемии); значения литера-турных слов в сленгах и арго;

5) они агрессивны – не довольствуются мирным соседством со знака-ми денотативной природы, а стремятся подавить их или даже полностью вытеснить.

Ср. утрата мотивированности в процессе эволюции семантической структуры слова, удаление от ЗИ денотата, вытеснение его конвенциональными (не ЗИ) смыслами.

Коннотативные смыслы являются причиной утраты естественных связей между означаемым и означающим в знаке, его примарной моти-вированности, усиления конвенциональности знака.

Конвенциональность, мотивированность, произвольность языкового знака. Для понимания сущности языкового знака необходи-мо соотнести понятия произвольность/непроизвольность (обязатель-ность), мотивированность/немотивированность и конвенциональ-ность/неконвенциональность (естественность).

Сущность дискуссий о конвенциональности, произвольности и моти-вированности во многом – проблема терминологии, поскольку эти поня-тия частично пересекаются и накладываются друг на друга.

Ср., например, дихотомии С.Ору: произвольное/мотивированное, конвенциональ-ное/естественное, где конвенциональность может сочетаться с мотивированностью (Ору 2000: 146). Оппозиции Цв.Тодорова: мотивированное (естествен-ное)/немотивированное и социальное (конвенциональное)/ индивидуальное. Однако никто или почти никто никогда не утверждал, что естественный язык в силу своей естественности является индивидуальным языком; на самом деле конвенциональный характер языка – в смысле его социальности и обязательности – допускается сторон-никами обоих противоположных мнений. В действительности противопоставление проводится между мотивированностью и немотивированностью (Тодоров 1998: 267).

Соссюр ставил знак равенства между понятиями произвольность и немотивированность; в интерпретациях, как правило, существует иная оппозиция: произвольности противопоставляется обязательность, а не мотивированность.

В лекциях Ф.Соссюра в качестве общего термина систематически употребляется слово знак; термин символ обозначает мотивированный знак. Причем понятия произ-вольность и условность, которые были до Соссюра, он заменил на одно – произ-вольность языкового знака, которую стал трактовать как немотивированность, как отсутствие естественной связи между означаемым и означающим. По Соссюру, ус-ловность предполагает связь имени с вещью и находится за пределами лингвис-тических фактов (Соссюр 1990: 112), а потому термин выводится из категорий, используемых Соссюром.  

Поскольку для Ф.Соссюра произвольность (немотивированность) знака является фундаментальной характеристикой знака, то семиология должна заниматься только произвольными знаками (Тодоров 1999: 341). Отсюда становится понятным небре-жение к сфере звукоподражаний в языке, поскольку эти знаки очевидно Моти-вированы (непроизвольны).

Ср. Насколько для создания знака связь данного, конкретного означающего с данным, конкретным означаемым произвольна, настолько же она обязательна для тех, кто пользуется этим знаком (Глинских, Петрова 1998: 65).

Однако Соссюр не был столь категоричен, насколько он предстал в интерпретации своих учеников и последователей: он говорит об относительной мотивированности знака, указывая на невозможность существования языков, где нет ничего мотивированного. Но ученый безоговорочно выводит за рамки лингвистической семиологии символ, т.е. мотивированный знак.

Основной принцип произвольности знака не препятствует различать в каждом языке то, что в корне произвольно, от того, что произвольно лишь относительно. Только часть знаков является абсолютно произвольной; у других же знаков обнару-живаются признаки, позволяющие отнести их к произвольным в различной степени: знак может быть относительно мотивированным. Не существует языков, где нет ни-чего мотивированного, но немыслимо представить и такой язык, где мотивировано было бы все. Между этими двумя крайними точками – наименьшей орга-низованностью и наибольшей произвольностью – можно найти все промежуточные случаи. Во всех языках имеются двоякого рода элементы, целиком произвольные и относительно мотивированные, но в весьма разных пропорциях (Соссюр 1997: 100, 163, 165). Мысли об относительной мотивированности знака, его произвольности в разной степени согласуются с идеями об относительной денатурализации языкового знака, постепенной утрате его примарной мотивированности.

ФС являются анаграмматические изыскания Ф.де Соссюра, где анаграмма и зву-ковые соответствия рассматриваются как непроизвольные и сознательно структу-рируются поэтом. Термин Соссюра анафония сегодня используется в фоносеман-тике (Соссюр 1977: 639-645; Пузырев, Шадрина 1999). Ср. анаграмма как ведущий принцип ФС-организации поэтического текста (Казарин 2000).

Необходимо разграничивать процесс “изготовления” и процесс усво-ения языкового знака: “Что же касается принципа произвольности, то еще раз следует отметить, что он характеризует языковой знак в момент его образования. В процессе усвоения языка уже никакой произвольно-сти быть не может: раз возникнув и получив распространение, языковой знак становится обязательным для всех”. Э.Бенвинист полагал, что при-нцип произвольности применим не к отношению между означаемым и означающим, а к отношению знака в целом к предмету (Левицкий 1999: 76-77).

Таким образом, под конвенциональностью следует понимать соци-альность и обязательность языкового знака в процессе функциони-рования уже готового знака, где мотивированность знака утрачивается (частично или полностью), а потому его можно рассматривать как произвольный.

В процессе возникновения - знак непроизволен, т.е. мотивирован: мотивировка необходима в момент рождения слова (или в момент рождения переносного значения), т.к. без мотивировки слово (или пере-носное значение), собственно, не может и возникнуть (Маслов 1987).

Следует также разграничить становление знака в онотегенезе и фи-логенезе языка: в онтогенезе (усвоении знака ребенком) знак непро-изволен, конвенционален, часто немотивирован; в филогенезе – непро-изволен, неконвенционален, мотивирован. Можно считать, что любое «начало» (в онто- и филогенезе) языкового знака отмечено его непро-извольностью, т.е мотивированностью, что, однако, не исключает его конвенциональности.

Следовательно, знак одновременно произволен и не-произволен, мо-тивирован и не-мотивирован, конвенционален и не-конвенционален, что зависит от человека, выступающего в качестве создателя или интер-претатора уже существующего знака. 

Знак реализуется только в знаковой ситуации (семиозисе), когда че-ловек (интерпретатор) воспринимает и осмысливает данный конкретный знак. Вне человека знака не существует.

И сигнал, и индекс в равной мере обладают значением, однако если сигнал тре-бует «декодирования», однозначного для всех, владеющих данным языковым кодом, то индекс, напротив, поддается лишь той или иной «интерпретации», связанной с интуицией, культурным кругозором и т.п. воспринимающего, иными словами – не удовлетворяет классическому семиотическому постулату о взаимной пред-определенности означающего и означаемого (Косиков 1994: 19).

Всякий человек имеет дело с уже «оговоренным» словом. Только мифический Адам, подошедший с первым словом к еще неоговоренному девственному миру, одинокий Адам мог действительно до конца избежать этой диалогической взаимоориентации с чужим словом о предмете. Конкретному историческому человеческому слову этого не дано (Бахтин 1975: 92).

Коннотативная семиотика предполагает рассмотрение языкового знака в контексте общих семиотических процессов, что прежде всего связано с социально-историческим и культурным континуумом, кото-рый во многом управляется человеком и может сознательно управлять семиозисом. По мнению Р.Барта, «область, общая для всех коннотатив-ных означаемых, есть область идеологии» (цит. по: Косиков 1994: 18).

Для России характерным является то, что переделка языка (переименование дол-жностей, названия государства, титула его главы, географические и личные имена собственные) рассматривается в качестве естественной функции государственной власти. “В полном согласии с эсхатологической мифологией акт разрушения – сози-дания (превращения “старого” мира в “новый”) мыслится как переименование”. При этом акт переименования “в целом ряде случаев связывается с физической ликви-дацией самого объекта и последующим возрождением его в “очищенном” виде. (Успенский 1994, II: 335, 403). Таким же образом уничтожается и возрождается язы-ковой знак, когда первичное значение перемещается на периферию, становясь мета-форой, или исчезает совсем. Именно изменение значения слова, его переносное зна-чение, по Д.Оруэллу “двоемыслие”, и увеличивает расстояние от истинного, первичного, данного “отприродно”.

Поскольку знаковое сознание аккумулирует в себе социальные отно-шения, борьба с теми или иными формами социального зла в истории культуры часто выливается в отрицание отдельных знаковых систем (включая и такую всеобъемлющую, как естественный язык) или принципа знаковости как такового (Лотман 1992, I: 69).

Ср. отрицание знака у Л.Н.Толстого: “Возможность отделить план выражения и соединить его с любым другим содержанием делает слово опасным инструментом, удобным конденсатором социальной лжи. Поэтому в вопросах, когда потребность истины делается жизненно необходимой, Толстой предпочел бы вообще обходиться без слов. Так, словесное объяснение в любви Пьера Безухова с Элен - ложь, а истинная любовь объясняется не словами, а “взглядами и улыбками” или, как Кити и Левин, криптограммами” (Лотман 1992, I: 195). 

Социально-исторические изменения в обществе приводят к усиле-нию конвенциональности языкового знака, однако при этом знак стре-мится к иллюзии неконвенциональности, архаичности, а значит – истин-ности. Конвенциональный знак стремится обрести права “легитим-ности”: стать неконвенциональным, выйти за пределы семиотического и войти в пределы мифологического мышления, где миф является Альтер-нативой знаковому мышлению ⁶.

Не раз отмечалось (Голосовкер 1987: 122; Мелетинский 1976: 4), что мифотворчество не является привилегией поэтического сознания, а является одним из способов отражения действительности и “не исклюю-чает никакого содержания: ни религиозного, ни философского и науч-ного” (Потебня 1990: 303), ни политического и идеологического.

Ю.М.Лотман и Б.А.Успенский говорят о возможности сознательных попыток имитировать мифогенное сознание средствами немифоло-гического мышления, однако “их органическая включенность в немифо-логический круг текстов и полная переводимость на немифологические языки культуры свидетельствуют о мнимости такого совпадения” (Лотман 1992, I: 69).

Сознательные попытки “сотворения” мифогенного сознания характерны, напри-мер, для тоталитарных семиосфер. Исследователи мифологизма ХХ века выделяют “авторитарный мифологизм, присущий некоторым тоталитарным идеологиям <...> и ознаменованный образами вождей, мифологемами почвы и крови, пропаган-дистскими эмблемами и др.” (Эпштейн 1988: 350), который выступает как “идео-логическое навязывание (как собственно сознательный экспансионизм обыденного сознания в отличие от бессознательной экспансии)” (Автономова 1988: 183). Харак-терно, что русская “новая” семиосфера часто выстраивается с ориентацией на “чу-жое” семиотическое пространство, что, вероятно, и связано с неприятием вводимого семиотического знака. Ср., например, христианизацию Руси; ориентацию на папский запад в обрядах, архитектуре, иконописи, пении и пр. в никоновских реформах; “европеизацию” России Петром I; “призрак коммунизма”, который сначала “бродит по Европе”, а потом на 70 лет зависает над Россией; “вестернизацию” постсо-ветского русского мира ⁷.

Таким образом, коннотативная семиотика включает языковой знак в систему семиосферы, где выясняются механизмы обретения знаком конвенциональности, «отлучение» звуковой стороны слова от денотати-вной основы ЗИ-слова. Проблема конвенциональности знака напрямую связана с проблемой мотивированности языкового знака, поскольку уси-ление конвенциональности часто (но не обязательно) прямо пропор-ционально утрате мотивированности.

Проблема конвенциональности знака в русской семиосфере. В русской истории проблема конвенциональности языкового знака не раз становилась проблемой не только языковой, но и социальной, что подчеркивает зависимость обретения знаком коннотативных смыслов от предлагаемых социально-исторических условий. С XVII в. как минимум один раз в столетие вопрос о языковом знаке выходит на уровень социально-политического противостояния.

Наиболее остро вопрос о конвенциональности языкового знака ста-вился в XVII в. (церковный раскол), XVIII в. (петровские реформы), XIX в. (лингвистические дискуссии о «новом слоге», которые были на-прямую связаны с ориентацией России на западное или на «свое»), XXв. (большевистская революция 1917 года)

“Никонова справа” и петровские реформы. Интересное преломление вопроса о конвенциональности/ неконвенциональности языкового знака находим в “книжной справе” Московской Руси, связанной с реформами патриарха Никона и расколом Русской Православной церкви во второй половине XVII века. “Едва ли еще когда-нибудь на Руси филологические вопросы осознавались столь значительными и становились столь остро” (Толстой 1988: 146). Принципиально здесь то, что “в конфликте старо-обрядцев и новообрядцев проявляется различное отношение к языковому знаку - неконвенциональное и конвенциональное” (Успен-ский 1994, 1: 336).

Теоретики старообрядчества (прежде всего “огнеопальный” Аввакум) были ори-ентированы на важнейшую установку восточнославянской философии - разработку словологии. Древнерусская словология проявлялась в двух измерениях: онто-логическом и антропологическом. Эта традиция была задана Евангелием от Иоанна, где провозглашается изначальность, а следовательно, вечность слова (“искони бе слово”), актуализируется сущностное тождество слова Богу (“слово бе от Бога, и Бог бе слово”). Слово приравнивается к жизни (“в том живот бе”) и служит формой ма-териализации духа, воплощения Богочеловека - Иисуса Христа (“И слово плоть бысть. И вселися в ны. И видехом славу его”). В своем онтологическом статусе сло-во есть Бог, творец и зиждитель бытия. Но слово способно к ипостасной трансфор-мации, обретению антропологического статуса, благодаря чему оно срастается с кА-ждой отдельной личностью, отдельным народом, сохраняя их богообразность и богоподобие (Замалеев 1998: 261-262).

Старообрядцы были убеждены, что содержание непосредственно, ор-ганически связано с языковой формой, поэтому именно выражение (текст) и является “правильным”, а потому никакие изменения невоз-можны. У старообрядцев сохраняется “переживание знака как чего-то безусловного, внеположенного, от нас не зависящего. При таком пони-мании, если человек управляет знаками, играет ими, придает им новый смысл, вводит их в новые сочетания, это ему только кажется - на самом деле здесь проявляются наиболее глубокие связи между знаком и зна-чением, и человек сам оказывается игрушкой у потусторонних сил” (Ус-пенский 1994, 1: 356).

Конфликт конвенционального и неконвенционального понимания знака прояв-ляется не только на уровне языковой, но и визуальной (иконопись), музыкальной (церковное пение), театральной (появление представлений) сфер. Все, что не вписы-вается в рамки уже сложившегося, считается не-чистым, еретическим, не-христианским, а следовательно, не-истинным ⁸.

Изменение музыкального и текстового пространства во времена Никона связано с тем, что из церковного пения исчезают всевозможные глоссолалические попевки - так называемые “аненайки”- вставные слоги на-не-но и т.п., который старообрядцы считают речью Богородицы, ее восклицаниями. «Аненайки» - это своеобразная цер-ковная заумь, язык, на котором возможно общение с Богом (Коновалов 1908; Шкло-вский 1990). Выход из сферы номинации (называния) в сферу коммуникации (пони-мания) в осмыслении языка приводят к протесту против подобной зауми в церков-ном пении: ”еда ли Богъ послушаеть твоих абувъ, хабувъ, ахатей, аненайковъ” (“Му-сикии” Иоанникия Коренева) (Цит. по Успенский 1994, 1: 367).

Вот здесь-то и наступает “трагический” момент для примарной мотивирован-ности: суть имени не важна, важно то, насколько имя помогает общению. Если ста-рообрядцы уверены, что “на-не-но”, “ах-ох-ух”, “хаб-хоб-хеб”- это речь самой Бого-родицы, которая им неведома, но она так говорит, а потому эта речь священна, то нововерцы не видят проку в ней, поскольку ни с Богом (по причине незнания), ни с людьми (по причине непонимания) говорить так невозможно. Эта проблема всегда решалась церковью в пользу более архаичных, но понятных языковых форм.

Принципиальным здесь является и отношение к метафорическому, переносному употреблению, где метафора ассоциируется с языческими представлениями, следовательно, является отклонением от христиан-ства. Конвенциональность знака и метафоричность предполагают возмо-жность двойственной интерпретации текста; здесь актуализируется ас-имметричный дуализм языкового знака, поскольку “всякий раз, когда мы применяем слово как семантическую значимость к реальной Дей-ствительности, мы покрываем более или менее новую совокупность пре-дставлений <...> Но мы начинаем замечать это только тогда, когда раз-рыв между “адекватной” (обычной) и случайной ценностью достаточно велик, чтобы произвести на нас впечатление” (Карцевский 1964: 88).

С.Яворский, обосновывая необходимость понимания переносного значения (“тропического мышления”), заключает: “ Суть и прочия повсемственныя глаголы (т.е. обощающие наименования), но глаголы точию, а не самая истинна, и повсе-мственное имя за часть вземлется тропице (лат. tropice)” (цит. по: Успенский 1994, 1: 349-351).

 Здесь происходит отрыв слова от содержания, т.е. истиной считается не текст, а его содержание, которое следует правильно интерпре-тировать. Следовательно, метафорическое содержание в большинстве случаев первично, на что указывают и современные исследования, в том числе и этимологическая фоносемантика.

По-иному решается вопрос о метафорике в учении исихастов, для которых веду-щим стилем является стиль “плетение словес”, отличающийся обилием символов, метафор, сравнений и эпитетов, служащих для поиска “божественного глагола” для называния сущности предмета, для передачи его “души”, для “выражения Невы-разимого”. Неосязаемая сущность метафизического не может существовать в прост-ранстве “понятного”, а потому ее постижение возможно только через “сложное” (resp. непонятное).

Проблема конвенциональности языкового знака актуализируется и в петровскую эпоху. “Переименование” и именование является “созда-нием” нового государственного и административного устройства, что подкрепляется навязываемой сменой коммуникативного поведения, коллективных стереотипов, моды и даже личного (интимного) бытия ⁹.

При создании нового имени происходит утрата внутренней формы слов, отрыв содержания от звучания, усиливается конвенциональность знака, с чем не соглашаются ревнители старины.

В.К.Тредиаковский в переводах труппу заменяет на артель, антрепренер - на подрядчик, актеры - на театральныелюди, студия - на малярнаялавка, туалет - на уборныйстол, аплодисменты - на перечасьерукамии ногами, дуэт - на ариюдвоеголосную и т.п.(Ковалевская 1998: 105).

Парадоксальность петровской эпохи связана с тем, что физическое и интеллек-туальное насилие в навязывании “иноземного” бытия приводит к росту Националь-ного самосознания. В лингвистике проявляется интерес к проблеме отношения рус-ского языка к другим языкам, проблеме его родства с другими языками, что дает воз-можность активному развитию этимологических разысканий о происхождении раз-ных слов, о родстве русских корней с иноязычными.

Бурные лингвистические дискуссии в начале XIX в. исследовались в научной литературе (Булич 1912; Виноградов 1938; Левин 1964; Булаховский 1957; Мордовченко 1959; История лексики... 1981; Успенский 1994, II), поэтому коснемся лишь того, что связано с нашим вопросом.

Характерно, что в полемике между сторонниками “церковно-славянского” и “славенороссийкого” варианта литературного языка ве-сомым аргументом становятся ФС (синестемические) свойства: сама постановка вопроса о “старом” и “новом” слоге; поиски “коренного”, “первообразного”, “первобытного” облика русского языка; противо-поставление “жесткости” и “грубости” церковно-славянской стихии и “нежности” и “приятности” русского наречия.

Ср., напр., А.С.Шишков отвергает окончания на - щий как “неприятные” для слуха; К.Н.Батюшков говорит, что “первый изгнал из языка нашего грубые слова славянския”; А.П.Сумароков называет стихи М.В.Ломоносова “грубыми” и “пухлы-ми”(см. подробно: Успенский 1994, II: 382, 422, 442 и след.)

Интересное преломление в полемике “архаистов” и “новаторов” по-лучает вопрос о конвенциональности языкового знака, где явно просле-живается внимание к соотношению означаемого и означающего и “навя-зывание” нового знака.

Показательны здесь слова Н.М.Карамзина, который прямо призывал “давать ста-рым [словам] (славянизмам. - С.Ш.) некоторый новый смысл, предлагать их в новой связи”, причем специально предупреждал писателей, что делать это надо “столь ис-кусно, чтобы обмануть читателей и скрыть от них необыкновенность выражения” (цит по: Успенский 1994, II: 367).

“Новый мир” языка. Социальная ломка в России начала ХХ в. – ок-тябрьская революция большевиков в 1917 г. - привела к усилению кон-венциональности знака, которая отмечается во всех “новоязах” тотали-тарного общества. Отмирание, изменение функций социальных инсти-тутов приводит к созданию новой знаковости, которая “протестует” против уже существующего семиотического пространства.

Лексическая семантики тоталитарного языка обнаруживает тенден-ции: 1) редуцирования, вытеснения, трансформации константных семан-тических составляющих идеологии на уровне концепта; 2) создания ис-кусственных идеологем и квазиидеологем; 3) прямолинейной аксио-логической поляризации лексики; 4) кодифицирования нетрадиционной для языка лексической сочетаемости, отражающей идеологические стандарты (Купина 1995: 15).

Как и раньше, происходит навязывание коммуникативных, поведенческих, нравственных, интеллектуальных программ поведения. Начинают формироваться “языковая политика” и “языковое строительство”, которые призваны построить “наш, новый мир” бытия, преимущественно манипулятивным (“мифологическим”) способом ¹⁰. Ср., например, в анекдоте: Мы говорим «Ленин» - подразумеваем «партия», мы говорим «партия» - подразумеваем «Ленин». И так 70 лет – говорим одно, подразумеваем другое.

Советские вожди создавали новый семиотический континуум. Од-нако использование “несовершенных” технологий привело к тому, что конвенциональность знака четко осознавалась носителями языка и про-являлась в ситуации “диглоссии”: русский - “русский советский” (Геллер 1980), “русский социалистический” языки (Кронгауз 1994); польский - “ польский антитоталитарный” языки (Wierzbicka 1990).

Ср. юридическая формула сталинского времени “10 лет без права переписки” со временем становится идиомой, обозначающей расстрел.

 Однако наиболее интересно лингвосемиотичские проблемы языко-вого знака решались не в политическом дискурсе, а в философии, линг-вистике и литературоведении.

“Аненайки” эпохи “развитого социализма”. Время так называемого “зрелого социализма” и “эпохи застоя” доводит конвенциональность знака до логического абсурда: в официальном дискурсе языковой знак полностью отрывается от реальности, целенаправленно деформируется в идеологических целях, обретая характер “чинарской” “зауми” по форме, теряя всякий смысл, существуя на уровне мифа, не требующего объяснения.

Однако миф не требует объяснения потому, что он безусловно верен, тогда как советский язык не требовал объяснения потому, что его воспринимали как условия игры в официальном пространстве и не воспринимали как объект, требующий осмысления. В любом случае рефлексия по поводу связи означающего и означаемого в официальном дискурсе исключалась, однако сфера народной языковой игры тонко отмечала навязываемую конвенциональность языкового знака.

Советский язык - “непрекращающийся митинг. Мысль здесь абсолютно иск-лючается - таков язык <...> невозможно мыслить на непрекращающемся митинге у подножия памятника” (Мамардашвили 1992: 17). Сознательная мифологизация охва-тывает все сферы бытия: семья превращается в ячейку общества; люди - в строи-телей коммунизма; дети - в цветы жизни; сердце - в пламенный мотор; хлопок, уголь, нефть, лес, пшеница - в белое, черное, жидкое, зеленое, желтое золото; летчики - в хозяев пятого океана и покорителей голубых трасс; геологи - в колумбов подземных богатств; экономическая разруха - в отдельные недостатки экономики.

“Аненайками” советского строя можно считать любую официальную речь, поскольку пересказать текст того времени не представляется возможным, его можно только выучить наизусть.

Неоднократно подчеркивалось в воспоминаниях и анекдотах о Л.И.Брежневе, что он мог дважды прочитать один и тот же отрывок текста, не заметив повтора. Однако это актуализирует не столько интеллектуальное бессилие советского лидера, сколько семантическую опустошенность советского текста, его десемантизацию.

М.А.Кронгауз рассматривал язык зрелого социализма как “ритуаль-ный”: “общественная и политическая речевая деятельность была лишена информационного и игрового аспектов” (Кронгауз 1994: 235).

Ср.: народная рефлексия в анекдотах: Что представляет политика Горбачева: прогресс или обман? Прогресс обмана; За что сидишь? Ни за что. Врешь: ни за что десять лет дают, а у тебя пятнадцать.

Характерно, что все социалистические, как, впрочем, и другие тота-литарные языки того времени, выстраивали общую модель новой семио-сферы, отличаясь лишь в частностях (Cassirer 1946; Nowomova 1985; Bralczyk 1985; Кронгауз 1994; Геллер 1980).

Надо заметить, что подобное свойственно не только тоталитарным дискурсам, поскольку язык лжи, демагогии и несостоявшегося мифа может существовать в любом государстве. Ср., например, наблюдения В.И.Беликова над советским лозун-гом: “этот жанр никак не является национальным достоянием лишь советского наро-да; знаю о существовании одной достаточно показательной коллекции вьетнамского материала. Близки к нему некоторые западные клише рекламного происхождения” (Беликов 1994: 258).

Чем дальше отстоит знак от момента своего возникновения, тем бо-льше коннотативных смыслов он обретает. Наполнение знака коннота-тивными значениями часто предопределяет его символическую природу.

Существование знаков и символов обусловливает и наличие двух противопо-ложных оценочных позиций, занимаемых исследователями. С одной стороны, на практике знаки постоянно трансформируются в символы, каждый знак обрастает бе-сконечным числом символов. С другой стороны, в декларациях теоретического хара-ктера постоянно утверждается, что все является знаком, что символов не существует (Тодоров 1998: 261).

Знак и символ. Следует различать понятия знака и символа, которые часто подменяют друг друга как в философских, так и в лингвистичес-ких концепциях (Тодоров 1999: 278; Павловская 2001: 23), тогда как знак более тяготеет к эксплицитности связи между референтом и зна-ком, а символ содержит эти связи имплицитно, а потому часто утра-чивает мотивированность.

Различные знаки могут быть по-разному восприняты и интер-претированы человеком, что обусловлено его знанием кодов, которые связывают означающее и означаемое. Среди знаков наиболее сложным для понимания является символ.

В понятие символ вкладывают различные, часто противоположные, смыслы:

1) частный случай знаковости, ее наивысшая степень (знаки-символы в семио-логии Ч.Пирса); 2) наибольшая противоположность знаковости (архетипы в концеп-ции К.Юнга, где проявление бессознательного не может быть выражено как нечто определенное); 3) родовая категория, охватывающая все формы культурной деятельности (в «теории символических форм» Э.Кассирера язык рассматривается как одна из символических форм наряду с религией, мифологией, культурой, наукой); 4) глубинное измерение языка, шифр, где коммуникативная функция вторична (лексико-семасиологические универсалии и их развитие из языческой семиосферы в лингвистической генетике М.Маковского); 5) особый синтез условной знаковости (художественный образ) и непосредственной образности (аллегория), которые уравновешиваются и преобразуются в новое качество (А.Белый, С.Аверинцев) (НФС: 899).  

Под символом понимается как собственно знак, так и образ, в кото-ром заложен кроме первичного и более глубокий смысл, аналогия, зна-чение. Емкость символа различна: одни имеют широкое значение, так называемые символы символов, другие являют собою функцию метки, конкретного указания (автодорожные знаки, маркировка грузов, быто-вые символы на ярлыке одежды, компьютерный интерфейс). 

 Ср. символы символов: звезда – символ вечности, высоких устремлений, идее-алов, счастья, любви; христианский символ (Вифлеемская); символ сионистского движения (Давида); крест – символ жизни, человека, четырех сторон света, солнце-ворот, четырёх стихий, загробной жизни, бессмертия, бесконечности, удачи, атрибут богов Скандинавии, Ассирии, Персии, Индии; символ Христа, веры и Церкви; нациз-ма (фашизма); геральдические кресты; кресты тайных обществ (эмблема Розен-крейцеров, горящий крест ку-клус-клана, ) и общественных организаций (лорранский крест «Свободной Франции», крест мира («пацифик»), Красный Крест) (ЭС: 20-26).

В лингвистике различение знака и символа также размыто. По класс-сификации Ч.Пирса, немотивированные знаки (знаки-символы) противо-поставлены мотивированным знакам (иконическим и индексальным). Однако Ф.Соссюр категорически выводит символы из системы линг-вистических знаков (по Пирсу, иконические и индексальные знаки), ко-торые для него также немотивированы. Таким образом, в семиологии Соссюра, отрицающей символы, предметом исследования являются, по Пирсу, знаки-символы.

Ф.Соссюр рассматривал символы как «обычную ошибку при передаче слов, ко-торые первоначально имели исключительно прямой смысл» (цит. по: Тодоров 1999: 340). Однако в качестве языковых символов Соссюр рассматривает ономатопею и междометие («восклицание»), которые и выводит из системы лингвистических зна-ков, поскольку они мотивированы.

Символом является всякая структура значений, где один смысл, пря-мой, первичный, буквальный, означает одновременно и другой смысл, косвенный, вторичный, иносказательный, который может быть понят лишь через первый. Объединяя различные планы реальности в единое целое, символ создает собственную многослойную структуру, смыс-ловую перспективу, объяснение и понимание которой требует от интер-претатора работы с кодами различного уровня.

Многоуровневая структура символа последовательно увеличивает дистанцию между означаемым и означающим. Наслоение коннотаций приводит к тому, что символ теряет первичную мотивированность.

 Произвольный (немотивированный) символ определяется как услов-ный знак с четко определенным значением, в котором соотношение оз-начающего и означаемого обусловлены конвенцией. Немотивиро-ванный символ уделяет особое внимание означаемому, форма и денотат могут быть любыми.

А.Ф.Лосев определяет символ, исходя из его структуры, как встречу означа-емого и означающего, в которой отождествляется то, что по своему непосред-ственному содержанию не имеет ничего общего между собой – символизирующее и символизируемое. Существом тождества, следовательно, оказывается различие. А.Ф.Лосев говорит об отсутствии у символа непосредственной связи и содержатель-ного тождества с символизируемым, так что в существо символа не входит похожесть. Символ указывает на безусловно другое, а не на подобное (Лосев 1976).

Непроизвольный (мотивированный) символ основан на признании наличия общих свойств у символа и объекта, который он обозначает. Однако большинство исследователей говорят о мотивированности как обязательном условии символа.

А.Ф.Лосев считает, что символ вещи действительно есть ее смысл, который ее конструирует и модельно порождает. Символ вещи есть ее обобщение, которое имплицитно уже содержит в себе все символизируемое, хотя бы оно и было бесконечно. Символ вещи есть ее внутренне-внешнее выражение. Символ вещи есть ее структура. Символ вещи есть тождество, но это символическое тождество есть единораздельная цельность (Лосев 1976: 65-66).

Цв.Тодоров говорит о символической конверсии, при которой каждое сиволизирующее в свою очередь становится символизируемым; возникает цепь конверсий, которые могут продолжаться бесконечно, и каждое новое символизирующее приобретает новые символизируемые в результате предыдущих процессов символизации (Тодоров 1999: 284).

Чем большему числу конверсий подвергается символ, тем сложнее установить его первичную мотивированность. То же происходит и в семантической эволюции слова, где многочисленные семантические сдвиги приводят к утрате примарной мотивированности слова.

Ср. в символике: петух – древнейшая эмблема вестника рассвета, пробуждения, бдительности, призыва к возрождению и к бою. У язычников – эмблема Меркурия, в христианстве – эмблема Воскресения, у католиков – знак отречения апостола Петра. В Галии – символ борьбы и боя. Во Франции – символ независимости и свободы, а также задиристости и заносчивости. У римлян – фаллический тотем. В тибетской мандале – символ вожделения. У славян – «двойник» хозяина дома, опекун хозяйства; символ плодородия; стихия огня, символ пожара; оберег от нечистой силы, символ жениха (ЭС: 124; СМ: 307). Ср. сегодня в языке: красный петух - пожар, поджог; пускать петуха - устраивать пожар, сорваться на высокой ноте во время пения, речи. В говорах: как голландский петух - о плохо переносящем холод; как мохноногий петух - о человеке с шаркающей походкой; петухов будить - исполнять песню «Ой, петухи» на обрученье; петухов кружать - гадать на святках с использованием петуха; петухом петь - радоваться; петушьи косы - травянистое растение, похожее на хвост петуха (ФСПГ: 270, 34, 185, 178). Здесь очевидна существенная утрата древней семантики петуха и возникновения пейоративной (пренебрежительной, иронической) семантики.  

Ср. в этимологии: утрата примарной мотивированности: восторг «восхищение» родственно терзать, тереть, трогать (Черных 2: 238). В др.-рус. (с XI в.) въстъргъ - экстаз, забытье, утрата сознания, въстъргати - выдергивать; корень търг-; търгати - дрожать, биться (о людях), тьрзати - рвать (Черных 1: 169).

Можно говорить о том, что символ – это более сложный, многоуро-вневый знак. Понимание символа связано с интерпретатором, посколь-ку если код известен интерпретатору, то символ для него будет мотиви-рован. Если же интерпретатор не знает всех ступеней взаимосвязи поня-тия и знака, то знак будет для него не мотивирован.

Можно считать, что в задачу фоносемантики входит восстановление тех ступеней развития собственно знака (иконического, замещающего), хотя он также является символичным, в знаки-символы, т.е. установ-ение мотивированности как самого знака, так и его символической при-рды. Это означает «перейти от изучения знаковых систем, непосред-ственно осознаваемых и сознательно используемых людьми, к знаковым системам, которые людьми не осознаются, хотя ими и используются, бо-лее того, во многих случаях ими управляются» (Косиков 1994: 20). Од-ним из таких неосознаваемых кодов в языке является код фоно-семантический.

Несмотря на интенсивные разработки теории знака во всех указан-ных направлениях, задача построения синтетической концепции знака до сих пор не решена. Это обусловлено прежде всего тем, что знаки при-надлежат к сложным структурным образованиям, методы исследования которых пока еще в достаточной мере не разработаны (НФС: 392).

⇐ Предыдущая12345678910Следующая ⇒

Поделиться: