Поиски взаимосвязи звука и смысла в ХХ веке

“По имени житие, а не имя по житию...”: философия имени. “Фи-лософия имени” (термин А.Ф.Лосева) получила широкое развитие в нач. ХХ в. в трудах П.А.Флоренского, А.Ф.Лосева, С.Н.Булгакова (Флоренс-кий 1990; Лосев 1993; Булгаков 1953).

Изначально имяславие развивалось как учение об Имени Божием в традиции во-сточнославянской философской словологии, которое позднее пришло к оригиналь-ной концепции языка. В спорах имяславцев обсуждался вопрос о том, является ли Имя Божие только условным именем, как остальные слова языка, или это имя есть Сам Бог. Церковного решения эта проблема не получила и по сегодняшний день, однако работы имяславцев “дали определенный толчок развитию мысли – стимул и материал для создания философии слова” (Андроник (Трубачев) 1990: 425-426).

Один из центральных тезисов философии имени гласит: “Имя неот-делимо от сущности, и потому есть сама сущность; но сущность имену-ема, и потому она - не имя” (Лосев 1993: 156). А.Ф.Лосев писал, что “те-ории языка и имени не повезло в России” (Лосев 1993: 615), тогда как “каждая наука - в словах и о словах” (Лосев 1993: 628), а “имя - как мак-симальное напряжение осмысленного бытия вообще - есть также и ос-нование, сила, цель, творчество и подвиг также и всей жизни, не только философии” (Лосев 1993: 746).

Не вдаваясь в анализ сложнейшей концепции языка этих философов, которая неоднократно рассматривалась в литературе именно с позиций означающего и означаемого (Трубецкой 1994; Степанов 1985; Постовалова 1990; 1995; Андроник (Трубачев) 1990; Доброхотов 1990; 1996; Гоготишвили 1993 Камчатнов, Николина 2000), отметим лишь то, что в их работах указывается на “активное имяборчество” в философии и культуре того времени.

А.Ф.Лосев говорит о разламывании имен по духовной их сущности, отщеплении признаков от личности, перерождении имени собственного в нарицательное, отрыве имени от вещей (Лосев 1993а), но при этом отмечает “подлинную ономатологическую магистраль”, которая берет свое начало от “Кратила” Платона через философию Ф.Шеллинга и Г.Гегеля к В. фон Гумбольдту, К.Аксакову, А.Потебне, Г.Шпету, Э.Гуссерлю, А.Марти, Э.Кассиреру (Лосев 1993а).

Однако, несмотря на актуальность этой “магистрали” для развития языкознания, труды философов “не смогли оказать сколько-нибудь за-метного влияния на развитие отечественного языкознания. Онтологичес-кая теория смысла могла бы стать, но не стала основой разнообразных лингвистических исследований, то есть не превратилась в методологию лингвистической семасиологии” (Камчатнов, Николина 2000: 36).

Показательными являются выводы А.М.Камчатнова и Н.А.Николиной, которые глубоко и всесторонне исследуют философию имени в контексте номинации, решая проблему - “как происходит соединение звука со смыслом”: “Ф. де Соссюр неверно учил о том, что означаемым слова является понятие; на самом деле означаемым яв-ляется понимаемое понятие. Если смысл сам по себе есть отвлеченность, то понима-емый смысл является всегда индивидуально-языковым, вследствие чего он обязан иметь свое “лицо”, каковым и является его звуковой облик. Учить об условности языкового знака все равно что учить об условности человеческого лица; говорить, что смысл мог бы быть выражен любым другим сочетанием звуков, все равно что го-ворить, что у человека могло бы быть другое лицо. Будем ли мы считать себя сами-ми собой, если, взглянув в зеркало, вдруг увидим там вместо своего совершенно чу-жое лицо? ” (Камчатнов, Николина 2000: 60). В сущности здесь наряду с другими языковыми законами так или иначе постулируется фоносемантический закон мно-жественности номинации и принцип мотивированности языкового знака.

“Мир состоит из фонем, шумов, движений”: “заумный язык” фу-туристов и обэриутов. Общие замечания. Среди парадигм-маргиналий сле-дует особо выделить совершенно не затронутый исследователями пласт лингвисти-ческих штудий тех, кого мы сейчас рискнем объединить под условным названием авангарда 20-30-х гг., причислив к нему А.Крученых, В.Хлебникова, А.Туфанова, Я.Друскина и Л.Липавского. Может быть, вслед за Я.В.Лоя, эти маргинальные пара-дигмы объединяются под общим условным названием лингвистического модерниз-ма, или, точнее, языковедного андеграунда (Базылев, Нерознак 2001: 13-14).

Центральным вопросом в эстетических концепциях лингвомодер-нистов (футуристов и обэриутов) был вопрос о сущности слова: стрем-ление к адекватному (и даже идеальному) соответствию между означае-мым и означающим привели художников к созданию собственного язы-ка, так называемой “зауми”, “заумной речи”.

Поэты-заумники трактовали заумь как особый поэтический язык, не имеющий общесистемного значения, как “личный” язык (“творец индивидуален”), который не признает слов естественного языка. Понятие “заумь” выдвинуто теоретиками рус-ского футуризма в начале 20-х гг. ХХ века. Термин введен В.Хлебниковым, который пытался обнаружить общие законы прямой взаимозависимости звучания и смысла. Традиционно под заумью понимаются отдельные поэтические опыты русских футу-ристов (А.Крученых, В.Каменского, В.Хлебникова, Е.Гуро, В.Шершеневича, А.Ту-фанова и др.) и поэтов Объединения реального искусства (ОБЭРИУ) (Д.Хармса, А.Введенского, И.Бахтерева, Б.Левина, К.Вагинова, Н.Заболоцкого и др.).

 Суть этих поисков - “самовитое” слово “вне быта и жизненных польз” (В.Хлеб-ников). Футуристы рассматривали заумь как “грядущий мировой язык в зародыше, только он может соединить людей”. Создание “нового” языка, по мнению футурис-тов, являлось не только способом поэтического выражения, их творческой задачей, но и созданием нового средства переустройства мира. Обэриуты видели в зауми спо-соб не только творения собственного поэтического, но и бытового, комфортного для них, мира.

Рассматривая эстетические и лингвистические новации заумников, можно считать, что в творчестве футуристов актуализирован лингвосе-миотический аспект языкового знака, тогда как обэриуты были более склонны интерпретировать знак в философском контексте, однако в том или ином виде их поиски нового языка обусловлены стремлением к вскрытию “загадки слова и мироздания”.

Причем в том и другом случае речь идет об отказе от конвен-циональности знака, в том числе и лингвистического. Если футуристы так или иначе видели свой язык в той или иной семиосфере, то обэриуты отказывались от семиотичности как таковой, пытаясь выйти за рамки языка вообще и построить картину мира вне языкового континуума, на границе биосферы и семиосферы. Однако языковое выражение обэриут-ского “невыразимого” не позволяет им уйти далеко от того, что уже су-ществует в семиотическом пространстве их времени.

Ср.: «< …> в абсурдном мире ВСЕ уже сказано и сделано. Если уже никто НИЧЕГО не понимает, то надо “бить” (вместо “быть”), то есть перейти на эвидентность беззнакового приобщения (у Хлебникова это - каннибализм), или беззнакового (постзнакового) гробианизма. В апофатических жанрах герой или учитель таким образом демонстрируют ученикам несообщаемость истины или абсолютного (что встречается и в буддистких, и в христианских мистических текстах или жанрах поведения и поучения)» (Hansen-Lö ve 1994: 39).

Не случайно, Б.Эйхенбаум говорил о том, что “футуризм есть явление больше порядка психологически-языкового, чем эстетического” (Эйхенбаум 1987: 327). А творчество обэриутов точнее определяется не столько через лингвистику, сколько через философию, однако “филологи не имеют средств, чтобы идентифицировать философию у обэриутов, а философы не имеют желания этим заниматься” (Логос 1993: 7). Ср. также исследования и трактаты обэриутов: “Теория слова”, “Исследо-вание ужаса”, “Разговоры” Л.Липавского; “О времени, о пространстве, о сущест-вовании”, “Измерение вещей”, “Одиннадцать утверждений Д.И.Хармса”, “Трак-тат более или менее по конспекту Эмерсена”, “О круге”, “Предметы и фигуры открытые Даниилом Ивановичем Хармсом” Д.Хармса; “Это и то”, “Классификация точек”, “Движение”, “Вестники и их разговоры” Я.Друскина и др.

Филолог, если, конечно, он осознает границы собственной дисциплины, отходит в сторону, когда приходит философ и говорит: я знаю, как это понимать. Если он “приходит” (Логос 1993: 141). Поскольку философское осмысление идей обэриутов еще впереди, остановимся лишь на отдельных лингвистических положениях, выдви-гаемых обэриутами.

При категорическом отрицании обэриутами эстетических основ фу-туристов можно отметить общие языковые тенденции этих направлений: “новые” лингвистические технологии создания “нового” слова; возвра-щение к архаичным семиосферам; обращение к “утраченным” языковым формам или жанрам, сохраняющим языковую архаику; внимание к фо-нетической стороне языка и стремление обнаружить отчетливые связи между означаемым и означающим; сопоставимость синкретизма и пан-семантизма “первобытного” мироощущения В.Хлебникова и “иеро-глифического” способа мышления обэриутов.

Общеизвестно влияние на язык футуристов и обэриутов фольклорной речи, вплоть до копирования (особенно заумных жанров) (Сажин 1999; Парнис 1978; Жаккар 1995; Кацис, Одесский 2001; Григорьев 2000): заговорные, магические и сакральные тексты, детский фольклор и фольклор для детей у В. Хлебникова, Д.Хармса и А.Введенского; нескладухи у Д.Хармса и А.Введенского; жанр нескла-духи особенно любим Д.Хармсом, в его сборнике (1988) 90 % текстов (данные по: Хитренко 1997) построены по этому принципу.

Ср. также обилие аномальных единиц, которые характерны для живой народной речи, в текстах Д.Хармса, А.Введенского, Н.Заболоцкого; в сборнике В.Хлебникова (Хлебников 1989) только звукоподражания составляют 19, 1 %, у А.Крученых (Крученых 1989) - 12, 4 % (данные по: Хитренко 1997).

 

“Художник, как Адам...”: языковой знак в концепциях В.Хлеб-никова, А.Крученых, А.Туфанова. Проблема мотивированности языкового знака в концепциях футуристов - это попытка возврата слову его “первоначального” смысла, что неизбежно приводило их к идее “первобытного” языка, который сохраняется в современном языке, в том числе и в зауми.

Принципы своего творчества футуристы неоднократно и настойчиво заявляли в многочисленных манифестах и декларациях: “Свояси” В.Хлебникова (1914), “Кукиш пошлякам” А.Крученых (1923), “Декларация заумного слова” и “Апокалипсис в рус-ской литературе” Хлебникова-Крученых (1923), “Слово как таковое” А.Крученых (1920), “Пощечина общественному вкусу” В.Хлебникова (1924), “Садок судей” (1925), “К 41” (1930), “Декларация заумного ордена” (1930) и др.

Одним из важнейших признается принцип творчества, который можно назвать фоносемантическим: “Мы стали придавать содержание словам по их начертательной и фонической характеристике” (Литера-турные манифесты 1929: 79).

Исследователи неоднократно отмечали стремление футуристов к “доисторическому периоду языка”, их “эстетический атавизм”, служащий “напоминанием исходных начал данной словесной культуры и постоянным возвращением к ним” (Винокур 1943: 99; Бурлюк 1920: 22; Nilsson 1980, 1984).

“Новый” язык футуристы находили в уже существующем языковом узусе: возвращение в праязыку, который воплощен в фольклорных Жан-рах, прежде всего в заумных (В.Хлебников); словотворчество (А.Круче-ных); реально существующая заумь, которую должен услышать поэт (А.Туфанов) ²⁴.

Не касаясь философских, эстетических и других аспектов зауми, остановимся лишь на поисках связи означаемого и означающего в линг-вистических новациях футуристов.

Изначально футуристы понимали заумь как “пред-язык” (Хлебников 1986: 55), “до-умный” язык: “недо-слова поднимаются со дна сознания нашей памяти, памяти наших предков, кричащих на дереве о чем-то им еще непонятном” (Маяковский 1988, 2: 300); “это шевелящийся хаос поэзии, это до-книжный, до-словный хаос, из которого все рождается и в который все уходит” (Шкловский 1987: 254).

Характерно, что, пытаясь возвратиться в началам языка, футуристы декла-рируют единство логосической и эволюционной теорий языка, где наделяют себя функцией библейского Адама (“Художник увидел мир по-новому и, как Адам, дает всему свои имена” А.Крученых), который создавал язык в эволюционном развитии (“птичий”, “заумный”, “звездный” язык В.Хлебникова; ср. также система символов в “личном языке” как распадающаяся мифология А.Введенского и др.).

Наиболее яркой и последовательной является лингвистическая кон-цепция В.Хлебникова, которую Ю.С.Степанов определяет как “поэтику имени” (Степанов 1985: 197). Пути возвращения к “до-умному” языку он искал в самом языке, от которого отказывался (что, кстати, не отно-сится к диалектному народному языку), и других, уже существующих, семиосферах.

Ср. обращение к праславянскому языку (“обязателен праславянский язык как основа стихийности”); культуре Древнего Востока и Древнего Египта, где Хлебникова привлекают тайные (resp. заумные) надписи, начертанные на пирамидах, тронах фараонов, поясе и короне царицы Нефертити из Храма Солнца (ср. также “иероглифический” способ мышления “чинарей”); культурному освоению мифа (именослов, трансформация сюжетов, декларативное введение мифологи-ческого хронотопа); настойчивое обращение к “карнавальному” языку, языку мисте-рий и сакральных текстов; “личный” язык поэта существует в рамках диалектной, фольклорной, экстатической, глоссолалической, детской и даже терминологической научной (орнитологические справочники почти полностью воспроизводят “птичий” язык поэта) речи. Ср. также признание поэта в том, что его русалки “держат в руке учебник Сахарова и поют по нему” (Хлебников 1928, 2: 200).

Однако все это не удовлетворяло поэта, поскольку «заумная речь несравнима с доязыковыми ономатопеями, как обнаженный сегодняш-ний европеец несравним с обнаженным троглодитом» (Якобсон 1983: 316). В.Хлебников пытался найти свой поэтический язык через множес-тво “языков”, которые в большей или меньшей степени связаны со зву-коизобразительностью.

Исследователи идиостиля В.Хлебникова настаивают, что важно не смешивать “заумный язык” (“Бобэоби...”) со “звездным языком” (“Слово об Эль ” и “Зангези”), а последний не интерпретировать как “язык звезд”, поскольку это собственно интерлингвистический объект - язык для обитателей звезды, называемой Земля. Существенны в хлебниковской иерархии сходства и различия между “заумью”, “звукописью” (“песни звукописи” в “Зангези”), а также “языком богов” и “птичьим языком”; последним посвящены отдельные части “Зангези”. При этом “язык птиц” - это достаточно строгая, отвечающая орнитологии 20-х гг. звукозапись “голосов птиц в природе” (Григорьев 1983: 74-118; Mickiewicz 1984: 363-464).

Все языки В.Хлебникова лежат в сфере фоносемантики: “заумный” и “звездный” (“священный язык язычества”) языки - преимущественно звукосимволические; “язык богов” (преимущественно “междометный”) и “”язык птиц” - звукоподражательные.

Создатель “нового” языка идет по тропе, проложенной его далекими предками (ср. звукоподражательная, междометная, ономатопоэтическая, трудовых выкриков теории происхождения языка), а потому совершенно естественны в его творчестве все «первобытные» единицы. Ср. богатейший набор звукоподражаний, междометий и подзывных слов, используемый В.Хлебниковым: а, ай, ау, ах, ей-ей, о, ой, ох, тпру, у, улю-лю, ух, фи, фырр, фу, цыц, эге-ге, эй, эх, бах, ха-ха-ха, хо-хо-хо, пли, мяу, м-му, а-ха-ха, а-ца-ца, ббаам-паах, бом, бим, бам, бу-бу-бу, бух-бах-бах, взы, га-га-га, гау-гау, гм, гоп, гу-гу, ззыз жжа, и-их, кап-кап-кап, киш, кши, кук, ку-кук, лата-тах, ля, м-м э-э, ни гу-гу, но-но-но, пата пап та, птах-птах, та-та, тай-тай-тарарай, тах-тах-тах, тра-ра-ра, трах, трах-тах-тах, хи-их-хи, хи-ха-хо, цить, чих, чу, эво-э, эго-э, э-е-е, эй и др. (Григорьев 1990: 158).

Более того, увлечение работами А.Н.Афанасьева, А.А.Потебни, Д.Ровинского, И.П.Сахарова, В.И.Даля приводит В.Хлебникова к необ-ходимости возвращения мифа в слово, где происходит отождествление слова и вещи.

Моделью своего словотворчества поэт избирает слова из словаря В.Даля куроцап, каркун “ворон”, мигай “глаз”, лепета “собака”, поползух а “змея” и т.п., где внутренняя форма, связь означаемого и означающего очевидна: “новое слово не только должно быть названо, но и быть направлено к называемой вещи. Словотворчество не нарушает законов языка” (Хлебников 5: 234).

Футуристические языковые эксперименты В.Хлебникова привлекли внимание ОПОЯЗа и МЛК, которые отмечали особое стремление поэта найти новые пути связи означаемого и означающего.

“Вся суть его теории в том, что он перенес <...> центр тяжести с вопросов о звучании на вопрос о смысле. Для него нет не окрашенного смыслом звучания” (Тынянов 1928: 25-26). Желаемое единство содержания и выражения В.Хлебников хотел сделать действительным - путем искусственной семантизации фонетических и грамматических форм (Гофман 1936: 233).

В.Хлебников не мог примириться с асимметричным дуализмом языкового знака, при котором одни и те же формы передают разные смыслы, а единство смысла получает разное языковое выражение: поэт стремится установить одно-однозначную связь между означаемым и означающим, что вряд ли возможно, поскольку даже семантические “примитивы” развивают множество значений (ср. ку-ку 1) звукоподр. крику кукушки; 2) перен. о странном человеке).

Поэт стремится к преодолению конвенциональности знака, однако естественный язык не выпускает его за пределы своей системы, позволяя лишь воскрешать “забытые” формы и приемы.

 В статье “Свояси” (1919) “председатель земного шара” мечтает “на-йти единство вообще языков” и проложить “путь к мировому заумному языку”, который вобрал бы в себя “славянское чистое начало”, “струны Азии”, “грань Египта”, “тяготение метели севера к Нилу и его зною”, “числовое письмо” (Хлебников 1987: 36-37), что коррелирует с идеями универсального языка и универсальной грамматики.

Пансемантизму В.Хлебникова оппонирует Г.О.Винокур, считая, что “Хлебников ищет смысла и там, где его не может быть по природе: и в отдельном, взятом сам по себе звуке, и в случайных совпадениях, которые он обнаруживал в числовых выражениях исторических дат” (Винокур 1990: 252).

Однако время показывает, что чудаковатый футурист, вероятно, был прав, поскольку специалисты находят серьезные основания утверждать о многих научных прозрениях поэта: географическое открытие закона градостроительства (Кудряшов 1987); “открытие метабиоза”, напрямую связанное с проблематикой В.И.Вернадско-го и А.Л.Чижевского, “теорией мнимостей” П.Флоренского и понятиями “время био-сферы” (В.Вернадский), “хронотоп” (А.А.Ухтомский), “историометрия” (А.Чижев-ский) (Бабков 1987) и мн. др. “Среди этого “мн. др.” и ставший почти привычный экологический “бум”, эмблемой которого, между прочим, могла бы стать “бабочка Хлебникова-Брэдбери” (Григорьев 1990: 109). Очевидно, что Хлебников существует в общесемиотическом пространстве времени.

Наделяя смыслом отдельные звуки, В.Хлебников входит в литературную тради-цию, где существуют С.Малларме, Ш.Бодлер, А.Рембо (Степанов 1984), К.Бальмонт и А.Белый (Тименчик 1977). И совсем не новы фоносемантические поиски значения звукобукв: “Если взять одно слово, допустим, чашка, то мы не знаем, какое значение имеет для целого слова каждый отдельный звук. Но если собрать воедино все слова с первым звуком Ч (чаша, череп, чан, чулок и т.д.), то все остальные звуки друг друга уничтожат и то общее значение, какое есть у этих слов, и будет значением Ч. Сравнивая эти слова на Ч, мы видим, что все они значат одно тело в оболочке другого; Ч - значит оболочка. И таким образом заумный язык перестает быть за-умным” (Хлебников 1933: 235).

При всей самобытности и оригинальности языкового мышления В.Хлебникова, очевидно, что поэт творит в пространстве уже существующего лингвистического, фольклорного и мифологического континуумов.

Однако более важной в творчестве футуристов представляется “акса-ковская” традиция: строительство «звуковой грамматики».

Г.О.Винокур считает, что языковое “строительство” футуристов было “не столь-ко лексикологично, сколько грамматично”; его продуктами становились “не неоло-гизмы, а особое употребление суффиксов, <...> не необычное заглавие, а свое-законный порядок слов, не “небывалые звуки”, а неизвестные языку звукосочетания (например, зияния)” (Винокур 1990: 18).

Идея В.Хлебникова “сводится к семантизации консонантов (“единиц азбуки”), т.е. к превращению их в морфемы, значения которых опреде-ляются словами из семантических полей «пространство», «движение» и «математическое действие» (Григорьев 1982а: 154). Здесь “мы имеем возможность говорить о творчестве в области некоей “звуковой грамматики” (Винокур 1990: 20).

На это же указывает и Р.Якобсон, анализируя хлебниковское “Бобэоби” и отме-чая зияние (лиэээй), твердость согласных перед е (вээоми) и необычные группы согласных (гзи-гзи-гзэо) (Якобсон 1987: 313).

Сам поэт говорит о “внутреннем склонении слова”, под которым по-нимается чередование окказиональных вокалических “флексий” внутри паронимических “основ” (вал-вол, весь-высь, лес-лыс, жечь-жить, стыд-стужа, злой-зола и пр.) (Хлебников 291).

Своеобразной “звуковой грамматикой” выступают в творчестве В.Хлебникова аномальные единицы (ср. выше уникальный набор междометий и звукоподражаний, которые “во множестве (иногда в изобилии) встречаются в самых разных текстах Хлебникова”) (Григорьев 1990: 158). Характерно, что понятие “междометие” у Хлеб-никова существует на уровне синестезии: он говорит о “междометии башен”. Ср. также: Н.Асеев в статье “Ухват языка: Приставки” пытается найти общее значение квазипрефиксов су-, ту-, па-, го- и др. Например, су- - “неполное бытие”: су-мрак, су-мерки, су-кровица, су-глинок, су-к, су-гроб (Асеев 1917, 5)

Можно говорить о том, что в творчестве футуристов идеи граммати-ческой фоносемантики получают весьма широкое теоретическое и прак-тическое применение.

В “зауми” А.Крученых актуализируется не столько семантический, сколько синтаксический аспект. “Сдвигология” А.Крученых определяет сдвиг как “делание слова, конструкция, наслоение, накопление, располо-жение тем или иным образом слогов, букв, слов”, результатом которого должно стать “единое звуко-смысловое пятно” (Крученых 1992: 11-12). Это “звуко-смысловое пятно”, по А.Крученых, и является смыслом поэ-тического творчества.

Все виды сдвигов, выделяемых поэтом (Крученых 1922), так или иначе приводят к “слому” привычной синтагматики: фонетический (нетипичные консонантные сочетания звуков; диссонансы): Бахнат-хнат-бы/ Нат-бы-хат/ ат-хыб-н), слоговый (стремление к односложным (нетипично коротким) или многосложным (нетипично длинным); зияния, дифтонги: Пегас стар стал/ Зуб ужнет; Крылышкуя золото-письмом), ритмический (пропуск метрических ударений и накопление ударных); смысловой (конфликт ясной и запутанной фразы, обыденного и терминологического слова, “заумного” и системного языка; ср. также “галантерейный язык” обэриута Н.Олейникова); синтаксический (несогласованность, пропуск частей предложения, “неправильное” их расположение: Белый лошадь хвост бежали вчера телеграммой); начертательный (почерк, шрифт, рисунки, двойное/тройное написание); чтение (декламация, хор, пение) и пр.  

 В.Шкловский выделяет три вида заумного в творчестве А.Крученых: 1) заумное (песенная, заговорная, наговорная магия) (хлебниковская “до-умь”); 2) разумное (то, что перед научным познанием); 3) наобумное (алогичное, случайное, творческий порыв, механическое соединение слов: оговорки, опечатки, ляпсусы) (Шкловский 1985: 54). Эти виды зауми так же, как у В.Хлебникова, существуют в контексте “забытого” семиотического, семиотического и вне семиотического (или личного семиотического) пространства.

 “Заумь” в понимании А.Крученых близка к экстатической речи, о чем свидетельствуют не только виды актуализируемых поэтом сдвигов, но и интенции художника. Подобными прагматическими установками определяется как собственно экстатические формы речи (сектантские глоссолалии, камлания юродивых, кликуш, шаманов и т.п.), так и употребление в речи аномальных языковых единиц (Шляхова 1998).

 К заумному слову прибегают: 1) когда художник дает образы еще не вполне определившиеся; 2) когда не хотят назвать предмет, а только намекнуть; 3) когда теряют рассудок (ненависть, ревность, буйство); 4) когда не нуждаются в нем (религиозный экстаз, любовь) (Крученых 1913).

А.Крученых в роли “первочеловека” создает собственную проторечь, где связь означающего и означаемого очевидна, где не происходит деэ-тимологизации слова в результате его длительного существования в язы-ке, где разрушается асимметричный дуализм языкового знака. При этом значимой в слове становится семантика звука, его первоначальная чис-тота (в терминах фоносемантики - примарная мотивированность).

“Слова умирают, мир вечно юн. Художник увидел мир по-новому и, как Адам, дает всему свои имена. Лилия прекрасна, но безобразно слово лилия, захватанное и “изнасилованное”. Поэтому я называю лилию еуы, - первоначальная чистота восстановлена <...> Стих дает (бессознательно) ряды гласных и согласных. Эти ряды неприкосновенны. Лучше заменять слово другим, близким не по мысли, а по звуку (лыки-мыки-кыки)” (Крученых 1913). А.Крученых словно “оживляет”, воплощает в реальность ономатопоэтическую концепцию происхождения языка А.А.Потебни, который считал, что язык создавали “поэты”; признание “поэтического” слова сообществом делало его фактом формирующейся языковой системы.

А.В.Туфанов (“Палитра морфем”, “Заумие”, “К зауми”) пытался обобщить и завершить лингвистические изыскания В.Хлебникова, однако “заумь”, по А.В.Туфанову, не следует изобретать, ибо она уже существует, а художник должен лишь услышать ее. Биологическая и семиотическая фоносферы существуют у А.В.Туфанова на равных, они неразделимы.

Заумь существует в природе так же, как растения и животные. Она естественная часть бытия: “Мир богат ощущениями, создающими осо-бую музыку, он состоит из фонем, шумов, движений” (Туфанов 1923: 125). Особое внимание уделяется “языку птичьего пения”.

А.В.Туфанов выделяет в слове две составляющие: эмоционально-ди-намическую и информационную. Именно отказ от информационной (resp. семиотической) составляющей и сосредоточенность на интуитив-ном восприятии, аллитерации, гармоническом движении и ритме являют собою, по А.В.Туфанову, суть “зауми”.

Основное внимание А.Туфанов уделяется исследованию ЗС, который определяется через механизмы синестезии. На материале морфем анг-лийского языка (в сопоставлении с фонетикой семитских языков, япон-скими звуковыми жестами, английскими предлогами и звуковыми ак-кордами русских частушек) автор определяет ЗС (синестемические) функции «движения» согласных фонем.   

«Материалом моего искусства служат произносительно-слуховые единицы язы-ка, фонемы, состоящие из психически-живых элементов – кинем и акусм. «Звук» ре-чи сам по себе есть движение кинем и акусм, с параллельным им движением акусти-ческого ощущения; он также близок к природе, как музыкальный звук и как жест в орхестике Isedora Dunkan, где материалом искусства служит само движение, напол-няющее время музыкального ритма. Не «воскрешение слов», а воскрешение фун-кций фонем – вот моя задача, завершившаяся открытием 20-ти неполных законов: каждая фонема имеет психическое сцепление с ощущением: m - пространственно-замкнутого движения, свободного под покровом; n - преграды в замкнутом прост-ранстве; h - прикрытия и свободного движения к центру и прикрытию; g – хаоти-ческого вне прикрытия; t - усиления преграды, вызывающей изменение направле-ния» и пр. (Туфанов 2001: 28, 32).

 Значимым в концепции А.Туфанова является установление взаи-мосвязи артикуляторных характеристик звука и движения органов арти-куляции с тем смыслами, которые передаются посредством этих харак-теристик и движений. Можно говорить и о том, что А.Туфанов близко подошел к понятию фонемотипа.

“Если смысл уподобить небу...”: языковой знак в концепциях Д.Хармса, А.Введенского, Я.Друскина, Л.Липавского. Первоначально находясь под воздействием эстетики футуристов, обэриуты позднее объединяются в поисках слова на другом пути ²⁵.

Основной принцип поэтики обэриутов - абсурд, алогизм, который восходит к неконвенциональности, в том числе и знаковой. “Все более отчетливым становится основополагающий онтологический (и эстети-ческий? ) принцип Хармса, который можно назвать тотальной инверсией. Суть этого принципа во всеобщей смене знака...” (Сажин 1999: 10). “На самом деле ОБЭРИУты создавали только “видимость бессмыслицы”, потому что очевидной бессмыслицей будет заумное слово, а его в творчестве ОБЭРИУтов нет. “Если мы заводим разговоры, то вы дураки должны их понимать” (Жаккар 1995: 1021). Обэриуты подчеркивают отличие их поэтического языка от футуристской зауми, которой в то время называют всякий “непонятный” текст.

“Непонятность” является безусловным признаком текстов обэриутов, однако обэриуты считают, что “нужно быть побольше любопытным и не полениться рас-смотреть столкновение словесных смыслов. Поэзия не манная каша, которую глота-ют не жуя и о которой тотчас забывают” (цит. по: Герасимова 1990). Именно “столк-новение словесных смыслов” обыденного языка определяет специфику языка обэри-утов. Здесь обнаруживаются совсем иные пути поиска первоначальной “чистоты” слова. Однако при этом обэриуты продуктивно использовали суффиксы народного происхождения (молоток-колоток); создавали слова на основе детской считалки (часы часыкают); связывали слово и действие (действенность); искали “скрытую энергию содержащуюся в слове”; актуализировали важность ритма и повторений ²⁶.

Обэриуты А.Введенский, Д. Хармс, Л.Липавский и Я.Друскин, каж-дый по-своему, были озабочены поиском первоначальной “картины ми-ра”, созвучной их поэтической онтологии. “Поэтический наблюдатель “видит”, как от предметов отделяются их имена (будто слезает обго-ревшая кожа), и они больше не оказывают сопротивления ритмам на-блюдающего глаза, они соритмичны его эфирной свободе” (Подорога 1993: 147- 148).

Я.Друскин находит сходство поэтических систем Д.Хармса и А.Введенского в бессмыслице: семантической (нарушение правил “нормальной” речи) у А.Введенского и ситуационной (алогичность человеческих отношений и ситуаций) у Д.Хармса (Друскин 1989: 108).

Речь идет о том, что мир, который находится в ведении языка, есть мир осмысленный, тот же мир, но остраняющий язык, есть мир бессмысленный. А.Введенский и Д.Хармс оглядывают его строение через “незаделанные дыры бытия” (М.Мамардашвили), т.е. через те, которые открываются в сновидении, глубокой медитации, в нюхании эфира и, наконец, в переживании смерти. Открывается новая близость с миром, теперь язык не препятствует миру напрямую захватывать нас (Подорога 1993: 145, 147). Если принять за основу подобную интерпретацию, то совершенно очевидно, что здесь актуализирована идея “внутренней формы” языка, которую не принимали обэриуты, ибо она “ломает” собственное видение мира.

Бессмыслица А.Введенского не может быть понята: “понять бес-смыслицу нельзя: понятая бессмыслица уже не бессмыслица. Нельзя также искать смысл бессмыслицы; смысл бессмыслицы - такая же, если не большая, бессмыслица. “Звезда бессмыслицы” - есть то, что нельзя услышать ушами, увидеть глазами, понять умом” (Друскин 1989: 109).

Однако, отказываясь от понимания бессмыслицы, “чинари” все же пытаются определить ее: Л.Липавский вводит понятие иероглиф; Я.Друскин определяет ее как “абсолютную реальность”, как “Логос, ставший плотью”, причем Логос как “смысл” и “слово” одновременно. Н.Заболоцкий понимает бессмыслицу А.Введенского через метафору: “Но старая метафора легко стерлась - и акмеистическая, и футурис-тическая. Обновление метафоры могло идти лишь за счет расширения ассоциатив-ного круга - эту-то работу Вы и проделываете, поэт, с той только разницей, что Вы материализуете свою метафору, т.е. из категории средства Вы ее переводите в некоторую самоценную категорию” (Заболоцкий 1993: 26).

Обэриуты каждый на свой лад искали суть мира, однако понятия ие-роглиф (термин Л.Липавского) и вестник (термин Я.Друскина) пони-маются обэриутами как объединяющие их взгляды.

Иероглиф - “некоторое материальное явление, которое я непосредственно ощу-щаю, чувствую, воспринимаю и которое говорит мне больше того, что им непос-редственно выражается. Иероглиф двузначен, он имеет собственное и несобственное значение. Собственное значение иероглифа - его определение как материального яв-ления - физического, биологического, психофизиологического. Его несобственное значение не может быть определено точно и однозначно, его можно определить ме-тафорически, поэтически, иногда соединением логически несовместимых понятий, то есть антиномией, противоречием, бессмыслицей” (Друскин 1989: 109). Иероглиф листопад в понимании Л.Липавского: его собственное значение биологическое; несобственное - ощущения, чувства, мысли, вызываемые в нас, когда мы его наблюдаем: жизнь, смена человеческих поколений, исторические периоды.

Понятие «иероглиф» сопоставимо с синкретизмом и пансемантизмом “первобытного” мироощущения В.Хлебникова, однако здесь более оче-видно средневековое мышление (“иероглифы” как характерные черты, знаки и тайные слова у М.Фуко в “Словах и вещах”) и влияние вос-точной философии (Герасимова 1990) ²⁷.

Иероглиф можно интерпретировать через понятия этимологии, где собственное значение можно понимать как этимон, а несобственное - как процесс изменения семантики слова и его деэтимологизации (утраты первичного мотива номинации), представление о полиэтимологичности (различной степени приближения к первоначалам), что приводит научную этимологию к “обэриутской” абсурдности.

Ср., например, общий этимон слов соль и сахар, конец и начало, холеный и холод, пламя и пепел; восхождение значений “вчера” и “сегодня” к значению “гореть, светить”, которое восходит к значению “резать, гнуть” (Черных 1-2). Ср. также ис-следование иероглифов у А.Введенского, большинство из которых соответствуют традиционным значениям мифологических архетипов (Герасимова 1990).

Не менее фоносемантично понимание термина вестники: снятие ав-томатизма (конвенциональности) в понимании слова; знание “первона-чал” до-языка, “языка” биосферы; “существование вещи” как ее суть.

Ср. текст Я.Друскина “Вестники и их разговоры” и комментарии автора к нему (в скобках), записанных М.Мейлахом: “Вестникам известно обратное направление. (прямое направление - направление автоматизма). Они знают то, что находится за вещами (т.е. способ существования. Необходим переход от существования к способу существования, они уже знают способ существования.) Вестники знают язык камней Они достигли равновесия с небольшой погрешностью. Они говорят об этом и о том (т.е. молчаливый, дорефлективный язык, отличный от нашего, рефлективного; это и то - основные термины данного круга произведений, относящиеся как бы уже к языку послерефлективному и обозначающие, условно говоря, имманентное и трансцедентное)” (Друскин 1993: 93-94). В своих записных книжках Д.Хармс записывает: “Друскин читал <...> “Вестников”. Я - вестник”.

Правомерность ФС подхода к интерпретации теории обэриутов кос-венно подтверждается и кружением обэриутских разговоров вокруг тем, непосредственно связанных с фоносемантикой.

Ср. в “Разговорах” и трактатах: проблемы происхождения человека (=языка): Д.Д. и Д.Х. впервые познакомились с друг другом. Они разговаривали о замкнутости эр, о неправомерности выхода из своей эры; о ложности понятий “первобытный че-ловек” и “первобытная земля” - их никогда не было, всегда была своя высота и своя сложность (Липавский 1993: 13);

 звукосимволическая характеристика речевых звуков и частей речи: Н.М. Научите же и нас, как списывать с теории академика Марра!.. А по-моему, слова, начинающиеся на П, обозначают шар. Н.А. Например, шар? Н.М. Это иностранное слова. Н.А. Тогда, круг? Н.М. Тоже иностранное (Липавский 1993: 23); “В” и “на”. Почему говорят: в Малороссию, но на Украину; в Остен, но на Ривьеру; в Крым, но на Кавказ? Потому что “на” обозначает проникновение без сопротивления, когда нет точной границы, а “в” прохождение через границу. Первое для географических и этнографических районов, второе для административных и политических. Крым прежде был царством. (Липавский 1993: 60); По слову Хлебникова, женственные согласные служат лишь средством смягчения мужественным шумам, но едва ли можно безнаказанно пренебрегать женственностью первых. Только гласная может заставить стихи плыть и трубить, согласные уводят их к загробному шуму (Заболоцкий 1993: 126);

 ощущение конвенциональности знака, потеря взаимосвязи означаемого и означающего: Н.М. В этом и удивительность А.В., что он может писать, как графоман, а выходит все прекрасно. Недостаток его другой, что он не может себя реализовать. Л.Л. Что это значит? Н.М. Найти условный знак, вполне точный. Гоголь и Хлебников его, например, не нашли <...> Но Пушкин, Чехов или Толстой реализовали себя (Липавский 1993: 32); Д.Д. Произошла потеря осязаемости вещей, вместо них встали кредитные билеты (Липавский 1993: 48);

 особое внимание к физиологической стороне бытия: Д.Х. Я знаю: для большинства людей отвратительно все раздутое, мягкое, зыбкое. Между тем в этом сущность физиологии (Липавский 1993: 61); В 1936 году Д.Хармс записал: “Я видел однажды, как подрались муха и клоп. Это было так страшно, что я выбежал на улицу и убежал черт знает куда”(Друскин 1989: 113); На вопрос “меня интересует...” наряду с духовным обэриуты отмечают: Н.М. - питание, женщины, ликвидация брезгливости, чистота и грязь; Н.А. - мясо и тесто; Д.Х. - запахи, уничтожение брезгливости, умывание, купание, ванна, чистота и грязь, пища, что делают люди наедине с собой, половая физиология женщин; Л.Л. - тело, рост, дыхание, пульс, ужас, головокружение, типы женщин, причины полового тяготения, старость, угасание потребностей, волосы, одинаковое выражение лица у разных женщин в некоторые моменты (Липавский 1993: 7-8).

Наиболее лингвистичен (но менее известен) в своих исканиях Л.Ли-павский, который в “Теории слов” попытался выстроить само-стоятельную концепцию языкового знака ²⁸.

Теория слов Л.Липавского сводится к пяти принципам, которые на первый взгляд кажутся непонятными, чисто “обэриутскими”.

 “Первый: слова обозначают лишь то, что они есть на самом деле - напряжение и разряжение; поэтому они не имеют предметного значения, а обозначают изменение среды подобной жидкости. Второй: таблица их исходных (дыхательных) элементов с тождественными значениями, так что каждый язык как бы переплетение многих языков (рядов); состав элементов согласная с гласной или согласная с полугласной и гласной. Третий: значение элемента неограниченно; но мы можем его очертить тремя понятиями - стремить(ся), тянуть(ся) и хвата(и)ть. Четвертый: все последующие значения образуются сужением или приложением к частным случаям значения исходного элемента. Пятый: формы всех слов образуются из исходных элементов по законам “вращения” (Липавский 1993: 16).

Однако эти принципы возможно интерпретировать в терминах и кА-тегориях фоносемантики. Первый - денотативная соотнесенность язы-кового знака; существование биосферы и ее отражение на языковом уро-вне. Второй - понятие фонемотипа (исходные дыхательные элементы с тождественными значениями); универсальность примарно мотивиро-ванного слова. Третий и четвертый - деэтимологизация примарно Моти-вированного слова и его способность развивать огромное количество (неограниченно) значений, которые восходят к “примитивным” элемен-тарным значениям. Пятый возможно интерпретировать в контексте регу-лярности (закон “вращения”) семантического развития ЗИ-корня в язы-ках, причем ЗИ-корни, возникшие в более ранние и более поздние пери-оды языка (например, и.-е. и общеслав.), дают устойчивое, регулярно по-вторяющееся развитие значений, что показывают данные этимологи-ческой фоносемантики. 

Правомерность возможности ФС-интерпретации теории слов Л.Ли-павского подтверждается и его частными замечаниями в “Разговорах”, где очевидны попытки связать предмет (денотат) и слово, номини-рующее его, где угадываются попытки осмысления ЗС природы слова, ее выхода на универсальный уровень.

Ср., например, “Слова обозначают основное - стихии; лишь потом они становятся названиями предметов, действий, свойств. Неопределенное наклонение и есть название стихии, а не действия. Есть стихии, например, тяжести, вязкости, растекания и другие. Они рождаются одни из других. И они воплощены в вещах, как храбрость в льве, так что вещи - иероглифы стихий. Я хочу сказать, что выражение лица прежде самого лица, лицо - это застывшее выражение. Я хотел через слова найти стихии, обнажить таким способом души вещей, узнать их иерархию. Я хотел бы составить колоду иероглифов, наподобие колоды карт”; “Субъективного не существует, всякая ассоциация признак действительного сродства вещей и на ассоциации и метафоры нельзя ссылаться, их следует объяснять, сводить к действительным связям. Вы (В.Я.Проппу - С.Ш.) говорите: золото - свет. Фрейд говорит: золото - кал, деньги. Разбираясь в значениях слов, я заметил, что красное и черное - варианты одного и того же, руда, это и ископаемое, кровь и зола. Также: черное и чермное, две вариантные формы одного и того же слова. Почему так? Цвет внутренности, разрыв вглубь, порождение мрака” (Липавский 1993: 47, 40).

Не менее показательны в этом отношении интерес Л.Липавского к вопросам этимологии, происхождения языка и соотношения языка и действительности. Его любительские этимологии, которые казалось бы недалеко ушли от фантастических этимологий В.К.Тредиаковского и А.С.Шишкова, в действительности оказываются весьма приближенными к индоевропейским истокам.

Ср. в “Разговорах”: За столом обсуждалось происхождение слова “каяться”. Н.М. А по вашей теории, что это значит? Л.Л. “Чети-каяти”, от значения “хватать, цеплять, брать” в частности затем “зацеплять другого человека действиями или словами, задирать, ругать”. Оттого и - неприкаянный - “неприбранный, без приюта”. “Каяться” - это значит, ругать или истязать самого себя ( Липавский 1993, 23). Ср. каяться в этимологии: Значение и.-е. корня довольно расплывчато “почитать”, “ценить”, “бояться”, “наказывать”, “мстить”, “каяться”. Родств. цена (Черных II).

“Выход” языка из биосферы, его неразрывная связь с жестом, невер-бальными кодами кажутся Л.Липавскому естественными. Однако еще более удивительным является определение языка в соответствии с гипо-тезой лингвистической относительности Сепира-Уорфа, согласно кото-рой структура языка определяет структуру мышления и способы позна-ния действительности.

 Об этом писал и Я.Друскин, интерпретируя взгляды своего друга-философа: “Непередаваемые словами мысли (может, даже немыслимые мысли), неосознанное сознание и передаваемые словами мысли и состояния сознания, сам язык - вот две основы и отдельной человеческой жизни, и всей человеческой культуры. Первое, может, доходит и до самой глубины жизни и истинной реальности, но не может быть сказано словами; второе передает жизнь, реальность словами, но передает эту реальность преломленной через язык. Тогда мы понимаем ее, но не такой, как она есть, а как ее видят и понимают наши ум, сознание и язык” (Друскин 1989: 114). Ср. в “Разговорах”: “Он (язык) разрезает мир на куски и значит подчиняет его. Но он, как и жестикуляция, естественый вывод природы, ее дыхание, жизнь или пение. Человек плывет на звуках природы, как лодка на море, чем сильнее становится волнение и больше качает, тем ему веселее” (Липавский 1993: 18).

И, как все обэриуты, Л.Липавский заботился о “правильности” имен, их соответствия предмету.

Ср. в “Разговорах”: ”Мы сейчас недаром чаще чем “хорошо” говорим о чистоте, правильности или точности. В каком бы роде не писал, но всегда должна быть твердость, власть вещи, независимо от того, готовы ли вы ее встретить приветливо или нет” (Липавский 1993: 44).

 

«Высказывание с установкой на выражение...»: языковой знак в концепциях ОПОЯЗа и МЛК. Развитие идей А.А.Потебни получило своеобразное преломление в работах лингвистов и литературоведов в конце 10-х – нач. 20-х гг. ХХ в.

Наиболее интересные ФС идеи связаны с деятельностью “Общества по изучению поэтического языка” (ОПОЯЗ), первый этап деятельности которого связан с исследованием звуковой организации поэтической речи, в том числе и “зауми”, и отграничения ее от речи практической.

Влияние учения А.А.Потебни о внутренней форме и поэтическом языке как осо-бой форме мышления и выражения, эстетики футуризма, представления о систем-ности языка И.А.Бодуэна де Куртенэ приводят лингвистов Л.П.Якубинского, Е.Д.Поливанова, С.И.Бернштейна, теоретиков и историков литературы О.М.Бри-ка, Б.М.Эйхенбаума, В.Б.Шкловского, Ю.Н.Тынянова и других к попытке описа-

ния системы поэтического языка в его противопоставленности системе языка прак-тического. Близкие взгляды разделяли члены Московского лингвистического кружка (МЛК) Р.О.Якобсон, Г.В.Винокур, Б.В.Томашевский, а также В.В.Виноградов. Они рассматривали язык как “самоценную речевую деятельность”, как “высказыва-ние с установкой на выражение “, что актуализировало изучение эмоциональной сто-

роны языка, его экспрессивных форм (экспрессивные оттенки звуков, эвфонические процессы, связанные с ритмом и мелодикой текста и пр.).

Внимание ОПОЯЗа было более обращено на состав поэтического языка, тогда как МЛК - на его функции и структуру (Gü nther 1987; Шапир 1987).

Сосредоточенность на знаке, обращенности слова “на само себя” приводили к поиску мотивированности поэтического слова. Наиболее ярко проблема мотивированности знака проявилась в теории “зауми”, которую разрабатывали как теоретики, так и практики литературы (Шкловский 1995; Якобсон 1987; Винокур 1990; Хлебников 1986).

Неоднократно указывалось на то, что в своих принципиальных установках взгляды ОПОЯЗа не отличаются от концептуальных уста-новок А.А.Потебни (Плотников 1923; Laffrié re 1976; Ларин 1968; Бель-кинд 1975; Пресняков 1978).

Внутренняя форма поэтического языка осмыслялась как результат особого внимания поэтов к различным видам взаимодействия звука и смысла, в том числе и к явлению поэтической этимологии.

Понятие поэтическая этимология (термин Р.О.Якобсона) как “грамматически осмысленная эвфония” и “параллель народной этимологии народного языка” получило в дальнейшем различную номинацию: рефлективность (Г.О.Винокур), фонетическая ассоциация (В.Катаев), звуковая метафора и ложная этимология (Ю.Н.Тынянов), паронимическая аттракция, квазиморфема, суперморфема (В.П.Григорьев), повторный фонемный комплекс как окказиональная морфема (Ю.И.Минералов) (Якобсон 1921: 45-48; Винокур 1990: 19; Крученых 1922: 27; Тынянов 1924: 104-108; Григорьев 1975: 153; 1979; Минералов 1977: 70 и след.).

Разработка понятия поэтическая этимология приводит позднее к важным для фоносемантики выводам: паронимические основы (“консонантный паронимический “корень” и “вокалические окказиональные “аффиксы”) предстают как “окказио-нальные аналоги так называемых основ первой степени в семитских языках” (Гри-горьев 1975: 152-153; Минералов 1977: 82). С одной стороны, именно консонанты несут наибольшую звукоизобразительную нагрузку в ЗИ словах, тогда как вока-лические варианты связаны преимущественно с оттенками общих смыслов. С другой стороны, современные исследования актуализируют преимущественно консо-нантный тип первичных единиц речеговорения: именно консонанты (F, S, T) счита-ются идеальными звуками человеческой перцепции (Wind 1992): “фонестемы” (ком-бинации фонов), как правило, консонантные (Rolfe 1993); “базовые корни”, как пра-вило, консонантные (Studies... 1989); “базовые партикулы с консонантной опорой и аллофонно варьирующимися гласным” (Николаева1996).   

Поэтическая этимология рассматривается не только на лексическом, но и фонетическом и грамматическом уровнях, что коррелирует с иссле-дованиями по грамматической фоносемантики: “Поэтическая <...> этимология есть эвфония грамматически осмысленная. Можно было бы сказать, что поэтическое творчество морфологическое по преимуществу, поскольку именно о морфологических формах говорим мы там, где звук получает грамматическое осмысление” (Винокур 1925: 195). 

Более подробно вопрос о поисках связи означаемого и означающего в концепциях ОПОЯЗа и МЛК освещен в специальной литературе (Шапир 1987, 1990; Плотников 1923; Laffrié re 1976; Prada Oropeza 1977; Пресняков 1978; Томашевский 1925; Якобсон 1963; Шор 1927; Иванов 1976, 1984 и др.).

 

SAL, BER, JON, ROШ - “учение об языке становится уже в ми-ровом масштабе”: яфетическая теория Н.Я.Марра. В 30-е гг. широкое распространение получила “яфетическая теория” (“новое уче-ние о языке”), выдвинутая специалистом по кавказским языкам Н.Я.Ма-рром, которая несколько приостановила изучение звукоизоб-разительности в русской лингвистике ²⁹.

Н.Я.Марр разделяет яфетическое языкознание (учение об яфетических языках, к которым относит языки Афроевразии, Америки, Океании и Австралии, которые являют собою “пережитки до-исторических языков и ныне ютящихся в трех горных странах, на востоке в Памирской полосе, на западе в Пиринеях по одому языку и на Кавказе в составе значительно многочисленной и разнотипной массы”) и яфети-ческую теорию вообще (“общее учение о языке”) (Марр 1928: 16).

Очевидны идеологические установки этого учения, которые провоз-глашаются как концептуальные положения: ([яфетическая теория] “в области лингвистики делает то же самое, что марксизм сделал в области философии и социологии: она ставит лингвистику с идеалистической головы на материалистические ноги” (Марр 1928: 144).

Эти идеи во многом весьма созвучны мыслям футуристов. Вероятно, во все вре-мена идеи носятся в воздухе и воплощаются на разных уровнях познания дейст-вительности. Ср. идеи футуристов с установками Н.Я.Марра: “По яфетической тео-рии человечество не начинало единым языком, а шло и идет к единству языка всего человечества”; “Ясное дело, что будущий единый всемирный язык будет языком но-вой системы”; “В этой работе над выковыванием будущей единой речи...” (Марр 1928: 18, 19, 21); “И великие, и малые языки одинаково смертны перед мышлением пролетариата” (Он же 1931: 63); “Учение об языке становится уже в мировом масштабе” (Он же 1929: 10)

 При этом, как и у футуристов, отвергается все предшествующее, од-нако “новое” оказывается не так уж и хорошо забытым старым, на что указывает и сам Н.Я.Марр ³⁰.

Рассматривая вопросы происхождения языка, Н.Я.Марр опирается на распространенную в Европе трудовую теорию происхождения языка Энгельса - Нуаре, указывая при этом на отсутствие лингвистического осмысления вопроса в работах Ф.Энгельса и Л.Нуаре.

Ср.: “Ближе к яфетидологическому пониманию в своих общих суждениях<...> Людвиг Нуаре”; “Гениальная догадка Нуаре не может играть такой роли, поскольку она является только гипотезой, и поскольку она оперирует материалом и методами индоевропейской лингвистики”; “Марксизм не имеет собственной специально-языковой теории. Энгельсом было высказано только общее положение о развитии языка в процессе труда (“Роль труда в процессе очеловечения обезьяны”)” (Марр 1928: 92, 145, 139).

При этом академик противоречит не только самой трудовой теории, но ее собственной интерпретации, синтезируя многие теории естествен-ного происхождения языка (междометную и жестовую теории, теорию трудовых выкриков), но отрицая всякую связь с этими теориями и настаивая на конвенциональных (социального договора) теориях.

Ср. синтез или признание естественных теорий: “Добрая часть кинетической ре-чи могла происходить на начальной стадии ее развития автоматически, под влияя-нием аффекта <...> как акт физической деятельности плоти” (Марр 1928: 88) (междо-метная и жестовая теории); “Технически эти в начале элементы трудового процесса, магического действа, мы представляем выкриками, развивавшими своей повторяемостью голосовые связки и вообще органы произношения”; “Повто-ряемость содействовала искусственному музыкальному и заодно с ним членораздельному оформлению естественных выкриков, постепенно становившихся звуковыми комплексами” (теория трудовых выкриков) и отрицание этих теорий: “Язык, звуковая речь, ни в какой стадии своего развития, ни в какой части не является простым даром природы” (Марр 1928: 112-113, 19); “Ведь в языке нет ничего простого, ничего натурального” (Он же 1929: 21).

Однако очевидно полное отрицание Н.Я.Марром ЗП-теории проис-хождения языка, особенно связь возникновения языка с подражанием голосам животных и птиц, что закономерно, ибо это никак не вписывается в декларируемую социальность. Более того, звукоподра-жательность слов как позднейшее явление декларируется как общее положение яфетической теории, ее существенная семантическая деталь (Марр 2001: 215-216). Марристы относили ономатопеи к относительно позднему звуковому фонду, поскольку первичными были “четыре элемента”, однако и эти элементы восходили к “аффектированным выкрикам”. В сущности это новые попытки поиска языковых универ-салий и универсальных процессов в развитии языка, которые основаны, однако, на произвольных аргументах.

 Ср. “... ни один язык мира не может представлять собой ни звериной или пти-чьей речи, ни ее непосредственного развития” (Марр 1928: 114). «Животный звуко-вой язык может лежать в основе позднейшего звукового художественного творчес-тва человека, пения, музыки, а вибрация тела может лежать в основе линейного ху-дожественного творчества, пляски и т.п. Ни тот, ни другой путь не вел к челове-ческой речи» (Марр 2001: 217).

Идея стадиальности развития языка, выдвинутая в работах В.фон Гумбольдта и развитая А.Шлейхером и Ф.Мюллером, лежит и в основе теории Н.Я.Марра.

 По мнению А.С.Чикобавы, в “новом учении о языке” получает развитие не классическая идея, поскольку идеи Гумбольда отвергаются советской лингвистикой как идеалистические, а стадиальная теория развития растений академика Т.Лысенко, по крайней мере именно на нее опираются марристы в аргументации своей правоты (Горбаневский 1991: 19). «Стадиальное развитие растений» Т.Лысенко было основой для того, чтобы требовать монопольного положения для «стадиального учения о языке» Н.Марра (со стороны последователей Н.Марра). Теперь выявилась несостоя-тельность и того, и другого (Чикобава 2001: 512).

Понятие стадии основывается на типологической классификации языков, где аморфные, агглютинативные и флективные языки, как и у предшественников, рассматриваются как этапы “перерождения” и универсальный процесс в развитии языков. Однако стадиальность тесно связывается с социально-экономическими и мировоззренческими формами развития человечества.

“Ведь все мерило деления сводится лишь к типологии, различаемой тремя терминами или кличками - синтетической или аморфной (это древнейшая типология), агглутинативной (последующая) и флективной (третья). <...> мы имеем потребность число типов или различных систем увеличить, более уточнить классификацией языков хотя бы в этом отношении, внешне-типологическом” (Марр 1928: 51).

По марровской теории, языки индоевропейской семьи (называемые прометеидскими), как и другие языковые семьи, являются последующим этапом развития яфетических языков (в первую очередь кавказских). Учение Н.Я.Марра снова переводит вопрос о типологии языков, по словам А.С.Чикобавы, из “плоскости горизонтальной” в “плоскость вертикальную”. “Вопрос о стадиях и системах был выдвинут на основе общих построений без конкретного распределения языков по вновь предлагаемому принципу. Число стадий не уточнено, также не выявлены отличительные стадиальные признаки, системы же вовсе не проработаны в деталях отдельных языковых группировок” (Чикобава 1991: 177). Совершенно иную интерпретацию получает идея стадиальности в рамках фоносемантики.

Основным методом Н.Я.Марра служил четырехэлементный палеонтологический анализ, который формулируется весьма просто: “Все слова всех языков земного шара состоят из четырех элементов (Сал, Бер, Йон, Рош). В лексическом составе какого бы то ни было языка нет слова, содержащего что-либо сверх всех тех же четырех элементов” (Цит. по: Горбаневский 1991: 175).

“Звуковая речь начинается не с выработки отдельных звуков, а с использования отдельных цельных комплексных звуков, впоследствии развившихся в звуковые комплексы из трех фонем, четырех элементов, сначала доводивших свою членораз-дельность лишь до нераздельного произношения трехзвучности согласного, гласно-го, согласного = SAL, BER, YON, ROШ”, “из которых слагается основной лексичес-кий состав языков всего мира” (Марр 1928: 109, 99). Анализ по “четырем элемен-там”- SAL, BER, YON, ROШ - напоминает средневековые этимологии: так, напри-мер, груз. цкали, арм. джур, турец. су, кит. шуй “вода” восходят к элементу SAL.

Однако многие положения теории Н.Я.Марра носят весьма продук-тивный характер и соотносятся со многими положениями современной лингвистической науки.

Одним из принципиальных выводов яфетической теории является вывод о происхождении языка из ритуала, который сегодня активно развивается в научных исследованиях (Топоров 1988; Маковский 1999; Монич 2000). Но интерпретация этой мысли у Н.Я.Марра остается в рамках прямолинейного, “негибкого” марксизма, который “допускает существование классовой дифференциации в до-историческом общест-ве, в связи с чем стоит, например, классовый характер звуковой речи” (Марр 1928: 143).

Ср.: “И с кинетической речью развивалось в свою очередь общественное миро-воззрение, не исключая и культового или магии, не исключая представления о таин-ственной силе и потребности с нею общаться, ее ублажать и ее чествовать” (Марр 1928: 89); “Ведь начальная звуковая речь - культовая, собственно магическая, ею пользуется ограниченное число лиц” (Марр 1928: 63); “Если же говорить о словар-ном значении, то оно могло сводиться, следовательно, лишь к обозначению источ-ника магии, впоследствии предмета культа, тотема, позднее бога, и этот предмет культа обозначался произношением всех четырех элементов вместе и каждого в час-тности первично совместно с пляской, пением и музыкой, но тогда не было еще никакой звуковой речи, была речь, но лишь кинетическая, (т.н. линейная), она же ручная” (Марр 1928: 107).

Принципиальным положением является вывод о первоначальной “кинетической (ручной)” речи, которая предшествовала звуковой форме общения человека. Последние исследования, посвященные проблеме происхождения языка, в рамках LOS, актуализируют жестовую теорию происхождения языка (Lieberman 1984, 1989), которая отражается в ритуальной, игровой, этологической теориях.

Однако посылки яфетического учения обусловлены лишь “марксистской” Тео-рией происхождения языка, в основу которой положена так называемая гоминидная триада “прямохождение - рука - мозг”, а “лобовая” интерпретация приводит к лож-ным выводам: “Человечество в невежестве, человечество, находившееся во власти неизвестных ему еще сил природы и управляющееся ими, не было способно так оценить значение рабочей “руки”, как мы то делаем теперь ”; “В связи с трудовым происхождением языка яфетическая теория устанавливает, что основным, первич-ным словом (“первословом”) служит рука” (Марр 1928: 84, 142).

По Н.Я.Марру, четыре элемента существуют “в начале в нера-зрывном сочетании с элементами кинетической речи, жестами и мими-кой” и “имеют лишь функцию восполнения т.н. ручной речи и только впоследствии, в результате постепенного расширения круга их исполь-зования - функцию самостоятельных элементов уже сконструиро-вавшейся звуковой речи” (Марр 1928: 112).

Представляется важным в теории Н.Я.Марра приближение к понятию фонемотипа, что угадывается в употребляемых им терминах (сибилянты, спиранты и пр.), а также вводимой им транскрипции.

“Яфетидологическая транскрипция не только доводит выражения сложнейших звуковых величин до простых цифр, но в то же самое время выделяет взаимную связанность одних звуков с другими, одних групп с другими, а не затушевывает ее или совсем закрывает” (Марр 1928: 39).

Довольно точно дается характеристика проторечи в рамках “нового учения о языке”, которая подтверждается как данными по исследованию детской речи (в онотогенезе), так и собственно изучением фило-генетических аспектов языка.

“Древнюю речь отличают аморфность (отсутствие морфологии), моносиллабизм (односложность слов), синтетический строй, отсутствие (или плохая ди-фференциация) частей речи и полисемантизм”; “<...> “полисемантизму (много-значимости слов) предшествовал асемантизм (отсутствие какого-бы то ни было ста-бильного значения)” (Марр 1928: 132). Ср. характеристика протоязыка как много-значного, расплывчатого и ингерентно неясного (Lieberman 1984); “фонестемы” с диффузной семантикой (Rolfe 1993), синтаксические “базовые партикулы” (Николаева 1996) или фонемы с неким глобальным значением, чаще всего синтаксическим (Studies... 1989) как единицы протоговорения; реализация проторечи в виде ударных и безударных слогов, когда “изобретение” слога рассматривается как переход от гоминида к человеку (Payson Creed 1989); отсутствие грамматики в протоязыке (Bickerton 1990). “В настоящее время протоструктуры характеризуют язык обезьян, речь маленьких детей и пиджин-языки” (Николаева 1996: 82).

Н.Я.Марр говорит о семантическом пучке, пучковом значении первичных элементов языка: “Некогда одно общее трехзначное слово (или семантический пучок, семантическое гнездо, пучковое значение) “рука + женщина + вода” разложилось в русском языке на “рука”, “река” и “русалка”, которые являются разновидностями одного и того же слова” (Марр 1928: 98). Ср. ударные слоги как “капсулы речи” с важнейшей информацией (Payson Creed 1989).

Мысли Н.Я.Марра о “присвоении первоначально ничего не означавшим звуко-вым комплексам тех или иных значений” (Марр 1928: 98) в процессе коллективной трудовой деятельности (Chiarelli 1989; Ragir 1993) сопоставимы с идеями о несколь-ких этапах развития символики в возникновении языка: 1) осознание гоминидами самой возможности символа; 2) коллективное признание этих сиволов; 3) понимание их условности; 4) эволюция моторики, миметическая имитация (Donald 1993).

Даже часто критикуемые “четыре элемента” оказываются не столь фантастичными (об ограниченности первоэлементов языка говорят се-годня многие исследователи), тем более что сам Н.Я.Марр не настаивает именно на числе четыре.

“<...> Почему именно четыре, вопрос, как мы видели, еще открытый, самая ограниченность элементов речи нас отнюдь не должна и не может смущать <...> они были полисемантичны (многозначущи), и, понятно, для выражения нескольких десятков единиц понятий и представлений с избытком достаточно было несколько единиц такого рода элементов, хотя бы лишь четырех” (Марр 1928: 115).

Итак, при некоторой нелепости установок Марра и явно идео-логической основе его теории в ней можно обнаружить и рацио-нальные, хотя и не доказанные, а случайно высказанные догадки: звуко-вая речь зародилась в рамках дозвуковой (кинетической) речи; первым звуковым языком являлись диффузные звуковые комплексы, из которых возникали языковые знаки.

Глоттогоническая теория Н.Я.Марра не имеет под собой никаких Ра-циональных оснований. < …> Но теория эта, представляющая своеобраз-ную структурную модель языка, весьма близкую к генетическому коду, не иррелевантна для науки и может служить иллюстрацией проявления в ученом интуитивных и неосознанных представлений о структуре гене-тического кода, очевидно, подсознательно скопированных им при создании оригинальной модели языка (Гамкрелидзе 1988) ³¹.

В русистике на некоторое время был утрачен интерес к проблеме языка и мышления, ЗИ, поискам языковых универсалий и типологии языков. Подобное состояние напрямую связывается с деятельностью Н.Я.Марра: “<...> идеи общей по направленности языковой эволюции, попытки реконструировать палеоязыковое состояние, поиск того, какими были первичные (примарные) единицы и вообще идея таких единиц у нас связалась с комплексом марристских идей и тем самым стала неприемлемой” (Николаева 1996: 87).

⇐ Предыдущая78910111213141516Следующая ⇒

Поделиться: