Записки Н. В. Решетовой-Павчинской (1914- 1991), матери Алексея Решетова

В конце сентября 1937 года Леша¹ был в командировке. Вернулся он числа 5 или б октября, и я рассказала ему о погромной статье в «Правде» от 30.09.37 г.

С апреля 37 г. начался разбор статьи в Крайкоме ВКП(б). Видя неизбежность происходящего, Леша был так еще наивен, чувствуя свою невиновность, что предполагал самое страшное для себя — исключение из партии, в которой безупречно состо­ял 10 лет (начиная с 17 лет). Чтобы оставить себе хоть частич­ку самого дорогого — он вынул партбилет из обложки (сохра­нить ее для себя). Два вечера провела я в страшной тревоге, ду­мая, что он уже не вернется. Возвращался он слишком поздно совершенно убитый. До него не дошла очередь, а тех, кого уже приглашали и обсудили, при выходе из крайкома приглаша­ли в «Воронок» и увозили навсегда.

На третий день к разбору остался один Леша. Его начали обсуждать в конце второго дня, и все выступающие были про­тив него, так что результат был предопределен. Можно по­нять, с каким чувством я ожидала его.

И, несмотря на все, он все же пришел в этот вечер домой. Пришел хотя и взбудораженный, но и какой-то успокоенный или уверенный — не знаю, как определить его состояние в этот вечер...

Итак, все высказались против него, и только когда высту­пил последний, не высказавшийся товарищ, дело приняло совершенно неожиданный поворот.

Это был сотрудник редакции Полянский — человек тихий и незаметный, которому Леша не очень симпатизировал. Он сказал только, что если исключать из партии таких, как Реше-

^[1] Близкие Леонида Сергеевича Решетова звали «Лешей»

тов, то надо сначала исключить всех остальных. Вы подумай­те, что вы делаете?

И вот, после этого недавние противники стали снова брать слово и находить в Решетове все положительное и соответству­ющее моменту.

Короче, резолюция была такая: объявить выговор за поте­рю бдительности и послать на самый ответственный участок по борьбе с врагом народа.

Предыдущие два дня я мужественно держалась, чтобы под­держивать его, а тут, когда все закончилось как будто благо­получно — заревела в голос, чем даже, кажется, обидела его. Будто бы не рада была такому благополучному исходу.

За полночь поужинали мы, распили на радостях бутылоч­ку вина и улеглись спать, так как в 10 утра он должен был уже выехать в командировку по выявлению врагов народа.

В эту ночь я видела страшный, вещий сон, который запом­нился мне на всю жизнь. В доме шум и крик: пришли злые волшебники и хватают людей. Вижу троих — они хватают жильцов нашего дома и бросают их в воду, всего семь человек. Те тонут, и только один поднялся и пошел по воде, как посу­ху, сказав: «Ничего, Господь милостив». Я видела его только в спину, с вещевым мешком за плечами (все последующие го­ды мне хотелось верить, что это был Алеша). После этого я увидела себя на перроне какого-то вокзала, забитого несмет­ной толпой женщин, нагруженных мешками, чемоданами, узлами. Я все волновалась, что должен появиться поезд, а мы еще не купили билеты, но меня успокоили, что всех нас пове­зут без билетов.

10.10.37 г. утром я узнала, что этой ночью в нашем доме взяли семь человек.

Мы сели завтракать на кухне. В 10 часов утра за Лешей дол­жна была прийти машина на вокзал. Кто-то постучал в дверь. Мне ответил Павел — наш дворник, попросил наш топор. Я открыла дверь, а там трое чекистов с дворником. Они сразу же: «Ваша комната, ваша жена? » Я чуть сознания не лишилась не оттого, что они пришли, а оттого, что этих людей я этой но­чью ясно видела во сне: эти люди — все вплоть до одежды.

Обыск делали только в письменном столе, но зато сгребли все подчистую: даже все мои документы и все фото, даже дет­ские; сказали, что потом разберутся и вернут. Забрали все фотоаппараты и две китайские бронзовые вазы ручной рабо-

ты, которым сейчас цены нет. Поводом для их изъятия послу­жил иероглиф на донышке, напоминающий фашистскую свас­тику (весьма отдаленно). И они так и записали в протоколе: две вазы с изображением фашистской свастики.

Позднее я узнала у наших китайцев, что этот иероглиф означает нирвану — небытие.

Мама с детьми сидела на кухне, а мне велели собрать Леше необходимое. Он не хотел брать ничего лишнего, считая, что пробудет там не более недели. Хорошо, что я положила, кро­ме необходимого набора, теплый свитер и завернула все в дву­спальное ватное одеяло. Все же на одну половину он мог лечь, а другой укрыться.

Попрощался со всем^, а в коридоре, у входной двери еще раз обнял меня, и последние слова его были: «Никогда, ни при каких обстоятельствах не падай духом. Перемелется — мука будет». И ушел навсегда.

На улице накрапывал промозглый дождик, он шел ссуту- лясь под вещевым мешком, в своем стареньком рыжем бобри­ковым пальто, не ведая, что шагает в никуда...

В 10 утра за ним приехал Фетисов, с которым они вместе должны были ехать в командировку. Когда он узнал, что про­изошло, — побледнел, как мел, и лишился дара речи.

Я села с ним в машину и поехала в редакцию сообщить обо всем Вадиму, но он уже полчаса назад был отстранен от рабо­ты. Такая же участь постигла и меня. Дети остались без отца: Бетя — 1 год 10 месяцев, Алеша — 6 месяцев.

И так мы с Вадимом сделались безработными, и на работу нас никуда не брали. Я не могла устроиться даже уборщицей. Так было полгода, до марта 1938 года. А жить-то чем-то надо. Вот и стала ходить на барахолку, продавать все, что-то из тря­пок, кроме Лешиных неприкосновенных вещей. Продала пи­сьменный стол с креслом, Алешину коляску, свои ручные часы (единственные в моей жизни — больше уже не завела). Кроме того, что нужны были деньги, — боялась, что опишут последнее, как это было принято.

На второй день после ареста Леши пришел комендант ре­дакции и потребовал казенные вещи — кушетку и старый кан­целярский шкаф, служивший нам шифоньером: боялся, что враги народа захватят социалистическую собственность.

В нашей полупустой комнате остались только полуторная кровать, детская кроватка, этажерка с книгами и обеденный стол.

Все это время я бегала по всем возможным и невозможным инстанциям в надежде узнать что-либо о Леше, но везде полу­чала один ответ: «Вы враги народа, скажите спасибо, что вас еще носит земля».

Однажды в гастрономе я нос к носу столкнулась с его следо­вателем Красильниковым, главным лицом при аресте. Я подо­шла к нему и сказала: «Товарищ Красильников, разрешите задать вам вопрос? » — «Слушаю вас», — сказал он и подошел ко мне. А когда услышал мой вопрос относительно Леши, сде­лал удивленное лицо и сказал: «Вы, гражданка, ошиблись, я не Красильников, а Меер — служащий банка, могу даже пока­зать вам свой паспорт». Мне ничего не оставалось делать, как только с усмешкой сказать ему: «Первый раз в жизни вижу че­ловека, который вынужден сам отказаться от себя».

Наш дом постепенно пустел. Из сорока квартир только три остались нетронутыми. По ночам стоял он темный и светились лишь несколько окон.

Помню, как первым из нашего дома взяли Чугунова — куль­турнейшего китайца из горкома нового алфавита. Это был безупречно одетый, безупречно вежливый человек совершен­но европейского вида. Леша, узнав о его аресте, сказал с недо­умением: «Подумать только, вот ведь как маскировался». А когда перед своим арестом он пришел вечером из редакции и рассказал мне, что в Свердловске застрелился, запутавшись с врагами народа, Костя Пшеницын, которого мы, владивос­токские комсомольцы, просто боготворили, вид у него был со­вершенно подавленный, и он сказал, что теперь он уже ниче­го не понимает...

Буквально все знакомые, еще оставшиеся на свободе, зата­ились от нас и, встречаясь на улице, делали вид, что не видят нас.

На одного, самого близкого знакомого, я была очень обиже­на за такое отступничество, а вот теперь только узнала, что он позднее тоже был взят и расстрелян.

Расстраивал меня Бетуля: после обеда мы выходили с ним погулять. Выходили за ворота, садились на скамеечку, как раньше, когда встречали Лешу с работы, и он, помня это, ра­достно говорил мне: «Скоро папа придет...» Мне так хотелось считать эти слова вещими.

Была уже зима, и я каждое утро бегала к зданию НКВД. I > ч из ко подходить не разрешали, я стояла на противополож­ной стороне, смотрела на это страшное здание с намордника-ми на всех многочисленных окнах, над которыми вились в морозное небо клубы пара, и пыталась угадать, над каким же окошком вьется его дыхание, чувствует ли он, что я стою так близко от него и так недосягаемо.

В конце декабря мы с мамой затеяли генеральную стирку. Ванна была доверху заполнена замоченным бельем. Часов в 12 пришел мужик в коричневом кожаном пальто до пят и назвал­ся комендантом Морозовым. Он безапелляционно заявил, что­бы к четырем часам мы были готовы с вещами, уже будут куда-то вывозить, а куда — нам как врагам народа знать не положено. Вывезем — тогда и узнаете.

Что делать, можно с ума сойти от неизвестности. На улице мороз страшный, ребята маленькие. Куда вывозят — в Солов­ки, на высылку — полная неизвестность, а тут еще уклады­вать ничего нельзя — белье мокрое.

Может быть, выручило то, что в таких непредсказуемых ситуациях я не теряю присутствия духа. Наоборот, у меня по­является особая энергия и сила. Думая, что вывозят из горо­да, побежала в сберкассу, забрала деньги. Хотела телеграфи­ровать Калинину (дура набитая) да не успела по времени. Прибежала домой, а там к нам пришла мамина приятельница Катя Любомудрова. Вот мы все и впряглись в работу. На всей кухне натянули веревки, нагрели докрасна плиту, наталкивая в нее сочинения Ленина (дров не было); я стираю, мама сушит, Катя гладит. В общем, справились со стиркой, уложились и стали ждать машину с комендантом.

Явился он, под хмельком, только в 10 часов вечера, и мило­стиво разрешил ложиться спать до утра. Утром соблаговолил сказать, что нас просто выселяют из дома и перевозят в новое жилье. Уговорила его разрешить оставить детскую кроватку (одну на двоих) в общей кухне, чтобы мама с детьми побыла там, пока я устроюсь на новом месте. Согласился с трудом, до следующего утра.

Машина со мной и барахлом заехала во двор соседнего Пор­тового переулка ( в ста метрах от нашего дома), подъехала к какой-то развалюхе, утонувшей в снегу по самую крышу, шофер сбросил вещи прямо в снег и укатил.

Вместе со мной прибыла и семья Хамфина из нашего дома, которых постигла такая же участь, как и нас, из-за отца, ра­ботавшего в редакции.

Разгребли снег, сбили амбарный замок с двери и вошли в помещение — комната метров 40 с множеством окон, заколо­

ченных досками из-за полного отсутствия стекол. Несмотря на утро, в комнате совершенно темно. Пол под ногами прогнил, доски качаются, посредине комнаты полуразрушенная плита, стены по углам отошли друг от друга, и в отверстия навалило снега. В общем, вид — хуже не придумаешь. Достаточно ска­зать, что сын Халфина, взрослый человек, сам отец, упал в свое кресло, закрыл лицо руками и заплакал чисто по-женски. Я же, поручив всем утепляться и обживаться, побежала кор­мить Алешу. Алешка насосался досыта и сладко уснул у меня на руках, а я стала рассказывать маме о нашем новом жилье. Вдруг дверь в кухню распахнулась, и ворвалась молодая жена Халфина. Она только крикнула: «Ниночка, мы горим! » Я пе­редала Алешу маме и, как была раздетая, бросилась бегом по лютому морозу спасать пожитки. Перед нашей хибарой стояла толпа народа и две пожарные машины. Я заметила у входа несколько чекистов.

Морозов бежал и кричал: «Сволочи! Враги народа! Нарочно подожгли! » А беда случилась из-за того, что интеллигентный Халфин понятия не имел о топке плиты, да еще разрушенной, а согреться было необходимо. Искры попали на чердак, и там загорелось, но настолько непригодно для жилья было это по­мещение, что пожарник, находившийся на чердаке, вдруг по пояс провалился через потолок и повис...

И все же нашелся и среди чекистов сознательный человек, он подозвал Морозова, отчитал его за издевательство над людь­ми и велел утром устроить нас по человечески. Халфины по­лучили где-то комнату и уехали, а нас поселили в этом же дворе в бывшую квартиру Арсеньева.

Квартира: две комнатки по 6 квадратных метров, одна мет­ров 20, общая кухня, маленькая застекленная верандочка. Никаких удобств, ни воды, ни канализации — все во дворе...

В квартире уже жили семьи арестованных. В одной комна­тушке — жена работника посольства в Харбине Тося Сердюк с маленькой дочкой Идой. Во второй комнатке — жена воен­ного Ефросиния Карачевская с сыном Олегом, учеником 10 класса. В большой комнате — хозяйка всей квартиры (в про­шлом) Евдокия Хохлова, жена работника Хабаровского НКВД. С ней жил сын Борис, хороший, красивый парень 17 лет. Ма­ленькую годовалую дочурку Дуся увезла к родным в деревню, боясь своего ареста.

Вот эту комнату мы перегородили занавеской и стали жить на новом месте. Там уже стоял хозяйский обеденный стол, и

-мы смогли поставить только свою кровать, на которой спали вчетвером: с одной стороны мама с Бетей, с другой я с Алешей. Когда приходил Вадим (мой брат), ему стелили под столом, больше места не было.

Так нигде и ничего не могла я узнать о Леше. Единственное, что разрешалось женам, — это передать раз в месяц 50 рублей, вложенные в конверт, и через несколько дней получить кон­верт обратно с распиской мужа о получении.

Эти дни передач были для нас днями надежд и огорчений, и все же ждали их с нетерпением и тревогой. По росписи пытались гадать о многом, и хотелось что-то прочесть в каждой буковке.

Процедура этой передачи была очень сложная, так как нас собиралось у здания НКВД буквально тысячная толпа, и, что­бы упорядочить эту громадную очередь, одна-две из инициа­тивных женщин раздавали порядковые номера. Раздавались они ночью за два дня до передачи, и получившие их сразу же уходили домой, так как не разрешалось собираться большой толпой, да еще на виду у всех. Но, понятно, все спешили прий­ти первыми, чтобы поскорее сдать заветный конверт с деньга­ми. И, конечно, было много злоупотреблений с раздачей но­мерков: выдающий их старался первые номера оставить для своих знакомых. Учитывая все это, я решила эту миссию взять на себя. И вот на швейной машинке без ниток я прострочила бумажные полосы, чтобы легко было отрывать талончики с номерами, написанными зелеными чернилами, чтобы не было подделок, и, приняв ряд предупредительных мер, взяла разда­чу номерков на себя. Правда, первую ночь приходилось прово­дить на морозе, а днем прятаться в каком-нибудь укромном местечке. На вторую ночь я отдавала оставшиеся номерки другой женщине и шла отсыпаться домой.

Сдача конвертов с деньгами шла медленно, так как прини­мавший их сверялся по огромной книге. И мы, подходя к око­шечку, трепетали от страха: примут или нет? Если принима­ли, значит жив и еще здесь. Если не принимали, значит ушел в этап или из жизни. А бывали случаи, что прием денег пре­кращали, чтобы принудить подписать предъявленные обвине­ния, а потом снова начинали брать. Поэтому, несмотря на от­каз, женщины продолжали упорно ходить, пока что-нибудь не прояснялось.

В феврале 1938 года я получила обратный конверт с такой распиской, что и ребенку было бы понятно: писавшему изоб­разить каждую буковку в ней стоило больших трудов...

13.04.1938 года Леша был осужден и в этот же день расстре­лян. Я, понятно, не знала об этом и продолжала упорно ходить с передачей, пока то ли надоела принимающему, то ли он по­жалел меня и сказал: «Не ходи, не ходи больше, вот смотри: выбыл он», — и показал книгу, в которой фамилия Леши была вычеркнута красным карандашом.

С тех пор неотступно мучили меня два вопроса: в чем его обвинили и где нашел он последний приют?

Все это я узнала только через 52 года.

ГРУЗИНСКИЕ КОРНИ ПОЭТА

Прадед

Георгий Нижарадзе — предводитель дворянства в городе Кутаиси. Хлебосольный, радушный хозяин. С утра во дворе подымался переполох, метались поварята, ловили кур, индю­шек, стоял дым коромыслом — надо было обеспечить едой та­кую ораву. За стол никогда не садилось меньше двадцати че­ловек. Одних детей девять человек, а если гостей было мало, прадед считал день потерянным. После ужина садились иг­рать в преферанс, гостей оставляли ночевать, а утром все на­чиналось сначала. Одни гости уходили, другие приходили, и так без конца. Воды в доме никто не пил, везде стояли кувши­ны с молодым вином. Во дворе было закопано пять огромных кувшинов.

Прадед был ужасный паникер. Вот два примера.

Если куда-нибудь должен был ехать, например, вечером в 10 часов, то в 8 часов он уже торжественно, опершись о палку, сидел на станционной скамеечке. Когда его спрашивали, за­чем он себя мучает, ведь поезд придет только вечером, он от­вечал: «А черт его знает. Вдруг надумает придти раньше... Так вернее».

В Кутаиси ждали приезда царя. Готовились к этому собы­тию кто как мог. Закладывали имения, влезали в неоплатные

долги, чтобы сделать женам небывалые туалеты. Некоторые дамы доходили до того, что золотом расшивали свои пантало­ны. А прабабушка, красавица, была на этом приеме в своем обычном национальном костюме (европейского платья она никогда не носила). И случилось невероятное для всех — царь протанцевал какой-то танец именно с ней, после чего прадед чуть с ума не сошел от страха. Дома он рвал на себе волосы, бегал по комнате и кричал: «Что ты наделала? Погубила, по­губила. Пропал я теперь, пропал... Сейчас заберут меня — вай мне...»

Прабабушка

Княгиня Нина, урожденная Церетели — владелица марган­цовых рудников. Знаю о ней только, что была она очень кра­сивая, спокойная, умная, прекрасная мать большого семей­ства: четыре дочери и пятеро сыновей, из которых я знаю кое- что только о самом любимом сыне — Датико. Об остальных я ничего не помню. Видимо, они были совсем маленькие, и о них еще нечего было рассказывать.

Дочери

Александра — моя бабушка (баба Саша).

Соня — обладала чудесным голосом. Бабушка говорила, что из лучших певиц того времени ей не было равных.

Маша — самая красивая, а замуж вышла против воли род­ных и очень неудачно.

Елена — семнадцатилетняя убежала из дома с офицером, и говорить о ней никому не разрешалось, она была предана пол­ному забвению.

С годами семья распалась. Прадеда парализовало, он всех замучил всякими причудами и, пролежав очень долго, умер. Дети подросли и разошлись кто куда. Прабабушка со своими рудниками разорилась, и последнее время жила в деревне, в своем поместье с любимым сыном — юристом Датико. Оба они без памяти любили: она свою внучку, а он племянницу Люлю- сю (мою маму), и совсем ее избаловали.

В детстве и молодости я беспредельно любила четырех че­ловек: бабу Сашу, маму, Вадима и Валентина. После замуже­ства к ним прибавились Леша (муж), Бетя и Алеша, а к старо­сти — Оленька.

 

Баба Саша

(Александра Георгиевна)

По окончании института благородных девиц, Саша Нижа- радзе стала Александрой Георгиевной Петровой, выйдя замуж за моего деда-офицера Александра Дмитриевича. Друг друга они называли Сашами, а я и Вадим никогда не называли их ба­бушкой и дедушкой. Мы называли их, как все дети в доме, мама и папа. Только баба Саша была мама большая, а наша — мама маленькая. Тетю с дядей тоже не удостаивали их звания, а называли просто по именам. Так это и осталось на всю жизнь. В то время на Кавказе шла татаро-армянская резня, и дедуш­кин полк был послан на усмирение и стоял близ Еревана, в ме­стечке Азургети. Там и родился их первенец — ненаглядная Люлюсенька, моя матушка. Потом посыпались ребята один за другим: Жоржик, Миша, Кукуля. Я только в тринадцать лет узнала, что звали его Дмитрием. В 26 лет он умер в Харбине от туберкулеза... Следом появилась на свет Нина, названная этим именем бабой Сашей в честь своей матери (а потом и меня назвали в ее честь и, таким образом, в нашем роду три Нины). Предпоследним был Петя, балбес и неслух, любимец бабы Саши, а последний — Котэ (Костя), говорят, самый красивый ребенок, но он умер десяти месяцев от дизентерии, в то самое время, когда семья на линейке (экипаже) переезжала через границу на новое место. И, чтобы не было задержки из-за мерт­вого тела, убитая горем баба Саша держала его завернутого на руках, делая вид, что укачивает его.

Деда часто перебрасывали с места на место, и дети, общаясь с местными ребятишками, прекрасно болтали на четырех язы­ках: грузинском, армянском, татарском и, конечно, русском. С годами эти языки были забыты, но грузинский так прочно переплелся с русским, что мы с Вадимом в детстве считали их единым языком.

Баба Саша хорошо играла на фортепьяно, владела француз­ским и отлично знала отечественную и зарубежную литерату­ру. Боготворила Пушкина и могла наизусть читать почти всего «Евгения Онегина».

Она была великой любительницей книг и книгочеей и вооб­ще не могла пропустить никакого печатного текста. Вот, даже принесет с базара какую-нибудь покупку, завернутую в обры­вок газеты, и тут же обязательно прочтет.

Я так и вижу ее в пенсне, с папироской и газетой в руках. Помню, я ей очень завидовала и присаживалась у ее ног на маленькой скамеечке, посадив верхом на нос шпильку вмес­то пенсне, скрутив из бумажки подобие папиросы, а газету держала большей частью вверх ногами. Так мы с ней проводи­ли послеобеденное время.

Готовить баба Саша совсем не умела, да и кто бы научил ее этому? Всегда было, кому готовить... Единственное, что она все-таки готовила классически — хаурму (подобие рагу), дели­катесами занимался дед, великий кулинар.

Всякие уборки-приборки она не очень-то жаловала, а вот веник из рук почти не выпускала — без конца что-то выметала, и не признавала потертых веников. На нее даже рисовали кари­катуру: баба идет с рейсового парохода, и из ее хозяйственной сумки обязательно торчит хвост осетра и новый веник.

Она была полная (три подбородка); будучи моложе, когда собиралась в гости, надевала корсет, чтобы стянуть на нем за­вязки, горничная или муж коленом упирались ей в спину. По­том, придя домой, развяжет корсет и блаженствует: «Уф-ф-ф!..» А на теле отпечатаны следы от дырочек и завязок (крест на­крест, как кружево).

Баба Саша, несмотря на большую семью, в смысле духовно­го общения, была одинока. Дети повырастали, у них свои ин­тересы, своя жизнь. Память у нее была необыкновенная, и она нашла в нас с Вадимом благодарных и ненасытных слуша­телей. Благодаря ей, мы в шесть-семь лет неоднократно про­чли «Вечера на хуторе близь Диканьки» Н. В. Гоголя, «Тара­са Бульбу», все стихи Пушкина и Лермонтова (хотя и не все нам было понятно). Вадим с Петькой дразнили меня, называ­ли Фетой потому, что я не расставалась с двумя томиками сти­хов Фета и читала их даже перед сном в постели. Она учила нас французскому и говорила, что у меня настоящее прекрасное французское произношение.

Дома бабушка ходила обычно в широком длинном капоте — с кокеткой на пуговицах, в пенсне, с папироской во рту и обя­зательно с какой-нибудь книгой в руке. Излюбленный фасон для многих ее платьев назывался «бебеткой». Бабу Сашу хле­бом не корми, а подавай развлечения. Не пропускала в клубе ни одного кино, спектакля, концерта. Очень любила ходить в гости к своим приятельницам, и я, как Бобик, таскалась всю­ду за ней. Баба Саша была очень хорошая, и я ее очень люби­ла, она нас тоже и переживала за нас страшно...

Спать нас всегда укладывала баба Саша и, кроме бесчислен­ных сказок и доступных анекдотов (преимущественно солдат­ских и про Конто), могла, увлекшись, рассказать и не совсем приличный, но, спохватившись, просила нас никому об этом не говорить.

Иногда она садилась за пианино, играла и напевала, совер­шенно немыслимые в настоящее время песенки. Вот, напри­мер, из ее репертуара:

Когда собаки две грызутся —

Чужая к ним не приставай...

Но если муж с женой дерутся —

Благодарю, не ожидал!..

Или вот:

Раз пастушка здесь жила,

Рыбака с ума свела. (И так далее)

Еще:

В шестнадцать лет я развилась,

И не играла в куклы я,

Но сердце мое сильно билось При звуках песен соловья.

Заметив эту перемену,

Маман твердит:

— Не жди добра...

Пора пристроить нашу Нину,

Пора, пора, пора, пора...

Нам с Вадимом очень нравилось.

И еще она была ужасной паникершей. Видно, унаследова­ла эту черту у своего батюшки. Главным объектом вечных страхов и волнений был Петька. По ее убеждению, он несколь­ко раз на дню должен был утонуть в Лиде, заблудиться в лесу и вообще пропасть. Она подымала на ноги весь дом, кричала, причитала по-грузински: «Принесите мне его живого или мерт­вого!.. », а когда он заявлялся домой, набрасывалась на него со страшной грузинской руганью. Между прочим, ругала она изо всех сил только его и деда, и всегда по- грузински.

Со снохами бабе не повезло: Жоржик женился на огненно­рыжей, очень некрасивой девушке Кате Козловской. Через два дня после свадьбы баба пошла к ним и вернулась вся в слезах:

— Подумай, она, рыжая, лежит на диване, а Жожик моет пол!

Но, видно, интересный и умный Жоржик нашел что-то в своей некрасивой Кате, так как они прожили в полном согла­сии и любви очень долгую жизнь. (В настоящее время Жор­жик живет в США, штат Калифорния, г. Сан-Франциско.)

А вторая сноха — Петина жена, староверка Люба, действи­тельно оказалась змеей подколодной. Она выгнала бабу Сашу из ее же квартиры и завладела ею полностью, а баба Саша ушла жить к Нине, которая сама ютилась в уголке у приятель­ницы. После моего ареста бабу привезли к нам в Хабаровск, где она и жила последние годы с мамой и ребятами. К этому времени она стала такой худенькой и маленькой, как девочка- подросток, у нее парализовало ногу, и она уже не вставала с постели. Умерла она под 8 марта 1940 года. Хоронили ее вдво­ем: мама и Валентин. В это страшное для нее время не смогли ей сделать крест, лежит она в безымянной могиле на Хабаров­ском кладбище, не зная, что где-то рядом с ней лежат Вадим и Леша...

Дедушка

(Александр Дмитриевич Петров, муж бабы Саши)

Дедушка был очень набожным человеком. Он, пожалуй, один в семье соблюдал все церковные праздники и посты. До армии он получил высшее образование, что-то связанное с то­пографией. Потом он был человеком военным, вышел в отстав­ку генералом. У него хранилась сабля, подаренная ему солда­тами, где было написано: «Отцу родному».

Дедушка был очень добрый и тихий человек. Любил разво­дить всякие цветы, фрукты, овощи. Один раз я съела у него (семена или рассаду? ) каких-то редких дынь, которые ему специально привезли. Он рассердился очень, но наказывать не стал. Вообще нас в детстве не наказывали.

Он хорошо готовил, а бабушка была бесхозяйственная, го­товила только хаурму ( типа рагу) и узвар (компот). В голод­ное время дедушка каждый день готовил один и тот же суп из пшена и сушеной рыбки, мелкой, которую связывали по пять штук хвостиками и опускали в суп. В доме был запас этой рыбки. В комнате, где она лежала, был запах свежих огурцов. Пшено покупали на рынке стаканами. Тогда все брали стака­

нами и поштучно (яйца, помидоры). Весовая система была не принята.

Последние годы жизни, особенно два последних, дедушка почти не вставал из-за одышки, боялся шаг сделать. И баба Саша, когда приходила с базара или еще откуда-нибудь, спра­шивала дедушку:

— А ты все сидишь?

Она его так всегда спрашивала, как будто за время ее отсут­ствия что-то могло измениться.

Баба Оля

(Ольга Александровна Павчинская, мать Нины Вадимовны и Вадима Вадимовича)

Мама родилась в 1894 году в Грузии, город Азургети.

Умерла 29.04.1981 года в городе Березники, Пермской об­ласти.

Причина смерти — рак желудка. Прожила 87 лет. Старшая дочь Александры Георгиевны Нижарадзе и Александра Дмит­риевича Петрова.

Сама я родилась в 1914 году, когда отец ушел на войну, а когда он вернулся, они с мамой больше вместе не жили — сра­зу разошлись.

Мои собственные дети остались без отца в таком возрасте, что не могут его даже помнить: Бете было год десять месяцев, а Алеше шесть месяцев. Бетина дочка Оленька родилась в день кремации своего отца. Так что безотцовщина в нашем роду с самых ранних лет.

Мама (баба Оля) больше любила моего старшего брата Вади­ма, а меня — так... Вообще она была очень общительная, ве­селая. Легким она человеком была, легко с ней было, беспеч­ный, что ли, характер... Она с любым человеком могла тему для разговора найти, со всеми была приветливой. Когда мы были маленькими, она была еще очень молодая, интересная — хотелось пожить для себя. Так что нас воспитывала в основном бабушка Саша.

В 1938 году на ее руках остались два маленьких внука — после ареста их родителей... До 1945 года она жила с внуками в Хабаровске, уехала в Боровск (под Соликамском), потом в Березники, где баба Оля и скончалась.

До этого она жила во Владивостоке, часто наведывалась в Хабаровск.

12345678910Следующая ⇒

Поделиться: