Но одумался, но отдышался — распугали ворон соловьи.

Только вами я и восхищался, молодые потомки мои!

 

Алеша не раз бывал в классе, где проходили мои уроки. Он даже по моей просьбе писал стихи, на которые дети потом с удовольствием сочиняли музыку.

Теперь, проходя мимо своей трамвайной остановки, я вспо­минаю, как он встречал меня с работы. Но все же он ревновал меня к работе. Мама говорила, что дома он скучал без меня, просматривал расписание уроков, приклеенное к кухонной стене, смотрел на часы и шел меня встречать на трамвайную остановку. За год до своей смерти особенно сильно хотел ви­деть меня постоянно, настоял на том, чтобы я ушла с работы.

Нашей общей мечтой было тихо жить в уединении где-ни­будь в деревне. Еще он хотел свозить меня, продав свою квар­тирку, в Хабаровск, Владивосток, Грузию и даже в Париж. Любил заходить в магазин и рассматривать, как на экскурсии, появившиеся в изобилии продукты, особенно овощи и фрук­ты. Всегда помогал мне готовить еду и делал это тщательно и красиво. Еще любил наши прогулки по городу, но особенно, наши частые походы в лес за грибами. Мы ехали в электрич­ке, выходили там, где нам больше нравилось. Но потом облю­бовали постоянную станцию — Мраморскую. Мы часто чита­ли друг другу то, что было интересно обоим. Понимали друг друга без слов, часто ловили себя на том, что думаем схоже, а то и одновременно о чем-то начинаем говорить...

И, наконец, самое тяжелое. О смерти. Она чуть-чуть не слу­чилось весной 2002 года. Он первый раз лежал в пульмоноло­гии в Екатеринбурге. Пролежал месяц (больше не держали), выписался с высокой температурой, которую скрыл. К лету он поправился, что стоило огромных его и моих усилий.

Позже я обнаружила в тетради, которая была с ним в боль­нице, черновики его стихов «Я думал, что не доживу до весны» и «Опустела, одичала, опустела от тоски...»

Алеша очень любил жизнь, принимал ее без иллюзий та­кой, какая она есть, и всегда самостоятельно справлялся со всеми житейскими невзгодами и неурядицами. Он много раз­мышлял о бренности жизни, о неизбежности конца, как бы готовя себя к достойному уходу. Меня потрясает мужество, с которым он завершил свой земной путь на моих глазах и в буквальном смысле — на моих руках.

Лег он в больницу 23 сентября. Нас торопили с составлени­ем трехтомника, работу над которым мы начали за неделю до этого. Мы рассчитывали продолжить работу в больнице. Но напятый день меня неожиданно вызвала по телефону в больни­цу лечащий врач Алеши, предупредив: я должна приготовить­ся к худшему. О подробностях трех дней, в которые он борол­ся за жизнь, когда во мне отчаяние сменялось надеждой, я напишу, возможно, когда-нибудь позже... Умер он сидя, до последнего мига находясь в ясном сознании. Склонил голову на мое плечо, но на плече было твердо, я ему подставила ладо­ни, и он склонил голову на них. Так мы сидели какое-то вре­мя. Дыхание его постепенно стало ровным, потом он повернул голову ко мне, улыбнулся и как-то легко вздохнул... Мой пле­мянник Андрей, навестивший его, сказал: « Это конец». Было 16-30, воскресенье, 29 сентября 2002 года.

Любовь моя к нему не проходит, становится ощутимее. Все мои мысли и чувства, как и при его жизни, сосредоточены вокруг него, словесному выражению не поддаются. По любо­му поводу в сознании возникают строчки его стихов — всегда очень точные, дорогие... Чаще грустные, они ощущаются как бы материализовавшимися, живыми: успокаивают, поддер­живают и отвлекают... Если раньше строки « Нет детей у меня. Лишь стихи окружают меня, словно дети...» он, молодой еще в 1964 году, относил лишь к себе, то теперь они относятся и ко мне тоже. Ныне его стихи тоже стали для меня родными деть­ми. Кстати, ребенку нашему, о котором мы оба мечтали и ко­торый у нас зародился, но при нашей нелепой личной жизни с короткими встречами, неизбежными разлуками и пережива­ниями по этому поводу не мог сохраниться, было бы теперь за 20 лет...

Екатеринбург. Апрель 2006 Валерий ВИНОГРАДОВ

ВСТРЕЧИ НА ПЕРЕПУТЬЯХ

Штрихи к портрету Алексея Леонидовича Решетова

Трудно что-либо прибавить к тому, что уже сказал сам о себе в своих стихах и прозе Алексей Решетов.

И все же попробую.

Вспоминаю: мастерская друга Генадия в глубине заблеван­ного алкашами двора позади кинотеатра «Художественный». Днем Генаша малевал в мастерской кинорекламу, а по вече­рам общался тут со своими друзьями, свободными художника­ми. Политикой они «не интересовались»; тем, что время от времени почитывали и тамиздат и самиздат отечественный, не хвастались и вообще старались внимания к себе не привлекать и посторонних в свой круг не впускать.

Поэтому я и удивился, когда однажды в мастерской у Гена- ши увидел симпатичного и глазастого поэта из Березников. Поэт сидел за столом, вертел в руках темно-красный прутик вербы с распустившимися желтоватыми почками и улыбался, глядя на них.

— Как воробьята только что оперившиеся, — сказал он и пальцем осторожно погладил одного из «воробьят».

Мне понравилось, как он это сказал, как погладил «воробь­енка», и как блеснула в это время в его глазах весенняя голу­бизна неба, и все остальное как-то вдруг сразу тоже понрави­лось в нем. Стало ясно, что за простоватой его внешностью работяги скрывается что-то совсем непростое и необычное.

Его попросили почитать свои стихи, и он, не выпендрива­ясь, сразу же стал их читать. Прочитал первое, уж не помню

 

сейчас о чем, стихотворение, потом второе о девочке, несущей от родника в одном ведерке облако, в другом — солнышко, по­том третье: «торопливо заглянув в ручей, косы рыжеватые осинка заколола шпильками лучей и накрыла сверху паутин­кой. И стоит, задумавшись, она, в сапожок брезентовый обу­та. Полдень. Наливная тишина. Ждет осинка...» — поэт на мгновенье умолк и, вздохнув с завистью, закончил стихотво­рение: «...повезло кому-то»...

Все зааплодировали и потребовали:

— Читай, читай еще.

В тот вечер березниковский поэт изредка пропускал стопа- рик, чтоб смочить горло, прочитал почти все стихи из перво­го своего еще не изданного сборника «Нежность».

Стихи были удивительными. Но еще удивительней было то, как ему удалось не подпасть под влияние фрондерствующих хлестко пишущих последователей Маяковского — Рожде­ственского и Евтушенко. Его стихи были не столько стихами, сколько то карандашными или пером сделанными черно-бе­лыми рисунками, то насквозь пронизанными светом и цветом акварельными, то пастельными снами-сказками в стиле Чюр­лениса.

И поэтому березниковский поэт в мастерской сразу же стал своим в доску парнем.

В тот же вечер, вдохновившись то ли внешним обликом кучерявого, лобастого и глазастого поэта, то ли его стихами, мой друг Генаша начал писать его портрет, и, когда тот кончил читать стихи, портрет его вчерне уже был написан.

Выглядел он так. Хаос клубящихся форм, объемов, цвет­ных пятен. И из этого хаоса струящихся потоков цвета и све­та глаз вдруг неожиданно выхватывает написанное, как через стекло «времени», лицо поэта.

Сочетание натурного письма с попыткой Генаши изобра­зить неизобразимое, не поддающееся тактильным ощущени­ям — Время в предельно сжатом Пространстве холста — вы­зывало какое-то тревожное и даже жутковатое ощущение.

Решетов долго разглядывал свой портрет. Похоже он ему нравился даже в черновом, не отделанном еще виде.

— Сорок с лишним лет прошло с той поры. Нет никого уже из тех, кто находился тогда в мастерской. Нет и Алеши, а я все еще помню его стоящим в мастерской у Генаши около своего портрета. И тост, который предложил выпить за него похожий на Поля Гогена Юрка Заботин: Мужики, давайте выпьем за то, чтобы этот парень, слу­шай, как хоть звать тебя, а то неудобно как-то, не зная твоего имени, пить за тебя.

— Алексей... Решетов.

— Вот и славно, что ты Алексей божий человек. Ну вот, му­жики, давайте выпьем за то, чтобы Алексей божий человек переплюнул когда-нибудь Серегу Есенина.

Все дружно выпили.

Уходя, Алексей сказал:

— Як вам еще приду... Ладно?

— Само собой...

Но больше в эту мастерскую Алексей не пришел: прикры­ли гебисты подозрительную мастерскую в глубине двора за «Художкой». Человек шесть, в том числе и моего друга Гена- шу, сгребли, посадили. За тунеядство. Была тогда такая ста­тья для «свободных художников» и поэтов. Загремел по этой статье потом в Питере и Рыжик, Еся Бродский.

...Потом 1959 год. Июнь. Я, оставив свою Рязань, ездил по России, города смотрел. Остановился недельки на две в Пер­ми. Приютили меня Авенир Крашенинников и Алексей Дом­нин, я то у одного, то у другого ночевал. Пора дальше ехать. Взял билет на поезд и пошел попрощаться с друзьями. При­шел к Авениру Донатовичу. Только что прошла гроза, с Камы дохнуло свежестью. Он вместе с Домниным устроили мне тог­да скромный отъезд. Я уезжал в Москву во ВГИК учиться. Попрощался, встал, пошел к двери... И тут она открывается, в проеме экзотическая фигура: босой, мокрый, кучерявый и страшно довольный, в штанинах, завернутых до колен, Алек­сей Решетов. Его в ванну мыть. Потом с хохотом переодевать. Ни один размер одежды из имеющейся в доме не подходит. Всеобщая радостная клоунада. За стол. Первый стопарь. Те­перь закусить нужно. Алексей залезает рукавами в чужие тарелки. Идут мыть запачкавшиеся рукава??? Веселая возня, хохот. Чтение стихов. Сорок с лишним лет спустя я не помню, что именно он читал тогда, потому что поразило меня в его чтении больше всего совестливость. Странные, казалось бы, слова, при попытке определить как именно читает поэт свои стихи... Но именно это — совестливость была свойственна, по свидетельству современников, всем великим русским поэтам при чтении ими своих стихов.

Был он удивительно странным в этот вечер... Я уехал, как потом выяснилось, на семь лет, с редкими короткими наезда­ми в Пермь.

Чем больше я вспоминаю сейчас Алешу Решетова, тем все четче проступают в его необычайно талантливой личности черты трагически насыщенного человека.

Где корни этой его трагической насыщенности? В детстве? Нет, хотя детство его, прошедшее в бараке, стоявшем у самых ворот лагеря, обнесенного колючей проволокой, и было нелег­ким. Я думаю, мне так во всяком случае кажется, что исток его трагической насыщенности в его впитанной с молоком матери честности, порядочности и верности долгу.

Как князь, лишенный властью всех когда-то дарованных его предкам земель, он наплевал на свое княжеское происхож­дение и, чтобы смогла выжить его бабушка, вырастившая его с братом, мать и малолетняя племянница, пошел вкалывать на рудник.

Я знал немало людей, подобных Решетову, которых их че­стность и порядочность погубила. И слава Богу за то, что Алек­сея его честность и порядочность не погубили. Не берусь обо­значать в его судьбе какие-то временные циклы, но это была его Судьба: свято веровать в то, что на руинах прошлого мож­но построить светлое будущее.

⇐ Предыдущая12345678910Следующая ⇒

Поделиться: