ВТОРАЯ СВЯЗУЮЩАЯ НИТЬ С ГРУЗИЕЙ

В «Пережитом» Акакия Церетели есть такое упоминание: «Сын Григола Церетели, отец Нестора Церетели, Дмитрий воспитывался в России. Вскоре после возвращения он женил­ся на богатой наследнице Нижарадзе из деревни Опшиквити. Нижарадзе и «призятили» Дмитрия».

Из писем в Березники от Анны Романовны Павчинской (жены Вадима Вадимовича, брата Нины Вадимовны — мамы Алеши Решетова) Решетовым Алеше и Нине Вадимовне.

26.03.1990 год: «...Будучи на юге, я случайно разговорилась с писателями из Тбилиси. Они помнили прежнего редакто­ра «Заря Востока» Николая Владимировича Павчинского (дядя Нины и Вадима Павчинских), очень хорошо о нем от­зывались. Я рассказала о бабушке Вадима — Нижарадзе, это очень известный давний грузинский дворянский род.

...Нина, ты помнишь о книге вашего с Вадимом отца (Ва­дима Владимировича Павчинского, брата Николая Владими­ровича, автора книги «На перепутье» )? Я никогда (книгу) не видела. Видимо, она до меня еще исчезла в те тяжелые годы, когда бесследно терялись не только книги, но и люди. Единственно, что я помню, как сразу после кончины Вади­ма ко мне обращался В. В. Ноэль ( псевдоним Вадима Вла­димировича Павчинского — отца Нины Вадимовны)».

27.05.1987 год: «...Переписываюсь со многими Павчински- ми. Еще при жизни Вадима ему писали из Тбилиси тетя Нина и Николай Владимирович — бывший редактор «Зари Востока», и его жена. Оба они умерли еще при Вадиме. В Киеве жил еще один брат отца Вадима — Петр Павчин- ский (умер в 1959 году). Теперь там остались два сына Пет­ра Владимировича — Сергей и Владимир.

Нина, если ты помнишь, напиши, пожалуйста, в каком году и где родился Вадим Владимирович (ваш отец). Его брат Николай Владимирович родился в Житомире в 1888 году. У нас есть вырезка из «Звезды Востока» о его кончине ».

Письмо без даты. От жены брата бабы Оли (Жоржика) — Кати: « Дорогая, наша родная Люлюся. Какое счастье, что спустя сорок с лишним лет мы узнали, что ты жива. На­деемся, ты не откажешься писать нам о всех, то есть о маме, Нине с Эдуардом Карловичем и Валентине, Мине и Пете с семьей и о маленькой Ниночке, которая уже далеко не маленькая. Бедный Жоржик так хотел узнать что-либо о вас всех, но сколько мы ни пытались — ничего не могли узнать. Из адресного стола я получила ответ, что Вадя (брат Нины Вадимовны — Вадим Вадимович Павчинский) в Хабаровске. Случайно узнала из газеты, где под карикатурами была его подпись — это было в 45 году. Мы просили уезжающих туда навести справки, но никто нам не ответил, так что поте­ряли надежду, и, уже спустя столько лет, один знакомый обещал нам помочь через своего родственника. И вот чудо — теперь с нетерпением будем ждать весточку от тебя, а когда получим, тогда я более подробно опишу жизнь здесь. Жорик, бедняжка, болеет, только собрался выйти на пенсию и отдохнуть, как начались беды. У него был легкий удар из- за тромба в мозговом сосуде, правда паралича не было, толь­ко вялость в левой руке и ноге, которая через четыре дня прошла. Но с тех пор через каждые два месяца стал проис­ходить припадок в виде эпилепсии, и вот лечится, припад­ки пока не повторяются, но очень болит рука. И из-за того, что врачи не обращали на это внимание, она у него стала неподвижной в плече, но теперь, после прогревания и усилен­ной физиотерапии, понемногу начинает отходить.

Я потеряла своих родных: Зиночка умерла от рака пече­ни в 1952 году, Илодор Петров умер от сердечной астмы в 57 году, а Танечка живет одна в Chile, замуж не вышла, так как посвятила свою жизнь родителям, а теперь уж не так легко — появилась привычка к одиночеству. Она приезжала к нам повидаться — и это спустя двадцать пять лет раз­луки. Коля умер в 1954 году в Мордовской ССР, я не знаю даже, где он похоронен, у него осталась семья — жена и трое детей, теперь уже взрослых.

Сын наш, Лелик, женат, имеет двух сыновей, которых мы с Жориком обожаем, у Лелика хорошая жена, и они сча­стливы. Я еще продолжаю работать, так как мне еще не ис­полнилось 65-ти лет. Боремся за здоровье Жорика, конечно, жить вечно невозможно, но очень бы хотелось еще пожить вместе, что получится, еще не знаем. Посылаю тебе нашикарточки, правда, это снимки были в 1946 году, но все же они напомнят тебе нас, а вот Вадя нас забыл, я ему посы­лаю фотокарточку — его и Ниночки, которая сохранилась у меня, может быть, он перешлет ее тебе. Не знаю, дорогая, как тебе удобнее писать — на наш адрес, или же через Вадю, или через родственника нашего знакомого Егунова. Сделай так, как тебе удобнее. Целуем и любим тебя и всегда вспо­минаем, твои Жорик и Катя.

Дорогой Вадя, посылаю тебе карточку твою и Ниночки, когда вы были еще детьми — это в доказательство, что мы не самозванцы. Карточку можешь оставить у себя или пе­решли маме, ей будет приятно получить ее. Очень бы хоте­лось иметь твою книгу. Если можешь, пришли ее нам и по­радуй тем стариков. Можно послать через Егунова, если почему-то прямо на нас неудобно. Пока всего хорошего.

Жорж и Катя Петровы».

Подготовлено к публикации Т. П.Катаевой. Владимир МИХАЙЛЮК

ТОГДА, В БЕРЕЗНИКАХ...

Расширены глаза, как у детей,

Попробуй жить и не растратить крови, Переживая тысячи смертей И чьих-то несложившихся Любовей.

Алексей Решетов («Поэты», 1964 г.)

Жизнь и творчество Алексея Решетова были предопре­делены гибелью старшего брата. Не погибни он, все могло бы пойти по-другому, несмотря на то, что при­шлось пережить семье Решетовых до его смерти. Слишком ранний опыт познания ужасов жизни и ее скорби — арест отца и матери, круглое сиротство с полутора лет Бетала и с полуго- да Алеши — сгладилось бы, наверное, ожиданием лучшего с той поры, когда бабушка Оля в 1945 году привезла их из Ха­баровска в Соликамск, где отбывала свой срок мама.

Просвет наступил с выходом ее на волю, и Решетовы на­всегда осели в Березниках. Теперь все держалось на матери, на неунывающей Нине Вадимовне, еще молодой, красивой, ум­ной. Ей, настрадавшейся в лагерях, вольная жизнь в любом проявлении казалась сущим раем. Главное — они вместе, и еще важно, что им выдали участок под картошку. Правда, у них не было отца, но Нина Вадимовна еще в 1937 году в Хаба­ровске по слухам знала, что мужа расстреляли на старом клад­бище. Тем не менее, она его ждала. После лагеря ей дважды предлагали руку и сердце солидные овдовевшие мужчины, но каждый раз препятствием к согласию была мысль, а вдруг Леня жив и разыщет их, что тогда, как она посмотрит ему в глаза, что скажет детям?

В их семье все были талантливы. Они не жаждали благосос­тояния, карьеры, а дорожили тем, что имеет смысл и значе­ние.

Или:

Я много раз рождался и старел,

Я на высоком пламени горел.

Ты молода, а на мое чело Извечное страдание легло.

Стихов, где присутствует огонь, у Алексея много. Решетов горел на высоком пламени и в переносном... и в прямом смыс- Л6. • •

А Бетал оказался первым умершим, которого хоронили в Березниках в погребальной урне, потому на его похороны со­брался весь город. Люди заполонили площадь перед домом Решетовых. Любопытствующая толпа, сама того не ведая, еще больше усугубила горе родных.

В октябре 2002 года такое же скопление людей образовалось на той же площади в ожидании выноса из Дворца культуры калийщиков урны с прахом самого поэта Алексея Решетова.

А чуть позже администрация Березников примет решение именовать впредь эту площадь, через которую более тридцати лет ходил на работу в горный цех первого рудоуправления Алексей, площадью имени Решетова.

С Алексеем Решетовым мы встретились в 1961 году в Берез­никах, когда по заданию редакции газеты «Молодая гвардия» я поехал готовить целевой номер, посвященный городской комсомольской организации. В нем нужно было представить и молодых поэтов, и, главное, Решетова, у которого годом раньше вышел первый сборник стихов «Нежность». До него еще никто из березниковцев не издавал книги стихов.

Встреча наша произошла возле Дворца культуры калийщи­ков, рядом с его домом. Алеша показался мне застенчивым и робким. Когда я попросил у него стихи для газеты, он ответил:

— А вы лучше напечатайте Витю Болотова. У него стихи — не то что мои, а не печатают... И зря. Он учится на третьем курсе Литинститута и работает в многотиражке титано-магни­евого комбината.

Я обрадовался новому автору, записал о нем все, что рас­сказал Алеша, но настоял, чтобы Алексей все-таки тоже при­нес мне несколько своих стихотворений. Он сходил за ними домой и проводил меня до троллейбусной остановки.

В 1963 году по заданию уже другой редакции, газеты «Звез­да», я приехал на строительную площадку Второго калийно­го рудоуправления, находившуюся на пятнадцатой версте от

 

Березников. Была зима. Падал густой снег, крупный и пуши­стый, как гусиный пух. Меня обогнали парни в шахтерских касках. Я долго глядел им вслед, жалея, что меня нет среди них. Чуть позже в моей трудовой книжке появилась запись: «Принят на должность монтажника», а через несколько меся­цев: «Переведен учеником проходчика вертикальных ство­лов». Немного спустя, мне дали пятый разряд.

Жил я, снимая, угол в старинной деревне Круглый Рудник, состоявшей из одной улицы и двух переулков. Слева ее огиба­ла речка Зырянка с хитрющими неуловимыми хариусами, а справа вдоль деревни тянулся овраг с бурлящими ключами, родившими родниковую речушку, далее за оврагом шли кол­хозные поля и березовые сколки.

Бригада проходчиков, в которой я трудился, начала бить первый ствол на стройке. Мы пробивались сквозь мергеля и крепкие, как гранит, песчаники строго вертикально на глуби­ну пятисот метров, где залегали пласты сильвинита.

Проходка велась круглосуточно, посменно, продолжитель­ностью шесть часов. В рабочие дни я никак не мог вырваться в Березники, настолько уставал, и лишь в пересменку мне удавалось встретиться с Решетовым, и то, если у нас совпада­ли выходные. Но и в те редкие встречи мы постепенно узнава­ли друг о друге подробности из нашего сиротского детства, о том, что в 10 лет у меня погибла мать, а у него в полгода — отец, что его мать и мой отец очутились в одном лагере в Со­ликамске, хотя их арестовывали в разных концах страны — кого на Украине, кого — на Дальнем Востоке. Вот уж истин­но неисповедимы пути Господни!

Эти-то неисповедимые пути и сблизили нас с Алешей, та­ких разных, но с одинаковой судьбой. Решетовы меня приня­ли, как родного. В мой приезд Нина Вадимовна накрывала стол в своей большой комнате, а когда к вечеру я собирался уезжать к себе в деревню, все трое — Алеша с бабушкой и мамой наперебой предлагали мне остаться ночевать. В те же дни Алексей подарил мне свой первый сборник стихов «Не­жность» с такой дарственной надписью: «Вова, родной — долго со мной дружи — это моя просьба корыстная: Алеша Решетов! », а внизу вместо даты дарения в скобках был назван день: пятница.

Прочитав эту трогательную надпись, я понял, как Алеша одинок, и мне искренне захотелось быть ему другом, а друг — это другое «я», как верно сказал отец Павел (Флоренский).

Позже у Решетова будет много друзей, большей частью в Перми, очерченных стихотворной строкой Виктора Болотова.

Определился круг знакомых.

Загадочный, по сути, круг.

В каких он выписан законах,

Но вот —

Определился вдруг!

В этот круг входили детский писатель Лев Давыдычев, Алек­сей Решетов, поэт Виктор Болотов, редактор книжного изда­тельства Надежда Гашева и ее муж поэт Борис Гашев, дет­ская писательница Ирина Христолюбова, прозаики Роберт Белов, Геннадий Солодников и Дмитрий Ризов, кинорежис­сер Григорий Мещеряков и сценарист Виктор Соснин, берез- никовские поэты Павел Петухов и Юрий Марков, и автор этих строк.

К сожалению, Решетов редко бывал в нашем кругу, он жил на отшибе, в Березниках, разве только, когда приезжал в Пермь, или кто-то из нас наведывался к нему. Павла же Петухова и Юрия Маркова, рыцарски преданных Решетову, бабушка Оля и Нина Вадимовна не очень-то жаловали и неохотно отпуска­ли к ним Алешу из-за того, что такие встречи сопровождались выпивками, а в городе вечерами было неспокойно. Мне же, в мое пребывание в Березниках, когда бы я не спрашивал Нину Вадимовну, можно ли нам с Алешей уехать на выходные дни ко мне в деревню или пойти в город, она отвечала:

— Володя, с вами — хоть куда! А с другими — ни в какую!

Такой чересчур строгий режим, установленный для Алек­сея бабушкой и матерью, предопределен, как уже было сказа­но, гибелью Бетала, страхом за жизнь единственного внука и сына. Сугубая эта боязнь усиливалась еще тем, что Алексей постоянно влипал в какие-то скверные истории, а для более точного определения, позаимствую строку у Беллы Ахмадули­ной, — «как мальчик, попадал в беду». За ним словно увя­зывались несчастья.

Как-то Алексей пошел покупать бабушке лекарство. Возле аптеки на тротуаре лежал мужчина, мимо которого проходи­ли люди, не обращая на него внимания. И только Решетову понадобилось выяснить, что с ним. Пока он нащупывал пульс, подъехала вызванная кем-то машина. Как только из нее выш­ли два милиционера, какая-то женщина-дура, не разобрав­шись, закричала, показывая на Алешу:

— Это он его убил!

Милиционеры схватили Алешу. Один заламывает руки, другой шарит по карманам, находит удостоверение члена Со­юза писателей, читает его и, буквально взахлеб, злорадствует:

— А-а-а! Достоевский-Шолохов попался!

Алексея заталкивают в машину и вместе с пришедшим в себя мужчиной увозят.

Эту сцену наблюдала женщина, знавшая Решетовых, по­звонила Нине Вадимовне, та бросилась к первому секретарю горкома партии Кондратову, который недавно возглавлял гор­ный цех и знал хорошо начальника молодежной смены Реше- това. Он-то и вызволил Алексея из милиции.

В другой раз Алексей заступился за пьяного ветерана вой­ны, с которым милиционеры обошлись грубо, и сам вместе с ним загремел в вытрезвитель, хотя был трезв, как стеклышко. Еще, в другой раз, попытался спасти от живодеров бездомную собаку и был избит. И так — постоянно. Не удивительны опа­сения за Алешу в семье...

1963 год мог стать для Алексея переломным. В его жизни произошло несколько приятных событий. В Пермском книж­ном издательстве вышла повесть «Зернышки спелах яблок». Готовилось повторное издание книги стихов «Белый лист». Двадцать одно стихотворение этого сборника было написано в 1963 году, многие из них вошли в золотой фонд решетовских творений, определивших незаурядный талант поэта и остав­шихся навсегда в памяти читателей. Это «Белый лист», «Уби­тым хочется дышать», «Мы в детстве были много откровен­ней», «Светолюбивыженщины», «Шахматы», «Первобытные девчонки», «Уж если я умру и не воскресну», «Когда музеи закрывают» и другие.

Стихи писались вдохновенно. Только так могли родиться изящные строки:

И полон веры, полон торжества Тот миг, когда естественно и просто Приходят вдохновенные слова На лист, необитаемый, как остров.

В том же 1963 году в жизни Алексея появилась возлюблен­ная. Вполне возможно, что это она вдохновила его на такое яркое стихотворение, адресованное ей.

\

В. н.

Я встреч с тобой боюсь, а не разлук.

Разлуки нас с тобой не разлучают:

Во тьме ночей и в путанице вьюг Мои глаза твой профиль различают.

Но вот ты рядом. Листья и цветы На легком платье у тебя весною.

О, как чиста, о, как прекрасна ты,

Какая даль между тобой и мною!

Какая даль — без края и конца!

О снежная жестокость расстояний —

Ни огонька, ни милого лица,

Ни наших встреч, ни наших расставаний.

В этих стихах молодого Решетова — признание в любви Вере Нестеровой.

Алеша познакомился с ней в своем родном горнохимиче­ском техникуме, куда его пригласили на встречу с учащими­ся и где училась Вера. Было ей в ту пору 16 лет. Тогда же уви­дел я ее и у себя в деревне, куда она приехала вместе с Алек­сеем. Красивая. Она же, мне кажется, в своем юном возрасте себя таковой не считала или не придавала своей внешности особого значения, была душевно занята чем-то другим, более важным. Позже я узнал, что Вера пишет стихи.

Я радовался, что они нашли друг друга. Казалось, вот-вот кончится Алешино одиночество, и он, наконец, выйдет из угне­тенного состояния, в которое его завела кончина брата. Но напрасно я так думал... Нерешительностью Алексея, его робо­стью воспользовался наш общий друг Виктор Болотов, кото­рому Вера тоже нравилась. В ту пору он оправдывался перед нами тем, будто Алексей сам толкнул Веру в его объятия. Тог­да мне верилось, что это так и есть, но теперь, когда стали из­вестны письма Виктора к Вере, все видится иначе: Виктор ве­роломно, решительно и настырно вторгся в их еще не окреп­шую дружбу.

«Вера! Вера!

Ты слышишь меня?

Если ты хоть капельку любишь меня, приезжай сюда. Нам дадут комнату. Я уже все детали обговорил. Мы поже­нимся — так должна кончиться, вернее, начаться сказка опринце и Прекрасной Принцессе, в противном случае, в мире будет одной несправедливостью больше.

Или тебе больше нравится Алеша?

23 июня 1963 года. Березники».

Любимый нами Виктор торопился. Осенью ему предстояло идти в армию, потому он действовал по-военному: главное, ввязаться в бой, а там — видно будет.

Виктор был бесспорно влюблен. Его письма к Вере восхи­тительны. Не зря Борис Пастернак написал: «Любимая, жуть, когда любит поэт! »

В октябре 1964 года Вера приехала к нему во Владивосток, где он служил в армии. Они поженились, сыграли свадьбу, Виктор писал матери Веры: «Я проникаюсь глубокой благодар­ностью к Вам, Екатерина Сергеевна, за Вашу прекрасную Веру, за мою прекрасную Веру... И знайте: мы с ней счаст­ливы, как никто в этом мире. Иногда мне кажется, что все это сон...»

В 1965 году Вера вернулась в Пермь из-за возникшей труд­ности: нечем было платить за снимаемую комнату. И вослед ей прилетело письмо.

«Милая Вера!

Только что исчез твой голос из моей комнаты. А мне стало так тяжело, как уже давно не бывало. Я не встречал людей светлее и лучше, чем ты, и, боюсь, что не встречу. Пишу это и так горько, горько — я представляю, как ты мило (только ты так умеешь) улыбаешься своими вечно изумленными глазами, читая эти строчки, и не веришь ни слову.

...Я люблю тебя. И так, как я люблю, тебя уже никто не полюбит.

Помнишь вокзал? Я тогда был не в себе, я болтал всякую чушь: меня обуяла вовсе не свойственная мне застенчивость. А когда ты махала мне рукой, во мне возникли стихи, во­зьми их, это тебе.

Ты — вдали.

Ты мне машешь рукой.

Ты светло удаляешься.

Будто —

За изгиб уходящей рекой,

Иль звездой,

Заходящей под утро.

Да, прощай. Это — просто.

Прощай.

И следы твои росы омыли. Повстречаю тебя невзначай Как явленье в естественном мире. И природа затихнет, чиста. Будет смыслом ее и значеньем И святая твоя про­стота, И души твоей светлой свеченье».

Это были, пожалуй, самые счастливые годы в жизни Викто­ра. Он отбывал воинскую обязанность, а в Перми секретарь писательской организации Л. И. Давыдычев готовил к изда­нию его первый поэтический сборник. Он служил на Тихом океане, а к нему в такую даль приехала девятнадцатилетняя девушка и стала его женой. Разве это не счастье?

Но как же будет не похожа их дальнейшая жизнь на первый медовый год во Владивостоке! И все из-за того, что творческая судьба Болотова начнет складываться более трудно, чем, ска­жем, судьба Алексея Решетова, хотя и его удел был нелегок. Но об этом — по ходу событий.

В феврале 1965 года я ушел с проходки, и, при отъезде в Пермь, Алексей передал мне двадцать стихотворений Веры Нестеровой, переписанных его рукой, видимо, в подвернув­шееся свободное на работе время, на оборотной стороне слу­жебных бланков отдела капитального строительства калийно­го комбината. Кроме них, три стихотворения были написаны самой Верой, одно из которых, «Хан Батый», с моими инициа­лами «В. М.», посвящалось мне.

Не приведи судьба мечтать,

Как Бату-хан десятилетний.

И алой бурей проскакать

Под стоны нескольких столетий...

С моим возвращением в Пермь начнется наша переписка. В письмах ко мне Алеша еще долго писал о Вере и ее стихах.

«Дорогой Володя!

Спасибо тебе за поздравление в черный день моего торже­ства. Прими и ты мое пожелание всего, чего тебе охота, в свой день рождения. Будь счастлив, пора у нас быть им.

Иру я не видел еще, это мудрено с моими предками. Боят­ся, что потеряю девственность. Увы мне. Ругаемся по поводу эмансипации круглые сутки. Бабка стала невозможной. Одна надежда — подсохнет грязь, буду ходить в лес по ра­дости.

Вера прислала несколько стихов — сила, и я рад, что она нас давно переплюнула. Поет импрессионизм, Гоген (Слово «Моне» зачеркнуто. — В. М.).

А я в своем зеленом доме В одежде легкой, голубой,

Как будто цапля в водоеме,

Стою с поникшей головой.

(Эти же стихи Алексей, возможно, посылал Виктору и пи­сал о них, или Вера сама отправляла их с отзывом Решетова. Это видно в ответе Виктора Вере, который почти дословно повторяет мнение Алексея: «Стихи твои (Моне, Гоген) меня умилили — в них действительно есть и Моне, и Гоген. Хо­телось бы еще, пожалуй, больше вещности. Но, может быть, это бы испортило. А сейчас в них солнечный свет и грусть — синяя! — импрессионизма! » — В. М.)

Это письмо, возможно, передаст тебе Юра Марков, или получишь по почте. Послушай Юрины песни «Не будите прохожих» и «Песни-песни».

А Веру хватит держать в черном теле, надо ее печатать, я убежден в этом. Это уже не для нее важно, а для тех, кто любит стихи. Я, видно, долго не буду писать — несколько раз пробовал — ни в дугу.

...Слава Богу, выскочил Болт (Пока Виктор служил во флоте, в Перми вышел первый сборник его стихов «Наедине с людьми». «Болт» — так звали Болотова его друзья. — В. М.) Пришли 1, 2, 3, 4, 5 и так далее его книжек, пожалуйста. Пиши, звони. Я тебе ничего не могу подарить сейчас, кроме своей души и? Нобелевской будущей премии. Выпью за твой путь и здоровье при первой оказии. Живи долго.

Спасибо тебе за Заболоцкого, которого с наслаждением чи­таю. Валерианка, камфора, на сердце от него легче. Трудно лишь в том отношении, что видишь — сам перед ним кар­лик, ж...а, прикинувшаяся соловьем.

Грустно, старик! Радость наша — всегда после ужина горчица.

Поклонись ребятам, бывшим молодогвардейцам.

Обнимаю тебя, старик, будем уповать на будущее.

Твой Леха. 11.4.66 г.

Пойдет ли рецензия на Витю? Теперь он подкован, и надо помогать кому-нибудь из наших близких, пишущих».

По возвращении из Березников я не вернулся в «Звезду», откуда был переведен в «Шахтспецстрой», а стал работать в редакции газеты «Молодая гвардия», в моей журналистской колыбели. И вскоре мы с заведующим идеологическим отде-

лом Юлианом Надеждиным и ответственным секретарем Бо­рисом Гашевым выбрали три Вериных стиха — «Матрешка», «Пушкин», «Апельсин» — и опубликовали их с ее фотографи­ей под рубрикой «Проба пера. Знакомьтесь: Вера Нестерова». В сопровождающем тексте говорилось, что Вере 19 лет, что она работает в Перми лаборантом и печатается впервые. Но сейчас мне хочется добавить, что эти стихи были написаны в 15-16 лет и выразить надежду, что читатель разделит со мной удив­ление, как могла тогдашняя 16-летняя девочка додуматься до таких стихов и оформить их в столь точном подборе и расста­новке слов.

Матрешка

Какой чудак задумал так играть И сохранять веселую беспечность,

Строгая дерево, таинственно молчать,

В матрешку помещая бесконечность?

И вот встает цветистый долгий ряд Матрешек — правнучек и бабок,

Одна в другой, и судьбы их летят,

Как звезды, соблюдая свой порядок.

Матрешка — вечность. Края и конца Не видно тут. Все из огня возникло!..

И даже там, где рушатся солнца,

Праженщину молекула воздвигла.

Приникла к стеклам этого огня.

Как соты — стены. Жар и вдохновенье!

«О! скоро ли ты выпустишь меня? » —

Кричит дитя в утробе. Дуновенье...

...И свет, и воздух, и вода, и снег Обрушились и тут же замолчали,

И слышался лишь дивный женский смех...

И смерть, и жизнь глубоко прозвучали.

...Хотелось бы еще привести стихотворения из неопубли­кованных, но трудно какому-нибудь отдать предпочтение. То ли стихотворению «Люблю снег», где героиня беседует со сне­гом, как с живым существом, и просит саму ее вращать «на зимней карусели» — «и, главное, ты сам лети! »

Кажется, только в Канаде есть единственный в мире науч­но-исследовательский институт, который изучает неповтори­мые формы снежинок... А юная героиня знает об их бесконеч­ном разнообразии и без науки.

Все формы я люблю твои,

О, измененье строгих линий!

А купались ли вы когда-нибудь в сирени? Верина героиня нашла такое пространство в стихотворенье «Сирень», в кото­рое можно нырнуть, и тогда не только героине, но и читателю станет так легко-легко, хотя в реальной жизни почувствовать себя легко в наше время невероятно трудно.

А я купальщицей войду В твой дым голубовато-сизый,

И улыбаясь, упаду В объятья этой грозной силы.

Исчезнут шумные дома,

Дороги, тяжкие сомненья...

На свете есть сирень одна И это светлое мгновенье.

В одном из писем Алексей напишет: «Вера будет писать, и что ее приятно отличает от многих — у нее есть безве­рие в себя». Между прочим, это свойство и самого Алексея. Его искреннее сомнение: будет ли с ним Вера счастлива, — и при­вело к тому, что они «не сложились».

В связи с этим приведу еще одно письмо Алексея.

«Вова!

Как у тебя дела? После твоего бодрого звонка появился Юра Марков и сказал, что видел Лебеденко, приехавшего из Перми, и вы с Ирой догорели (^Редактор Владимир Мальцев пытался нас с Ириной Христолюбовой уволить — В. Ш.). Я прикинул по времени и не знаю, кому верить. Хотя надежд на добрые исходы в этом прекрасном мире мало.

Сука — Мальцев. Знает ли он это? Я, например, знаю, что сам изрядная сволочь, но хоть испытываю от этого уг­рызения по ночам. Впрочем, не важно.

Приехал бы без всякой командировки и вытащил Веру дня на три. Грош найдем и тут. Я пока на больничном, был при­ступ сердечный, да скорая помощь не позволила забыться и уснуть.

Вере только написал витиеватое письмо, что можно поде­лать? Она не хочет предать Витю, как предал я ее. А что делать было, как не предать, когда со мной она бы мучилась побольше, чем с ним, когда добрые мои качества нарисовало ей ее воображение, а на самом деле их нету. Мудрость за­ключается в том, что не надо подпускать к себе людей,

чтобы больно их мучить, избегать близости; скорлупа и чтение — вот средства.

Увы, понимаем мы что-то лишь после драки. Тебя я изряд­но подвел, но ты мужчина, ты стерпишь. В общем, попытай­тесь приехать. Человек я сейчас буду скучный, писать не по­тягивает, правда, коммерческие дела надо вести с переизда­нием «Белого листа».

Веру я люблю, а тут, видимо, жить будет негде, коли они не расстанутся с Болтом, не разведутся, а разведутся, так она будет его жалеть, как, может, жалеет сейчас меня, а он на мою роль не согласится. А что я ей дам, тело мое дон- кихотовское? А душа у нее в сто раз богаче и тоньше, ей нужны люди высшего духа. И скучно ей будет. Тысяча и одна сказка про белого бычка. А один поляк сказал, что ни одна женщина не согласится, чтоб мужчина тысячу и одну ночь рассказывал ей сказки.

Если ты уже что-то собрал из зверячего сборника, пришли ради Бога, я постараюсь сейчас читать — впервые за шесть лет не пью. Притом звери — как цветы и дети, лучше нас. Ты думаешь, что я для приличия тебе говорю о твоем твор­честве хорошее, из стеснительности, но мне не до них. Ка­кое-то эмигрантское настроение. Сбежать бы на Круглый Рудник.

Обнимаю тебя, крепись. Алексей».

Кажется несколько странным, что Алексей Решетов думал о людях лучше, чем они есть, а себя считал хуже других. То ли сказалось раннее сиротство, сокрушившее в нем самые завет­ные ростки самолюбия, или, может быть, с крещением уже в зрелом возрасте он проникся смирением, обвиняя себя в несу­ществующих, придуманных им каких-то неприглядных сто­ронах своего характера... Но я думаю, не будь у Решетова двух пристрастий — пития и печали — его следовало бы признать за святого человека, настолько он был смирен. Правда, это во­все не значит, что он не мог вспылить, восстать против крив­ды. Увы, как в поговорке: и первый человек греха не миновал, и последний не избудет. Все-таки лучше всего думать о себе так, как думал Алеша: что его грех больше греха всех других. Решетов никогда не «прикидывался», не «рисовался», не пы­тался «слыть»... Он всегда находился на поводу у своего труд­ного для него самого характера, прежде всего, требовательного к себе самому. Подлинный облик поэта в его стихах.

Алексей часто вспоминал деревню Круглый Рудник — ив письмах, и в разговоре: «Попить бы фужорчик на Круглом Руднике из родничка! И пива не надо»...

Здешний родник, конечно же, незабываем. Глядя на него, начинаешь верить в легенду, что подобные гремячие источни­ки рождаются от удара молнии. Вот уж поистине точен Даль: «...отомкнутое недро земли», отмычка к ним — ключ. Ключ бьет из-под горы. К нему подведена долбленая колода, по ко­торой бежит, бушуя, водяная жила, а затем падает с высоты полутора метров с такой силой, что едва не вышибает из рук ведро, несмотря на то, что в долбянке нагромождены камни, сдерживающие напор потока. Хочется смотреть и смотреть, как спадает по уступкам вода, и как тут тебе не задуматься о подобном же течении времени. А ручей стремит свою ключе­вину все дальше и дальше вдоль деревни и в конце ее, напоив всех, круто поворачивает в лес к речке Зырянке.

В последний раз Алеша с Верой гостили у меня в середине лета, когда у родника на другом пологом склоне долины еще цвело ржаное поле. Мы втроем сидели возле единственной в логу разлапистой ели со спадающими книзу, почти до земли, ветвями и пили «Варну», а две бутылки «Столичной» охлаж­дались в ручье, ожидая, когда моя хозяйка Фекла Степанов­на принесет вареную картошку и жареные, первые в то лето, грибы — красноголовики и обабки.

Фекла Степановна прониклась уважением к моим друзьям с той поры, когда зимой ко мне в гости приехал Лев Иванович Давыдычев. Перед этим он похоронил мать и опубликовал в «Звезде» навеянный ее смертью печальный рассказ, который я прочитал хозяйке, а она заливалась слезами при чтении. К его приезду она настряпала и наморозила около пяти сотен пельменей с разной начинкой — и с мясом, и с квашеной ка­пустой и редькой, с картошкой и жареным луком... Пельме­ней не покажется так уж много, если учесть, что заявился еще и Решетов с Марковым, и каждый за один присест съедал по сорок пельменей. А на столе были еще рыбный пирог, колба­са, капуста с огурцами, соленые грибы. А чтобы мы не опья­нели, Фекла Степановна предусмотрительно изладила нам тюрю — что-то вроде окрошки, но только с натертой злой бе­лой редькой, сдобренной уксусом, — на квасе, с луком, яйцом, картошкой... Это было сильно отрезвляющее блюдо, которое, по выражению Феклы Степановны, хорошо «прошибат». Та­кой уж на Круглом Руднике был говор. Мой знакомый дед Ма-

— Леша, — позвал я. — У тебя есть стихотворение «В гос­тинице, в номере «люкс», где на стене копия картины пере­движника:

Как славно написана рожь.

Как вольно она колосится!

Как жаль, что сюда не войдешь В обнимку с молоденькой жницей.

— Ну и что? - открыл Решетов один глаз.

— А то... Помнишь у Некрасова:

Расступись ты, рожь высокая,

Тайну свято сохрани.

— Ну? — повторил вопрос Решетов.

— Не нукай... А еще третий поэт, Роберт Бернс:

И кому какое дело,

Если на межи Целовал кого-то кто-то Вечером во ржи?

Так вот, Алексей Леонидович, если ты такой умный, скажи, почему вы, поэты, все сердечные дела связываете с рожью, а не с овсом или просом?

— А потому, что рожь высокая.

— А кукуруза... Выше ведь...

— В кукурузе вечно сидит дед Щукарь, а на подсолнухе ви­сит его капелюх, дескать, занято.

И Алеша рассмеялся.

— Остроумно, но не верно, — парировал я, настроясь на се­рьезный лад.

— А почему?

— Это точно, рожь высокая, но суть в другом. Кто мешает молодой любви в деревне? Зимой — старухи, летом — комары да мухи. Рожь ценна в этом случае тем, что в ней можно скры­ться, и она защитит от всякого гнуса, комарья и мух. Видишь, она то перекатывается волнами, то едва-едва колышет колос­ками. Крылатую нечисть разгоняет. Так что лезь, Алеша, в рожь вслед за Верой.

— Ты это вычитал, или сам успел проверить?

— Вычитал, — соврал я.

— Не ври! Если бы ты не привел моего стихотворения, я бы тебе поверил...

— Да я его просто приобщил.

Договорить нам не удалось, пришла Вера с охапкой василь­ков. Ее подбородок утопал в цветах, из васильков выглядыва­ли ее глаза.

— Девочка ты моя, зачем тебе столько цветов? — встретил ее я.

— На все общежитие, в каждую комнату...

— Мы их загоним по рыжику за букет, на пиво... — ото­звался Алеша.

Это был последний эпизод не щедрого к молодому Алеше счастья. Тут оно его лишь коснулось и прошло мимо.

Однажды я ехал после работы в Березники, рядом со мной в кузове под брезентовым тентом сидел на лавке сварщик Ми­хаил Ершов. Мы давно с ним не виделись. Говорили о разных разностях. Он недавно прочитал о дельфинах, много о них го­ворил, как они спасают людей в море, а мы, люди, позорные, беспощадно их убиваем... Миша горячился...

Я и рассказал Алеше при встрече в тот же день про наш раз­говор под тентом... Его впечатлило не столько то, как убивают дельфинов, сколько переживания по этому поводу сварщика.

Я был с ночной, после трудной смены; приходилось на вы­тянутых руках скалывать отбойным молотком выступы поро­ды на стенах ствола. Адский труд! После ужина меня свалил сон. А в полночь Алексей меня разбудил, сунул мне в руки ис­писанный листок бумаги. Я протер заспанные глаза:

Дельфины, милые дельфины,

Мы вас научимся беречь —

Уже почти до половины Мы понимаем вашу речь.

Я сразу очнулся. Это — чудо. В течение каких-нибудь трех часов был создан этот шедевр поэзии. Сейчас стихотворение стало хрестоматийным. И оно сохранилось без малейшей пе­ределки, сразу — как есть, оно так и было создано. Оно вышло из-под пера Алеши безукоризненно точным.

Напечатано оно было в 1968 году в переиздании «Белого листа», ставшего ярким событием в культурной жизни Прика­мья. Молодежная газета, как и следовало ей, откликнулась ре­цензией Дмитрия Ризова. И вдруг в ответ областная партий­ная газета разразилась погромной статьей, в которой и «Дель­фины», и другие решетовские шедевры объявлялись слабыми

стихами, а сам он обвинялся в надмирной скорби и прочих гре­хах, чуть ли не чуждых народу. «В «Дельфинах» поэт предста­ет не как певец, «любезный народу», зовущий его на борьбу за все прекрасное на земле, а как некий, не очень понимаемый, притом притесняемый подвижник».

Сколько же талантов было загублено в те времена! Сколь­ко стихов не дописано и песен прервано на полуслове!.. Увы, вот и автор клеветы на стихи Решетова не то что «до полови­ны», а ни в зуб ногой не понял вразумительной речи поэта, будучи начисто лишенным способностей поэзию восприни­мать.

Другой раз Алеша таким же образом разбудил меня по по­воду другого стихотворения. Помнится, я пробурчал, что он мог бы, мол, и до утра подождать.

— Ты что, спать сюда приехал? — парировал Алеша.

Он прочитал мне только что написанное стихотворение «Мама». Хоть и спросонья, но я сразу врубился, что ему необ­ходимо уточнить у мамы, можно ли так ему о ней писать.

Ты слышишь, мама, я пришел —

Твой милый мальчик, твой Алеша.

Нигде я, мама, не нашел Таких людей, как ты, хороших.

В стихотворении он пришел на могилу матери, которая мирно спала в другой комнате.

Руками желтыми всплесни:

Какое солнце над востоком!

Не бойся, мама, мы одни На этом кладбище жестоком.

Стихотворение из разряда шедевров. Оно просится на музыку. Но, потеряв маму в десять лет, я, честно говоря, растерялся.

— Что же теперь делать с ним? Порвать? — нерешительно сказал Алексей.

— Зачем рвать? Но и ждать тоже нехорошо... Если уж оно написалось, лучше показать ей.

— Я тоже об этом думал...

И Алеша уверенно пошел в другую комнату, где спали ба­бушка, племянница Олеся и Нина Вадимовна.

Мне было слышно, как, не включая света, он наизусть стал читать стихотворение. Затем послышался голос Нины Вади­мовны.

— Все правильно, Алеша. Так должно быть, чтобы сын при ходил на могилу матери, а не мать на могилу сына. И ничего страшного в том нет, что преждевременно писано. Шьют же для себя к смерти одежду, делают гробы. От смерти никуда не уйдешь.

Алеша вернулся, подошел к книжной полке, достал из за­начки початую бутылку водки, сходил на кухню, принес ку­сок хлеба, звенышко колбасы, и мы выпили с ним на сон гря­дущий в остатках ночи.

На этом и закончу рассказ, надеясь потом когда-нибудь его продолжить.

Тамара КАТАЕВА

АЛЕША

Мы расстаемся навсегда.

Меж нами бурая вода,

Меж нами камни-валуны И города чужой страны.

Но дебри нашей седины Неразлучимо сплетены.

Но кожа к коже приросла,

Покуда ты моей была.

Ее разъять и разделить - Еще живую кровь пролить.

1971 г. — это год, когда я приехала (10 января, в середине учебного года) в Березники и впервые услышала об Алеше. О нем мне часто упоминала в разговоре директор музы­кального училища, где я работала, Эрна Андреевна Тибелиус, оказавшаяся во время войны в Березниках в числе многих со­сланных немцев из Поволжья. Она же поручила мне органи­зовать встречу студентов и педагогов училища с известным уже в городе поэтом Алексеем Решетовым. По телефону мама Алексея категорически сказала, что встречи не будет, так как Алексей серьезно болен (думаю, это был 1973 год). Значитель­но позже Алеша часто вспоминал и рассказывал мне и о пре­подававшем у них в школе черчение муже Эрны Андреевны, Романе Христиановиче (ребята его называли «Чиркуль»). Алеша любил рассказывать разные случаи из школьной жизни.

Эрна Андреевна тогда удивила и заинтриговала меня еще и тем, что заметила какое-то сходство (внешнее, в характерах, в поведении? ) между мной и Алексеем. Она почему-то опека­ла меня, рассказывала много о себе и даже ходила как-то с приехавшей ко мне мамой в кино. Оглядываясь назад, в кон­це 90-х годов, когда мы с Алешей приезжали в Березники на день города, зная уже о моем замужестве и увидев нас в зале на торжестве, она радовалась, что подтвердились ее, так ска­зать, ожидания и пророчества. Мы с Алешей тогда подошли к

ней и Роману Христиановичу, и Алеша отдал ей подаренные ему цветы.

Познакомил меня с Алешей общий и, пожалуй, самый до сих пор близкий друг в Березниках, Юра Марков. Я в то вре­мя занималась музыкой с его маленькой дочерью Катей. Гово­ря об Алеше, он не раз повторял, что мне нужен именно такой человек. Как позже выяснилось, то же самое он говорил тогда и Алеше... Кроме прочего, Юра часто рассказывал мне о несча­стной любви Алеши к Вере Нестеровой-Болотовой, вообще много говорил о ней, о Вите Болотове, об Алексее и о том, как не любили в доме Решетовых присутствие предполагаемых невест Алеши, знакомых с ним женщин. Все это вызывало во мне сочувствие к Алеше и, разумеется, ни о каких серьезных отношениях с ним не могло быть речи. К тому же, еще до зна­комства с ним, когда я была в жюри на смотре художествен­ной самодеятельности, и там читали его стихи и поэму «Хо­зяйка маков», он представлялся мне недосягаемым для обще­ния прекрасным поэтом. Видела я тогда его лишь на фотогра­фии в местной газете, где была напечатана подборка его сти­хов. Кстати, именно эта фотография помещена ныне на крес­те на могиле Алеши.

И все же, с первой встречи, даже с первого упоминания, он неосознанно запал мне в душу. Зарождались же наши отноше­ния так. Впервые его я увидела в книжном магазине на ули­це Свердлова, где проводилась очередная встреча книголюбов. Тогда хорошую книгу можно было приобрести лишь если ты состоял в таком клубе книголюбов. Выступали местные поэты: Павел Петухов, Юрий Марков и Алексей Решетов. Юра нас и познакомил. Поэтам подарили книги Есенина, чему Алеша был очень рад, Есенина в его семье любили все. Когда мы вы­шли из магазина, Алеша, облегченно выдохнув, пошутил: все это, мол, хорошо, только на выступлении, сидя в кресле, ощу­щал себя, как в кабинете у гинеколога. Он не любил подобные выступления, соглашался на них лишь при крайней необходи­мости. Его шутка тогда меня смутила. Зато он приятно удивил меня своей отличающейся от других внешностью, приподня­то-оживленным состоянием и простотой общения. Он воспри­нял меня как свою давнишнюю знакомую, да и на самом деле немало знал уже обо мне от Юры, через которого подарил мне свой «Белый лист» с надписью: «Тамаре, незнакомому, но близкому мне человеку. Вот как много я Вам написал». Как- то, возвращаясь с работы и зная уже его лично, я увидела

Алешу идущим впереди, но из робости так и не решилась до­гнать его, но с радостью в душе шла я тогда за ним до своего дома. Он зашел в соседний дом, где жили его друг Паша Пету­хов и близко знакомая Алеше вдовушка Зоя, бывшая когда-то его соседкой в коммуналке.

Позже мы частенько вместе вспоминали день, когда Юра впервые привел Алексея в мою березниковскую квартирку. У нас обоих было ощущение, что мы знаем друг друга давно. Слушали на моем стареньком проигрывателе Эдит Пиаф, го­ворили о ее книге «Моя жизнь».

Вспоминая об этом событии, он добавлял такие детали, которые у меня к моменту припоминания стерлись из памяти. Например, что тогда, я, чтобы открыть нам дверь, перелезала к себе через балкон соседки. А этаж-то был пятый! Еще — удивление, когда я заметила общее у нас — поврежденные у обоих указательные пальцы и одинаковые родимые пятна в одном и том же месте на лице — у меня круглое, у него вытя­нутое. Когда мы садились лицом друг к другу, родимые пят­на оказывались напротив. Говоря об этом совпадении, он вспо­минал бабу Олю, которая как-то по поводу этих пятен сказа­ла: «Это знак того, что Тамара когда-нибудь придет к тебе». Впервые он сказал мне об этом пророчестве бабы Оли перед нашим прощанием в 82 году и оставил ногтем след на подарен­ной мне своей фотографии. Удивительно то, что след ногтя Алеши со временем стал виднее, а сейчас опять становится почти незаметным. Мне приятно думать, что это тоже знак судьбы. Я удивилась, когда увидела этот знак и на обложке Алешиного трехтомника. Степан Иванович Недвига, оформ­лявший издание, объяснил его как знак Алешиного выхода во Вселенную. В ту нашу встречу Алеша подарил мне листочек со стихом-экспромтом. Позволю себе его воспроизвести здесь, ведь все, что касается его, для меня очень значимо:

Зря несут на мужиков:

Дескать, взял и был таков.

У любого мужика Перво-наперво — тоска.

Он работает как черт,

А его никто не ждет:

Не погладит, не пошьет И за хлебом не пошлет.

Но однажды, в жизни раз Белый локон, синий взгляд

Он сочтет своей судьбой И ведет к себе домой.

Спи, мой райский стебелек —

День рабочий недалек.

Спи, мой маленький родник —

Я навек к тебе приник.

В ту пору о нашем сближении не могло быть и речи. Для описания моего тогдашнего душевного состояния я не нахожу нужных слов. Мое душевное волнение повторялось при каж­дой нашей встрече. С появлением Алеши рядом во мне возни­кало нечто, отрывающее душу от тела и уносящее ее куда-то из реальности, и тогда все окружающее становилось иным, ме­нее грустным...

В тяжелые минуты, а их у меня тогда было предостаточно, я мысленно взывала о помощи почему-то именно к Алеше — только ему хотела выговориться. Но, узнав по телефонному справочнику его адрес, я так и не решилась найти его дом, дождаться его во дворе, чтобы рассказать обо всем и попросить совета... Уже после его смерти я нашла в его рукописях сти­хотворение, которое полностью соответствовало и объясняло мое состояние в ту пору:

Я отчую землю крест-накрест прошел,

Я в каждые двери стучал,

Но краше тебя никого не нашел,

Нигде не обрел Идеал.

Я плакал, я падал, я лез на рожон,

В снегах по-пластунски скользя,

Но очи и губы забытых икон Твердили: — Не надо, нельзя.

Конечно, насчет «краше» и «идеал» — преувеличение. Я никогда не заблуждалась насчет своей внешности, видя во­круг действительно красивых и ухоженных женщин. И когда я говорила ему об этом в ответ на его комплименты, он наста­ивал, что я не знаю себя и не вижу, что порой у меня просту­пает «сквозь лицо — лицо». Однако какая-то укоренившаяся во мне со временем подавленность не позволяла мне до конца этому верить. Хотя, возможно, так и происходило, но лишь в ответ на его присутствие. Все же остальное в этом стихотворе­нии, особенно две последние строчки - абсолютно точно. Сколь же многое открылось мне в его далеко запрятанных стихах, которые я нахожу до сих пор, когда уже кажется, что больше негде и нечего находить. Просто мистика какая-то. Одним из

сюрпризов был найденный подарок-стишок, написанный на свободном месте в соннике, куда я заглянула 8 марта через полгода после его кончины. Но это было ненужное, возможно, отступление.

Летом 1978 года я, не желая мешать устоявшейся жизни Алеши, но намереваясь устроить свою личную жизнь, приня­ла скороспешное и глупое решение покинуть Березники с по­казавшимся мне неплохим человеком. Он уверял, что любит меня, что его таланту тесно в Березниках, и был в данном слу­чае весьма кстати. Было еще одно обстоятельство, которое утвердило меня в этом решении, но о котором не стоит здесь говорить. Помню, что действовала я тогда сгоряча, по принци­пу — чем хуже, тем лучше. Уезжать мне не хотелось: я полю­била Березники, свою заработанную здесь за восемь лет уют­ную квартирку, работу, не хотелось оставлять своих учеников, друзей. В Березниках прошли мои молодые годы, произошло запоздалое взросление, было наделано много ошибок и затра­чено напрасно много душевных сил. Именно с этим нашим расставанием, как говорил мне потом Алеша, связан его стих: «Вообразил, что ты жар-птица...» Так жизненные передряги и наша нерешительность разъединили нас в первый раз.

Позже, в счастливое время, Алеша часто удивлялся нашей нелепо сложившейся жизни, тому, как два человека, родив­шиеся в столь далеких друг от друга городах — Хабаровске и Свердловске — могли столкнуться в Березниках, разбежать­ся, чтобы опять встретиться, уже в Перми, снова расстаться и объединиться уже в Екатеринбурге. Он часто повторял: «Эх, повстречались бы мы, когда нам было лет эдак по 16-20 — вся моя жизнь сложилась бы совсем по-другому». И вообще — он еще в ранней юности мечтал о своем доме, своей семье, о детях. Говорил, что мог бы тогда сделать все возможное для женщи­ны (и не обязательно это была бы я), которая согласилась бы с ним создать семью. К слову, как выяснилось, он и раньше, в 60-х годах, когда я еще училась, наезжал в Свердловск по сво­им писательским делам, т. е. мы могли бы встретиться уже тогда. Но так уж получилось, что мучительно долгой и непро­стой была эта наша дорога друг к другу.

Пытаясь обменять мою березниковскую однокомнатную квартиру на Екатеринбург, мы с этим, как выяснилось, исполь­зовавшим меня в трудное для него время человеком прожили какое-то время у моих родителей в Свердловске. Тогда, кста­ти, мой профессор, зав. кафедрой Зинаида Федоровна Ишутй-

на предлагала мне место в аспирантуре. Карьера не вышла. Я отказалась. С трудом нам все же удалось летом 80-го года об­менять квартиру в Березниках на комнату в Перми. Но жизнь наша не сложилась. Это было особо тяжелое для меня время. В тот период я буквально потеряла себя. На личной жизни по­ставила крест. Усиленно старалась скрыть от посторонних глаз свое состояние. От этих усилий в моем поведении появи­лась какая-то неестественность, но поделать с собой я ничего не могла. От ощущения непонятной мне самой вины, каза­лось, что и окружающие воспринимают меня не такой, какая есть я на самом деле. Спасалась работой.

Все эти появившиеся во мне новые черты увидел, все обо мне понял и постепенно помог выйти из кризисного состояния Алеша. Мы с ним снова встретились. Он изредка приезжал в Пермь и заходил к Болотовым, у которых и я бывала. Во вре­мя наших встреч я не посвящала Алешу в свои переживания. Но ему, с его проницательностью, этого, видимо, и не требова­лось. Он сам многое сумел угадать и понять. В этот период Алеша буквально спас меня. Очень помогало мне, конечно же, и общение с Виктором Болотовым. Но благодаря именно Але­ше началось мое постепенное душевное выздоравливание, воз­рождение. Одного его присутствия для этого хватало.

С Виктором и Верой Болотовыми познакомил меня в один из своих приездов в Пермь тот же Юра Марков, чтобы мне было не так одиноко в чужом городе. К тому же они, оказа­лось, жили со мной по соседству. Юра с Витей однажды при­шли и сказали, чтобы я быстрее собиралась, меня ждет Вера, хочет познакомиться. Когда я впервые увидела ее, возникло ощущение: передо мной египетская царица, попавшая в наше время, больная и усталая от предложенной ей серой местной жизни. Мы начали почти ежедневно общаться, подружились. Я была поглощена только что пережитым, а Вера твердо вери­ла в их взаимную любовь с Алексеем. Он был нашим общим знакомым... Как могла, я поддерживала ее желание относить все его стихи, касающиеся любви, на свой счет (хотя и сомне­валась в этом). Упомянутый стих «Вообразил, что ты жар-пти­ца» Вера тоже считала вдохновленным ею. Я искренне разде­ляла горечь и печаль по поводу ее не сложившихся отношений с Алексеем. Ревности не было. Каждая из нас была занята своими переживаниями. Я даже по ее поручению, во время ко­мандировки в родное мне березниковское музыкальное учили­ще, с помощью одного из его друзей, — Володи Плющева, —разыскивала Алексея, чтобы передать привет от Веры. Я тогда работала в Управлении культуры старшим методистом по средним и высшим музыкальным заведениям Пермской обла­сти (по совместительству была концертмейстером в Институ­те культуры), и мне приходилось выезжать в музыкальные училища Чайковского и Березников.

Вот тогда-то я впервые побывала у него дома в Березниках, увидела Нину Вадимовну, его племянницу Олю (Олесю) и со­баку Милорда 1-го. Баба Оля в то время была уже тяжело больна.

Раз уж речь зашла о родных, следует сказать: баба Оля была наполовину грузинкой и русской, дочь русского офицера Пет­рова и грузинской княгини Александры Георгиевны Нижарад- зе. Муж Ольги Александровны, Павчинский — поляк. Дочь Ольги Александровны (мать Алексея Решетова) — Нина Вади­мовна Павчинская вышла замуж за Леонида Сергеевича Реше­това, русского. Стало быть, в Алеше сошлись три крови: рус­ская, грузинская и польская. А если копнуть глубже — праба­бушка Нины Вадимовны, Нина Церетели, была грузинской княгиней, владелицей марганцовых рудников, а прадед, Геор­гий Нижарадзе — предводитель дворянства в Кутаиси. Из-за этой смеси крови, отразившейся на внешности Алеши Решето­ва, его как-то в восьмидесятых годах побили, приняв за еврея. Алеша не стал оспаривать своей национальности, защищая, таким образом, всех, кто вызывал у негодяев своей внешностью неприязнь. Он всегда протестовал против любого насилия и несправедливости, беря сторону слабого. На это настраивали его и мысли о своем отце — известном в свое время не только на Дальнем Востоке журналисте (15.2.1910 - 13.4.1938 гг.). В за­писях Алеши есть и такая: «...Я люблю своего отца больше, чем живого. Но не идут из головы жуткие строчки Юрия Кузнецо­ва: «— Отец — кричу — Ты не принес нам счастья!.. — Мать в ужасе мне закрывает рот». Генетическое сходство Алеши с от­цом в характере, поведении проступает, на мой взгляд, во всех переписанных им, с его пометками, письмах отца.

Словом, я впервые пришла к нему в дом. Было это перед Новым 1981 годом. Алеша обрадовался нашему приходу, был оживлен, много шутил. Обстановку в его комнате я помню до мелочей. Стены были обвешаны крупными репродукциями. Низкий диванчик без ножек, перед ним маленький столик или табурет, заменявший столик, напротив — железная кровать, через спинку которой он ловко перепрыгнул, пропуская гос­

тей в комнату. У окна письменный стол и стеллажи с книга­ми. Пол со следами горящих окурков. Первым делом я пере­дала ему от Веры привет. Посидели, поговорили. Нина Вади­мовна принесла к чаю рогалики и масло. Позже, когда я в первый раз побывала у Алеши в Перми, бросилось в глаза, что планировка пермской квартиры очень напоминала березни- ковскую: те же знакомые вещи в похожей комнате.

Когда Болотовы переселились в свою последнюю квартиру на улице Ворошилова, они и меня сагитировали переехать в дом, находившийся напротив их дома, в так называемую «ки­тайскую стену». Переезд был тогда, кстати, нужен, чтобы скрыться от человека, с которым рассталась. Будучи у Боло­товых частым гостем, я познакомилась с их окружением — родными Веры, друзьями и приятелями Вити, здесь я виде­лась и с наезжавшим в Пермь Алешей. Дочь Болотовых, Бел­ла, еще училась в школе, потом в техникуме. Вера, желая обу­строить жизнь Алеши, нацеливала дочь на то, чтобы Беллоч­ка (раз уж у нее самой не получилось) стала впоследствии же­ной Алеши. Его, правда, такая перспектива не особенно радо­вала. Да и Беллу тоже.

Алешу с Виктором и Верой Болотовыми связывали слож­ные взаимоотношения, причиной всех этих сложностей была Вера.

Важное для Алеши знакомство с Верой Нестеровой про­изошло в 1963 году. Я познакомилась с Верой в Перми в 1980 году и дружила с ней вплоть до ее кончины 17 октября 2003 года. Была я знакома и с ее родителями и некоторыми род­ственниками. Встреча ее с Алешей произошла так. Она учи­лась в Пермском химико-механическом техникуме. Такой же техникум, только в Березниках, закончил и Алеша, пошел работать на калийный комбинат. Стихи начал писать рано. Писал не на показ, для себя. Заносил их в тетрадку, которая сохранилась только потому, что его брат Бетал ставил ему отметки за каждый стих. Сам же он намеревался продолжить семейную журналистскую традицию, рано начал сотрудни­чать с березниковскими и пермскими газетами. Штатным кор­респондентом, как члена семьи врагов народа, его не могли взять. По этой же причине и Беталу по окончании школы дали не положенную ему золотую медаль, а лишь серебряную. К слову сказать, Бетал учился в той же школе и у того же классного руководителя, что и наш бывший Президент России Б. Н. Ельцин. Алеша лестно отзывался об его отце, много, мол,

 

хорошего сделал тот при строительстве Березников. В даль­нейшие планы самого Алеши входило обучение в Литинститу- те, но только после окончания учебы Беталом. А пока все уси­лия Нины Вадимовны и его самого были направлены на мате­риальное обеспечение брата. К тому же необходимо было и снаряжение для альпинистских занятий Бетала. Им приходи­лось очень много работать, забывая о себе.

Бетя повесился в общежитии в день рождения отца, перед самым рождением своей дочери Олеси, накануне получения диплома. Страшное потрясение и огромная неожиданность для семьи! Это событие повлияло на всю остальную жизнь Алеши. Время надежд на будущее рухнуло, планы на учебу в Литинституте ушли в прошлое. Все мысли и действия Нины Вадимовны и бабушки были направлены теперь на то, чтобы не потерять еще и Алешу, испытавшего тяжелейший психоло­гический шок... Он часто проводил дни и ночи на кладбище на могиле с прахом брата. Его поместили в психиатрическую клинику. Дочь Бетала Олеся родилась через три дня после ги­бели отца. Баба Оля и Нина Вадимовна упросили мать девоч­ки оставить ее пожить у них — для спасения Алеши. Вскоре мать Олеси, Людмила Павловна, вышла вторично замуж за хо­рошего человека и родила еще дочку — Леру. Олеся осталась в доме Решетовых. Вся любовь, ранее изливавшаяся на Бета­ла, теперь оказалась обращена на его дочь. Она стала главным человеком в семье, в центре внимания, заботы всех. Все радо­вались каждому проявлению ее природных задатков, особен­но в рисовании. Она занималась музыкой, английским и фран­цузским языками. Долго в семье запретной была тема смерти Бетала. Одной из важнейших тревог было — не передалась бы Олесе от отца тяга к суициду в трудных житейских ситуаци­ях. Жизнь Алеши оказалась поставлена в зависимость от все­го этого. Под негласным запретом оказалась даже сама мысль о его женитьбе... пока не вырастит Олеся. Его связи с женщи­нами за пределами дома терпели, но появление в семье «чужой женщины» исключалось. Пока Олю «не поставят на ноги». Сначала Алеша «бунтовал», на какое-то время даже уходил из дома, но чтобы не огорчать родных, во имя памяти брата — смирился.

Вера Нестерова в Березники приехала на практику, чтобы собрать материал для дипломной работы. Ей было 17 лет. Учеба в техникуме ее почти не занимала, училась она ради приобретения специальности. Делать чертежи и писать дип­

лом в Березниках помогал ей Алеша. Отец Веры, учитель ли­тературы, привил дочери любовь к художественному слову, она тоже писала стихи. В Березниках жила в одном общежи­тии с другом Алеши Юрием Марковым, уже тогда известным в городе исполнителем собственных песен, тоже писавшим стихи. Он-то и ввел ее в круг своих друзей и знакомых, посе­щавших местное литературное объединение. Среди них оказа­лись Алексей Решетов, Александр Медведев (теперь москов­ский поэт), братья Акуловы, Владимир Михалев, его будущая жена Валя (Вишенка — так ее тогда называли) и другие. Мно­гих из того березниковского богемного окружения Вера при­тягивала не только внешностью, но и чистотой молодости в со­четании с открытостью, редким для того времени независи­мым характером, а также восторженным, загадочно-непонят­ным восприятием мира.

Как мне потом рассказывал Алеша, она по совету кого-то из друзей пришла к нему домой со своими стихами. Алеши не оказалось дома, дверь открыла баба Оля.

Когда Алеша вернулся домой, бабушка с порога сказала ему: «Где тебя носит, к тебе приходила такая красивая девуш­ка! » Рассказывая об этом, Алеша подчеркнул, что Ольга Алек­сандровна редко какую из женщин хвалила за красоту.

Познакомившись с Верой, Алеша влюбился в нее без памя­ти. В свою очередь он познакомил с ней вернувшегося из Лит- института своего обожаемого друга Виктора Болотова, которо­го Вера тоже очаровала. Образовался любовный треугольник. Она металась, не зная, кому из двоих отдать предпочтение. Си­туация мучила всех. В отличие от напористого Виктора, Але­ша считал недостойным счастья связать себя с Верой. В какой-то мере, думаю, в этом сыграла роль и семья Алеши, сконцентрированная на воспитании маленькой дочери его брата. В конце концов Вера выбрала Виктора, Алеша «уступил ее в целости и сохранности» (его слова) своему почитаемому другу. Но и Алешу Вера при всем том не упускала из виду. Повышенное Верино внимание к нему тягостно сказалось не только на жизни Алеши, но и Виктора. Письма Алеше она писала, находясь еще на практике в Березниках. После — из Перми и Владивостока, куда она уехала к служившему на флоте Виктору, где они и поженились. Оба делились с Алешей своим счастьем, потом последовавшим охлаждением друг к другу. Шли письма в Березники и после ее возвращения в Пермь, куда приехал вслед за ней после окончания службы

Виктор. Тут они окончательно обосновались, у них родилась дочь Белла, названная в честь Ахмадулиной, у которой неза­долго до этого побывала Вера. Ответные письма Алеши к Вере и Виктору были не часты. Последнее его письмо датировано 1967 годом. Он направлял и ободрял Веру в ее творческих по­пытках, хлопотал о публикации ее стихов, а после того как любовный пыл Виктора поугас, жалея, подбадривал ее в труд­ных житейских ситуациях. Она же, постоянно напоминая Алеше о себе своими письмами, делилась в них своей жизнью с Виктором, тем самым держала на привязи Алешу и мучила Виктора. После смерти его, Вера часто писала нам в Екатерин­бург, а когда и Алеши не стало, — мне. Последние ее письма Алеша не читал, отмахивался от них и обрывал меня, когда я все же пыталась их ему читать. Он называл все это надоевшей ему игрой, заполненной взятыми из книг мыслями и заемны­ми чувствами, а письма — графоманией. Но я думаю, что она действительно относилась в эту пору к нам как к единствен­ным оставшимся после смерти Виктора родственным душам на земле. Я знала, как порой нелегко было Вере с Виктором и Беллой. В письмах последних лет она сетовала на одиночество, на то, как плохо ей без Виктора, понимавшего ее лучше всех. Да и Белла уже давно и трудно жила с мужем в Германии, приезжала к матери редко. Однако Алешу приходилось угова­ривать подойти к телефону, чтобы поздравить Веру хотя бы в день ее рождения. Я не спрашивала Алешу, как оказались у него его ранние письма к Вере — то ли он их забрал как-то у нее, то ли она их ему сама вернула.

Очень интересны письма Виктора к Алеше из Владивосто­ка. Такой искренности можно только позавидовать. Жаль, что неизвестно, где сейчас находятся Алешины письма к Виктору. Хотя, слухи ходили, что Вера, терпя нужду, хотела их про­дать...

Став достоянием многих, история сложных взаимоотноше­ний Веры, Алеши и Вити подогревалась разными домыслами, которые Алеша не считал нужным опровергать. И когда я, читая ее письма, намекала, что из него и Веры могла бы сло­житься счастливая пара, он отвечал, что долго пытался разоб­раться и в ней, и в своих чувствах к ней, и понял, что лишь жалел ее. Только в ранний период их знакомства его занима­ли ее сны наяву и фантазии. Со временем они становились все однообразнее, навязчивее, оказались почерпнутыми из книг, переиначенными на свой манер. Все это могло бы кого угодно

со временем свести с ума. К тому же, ему не нравилась уверен­ность Веры, что она единственная женщина, предназначенная ему свыше. Изредка общаться с человеком или время от вре­мени изливаться ему в письмах — это одно, а жить с ним бок о бок — другое. В подтверждение не раз я слышала и от Веры: общество Алексея она может выдержать не более двух часов. Хотя, мне кажется, это было кокетством. Виктор же, хотя и был в житейском плане непрост, но все-таки ближе ей и доро­же, привычнее. Несмотря на все это, она была для него терпе­ливой и самоотверженной женой. Но почему-то ей нужны были они оба — два преданных ей поэта-поклонника.

Следует добавить, что женским вниманием Алеша не был обделен. Поклонниц у него хватало. И до, и после Веры у него были увлечения, легкие флирты, как он говорил, а это бук­вально выводило ее из себя.

В начале 1982 года Алеша, Нина Вадимовна и Олеся пере­ехали в Пермь, похоронив в Березниках бабу Олю. В переезде очень помогли пермские и березниковские друзья. Кое-что об этом писал Роберт Белов. Одной из причин для переезда была и та, что Оля должна была поступать в Институт культуры. Алеша рассказывал, усмехаясь, как писал Оле сочинение к вступительным экзаменам, за которое получил четверку. Па­мятна для меня встреча у Болотовых с Алешей и приехавши­ми тогда в Пермь из Березников по литературным делам Юрой Марковым и Сергеем Малышевым...

Обосновавшись в Перми, Алеша работал литконсультантом при областной писательской организации. Главой ее в то вре­мя был Олег Селянкин. Наши встречи стали происходить ча­ще. Каждый день мы перезванивались и договаривались о встрече в Союзе после моей работы. И я в волнении бежала к нему через парк Горького. Там я наблюдала за его умными и деликатными беседами о рукописях с приходившими к нему людьми и вообще за его окружением. Незаметно к концу мо­его пребывания в Перми отношения с Алешей стали более чем близкими. Как-то раз, летом, Алеша приехал ко мне домой. Это стало полной неожиданностью для меня — добраться из другого конца Перми, не ориентируясь в ней, не зная моего ад­реса, а зная лишь, что я живу где-то в огромном доме, в «ки­тайской стене». Он стоял передо мной, ошарашенной его вне­запным появлением, с загадочным и в то же время торжеству­ющим видом. В руках у него был букет. Оказывается, он сту­чался в разных подъездах во все двери, пытаясь найти меня...

И ведь нашел! Как потом мне рассказывала Нина Вадимовна, в тот день он вдруг сорвался с места и выбежал из дома. С лод­жии она видела, как он во дворе на глазах у остолбеневших людей стал рвать посаженные у подъездов цветы, зубами об­рывая у них корни. Не замечая ничего вокруг себя, он помчал­ся дальше и скрылся в арке. Потом еще было немало непред­сказуемых, неожиданных, удивительных поступков Алеши.

Когда у папы случился очередной инфаркт, все мои братья и сестры жили семьями в других городах, и, так как я остава­лась без семьи, решила вернуться в Свердловск.

Перед самым отъездом произошло знаковое событие в моей пермской жизни: наша поездка с Виктором Сосниным и его женой Ларой к ним в деревню. Три первых дня августа 1982 года. Воспоминания о них потом помогали нам с Алешей вы­держать нашу общую житейскую неустроенность, спасали нас в трудные моменты, и именно с теми нашими приключения­ми связан запрятанный в бумагах, потом найденный мною, как и многие другие, этот вот, Алешин стих:

Мы плыли в лодке-плоскодонке.

Горой встающая волна Мне, старику, и ей, девчонке,

Была нисколько не страшна.

И удаляющийся берег,

И в черных избах желтый свет Не в силах были разуверить,

Что даже в смерти счастья нет.

Мы встретились с Витей Сосниным у меня на работе и не­ожиданно, без предварительных сборов, решили ехать в дерев­ню. Добирались на электричке, на речном трамвае, шли через поля и оказались в прекрасном, почти достроенном доме, в который нас с Алешей поместили. Оба мы всегда воспринима­ли все, что происходило тогда с нами, как подарок судьбы - неожиданный и удивительный.

Желая отблагодарить хозяев (Витю с Ларой и ее родителей) за гостеприимство, на следующий день мы с Алешей решили набрать на жареху грибов. А так как лес был на другом бере­гу очень широкой в тех местах Сылвы, нам понадобилась лод­ка. Погода была по-осеннему холодной, а одеты мы были лег­ко (я вообще в босоножках на высоких каблуках, так и ковы­ляла по полям). Нам дали теплую одежду и сапоги, великова­тые для обоих. Вид у нас был довольно смешной. Витин тесть отдал нам ключ от гаража на берегу (у него там был еще ка­

тер), строго-настрого наказав не потерять его. Я спрятала ключ, как мне казалось надежно, на груди, там, где женщи­ны обычно прячут самое ценное. Мы сели в лодку с двумя кор­зинами для грибов. Тут выяснилось, что ни я, ни Алеша не умеем грести. Плавать на лодке приходилось, но греб всегда кто-то другой. Я первая смело взялась за весла и вскоре при­норовилась грести — не такое уж это сложное дело. Меня рас­пирала гордость от того, что я веду лодку, не хотелось отдавать весла Алеше, когда тот пытался их отобрать. Мы плывем, я гребу, напротив сидит Алеша, неправдоподобно красивый и молодой (бороду он тогда не носил).

Сначала было холодно. Но солнце светило, и на реке было довольно спокойно. Мы доплыли до середины Сылвы, решили покататься — поплыть дальше вдоль реки. Берега довольно далеко. Разглядывая их, мы не заметили, как сменилась по­года, вдруг поднялся сильный ветер, стало темно, появились волны и очень низко, над самыми головами — страшные чер­ные тучи. Лодку сильно раскачивало, в ней появилась вода. Но Алеша оставался все таким же красивым и каким-то отре­шенно спокойным. Нужно было догрести до противоположно­го берега — целью ведь у нас был лес и грибы. К тому же, лес мог нас укрыть от ветра и от ливня, если начнется. Алеша с трудом перебрался с кормы к веслам, моих сил уже не хвата­ло. Я принялась вычерпывать воду из лодки. Кое-как мы до­брались до берега. Алеша вылез из лодки, чтобы вытянуть ее на берег. Сапоги его завязли в тине и песке, наполнились во­дой. Он не мог поднять ног, вытащил сначала из сапог одну ногу, упал, вытащил другую, а потом уж кое-как достал уто­нувшие сапоги. То же произошло и со мной, когда я вылезала на берег помочь ему. Лодку он все-таки прикрепил, но ее про­должало мотать волной. Мы вылили воду из сапог, вычерпа­ли ее из лодки и взобрались на сухой берег. Неплохо бы раз­жечь костер, высушить мокрую одежду, согреться и спокойно все это переждать, перекурив, а потом уж пойти в лес, до ко­торого было рукой подать. Но спички и сигареты от нашего ку­пания вымокли и раскисли.

Дождя так и не было, буря утихла. Алеше удалось подсу­шить спички и частично спасти то, что осталось от коробка и от сигарет. Пока он сушил все это и выжимал верхнюю одеж­ду, я наведалась недалеко в лес. Грибов не нашла. В сырой одежде было холодно. Когда я вернулась из леса, мы посиде­

ли, выкурили сообща спасенный жалкий кусочек сигареты, решили возвращаться.

И тут на реке мы заблудились, поплыли не в ту сторону. Уже темнело. Вода была спокойная, мы долго куда-то плыли. Оба берега были пустынны. Когда на пути попалось какое-то селение, мы подплыли, разузнать куда нам двигаться дальше. Но мы не знали названия той деревни, где жил Соснин. А так как мы могли только рассказать о нем, описать его внешность, люди, не знавшие его, помочь нам не могли.

Становилось все темней. Алеша не унывал, говорил, под­бадривая себя и меня, что у нас есть еще пара спичек и кусо­чек спичечного коробка — разожжем, мол, костер и заночуем в лесу. Мы так и собрались поступить. Уже искали место, где причалить. Но тут вдруг увидели догоняющий нас катер и в нем Виктора Соснина с развевающейся на ветру белой боро­дой. Когда он подплыл, мы увидели его бледное лицо и испу­ганные глаза. А мы обрадовались! Он, оказывается, уже дав­но нас выискивал в бинокль, а потом на катере тестя отправил­ся разыскивать. Далековато же мы уплыли. Виктор взял нас на буксир и доставил на свою пристань. Тут выяснилось, что в моем схроне нет ключа. Тут-то мы впервые как следует пе­репугались. Я перетрясла всю свою одежду. Нашу панику за­метил человек у другого гаража. Не этот ли ключ мы ищем... Он нашел его в воде у берега, а поскольку к ключу была при­делана деревяшка, тот не утонул. Выходит, я потеряла ключ, когда садилась в лодку перед нашим путешествием. И вот тут на нас с Алешей напал истерический смех. Его вызывало все, что мы видели по дороге к дому. И после бани, когда нас пере­одели в сухое и накормили, веселье от нас не уходило. По те­левизору как раз показывали регату, Алеша шутил, показы­вая на приближающуюся к финишу байдарку, что это мы плы­вем, это наша лодка, это мы победители.

Удивительным в этом приключении было то, что мы не простыли, не заболели. Возвращаться домой в легкой одежде было холодно, но и это на нас никак не подействовало. Не оказалось у нас мозолей, хотя у меня они появляются даже после того, как режу хлеб. Все это казалось нам загадочным, непонятным, «булгаковщиной», по определению Алеши. Ког­да мы приехали в Пермь с корзиной гостинцев из Витиного сада для Нины Вадимовны, первым делом, дрожа от холода, зашли в «Соки-воды», выпили «для сугреву» «Медвежьей крови» и разошлись по домам. У меня уже были собраны в

дорогу вещи. Нужно было поторопиться, чтобы успеть до на­чала учебного года устроиться в Екатеринбурге на работу.

Вскоре после нашего с Алешей путешествия ко мне ворва­лась Вера. До нее дошли слухи о нашем исчезновении. Разра­зился скандал. Она кричала (я впервые услышала несвой­ственные ей выражения), растоптала собранный Алешей бу­кет из полевых цветов, его книги. Следом прибежал Виктор Болотов, извинялся передо мной, успокаивал Веру. Я тогда все видела, слышала и понимала, но не могла ничего говорить, настолько была поражена происходящим. А потом вспомнила, как она уже когда-то говорила мне о своем желании жить втро­ем, в окружении Вити и Алеши (мне это ее желание казалось диким, всерьез я его не восприняла). Алеша, узнав о сканда­ле, учиненном Верой, был возмущен.И тогда, и потом, когда я говорила о своей возможной вине перед Верой, он убеждал меня, что его чувства к ней давно перегорели и ближе по духу ему всегда был Виктор, а не Вера.

Почти сразу после случившегося Вера, добрая душа, чув­ствуя, как мне тяжело, пришла со своим тортом мириться.

Из Перми провожал меня Алеша. У меня было два чемода­на, заполненные нотами и пластинками. Мы сидели в моей полупустой комнате и ревели. Алеша уговаривал меня оста­вить эту комнату в Перми за собой, здесь мы смогли бы встре­чаться, когда я приеду, предлагал платить за нее. Но мне надо было ехать. Мы так и не дождались трамвая — поезд уходил вечером, трамваи уже ходили с большими перерывами. При­шлось идти, точнее, бежать. Мне казалось, что он бежит впе­реди, чемоданы — за ним. Как я ни пыталась взять у Алеши хотя бы один из неподъемных чемоданов, он их сам дотащил до конца. Хорошо, что вагон был первый, у перекидного мос­та. Мы прибежали, когда в нем уже закрывались двери. Так в конце августа 1982 года мы, обменявшись фотографиями, рас­стались во второй раз. Я тогда думала, что навсегда.

Но мы снова встретились в том же году в конце ноября. Я прилетела в Пермь из Ташкента (была у младшей сестры). Билетов до Екатеринбурга не было, но был билет до Перми. Тем более мне нужно было забрать оставшиеся в уже продан­ной комнате вещи. И я полетела.

Продажа недвижимости тогда велась подпольно. Я боялась этой процедуры, мне помогли продать комнату через своих знакомых Болотовы. Продали дешево, зато быстро, и я при­ехала домой из Перми не с пустыми руками. Потом на выру­ченные деньги в Екатеринбурге купила пианино, палас, софу, люстру и бра. Новый владелец моей бывшей комнаты тогда еще в нее не вселился — был в отъезде. Крупные вещи из нее я раздала, но мелочь еще оставалась, ее-то я и хотела забрать. Пошла за билетом на вокзал и выяснила: до Свердловска ни в общий вагон, ни даже на проходящий поезд билетов нет. Де­ваться было некуда, я пошла в Союз писателей, где не раз до этого бывала. Алеша обрадовался, увидев меня. Тогда все, кто был там, собрались на юбилей Авенира Крашенинникова в Дом журналистов. Пригласили и меня. Куда я со своим бага­жом, в старом зимнем пальто, которое дала мне сестра, отправ­ляя из Ташкента? Но Алеша уговорил пойти. Однако почти сразу его с юбилея забрали. Пришли Оля с гостившей тогда у них ее матерью, вызвала его, Алеша стал быстро собираться и ушел. Оставшись одна, я расстроилась: одиноко, деваться не­куда. Я решила пойти ночевать на вокзал. Мое состояние тог­да заметил почти незнакомый мне Леонид Юзефович, подсел, расспросил, чем расстроена, и, желая поправить мое настро­ение, пригласил танцевать. Кончилось тем, что Вера попроси­ла Радкевича взять меня переночевать к себе. Он был тогда после инсульта. Мы пешком добрались до его дома: он с палоч­кой, я — с чемоданами. Владимир Ильич пообещал, используя связи, достать мне билет на поезд. И достал дня через два.

После этого случая боль и обида на Алешу за то, что он ушел, ничего мне не сказав, были так велики, что я решила забыть его, стереть из памяти все, что нас связывало. Позже, когда я у него допытывалась, почему он тогда так поспешно ушел, он мне нехотя рассказал: его обманули, чтобы забрать домой, а из дома он уже не мог уйти...

Поздно вечером перед Новым 1983 годом мой старший брат Женя кликнул меня к телефону, сказав, что меня спрашива­ет какой-то Владимир Ильич, это, мол, наверное, предновогод­няя шутка. Я взяла трубку. Это был Радкевич. Он поздравил меня с Новым годом и стал уверять, что Алеша Решетов любит меня, а тот случай в Доме журналиста был недоразумением. Потом передал трубку Алеше...

После того звонка наши отношения с Алешей больше не прерывались, сводились они к междугороднему общению по телефону и к редким, коротким встречам. Надежды на счаст­ливую совместную жизнь ни у него, ни у меня не было. Боль­ше в той «жизни» было тоски и грусти, чем радости. При встре­чах Алеша все время сокрушался — почему-де другим дозволено быть вместе, а нам нет. Но ни он, ни я не могли позволить себе оставить своих родных, чтобы соединиться самим. К тому же, на меня угнетающе действовало холодное отношение ко мне некоторых близких Алеше людей. Я чувствовала себя не­уверенно рядом с ними, ощущала неестественность своего по­ложения перед родными, друзьями и знакомыми Алеши, ко­торые не догадывались об истинных наших чувствах, а может, и не желали их по каким-то причинам. Так было. Да и сейчас я иногда ощущаю то же самое.

Но настолько ли это важно было для нас? Меня успокаива­ло и ободряло то, что говорил мне по этому поводу сам Алеша, он стал определять свое отношение к людям по их отношению ко мне. Понимавших нас и доброжелательно относящихся к нам, слава Богу, было немало, да и сейчас их значительно больше. Но главным я считаю то, что среди принявших меня была мама Алеши, Нина Вадимовна. Впоследствии он не раз повторял мне слова, сказанные ею незадолго до смерти: «Те­перь я могу умереть спокойно — у тебя есть Тамара».

Чувствовала я неловкость и перед своими родителями — мчусь к мужчине по первому его зову. Порой ехала к нему сразу после работы на 1-2 выходных дня. Бывало и так, что он, не желая отпускать меня, рвал мой обратный билет, мне при­ходилось звонить маме, чтобы она договаривалась на моей работе о переносе уроков. Теперь я жалею, что позже, когда мы уже жили совместно, уничтожила скопившиеся от этих поездок билеты. Ненавязчиво я пыталась со своей стороны делать все, чтобы облегчить ему жизнь, всегда старалась по­мочь в его трудных жизненных ситуациях. Окружающее без Алеши меня мало интересовало. Я жила то во тьме — без него, то в озарении — когда он был рядом. Чтобы переносить порой долгую разлуку и заглушать тоску, все силы отдавала работе и дому. Со мной всегда так бывало: чем тяжелее и тоскливее становилось на душе, тем лучше шли остальные дела. Думаю, вряд ли случайно судьба соединила нас вопреки всему — к на­шему обоюдному счастью. И воспринимали мы его одинаково, как «...истинное чудо — почти за гранью бытия...»

Мыслей о совместной жизни с Алешей, а тем более о заму­жестве у меня никогда не возникало, речи об этом я с ним не вела. Разве это возможно? Даже выйдя за него замуж, я дол­го привыкала к мысли, что я его жена. Жаль, конечно, что разные обстоятельства и люди то сводили нас, то разводили, что оба мы были нерешительными, разуверившимися в возВ экстремальных матрицах организм мобилизуется. В ком­фортных расслабляется.

Врывается в курилку разъяренная тетка из столовой. Орет:

— Ужинать, алики! А ну пошли, гении долбаные, козлы вонючие.

Чуть не сбив меня с ног, все рванули в столовую.

Жутко мне было видеть среди них Алексея Решетова.

— Ну, что? — встретила меня Вера.

— Успокойся, все с ним нормально, — соврал я.

— Слава Богу, — перекрестилась она.

Прошло еще девять лет. Я встречался с Алексеем лишь во время его кратких приездов в Пермь. Пил он мало, перешел на пиво. Избегал встреч с пьющими. Боялся сорваться.

Как-то сидели мы с ним у пивного ларька возле его любимо­го дерева, потягивали пивко, и, похоже, что он был счастлив в этот момент. И вдруг горестно вздохнул.

— Ты чего это, старый, так тяжко вздыхаешь? Твое люби­мое дерево шелестит, облачка плывут, прикормленные воро­бушки чирикают...

Алексей налил себе еще пиво.

— Да вот, то холодно слегка, то что-то жарко, а жизнь про­ходит.

— Ну и что?

— Так жалко!

Может, это и есть свойство настоящего поэта — будить улыб­ку там, где должны литься слезы. Может быть, та, пронизан­ная краткостью его стиха, его емкость — ни что иное, как спо­собность преодолеть непреодолимое. У японцев с древнейших времен существует такая загадка: человек висит над пропас­тью, привязанный к тоненькой веточке. Если он не будет пред­принимать никаких попыток к спасению, то так и умрет над этой пропастью. Если же он будет пытаться спастись, то любое его движение приведет к тому, что он сорвется.

Алексей как-то хитро, в то же время задумчиво посмотрел на меня:

— Что ему надо сделать для того, чтобы спастись?

— Взывать к помощи, — ответил я.

— Нет. Всего лишь взлететь. Это же его единственный вы­ход остаться в живых.

— Сам додумался до этого?

— Сам до этого не додумаешься, надо видеть. Надо, чтобы был пример, понимаешь? Я, когда мне было еще 6-7 лет, не раз

-Нина Вадимовна весной 1984 года. В доме Решетовых всегда были животные: черепаха, кошка, попугай, подобранные на улице собаки. Кормить же бездомных собак и птиц было у них, а потом и у нас с Алешей в Екатеринбурге, в порядке вещей. Джуля прожила у нас очень долго, была нашей общей люби­мицей. Хоронили мы ее уже с Алешей.

Примеров его сердечности, отзывчивости множество. Чер­ты эти были присущи ему с детства. Директор березниковско- го музыкального училища, наша с Алешей общая знакомая, Эрна Андреевна Тибелиус, когда-то в школе, где он учился, преподавала немецкий язык. Ей запомнилось, что в то голод­ное время Алеша, сам тощий и голодный, отдавал в перерыве между уроками кусочки сахара, выдаваемые ученикам, более слабым детям. В начале восьмидесятых годов, когда Алеша жил уже в Перми, ему позвонил один из березниковских дру­зей, чему я сама была свидетельницей, умолял достать для своей больной раком жены авиационный спирт. В Перми най­ти его Алеше не удалось. Он, вскоре приехав ко мне в Екате­ринбург, все же достал этот спирт — через нашего общего то­варища, «всесильного» Яшу Андреева. Потом он доставал, уже в Березниках, для екатеринбургского поэта Сергея Каба­кова какой-то аккумулятор. Доброта его была естественной, не нарочитой, она присутствовала в нем изначально. Даже пе­ред своей кончиной, в больнице, узнав о бедственном положе­нии одного своего старого знакомого, он попросил отослать ему в Соликамск деньги. Об ответной благодарности, которую тот выразил в письме, Алеша так и не узнал. Да он и не ждал ее.

На зимние каникулы, после празднования Нового 1986 года, я приехала к Алеше в Пермь. У них, как всегда на Новый год, стояла прекрасная елка. Заходил Юра Марков с фотоап­паратом, он тогда увлекался фотографией, сделал несколько снимков. Тогда Алеша впервые предложил мне стать его же­ной. Он завел меня в комнату к Нине Вадимовне и сообщил ей об этом. Она поздравила нас, сказав: «Ну и слава Богу». Мы не узаконивали наши отношения и не афишировали их, посколь­ку продолжали жить в разных городах.

Позже Алеша познакомился со всеми моими братьями и сестрами, их детьми и внуками, с папиной сестрой, тетей Зоей, к которой любил ездить в гости.

3 апреля 1987 года — 50-летний юбилей Алеши. Я смогла приехать только на следующий день, застала заночевавших у Решетовых Виктора и Веру Болотовых. Нина Вадимовна ска­зала им тогда: «Все, ребятки, приехала Тамара, вам пора до­мой — я вызываю такси». Больше всех подарков он радовал­ся прекрасно изданной большой книге с работами Пиросмани. Жаль только, что она не сохранилась, как и многие, дорогие для Алеши книги.

Отношение к книгам у Алеши было двойственное. В детстве о хороших книгах, в которых можно было бы поискать отве­ты на многие вопросы, не приходилось и мечтать. Семья Реше- товых, оказавшаяся в изгоях и заброшенная в Соликамск, всегда трепетно относившаяся к книгам, долгое время не име­ла возможности их читать. С годами хорошие книги с трудом, но приобретались. Алеша считал: то, что доступно всем сей­час, но чего лишены были многие дети и в его пору, к нему пришло поздновато. Он очень сожалел о своевременно не про­читанном. Но он считал: человек сам должен искать ответы на мучащие его вопросы, размышлять, познавая мир, вырабаты­вать свой взгляд на жизнь. На главные вопросы в книгах от­веты не найдешь. Как и в разговорах, ты можешь получить из книг какие-то знания, подтверждения или опровержения соб­ственным размышлениям. Интересна и игра мысли у талант­ливо пишущего человека. Но основное - в тебе самом... Среди многочисленных поэтов и прозаиков, им любимых, он особен­но выделял Гоголя, Пушкина, Лермонтова, Кафку, Гете и Данте.

1991 год. Еще одно важное событие. Смерть Нины Вадимов­ны, с которой у Алеши была глубочайшая связь, прошедшая через всю жизнь, некоторый намек на истоки которой дает запись, сделанная со слов Нины Вадимовны самим Алешей. «Первого апреля 1937 года отец улетел в командировку. Мать, именинница, с утра искупалась. Появился жарок. «За мной придет машина, увезет тебя в больницу, — решил отец. — Если что-то серьезное, я не полечу». Гинеколог сказал: «Ро­жать будете ровно через месяц. А жар от простуды — ничего страшного». И отец улетел. А мать свалилась дома с темпера­турой сорок градусов. К бабушке пришли гости второго, а тре­тьего маме стало так плохо, что пять раз вызывали «скорую». Кажется, на седьмой раз завопила сама врачиха — скорей в машину. А машины были тогда не приспособленные, обыкно­венные ЭМКи. Только накинула тужурку. Боялась родить в машине. Привезли в гинекологическое отделение. Атам: « Не к нам, у нас тут оборудования нет, несите в родильное». И там:

« Не к нам, у нее какая-то зараза! Несите обратно! » — «Мы тут бросим! » — взревели санитарки, но все-таки доволокли по эта­жам до гинекологии. Опустили носилки у дверей, в коридоре. «Не смейте заносить! Я сейчас наведу порядок! » — бросилась куда-то врачиха. И пока она бегала, я родился. В коридоре. У матери оказался тиф.

Сейчас, перебирая в памяти свою жизнь, усмехаюсь иног­да: ну чего я так торопился? В этот прекрасный мир? »

Дальше судьба семьи Решетовых круто изменилась, планы на последующую жизнь, которая могла продолжиться в Мос­кве, рухнули. Леонида Сергеевича арестовали за участие в антисоветской правотроцкистской организации. 13 апреля 1938 года, после мучительных допросов с пристрастием, рас­стреляли. Было ему 28 лет. Бумага из Хабаровска, последняя и самая точная, об этом событии, о стойкости старшего Реше- това во время допросов пришла в то время, когда я в очередной раз приезжала к Алеше. Нина Вадимовна и Алеша плакали не скрываясь. Но он в то же время гордился: отец никого не окле­ветал, не признал предъявленное ему обвинение.

Когда-то давно на мой вопрос, каким был Алеша в младен­честве, Нина Вадимовна ответила, улыбаясь: «Жуткий обжо­ра и соня — с трудом отрывала его от груди. Он как чувство­вал, что нас разлучат, наедался впрок. И когда за мной при­шли, мне пришлось обвязать грудь вафельным полотенцем, чтобы не было грудницы. Так и ушла из дома аж на восемь лет! Оставив двух малышей...» Насколько можно было, о своем раннем детстве в Хабаровске после ареста мамы, Алеша рас­сказал в повести «Зернышки спелых яблок». После войны была долгая дорога ее детей и матери из Хабаровска в Берез­ники. Здесь после Казахстана и Соликамска Нина Вадимовна досиживала свой срок. Об этом периоде своей жизни — детстве и юности в Березниках — Алеша коснулся в своих набросках к так и неосуществленной повести «Ждановские поля».

От рождения Алеша был слаб здоровьем, но чуток, нежен душой, сохранив эти качества до конца. В его юные годы, в атмосфере выживания, сверстникам вряд ли было понятно его восторженное восприятие окружающего, трогательное отно­шение к цветам, ко всем живым существам. Внимание Алеши привлекало то, что не занимало других. Например, его по-осо­бенному притягивала вода. Приехав с бабой Олей и Беталом к матери в Боровск из Хабаровска, он побежал через лес, почув­ствовав за ним воду. Там действительно оказалась большая

-река — Кама. И позже, когда мы приходили на набережную в Перми, глядя на Каму, он всегда вспоминал Амур. Обожал в Березниках речку Зырянку, почти исчезнувшую потом. Очень жалел, что не видел моря. Когда уже в Екатеринбурге мы хо­дили с ним вдоль Исети, он обязательно задерживался у водо­сброса около моста. Мы всегда оказывались у воды — на озе­ре Шарташ в лесопарке, в дендрарии, во время наших походов за грибами.

Часто во время наших прогулок по Перми и Екатеринбур­гу, заглядевшись на какие-нибудь дерево, цветок, травку, бабочку, он удивлялся и сокрушался: вот, мол, где бесплатная красота и богатство. Любой человек может восхищаться, на­слаждаться, радоваться, размышлять! И что еще нужно чело­веку в этой жизни, в которой все созданные людьми матери­альные богатства не стоят даже какого-то неприглядного с виду создания природы, не говоря уж о венце творения — са­мом человеке. И он неприязненно смотрел на однообразные, неприглядные здания вокруг, возведенные человеком, но его недостойные.

В детстве Алеша тоже пытался внешне соответствовать окружению, быть таким же смелым и независимым, как дру­гие ребята. С восьми лет начал курить, сбегать с уроков... Как- то рассказал такой эпизод. Бывал с друзьями на рынке, где можно было детям, вечно голодным, чем-то незаметно пожи­виться. Но он не мог ничего сам украсть с прилавка. Пока однажды не увидел маленькие круглые зеркальца с именами на обратной стороне. А когда нашел среди них зеркальце с именем отца на другой его стороне — Леня схватил его и по­бежал. Продавец за ним. И уже почти настиг воришку, но Але­ша испугался и бросил зеркальце.

Он рано научился прятать свои чувства и привязанности от посторонних. Долгое время не давал ему покоя вопрос: такой ли он, как все, или, вдруг, не дай Бог, не такой. Поводов для различных комплексов в ту пору у всех хватало. К тому же Алеша был изгоем, сыном врагов народа. И еще его детское косоглазие, заниматься устранением которого было недосуг. Пытаясь скрыть этот свой недостаток при общении с людьми, он старался не смотреть на собеседников. Предметом насме­шек было и то, что его долгое время называли не по имени, а... Гагой. Так звал его когда-то еще не умевший говорить Бетя. Но разве Гага может не быть бабушкиным сыночком? Да и крепким здоровьем Алеша не отличался, не то что брат. Как-то после одного из возобновившихся в 1980 году приступов эпилепсии, он сказал, что впервые, по словам бабы Оли, слу­чился с ним приступ в четыре года. Он часто болел ангиной и аллергией. В семнадцать лет лежал в больнице по поводу бо­лезни сердца. Он нередко попадал в нелепые ситуации. Вспо­миная, весьма выразительно изображал, как баба Оля его «на­казывала» за это — стучала костяшкой среднего пальца по его голове, приговаривая: «Тетеря, тихая сапа, урод косоглазый...» Он очень артистично, с метким, но мягким юмором, умел изоб­ражать других. При иных обстоятельствах жизни из него мог бы получиться хороший актер, если бы, правда, ему удалось преодолеть боязнь внимательного постороннего взгляда, на­правленного на него. О чем он даже написал стихотворение:

Бредем ли мы по наледи,

Идем ли по коврам,

⇐ Предыдущая12345678910Следующая ⇒

Поделиться: