Заплакать, если больно будет,

Смеяться... В рамки не влезать.

Это не сочинение на тему «музей». Не каприз поэта: захо­тел, вообразил и написал. Это, если хотите, стихи о несостояв-

шемся мужестве — мужестве плакать, не скрываясь, когда тебе больно; мужестве смеяться во все горло, когда тебе смеш­но; мужестве выйти из уготовленных для тебя обстоятельства­ми жизни рамок существования; мужестве быть человеком.

Разве нет вокруг нас людей, которые бывают сами собою лишь во сне, когда «закрывают музеи» и людям-портретам незачем изображать из себя тех, кого они обычно изображают?

Что делать, но даже Чехов всю жизнь выдавливал из себя раба. Даже чистейший, кристальной души Чехов!.. Но, за­метьте, делал он это не во сне, а на глазах у тысяч читателей. А это огромное мужество освобождения.

...И любо им пожить, как людям,

О том, что на сердце, сказать,

Заплакать, если больно будет,

Смеяться... В рамки не влезать.

Слышите усмешку?.. Чуть приметную, но беспощадную усмешку над людьми-портретами, лишенными мужества жить по-человечески.

Но человек должен найти себя в человеческом мире!

Ищите без вести пропавших.

Ищите древних, молодых,

Полотна дивные создавших,

В боях Россию отстоявших —

Ищите их! Ищите их!

На душных стенах одиночек,

На полустлевших письменах Ищите днем, ищите ночью Их золотые имена.

Ищите их по белу свету,

Ищите мертвых и живых!

И ЕСЛИ ВСЮДУ СКАЖУТ: — НЕТУ!

НАЙДИТЕ ИХ В СЕБЕ САМИХ!

Вопрос стоит ребром: быть или не быть? Продолжается спор на земле.

Возле иудина древа Черные птицы галдят.

Они галдят:

«Ты маленький человек! Ты винтик. Что ты можешь? Кого ты испугаешь своим маленьким мужеством? Что ты изменишь на земле со своей маленькой честностью? »

Они галдят:

«Один конец и у тебя — кого предали, и у тебя — кто пре­дал, и у тех, кто никого не предавал, кроме самого себя. Ты так мал, человечек, так мало значишь, что тебя можно сравнить лишь с безобидным ежиком, с его безобидными колючками». Идет вечный спор на земле. Вот мнение поэта.

И все-таки нельзя Не чуять превосходства Над черной силой зла Смешного донкихотства.

И все же нелегко Тому, чье имя волки,

Пролезть через ушко Твоей стальной иголки.

Поэт спорит. И пока он спорит - нелегко тому, чье имя вол­ки. И пусть:

Возле иудина древа Черные птицы галдят...

Потому что есть на земле люди, которые могут сказать:

Правда — моя королева.

Я — ее старый солдат.

И в этих словах слышится человеческое: «БЫТЬ! »

Через несколько дней после опубликования этих заметок, придя на работу, я с первой же минуты ощутил во всех четы­рех кабинетах и коридоре редакции газеты «Молодая гвар­дия», обычно заполненных табачным дымом, какое-то взвин­ченное напряжение.

Что-то случилось.

Тут же возникла секретарша редактора Юрия Николаеви­ча Вахлакова и, ободряюще мне улыбнувшись, позвала:

— Шеф ждет...

Юрий Николаевич, недавно пригласивший меня на работу / в газету, сидел в своем маленьком угловом кабинетике за пись­менным столом, он был явно расстроен.

— Видел? — протянул мне свежий номер областной (в ту пору партийной) газеты «Звезда».

В глаза бросился угрожающий заголовок: « Что за «ПРЕ­ДИСЛОВИЕМ*... И пояснение: «Об одном выступлении га­зеты «Молодая гвардия».

Я выхватил глазами в тексте явно разгромной статьи снача­ла свою фамилию, потом снова свою (в газете обо мне самом никогда еще не писали), потом фамилию Алеши... Читать на­писанное было не тревожно, хотя за подобными публикация­ми в партийной прессе обычно следовали оргвыводы. Но что мне, вчерашнему механику, парторганы могут сделать? Не по­садят же в тюрьму как диссидента. Ну, вернусь обратно на нефтяной промысел. Алеша же вот ходит на свою солемельни- цу, и это никак не мешает ему быть настоящим, совершенно свободным от чьего бы то ни было догляда, поэтом.

В самом деле не тревожно, но противно было мне все это читать.

Вот этот любопытный документ эпохи, ставший частью биографии и моей и Решетова.

«Пред нами номер областной газеты «Молодая гвардия» за 17 июля. На третьей странице опубликована обширная статья Д. Ризова «Предисловие, которого не было» — о сборнике сти­хов А. Решетова «Белый лист» (второе дополненное издание). То, что молодежная газета решила поговорить о творчестве молодого поэта, правомерно. Но тот ли это разговор, который нужен Решетову? Познакомившись с этой книжкой, мы не увидели главного — творческого роста поэта после выхода в свет первого «Белого листа», не ощутили художественного и гражданского возмужания автора. Стихи, пополнившие сбор­ник, к сожалению, не улучшили его, а напротив, сделали сла­бее. Решетов, вероятно, с ведома издательства, исключил не­сколько прежних стихотворений, притом — в большинстве своем зрелых и дорогих читателю. Усечение это он с лихвой восполнил, правда, новыми стихами, включив их в сборник тридцати. Но многие из них, на наш взгляд, — творческая не­удача автора.

Читая статью, невольно задаешь себе вопрос: какую же все- таки задачу поставил перед собой ее автор, какую выбрал цель?

Стремясь начать как-то помонументальнее, помасштабнее, Д. Ризов пишет о том, что однажды в грозу услышал, как на раскаты грома откликается висящая над кроватью гитара. «В тот раз, — говорит автор, — мне подумалось, что... если запи­сать на магнитную пленку непроизвольные отзвуки гитары, то можно будет по ним определить, когда гром раскалывает небо, когда хозяйка ненароком стукнула о косяк двери подойни­ком...»

«Может и грубо, и неточно сравнивать поэта с такой вот гитарой, — продолжает автор, — но доля истины тут есть. Тем более, что поэзия рождается не в тишине, как иные думают, а под громы жизни. Только иные поэты «становятся на горло собственной песне», чтобы на голос грома откликнуться тем же, а иные не делают этого, и жизненные громы свободно игра­ют на «струнах их душ». Мне кажется, что забывать этого нельзя, когда мы говорим о том или ином поэте, дабы не пере­путать черного с белым».

К сожалению, мы вынуждены продолжить эту длинную, затуманенную велеречивостью, запутанную цитату, дабы, как говорит сам автор, не спутать черного с белым: «Ну а что ка­сается свойств таланта Алексея Решетова, то он и относится как раз ко второму варианту. Язык «лобовых громов» понят­ней людям. Для его расшифровки порой не требуется сердца - достаточно одного ума. В «Белом листе» есть об этом прекрас­ное стихотворение».

И далее в статье приводится целиком стихотворение «Дель­фины». Приведем его и мы, прежде чем разобраться в смысле всего процитированного писания.

Дельфины, милые дельфины,

Мы вас научимся беречь!

Уже почти до половины Мы понимаем вашу речь.

О, разыгравшиеся дети,

Вас не обидят корабли,

И вашей кровью красить сети Отвыкнут жители земли.

И вы, поэты, как дельфины,

Не избегайте с нами встреч —

Уже почти до половины Мы понимаем вашу речь.

Скажем сразу: до смысла высказывания, предваряющего эти стихи, высказывания пространного и не слишком грамот­ного, добраться не так-то легко. Но если попытаться, получит­ся вот что. Дескать, по-разному воздействуют на поэтов «гро­мы жизни». Одни, испугавшись, перестают писать, Другие, на струнах чьих душ «жизненные громы свободно играют», пи­шут по-прежнему. Тогда-то, мол, и получаются настоящие стихи, пример которых приводит газета.

И получается (желает или нет этого автор), что за образом его «лобовых громов» жизни скрывается не что иное, как не­кое грубое давление на художника. Но тот «на горло собствен­ной песне» не становится, пишет. И не чует Д. Ризов, превоз­нося «Дельфинов», что в стихах этих поэт предстает не как певец, «любезный народу», зовущий его на борьбу за все пре­красное на земле, а как некий не очень понимаемый, притом притесняемый подвижник...

В тоне безоговорочного восхваления написана вся статья. В ней превозносятся и те стихи, что действительно заслужи­вают доброй оценки, и те, что должны бы вызвать критические замечания в адрес поэта. Причем формулировки порой на­столько туманны, что до смысла иных и не добраться. Автор сравнивает Решетова то с Б. Пастернаком, то с С. Есениным. Он напропалую хвалит стихи:

В эту ночь я стакан за стаканом,

По тебе, моя радость, скорбя,

Пью за то, чтобы стать великаном,

Чтоб один только шаг до тебя.

Чтобы ты на плечо мне взбежала И, полна ослепительных дум,

У соленого глаза лежала И волос моих слушала шум.

Оценивая эти стихи, как причастные «к рыцарскому ряду любовной русской поэзии» (? ), автор статьи и не помышляет взглянуть в глубь стиха.

Увлекшись дифирамбами, автор (и, следовательно, моло­дежная газета) цитирует и другие слабые стихи Решетова («Душа и природа в предчувствии вьюг», «Нету милее напе­ва»), вошедшие в новый сборник, ставя в ряд с ними те под­линно художественные произведения поэта, которые читатель знает по первому «Белому листу» — такие, как «Убитым хо­чется дышать», «Ищите без вести пропавших». Он всюду со­провождает их комментариями, очень похожими на те, кото­рыми снабжены «Дельфины», — настолько заумными и ли­шенными подчас логики и смысла (вроде «их строки, как зо­лотые гвозди, впиваются в мозг, поднимая рой мыслей. Иног­да строка становится камнем преткновения в споре милли­онов»), что порой просто невозможно понять, что же хотел сказать автор. Но самое удивительное, что газета с готовно­стью (судя по месту) предоставляет ему свои страницы. А ведь газете было что сказать, если бы она поставила це­лью выступления помочь поэту вновь обрести собственный голос, который, если судить по целому ряду стихотворений, А. Решетов начал терять. Просто никак нельзя было обходить молчанием такие моменты творчества, как уход поэта в «сти­хи о стихах», в сновидения, а таких в новом издании немало. И факт этот не может не настораживать: не говорит ли он, что у Решетова исчерпался круг тем живой жизни, что все чаще замыкается он в узком чуланчике личных творческих пережи­ваний. Настораживать это должно тем более, что очень многие из последних стихов Решетова проникнуты некоей надмирной скорбью, нотами разочарования и обреченности.

Добрую услугу оказала бы молодежная газета поэту, если бы помогла ему разобраться в стихах «Пегасу хочется в ноч­ное», «Ах, Пушкин, Пушкин, милый Пушкин», «Душа и природа в предчувствии вьюг», «Нет детей у меня. Лишь стихи» и других, если бы убедила Решетова, что порой глубо­кая мысль в них подменяется созерцательностью, игрой в па­радоксы («за мои печали плата»), что многие из его стихов стали грешить литературщиной на манер этих строк: «...Ми­лосерднейшая плаха, чудодейственнейший плен», «...полна ослепительных дум», «...пепел твоих златых черновиков». За всем этим исчезает ценное качество поэзии Решетова — тонкая и подлинная ее человечность, ее глубина, а за этим далеко и до мелкотемья.

Но автор «Предисловия...», говоря его же словами, не сумел разобраться, «когда гром раскалывал небо, когда хозяйка ненароком стукнула о косяк двери подойником». А не разоб­равшись, возвысил все творчество Решетова сплошь. В том числе и многое, от чего со временем, наверное, откажется сам Решетов.

Автор статьи, оценивая поэта, которого любит, мог оши­биться. Но ведь есть редакционная коллегия. Ей-то полага­лось быть более принципиальной в оценке рецензируемых произведений. Тем более сейчас, когда так заострилось обще­ственное внимание к творчеству художников слова, к его идейной направленности, к задачам его непрерывного совер­шенствования.

Известно, что художественное творчество успешно развива­ется лишь в том случае, когда получает принципиальную — доброжелательную и требовательную, подлинно партийную оценку. А в «Предисловии, которого не было» не только отсут­ствует такая оценка, но и сам восхвалительный тон статьи работает не на пользу поэту.

А. Черкасов. »

По правилам того времени подобная критика в партийном издании должна быть в самые короткие сроки перепечатана теми, кого «старшие товарищи» выдрали... Публичная демонст­рация покорности при этом обязательна. Требовалось в знак покаяния не только перепечатать «критику», но и посыпать го­лову пеплом — опубликовав информацию о « принятых мерах »...

Пока редколлегия совещалась у редактора, решая как вый­ти из всей этой истории «малой кровью», в редакцию пришел Лев Иванович Давыдычев. Не мимоходом зашел, а специально.

— Готовитесь к самобичеванию? — поинтересовался он, та­инственно улыбаясь. — Поди уже заслали в набор звездин- скую статью?..

Это был действительно самый больной пункт среди всего набора предстоящих неприятностей. И отвертеться от него, по нашим прямолинейным понятиям, нельзя было никак.

«Что за «Предисловием» » действительно готовили в набор, а это — больше чем половина полосы нашей малоформатной газеты. Значит, читателям пройти мимо такой публикации, не заметив ее, было просто невозможно. Этой перепечаткой мы как бы смачно плевали сами на себя. И в Алешу Решетова, между прочим, тоже. Публично отрекались от дружбы с ним. Он-то нас простит... Это мы знали заранее... На то он и Алеша Решетов...

— А ведь можно и иначе, — подбросил нам надежду Лев Иванович. — Руководство «Звезды» в большом накале чувств. Это я точно знаю. Такой накал долго не держится в себе. Если придержать перепечатку, через неделю они дадут еще одну реплику — на этот раз по поводу задержки перепечатки. И бу­дет эта реплика строк в десять — не больше. Вот ее и перепе­чатывайте...

Мы сразу же вцепились в идею Давыдычева. Тогда можно будет эту последнюю публикацию «Звезды» в десять строк набрать петитом, загнать в какую-нибудь газетную «пазуху», где ее никто и не заметит.

...Последнее слово за редактором. Отправились всем колхо­зом к нему. Редактор задумчиво, явно колеблясь, постучал торцом карандаша о стол и сдался.

 

Все произошло именно так, как планировал Лев Иванович. Через неделю «Звезда» разразилась еще одной репликой в наш адрес, объемом в предсказанные десять строк, которые были тут же набраны петитом и загнаны куда планировалось, в са­мый неприметный уголок газеты.

А через некоторое время Володя Михайлюк привез из Бе­резников к случаю написанный Алешей Решетовым экспромт. В нем явно просматривались следы этой истории. В книжках Решетова он не публиковался.

О, матерь поэта — газета,

И хочется мне закричать,

Поскольку тебя для клозетов Скупают в «Союзе-печать».

Но что бы ни происходило На свете, как перед концом,

А ты по утрам приходила Ко мне с побелевшим лицом.

 

^[1] Газета «Звезда». 6 ноября 1990 года. Нина БОЙКО

ЮДОЛЬ

ДЕВЯНОСТЫХ

Я познакомилась с Алексеем Леонидовичем в 95 году (про­шлого, как принято теперь говорить, века). В тот год в Пермском книжном издательстве шла работа над моей первой книгой «На тот большак...» Издательство находилось на втором этаже дома № 30 по улице Карла Маркса (ныне Сибирской), а Союз писателей на первом. У писателей был симпатичный холл, где можно посидеть, покурить и поболтать в непринужденной обстановке. Дальше холла я не рисковала заглядывать: писательская организация была для меня «свя­тая святых».

И вот приходим мы с Мариной Викторовной Лебедевой, ре­дактором издательства, на первый этаж, а там стоит высокий, сутулый, худой мужчина в джинсах. Марина Викторовна тихо говорит мне: «Это Решетов». Во все глаза гляжу на него, но так, чтобы не заметил. Я давно знаю его стихи, в двенадцать лет прочитала его «Нежность» и сразу выучила два стихотво­рения наизусть: «Ищите без вести пропавших», «И во сне покой неведом людям». Стихи очень легко запомнились.

Алексей Леонидович скоро ушел, и по-настоящему мы с ним познакомились через месяц, причем произошло это со­всем легко. Он подарил мне «Иную речь», которую я читала, не сдерживая восклицаний: «Вот мастер-то Решетов! Вот ду­ша-то! Вот Россия-то моя где! »

Издание моей книги задерживалось. И вот сижу как-то в писательском холле (он же курилка на два этажа) и думаю, сколько еще будут продолжаться мои мытарства? Входит с улицы Решетов. Здоровается и садится рядом. Вынимает «При­му», чиркает спичкой. Пальцы длинные и худые. Смотрит на мою сигарету с фильтром:

— Господские...

— Сорок семь миллионов за книгу! — поражается, слушая мои сетования на директора издательства. — И еще двадцать просит? — (Деньги до 98 года не деноминированные).

И говорит, что год назад его тоже «нагрели». Восемь мил­лионов у разных коммерсантов насобирал с протянутой рукой заместитель главы Березников Игорь Александрович Неве­ров — на «Иную речь»; оказалось, мало, два миллиона изда­тельство еще заставило добирать.

Мне дико: ну ладно — я, я никто, но — Решетов?!

Алексей Леонидович добавляет ворчливо:

— Отдали бы эти десять миллионов мне, я бы и ручку бро­сил, ходил бы каждый день пиво пить.

У него в Перми «свой» пивной ларек — «у танка». Действи­тельно у танка, поставленного в честь Уральского доброволь­ческого танкового корпуса. Однажды пошли за пивом вместе. Дождь шел, я зонтик взяла, и мы худо-бедно под ним от дож­дя прятались. Но увязался Сергей Маленьких. Пришлось зон­тик ему отдать, чтобы не лез третьим. Он, нисколько не сму­щаясь, что не Решетов, а он под зонтиком, начал читать свои стихи. В каком-то месте у него не склеилась рифма, попросил Алексея Леонидовича:

— Оригинальную хочу к слову «цветы».

— Кранты, — мгновенно нашелся Решетов.

Я любила его. Любила в нем ум, чуткость, стихи, прозу (по­весть «Зернышки спелых яблок»), и его особый, решетовский, юмор. Бывая в Перми (я ведь в Губахе жила), бегала к нему до­мой. Не всегда ему охота было, чтобы к нему приходили, но так-то уж мне хотелось, что поворчит, поворчит в телефонную трубку, да и скажет: «Ну, приходи».

Он сильно кашлял. Порой от приступов кашля говорить не мог. Глотал таблетки.

— Я вас вылечу, — не раз насылалась ему. — Сливки пря­мо с фермы, горячее молоко...

— Тогда будет понос.

Такими репликами он как бы сразу отстранялся от забот о нем. Не хотел, чтобы люди, и без того обремененные всячески­ми проблемами, взваливали на себя еще и эту.

Дома у него страшная бедность. Сидит на металлической односпальной кровати, сгорбленный, худой, облокотись о ко­лени локтями. Думает что-то долгое, отвлекается от дум едва ли не вздрагивая — словно окликнули внезапно. Визиты ме­шают ему, он порою бы рад никого не видеть, чтобы не отвле-

 

кали, но без общения тоже не может — живой человек. Глядя на него, я невольно задумывалась о жизни вообще: делаем не то, что хотим, нужное перебивается ненужным (а может быть, «ненужное» как раз и нужно? ), полная неясность: зачем, к чему, почему именно так, а не «как надо»?

В углу комнаты — письменный стол, на котором ни руко­писей, ни набросков, ни лампы с абажуром — писательской атрибутики, — случайные вещи лежат случайно оставленные. У торцевой стены — полки с книгами. Завешены шторой. Есть еще «сервант» — изобретение семидесятых, куда можно ста­вить рюмки, бутылки, книги, вазы, да что угодно; в нем на полочке несколько книжек Алексея Леонидовича.

А со мной начали происходить метаморфозы. Прежде ни с кем из моих знакомых в Губахе я о Решетове не говорила, а тут вдруг сами они — десятками стали читать его стихи наиз­усть! «Решетов! Решетов! » Оказывается, у одного есть «Чаша», у другого «Белый лист», у третьего то и другое, у кого-то «Не­жность» или «Зернышки спелых яблок»... И такая большая любовь к творчеству Решетова!

Но как тяжело он жил в 90-е годы! Пенсия да крохотная пи­сательская стипендия — вот и все доходы. А расходов много. Ольга (Олеся), племянница Алексея Леонидовича, вышла за­муж; сколько можно он ей помогал. Жена Тамара (они, кажет­ся, в 94-м поженились), жила в Екатеринбурге, хотелось и к ней съездить. И в Перми на что-то жить надо, хоть о еде он со­вершенно не заботился — было бы пиво; одежда и того мень­ше его беспокоила. «Иная речь», книга-чудо расходилась пло­хо, не до книг было людям в те годы: зарплату месяцами не по­лучали. Денежной помощи от друзей Решетов не принимал, зная прекрасно, что сами перебиваются. Помочь ему можно было только схитрив. Александр Федорович Старовойтов — директор библиотеки им. Горького, брал «Иную речь» якобы на реализацию, на самом деле дарил книгу студентам вузов, а деньги «изыскивал» в своем кармане. Потом устраивал чита­тельские встречи. И насколько же прекрасными они были! Был полон вдохновения Решетов, были счастливы студенты увидеть воочию автора. Я тоже схитрила однажды. Получив в Губахе за свою изданную наконец-то книгу два миллиона, один привезла Алексею Леонидовичу, сказала, что наше управ­ление культуры покупает у него на эту сумму «Иную речь». Он поверил. У него была детская доверчивость. Только испугал­ся, что надо бумагу подписывать: на них фигурируют тысячи,

а реально получаешь рубли, потому что вычтут с тебя и подо­ходный налог, и пенсионный, и в какие-то фонды, и черт зна­ет куда еще. Я его успокоила, сказав, что бумаги не будет. В этот день, 26 декабря 1996 года, меня принимали в Союз пи­сателей. После процедуры приема, небольшого застолья, мы пошли с Решетовым к нему домой. Время было часов одиннад­цать вечера. Я знала, что придется у него ночевать, захвати­ла с собой халат. До этого отдала ему деньги, он отсчитал эк­земпляры «Иной речи», мы их какими-то бечевками перевя­зали — завтра унесет мой сын, а мне не утащить, они как кир­пичи тяжелые. Сын у меня учился в политехническом универ­ситете, жил в общежитии за Камой, у него я и останавлива­лась, когда приезжала в Пермь, благо сосед сына постоянно околачивался где-то в городе, у девчонки.

И вот сидим на кухне, пьем кофе, говорим, но не о литера­туре.

— Переверните свою чашку, — говорю я Алексею Леонидо­вичу. — Я потом в Березники ее увезу, Галине Евгеньевне Кор- нильевой, она погадает вам на кофейной гуще и всю правду скажет. Она в Ливане жила, научили.

— Давай, — неожиданно легко соглашается он.

Допивает кофе и опрокидывает чашку на блюдце. Время

проходит, заглядываю, — нет, гуща комком. Снова пьем. Опять он чашку опрокидывает. На этот раз слишком жидко: со сте­нок стекло. С третьего захода — получилось. Поставил чашку на подоконник, обсыхать.

Говорит о моей книге:

— В тебе сидит великое — Россия, и хрен ты ее чем сдви­нешь!

Потом дает почитать свои новые стихи. Они написаны от руки в простой школьной тетрадке. Одно стихотворение мне не совсем понятно. Спрашиваю:

— Почему никого нет в доме?

— Ты же видишь: стол накрыт, еды полно...

A-а! Жизнь наша. Все есть, только людей скоро не оста­нется.

— Меня вот этот момент смущает:

Все ушли, исчезли где-то. Лишь в восточном уголке С деревянного портрета

Бог глядит в немой тоске

— Может, в «переднем»? Или в «правом»?

— Не знаю, — честно признаюсь. И в этот момент передо мной открывается то, как Решетов, мастер, выверяет каждое свое слово!

Стихов в тетрадке немного. О тех, кто пишет много и быст­ро, Алексей Леонидович говорит: «У них муза круглосу­точная». Или: «Как складно! » От первого мазка до заверша­ющего, у него долгие бессонные ночи.

За разговорами время летит незаметно. Я решаю, что пора спать. Иду под душ, переодеваюсь в халат. Но Алексей Леони­дович спать не хочет, да и у меня от нескольких чашек кофе сна ни в одном глазу. Сидим в его комнатке (есть еще две ком­наты, в одной из них телевизор, который он не смотрит), гово­рим теперь только о литературе, точнее, говорит Алексей Лео­нидович, а я слушаю.

Он сидит на своей кровати, я в кресле Милорда (пес у Реше- това любит спать в единственном кресле, все сидение в шер­сти). У Милорда абсолютно вольный график: хочет, сутками на улице бегает, хочет, домой идет. Алексей Леонидович рас­сказывает, как однажды едва привел его от Перми I. Зовет — нет, не соглашается; тогда запел, и тут уж Милорд сдался: шел за ним до самого дома и слушал.

— Иногда вместе поем, — говорит Алексей Леонидович. — Я тут вот, на кровати, он — в твоем кресле. Умнейшая собака!

Милорд — дворняжка. Откуда он у Решетовых, не знаю, но живет давно. Случается, Алексей Леонидович уезжает в Ека­теринбург, и Милорд неделями на улице. Кто его кормит? Где ночует? Это о нем стихотворение, написанное в 96 году:

Едет собака в трамвае куда-то,

На контролеров глядит виновато:

Где же ей денежек взять на билет,

Если хозяев давно уже нет.

Имя свое позабыла она,

Черную шерсть замела седина,

Ест иногда, что Господь подает,

Мечется, ищет, надеется, ждет.

Сейчас я немного забегу вперед. В 2001 году издательством «Банк культурной информации» (Екатеринбург) была выпу­щена книга Решетова «Темные светы». Редактировал профес­сор Уральского университета Л. Быков. Почему-то решил, что в стихосложении разбирается лучше Решетова, и кое-где из­менил авторский текст. В « Едет собака» получилось:

⇐ Предыдущая78910111213141516Следующая ⇒

Поделиться: