Канон Преподобному Сергию Радонежскому. Палестина — земля святая

 

Палестина — земля святая. Палестина — небо на зем­ле. На небе пребывает Бог, а в Палестине Он ходил Сво­ими пречистыми стопами. Палестина — место, где Сын Божий родился как человек, жил, пострадал, умер и вос­крес. Палестина! Сколько самых высоких духовных пере­живаний вызывает она у верующего!

Совсем недавно из нашей святой обители отправились в Иерусалим два юных иеромонаха-академиста: их по­слала Патриархия в Русскую Духовную миссию. Сколько глубоких чувств пережили эти юные боголюбивые сер­дца! «Я не знаю, где живу, — пишет из Иерусалима один из них, — на небе ли, на земле? Так и кажется, что вот- вот за поворотом узкой иерусалимской улицы покажется Христос со Своими учениками, вот-вот услышу Его Боже­ственный голос...» И кто же из нас, верующих, любящих Господа, не желает от всего сердца подышать тем возду­хом, которым дышал Иисус?!

Палестина — второе небо: здесь жил, трудился и стра­дал Господь.

Но на небе не умирают. А вот в Палестине много могил. И на одной из них, у гроба Лазаря, плакал Христос. А затем, после крестной смерти Спасителя, на Его святом гробе пла­кали те, которые пламенно Его любили, были Ему преданы. Будто и теперь еще слышится печальный плач Магдалины, которая так сильно, так жалостно рыдала у гроба Христова.

Да, поистине ни в каком другом месте не пролито столько слез, не были слышны такие горькие рыдания, как у гроба Господа Спасителя! Даже и теперь в Великую Субботу, что на Страстной седмице Великого поста, разве не льются горячие слезы у гроба Христова и разве ты, мой милый друг-читатель, не плакал в эти дни? А в дни Своей земной жизни Он Сам оплакивал Лазаря, четверодневного мертвеца.

В тихой Вифании, недалеко от Иерусалима, умер чело­век по имени Лазарь. Иисус любил останавливаться в его доме со Своими учениками. Когда Он на сей раз пришел сюда, то Лазарь уже четыре дня был во гробе. Сестры Ла­заря, Марфа и Мария, повели Спасителя к месту захороне­ния своего брата. Они горько плакали, потому что люби­ли его, плакали родные и соседи. Когда Спаситель пришел ко гробу Лазаря и увидел там плачущих друзей и родст­венников Лазаря, то и Сам возмутился духом и просле­зился (см. Ин. 11, 1-35).

А разве мы не должны плакать у гробов своих родных, у могилы всякого умершего человека? Действительно нет более печального явления в жизни человека, чем смерть и могила. И только Христос, наш Спаситель и Господь, сделал так, что смерть и гроб стали не только не страшны истинно верующим, а даже радостны и желанны.

Христос победил смерть, начаток умершим бысть (1 Кор. 15, 20).

И теперь люди, как и раньше, умирают, их зарывают в могилу, но все мы снова поднимемся. Слышишь, мой милый друг, на краткое время ляжем в сырую землю, что­бы подняться из нее навсегда — лучшими и совершенны­ми. А для того, чтобы нам не страшно было лежать в мо­гилке, около нас — крест Христов как знак Его постоянно­го присутствия, как символ жизни и победы над смертью.

Однажды в день Святой Пасхи, сообщается в Прологе, игумен Киево-Печерской Лавры спустился в пещеры, где погребены сотни киевских угодников Божиих, и сказал громко: «Отцы святии и братия, Христос Воскресе! » В от­вет раздалось громовое: «Воистину Воскресе! » Настоятель оторопел... Около него был только один брат, держащий корзину с пасхальными яйцами. Выходит, что это умер­шие столько лет назад ответили громогласно, как живые!

Христос Спаситель победил смерть. Но всё-таки и по­ныне на могилах льются слезы... И как еще много этих слез. «Мамочка, мама милая, зачем ты обо мне так горько плачешь, — утешала умирающая слепая девушка свою мать, — ведь мы снова увидимся...» И мать успокоилась в надежде на радостную встречу в вечности.

Среди добрых христиан есть прекрасный обычай — са­жать на родную могилку живые цветы и делать около нее оградку, ставить скамеечку. Для чего это? Чтобы посидеть около родного холмика, вспомнить о давно умершем, по­глядеть на живые цветочки, что растут на могилке, и по­слушать, о чем они шепчутся... Недаром сказано в одной книге, что в доме скорби или у гроба умершего преподается самая высокая и нужная наука. Наука, как жить и как уми­рать... Побыть хотя бы несколько таких минут у родной могилки — это приносит порой больше пользы душе, чем тома прекрасных поучений или добрая проповедь.

Теперь настал момент спросить себя и тебя, мой доро­гой приятель, любим ли мы с тобой бывать на могилках своих близких? Часто ли задумываемся о смерти, гото­вимся ли встретить ее?..

Все вышеизложенные рассуждения навеяны воспоми­наниями о любимом собрате нашем — иеромонахе Гаври­иле, которого в миру называли Григорием Александрови­чем Лихомановым. Вот о нем, об этом самозабвенном тру­женике, мне хочется рассказать моим читателям, чтобы освежить в памяти его милый и дорогой для меня образ...

Отец Гавриил был портным в Лавре Преподобного Сергия. И кто только ни носил сшитые им когда-то подря­сник, или рясу, или мантию, или еще что-либо подобное! О, как бесконечно счастливы люди, оставляющие после себя добрую память, много добрых дел сделавшие другим. Как только возьмет человек в руки памятную вещь, непре­менно вспомнит своего благодетеля, вздохнет о его душе с благодарностью. А если этот человек священнослужи­тель или монашествующий, то он еще и помянет своего благодетеля в келейной молитве и у престола Божия.

За двадцать лет службы в Лавре Преподобного Сергия отец Гавриил одел сотни, может быть, и тысячи духовных лиц в сшитые его руками одежды. Портной! Да ведь все знают, как кропотлива, тонка, утомительна эта работа! Как много она отнимает здоровья, сил, зрения! Портные очень часто рано делаются слепыми, а то и больными и нервными. Только прошу тебя, мой дорогой читатель, не бойся, если Господь дал тебе такую профессию. Трудна она, утомительна, но может быть спасительна и полезна для души, если ты будешь благоразумен.

Я хочу сказать о том, что, будучи в любой должности, нам надо стремиться делать как можно больше добра, чтобы это добро жило и после нас, и не только жило, но заступалось за нас пред Богом, избавляя душу от власти диавола. Из жития Василия Нового известно, что Феодора проходила мытарства и на каждом из них ее останавлива­ли. Тогда она клала на весы то, что доставала из мешочка, полученного от преподобного Василия (это были добрые дела преподобного), и ее пропускали дальше.

Если говорить о жизни отца Гавриила до Лавры, то эта жизнь, как большая повесть, изобилующая многими приключениями, трудностями и опасностями, гранича­щими со смертью. Отец Гавриил в первую мировую вой­ну был в плену. Не один раз пытался бежать. Его ловили и снова отправляли на каторжные работы. Он переносил ужаснейшие испытания, голод, побои и издевательства от немцев. Не одни сутки просиживал он где-нибудь в яме или скрывался в глухих лесах, на болотах, прячась от вра­гов. Очень уж тяжек был этот плен в тылу у неприятеля. С какой глубокой благодарностью вспоминал отец Гаври­ил о своих благодетелях — поляках и австрийцах, кото­рые, сострадая пленным русским солдатам, приносили им в лес картошку, хлеб, молоко, одежду и прочее. Как они на ломаном русском языке объясняли им, что в их дерев­не засели немецкие солдаты, которые рыщут везде, что­бы найти «руссиан» — беглых солдат, наказать их и снова отправить на каторжные работы. Ведь вот оно, добро-то, сделанное кому-либо, никогда оно не пропадет даром.

О мой милый друг, брат или дитя мое! Когда я говорю о мучительных годах плена батюшки Гавриила, бывше­го русского солдата Григория Лихоманова, то невольно думаю об ином плене, более страшном, более мучитель­ном и гибельном, — это плен души человеческой, ока­завшейся во власти диавола. «Не бойтесь убивающих тело... — говорит Господь наш, — а бойтесь более Того, Кто может и душу и тело погубить, ввергнуть в геенну огненную (ср. Мф. 10, 28). Ей, говорю вам, Того бойтесь». Хочешь знать, мой друг, что такое геенна? Это место веч­ных мучений. На юго-востоке от Иерусалима есть долина, где во времена царей Ахаза и Манасии стоял идол Молох. Языческие обряды требовали принесения этому идолу в жертву малых детей. Ребенка клали на раскаленные протянутые руки идола, оттуда жертва падала вниз, где пылал огонь, и там ребенок сгорал. Вот какие страшные обычаи были до Христа. С того времени геенна огненная и стала синонимом страдания, вечных мучений.

Какоубежите от суда (огня) геенскаго (Мф. 23, 33). Так вот, мой прелюбезный друг, впасть во власть злого беса и творить его бесовскую волю — плен более страшный и ужасный... Этот плен тем более страшен, что он нами не замечается. Мы и врагов, нас пленяющих, не видим и будто бы истязаний не ощущаем. А это и есть самое ги­бельное. Считаем себя свободными, а находимся в плену, как будто не связаны, а в действительности-то опутаны с ног до головы невидимыми путами страстей и вражиих цепей. Духовный плен — как он страшен!

Вот тебе надо рано встать на молитву, и будильник уже прозвенел. Не открывая заспанных очей, ты стонешь, потягиваешься; как же неохота подниматься, будто сто и удов навалили на тебя. «Да и вообще, — рассуждаешь ты, — зачем это мне так рано вставать, людей трево­жить, себя нудить, успею еще, помолюсь...» И, повернув­шись на другой бок, натянув одеяло, снова погружаешься в сладкий сон... Оказываешься в плену у врага, в цепях сна и лености. Или идешь в храм на молитву. Встречается калека. «Ради Самого Христа, помогите». Рука невольно опускается в карман: помочь хоть копеечкой. «Да стоит ли ему давать-то, — начинаешь ты рассуждать, — видать, он и так уж пьяный, да и денег мало, всего лишь на би­лет...» — и Христос остался без подаяния... А мы — в пле­ну у врага, в цепях скупости и сребролюбия. О, да сколько еще можно привести случаев из жизни, показывающих нашу полную зависимость от страстей, то, что мы в духов­ном плену у врага спасения. А как ужасны цепи уныния, многоядения, сластолюбия, гнева, осуждения, гордости, самолюбия, блуда, высокоумия, ненависти, болтливости, рассеянности, самохваления, превозношения, недруже­любия, зависти, ревности!

Боже мой! Сколько же их, этих пут вражиих, которы­ми, как муха в тенетах, опутан каждый из нас! Главное, что еще и думаем: «О, я совсем не в плену, я свободный человек, я, я...» Воздохнем вместе, дорогой мой дружок, к Богу смиримся, да избавит Он нас от этих сетей вражи­их и вырвет души наши из гибельного духовного плена.

Отец Гавриил жил совсем рядом с моей келией, все­го через две двери, потому часто бывал у меня. И когда выпадала свободная минутка, обязательно рассказывал про свои прошлые скитания, про хороших и добрых лю­дей. Вспоминает и плачет. «Отец мой милый, — сквозь сле­зы начнет он говорить, — какие же тогда были люди, ка­кие крепкие верой и благочестием, а какие смиренные-то, а теперь посмотришь, что за народ пошел, молодежь-то какая? Намедни вот приходит ко мне молодой иеромонах да и требует сшить ему рясу, и не какую-то там, а подай ему шерстяную, да шелковую подкладку, да рукава-то широкие, да чтобы ряса-то была по самые пяты, до полу, да сшита красиво, да пуговицы чтобы особенные были. Отец, — заплачет искренне отец Гавриил, — да что это за время такое? Какие же пошли теперь люди? Наши отцы-то, помню, нам и онуч старых не давали, всё босиком ходили, а мы теперь всё шелка да шерсть носим, а ведь мо­нахи», — и заплачет, бывало, старец, сидит, всхлипывает, утирается тряпочкой. И как жаль станет батюшку, отца Гавриила, а вместе с тем и страшно сделается от его про­стых, прямо-таки проницательных слов. Ведь и вправду сказать, какие были наши отцы и какие стали мы?

И часто, бывало, забежит отец Гавриил ко мне на ми­нутку с каким-нибудь новым горем: то молодой послуш­ник или иеромонах огорчил его своей грубостью и тре­бовательностью, то какой духовный начальник или даже архиерей какой приезжий требует сшить ему шелковую рясу или шикарную мантию. Батюшка и на дух не пере­носил эти шелка и в своей правдивой душе волновался, порой роптал на время, когда и архиереи стали любить шелка да роскошные одеяния. «Вот, когда ты будешь ар­хиереем, — живо обращался он к собеседнику, — неужто тоже в шелка оденешься? »

Старец любил всё простое, естественное, не цветастое, не пестрое, сам он ходил во всем скромном, бедном — монашеском и такой идеал старался привить другим, особенно молодым монахам. За такой строгий взгляд на жизнь и одежду некоторые «модники» из духовенства считали его скрягой, будто жалеющим лаврское имуще­ство и не дающим хорошо приодеться им. Старец прямо плакал от таких недовольников и скорее бежал ко мне в келию погоревать, пожаловаться немного. «Эх, отец, — с ходу начинает батюшка, — да что же это за люди пошли, что же это за времена такие? Ведь, почитай, всё есть: оде-

11, 1, обуты, сыты, в теплых келиях живем, и всё негоже, всё не так, дай вот такого ему материала, да всё получше — шерстяного». И старец снова всплакнет тут же.

А какое самоукорение, самоосуждение было у отца Гав­риила! Стоило ему только в чем-либо ошибиться или за­быть, на какое место положил катушку с нитками, как он уже вслух укорял себя: «Эх ты, кулёма (это его обычное выражение), да что же это ты всё стал забывать да обми­шуриваться? » И хлопал при этом себя по голове.

Будучи крепким и хорошо сложенным физически, отец Гавриил, как истинный монах, постоянно боролся с собой, со своими немощами и держал себя строго. Однажды как-то зашел я в его мастерскую во время обеда. Он сидел и пил чай. Напомню, что старец очень мало кушал с братией. Ему некогда было рассиживаться в трапезной и ждать, ког­да принесут, да когда все пообедают. Ему каждая минутка была дорога. Куча скроенных одежд всегда лежала, ожи­дая шитья. Братия один за другим шли в его полутемную мастерскую и толклись там, подзадоривая старца скорее сшить подрясник или залатать худую мантию. По этим же причинам отец Гавриил совсем мало бывал и за богослуже­нием, и только в большие праздники он надевал свою про­стенькую рясу, засаленный клобук, неизменные грубые са­поги и шел в храм на послушание за свечной ящик.

Да, его место в храме — быть «за ящиком», то есть там, где не каждый выдержит. А уж если и в большой-то празд­ник, то «ящик» становился местом столпотворения и на­кала страстей, куда рвались решительно все. Кому прос­фору, кому свечу, кому иконку, кому надо обязательно знать, когда день Ангела, когда будет Пасха, когда служба, да кто будет служить. О Боже, этот «ящик», что островок среди бушующего океана! Да разве можно было там по­молиться или отдохнуть душой? Но отец Гавриил непре­менно шел туда, ибо там было его послушание: стоять, собирать записки для поминовения, свечки и просфоры раздавать, ходить с тарелкой и прочее, и прочее.

Вот что значит писать воспоминания — что вспомнит­ся, то и пишешь. Начал я было рассказывать о том, как за­стал старца за чаем, да отвлекся, повело совсем в другую сторону. Прошу прощения у читателя за свою непоследо­вательность в рассказе.

И вот батюшка пьет чай с сухарями или со зверобоем, которого за голландкой у старца было вдоволь. «Благо­словите, батюшка», — обратился я к нему. «Бог тебя бла­гословит, садись чай пить. Видишь, кулёма распился чаю, как на свадьбе. Помню, как мой старец говорил мне, — на­чинал вспоминать отец Гавриил. — Сижу я эдак однажды да и пью чай с кренделями, а он входит, да такой строгий был, и сурово мне говорит, тыча пальцем мне прямо в жи­вот: “Питай, питай змейку на свою шейку”. Я тогда силь­но смутился, стыдно-то как было! »

Не знаю, чем я особенно завоевал расположение отца Гавриила, только помню, что ко мне он относился как-то особенно нежно, с доверием. Я еще был послушником в Лавре, это в первые годы моего служения (1952-1953). И вот ведь до сих пор помнится, как однажды, в ка­кой-то большой праздник, после богослужения пришли мы на братскую трапезу. Я тогда боялся руку протянуть и взять что-либо со стола, даже за обедом. Старец, видя мою робость и беспокоясь, что я останусь голодным, всё подвигал ко мне поближе то хлебушка, то тарелку с ка­шей, то свой паек сахара бросал незаметно в мою кружку. А когда выходили из-за стола, то всегда почти у меня в кар­мане подрясника оказывались или конфетка, что подавали в праздник к чаю, или пряничек, или ватрушка, словом, что-либо сладенькое, праздничное. Я догадывался, что отец Гавриил сам этого не ел, а мне тихонечко в карман со­вал. И это меня всегда глубоко трогало. Даже теперь, вспо­миная об этом, не могу удержаться от слез. Какие же были добрые, простые души, какие святые и милые!

Отец Гавриил был выше среднего роста. Стройный, широкоплечий, с открытым русским лицом, добрыми тазами и большой бородой с проседью. Ходил он всег­да размашисто, быстро, бодро и не боялся никаких тяже­стей. Часто он сам ездил в Москву на попутной машине или даже на электричке и оттуда вез целый воз куплен­ного материала или сапог, тапочек, фуфаек, белья. Так заботился старец о братии Лавры: надо было всех обуть, одеть, чтобы никто ни в чем не имел нужды.

С особым сожалением вспоминаю о том, что старец целых двадцать лет проработал в полутемном помещении. А работа его требовала светлой и просторной комнаты. Он почти всегда имел дело с электрическим светом — и днем и ночью. Мастерская вся завалена была худыми сапогами, рваными подрясниками, стоят три-четыре поломанные ножные швейные машины; воздуха совсем нет, и он, тру­женик милый, безропотный ангел, копается, шьет, не зная отдыха ни днем ни ночью. «Батюшка, да ты отдохни хоть немножко, — скажешь ему, — ведь всё-то всё равно не пе­ределаешь». Старец остановится, поднимет усталое лицо, поправит очки, посмотрит да и снова сгорбится за своим делом. «Отдохни, говорю», — в самое ухо крикнешь ему. Закивает головой отец Гавриил да и скажет, бывало: «От­дохну, отдохну, вот скоро надолго отдохну».

Последнее время, примерно за год-полтора до смерти, отец Гавриил совсем стал плохо слышать и видеть. Очки ему не помогали, помощников постоянных не давали. Помню, как он однажды прибежал в мою келию, закрыв рукою один глаз: «О кулёма, — говорил старец торопли­во, — лечишь, лечишь, да здоровое искалечишь. Скорее воды давай, промой мне глаз». Оказалось, он закапал себе в глаз не те капли, которые ему принесли для лечения, а совсем другие, отчего глаз страшно щипало.

Тогда же, наверное за год или полтора до смерти, отца Гавриила и его мастерскую перевели в другое место, более светлое, просторное. Старец с неохотой шел на новое ме­сто. Он как будто чувствовал, что ему остается совсем мало времени жить и трудиться. Через силу перебравшись, он

как-то стал еще больше болеть, часто лежал в уголочке на своей койке и не мог встать. У него держалась темпе­ратура, которая не спадала ни днем ни ночью. Редко, но я навещал старца на его новом месте. «Ну как, батюшка, здесь живется? » — спрашивал его. «Опять “импература” — ответит он тихо, — и откуда только она берется». Слово «температура» старец никогда правильно не выго­варивал, говорил «импература». Однажды, лежа на койке, тихонечко сказал мне: «Я хочу тебе оставить на память этот посох» (а посох-то был подарен ему митрополитом Крутицким Петром, когда отец Гавриил был у него то ли келейником, то ли еще кем, не знаю). Я тогда ответил, что, дескать, «ладно, батюшка, потом, ведь ты еще пожи­вешь». И еще что-то из святынь старец хотел мне отдать, но я ничего не взял. Мне просто не хотелось этим при­знавать, что старец скоро умрет. А сейчас вот жалею, что от отца Гавриила у меня ничего не осталось на память. Хотя, когда он еще был поздоровее, то сшил мне две рясы: зимнюю и осеннюю. И вот теперь, когда надеваю их, так и вспоминаю моего милого труженика, старца иеромона­ха Гавриила, которого уже нет здесь с нами, — оттрудил­ся, отмучился и ушел на вечный покой.

А теперь немного отвлечемся от прямой темы и вспом­ним несколько маленьких рассказов, характеризующих в целом богатство и широту духовной жизни.

 

***

 

Один иеромонах с амвона говорил довольно неплохую проповедь. Говорил о суеверии. Говорил он убедитель­но, душевно, живо. По окончании службы его встрети­ли две дамы и с явно преднамеренной целью спросили: «Вот вы сегодня говорили проповедь о вреде суеверия, но на чем же, скажите, построена ваша жизнь? » Батюшка не растерялся, а внушительно, но мягко, ответил: «Гора­здо лучше мое “суеверие”, нежели ваше неверие, всё-таки такое “суеверие” многим помогает в беде, а неверие беспо­мощно везде». — «Спасибо вам, — поблагодарили незна­комки. — Кажется, лучше того, что вы сказали, и сказать нельзя». Они вежливо распрощались с иеромонахом.

 

***

 

Будучи послушником Почаевской Лавры, он смертель­но заболел. Врачи немного облегчили его страдания, но сказали, что жить осталось не более двух-трех дней. «Всё кончено, — думает больной, — но как хочется пожить, по­служить, помочь чем-либо другим. О Боже мой, — взмо­лился он, — ведь Тебе всё возможно». И заплакал... Тут появился настоятель с маленьким флакончиком святого маслица. «Выпей, — сказал он ободряюще, — а мы всей братией за тебя помолимся».

Проходит три дня, братия начинают разбирать вещи, какие есть в келии, кто что успеет. «Да что вы это делаете, ведь я еще жив! » — остановил их больной. Он пролежал еще десять дней, затем встал, прошелся. Потом оделся как должно и отправился ко всенощной. Братия, увидев его, ахнули от неожиданности.

 

***

 

Юноша Григорий однажды во сне увидел, как к нему в спальню вошли две прекрасные девы. Они были одно­го роста и в одинаковой одежде. Встав около юноши, они весело и ясно смотрели на него. «Кто вы и почему так без­застенчиво вошли ко мне? » — спросил их юноша. «Мы сестры — чистота и целомудрие, — ответили они также без смущения и просто. — Будь с нами единомысленным и получишь нетленный венец от Господа». Встав с посте­ли, юноша дал обет Богу жить в девстве и чистоте.

 

***

 

В 1964 году две колхозницы попросили благочин­ного Лавры отслужить молебен о дожде. По виду они были настоящие труженицы: загорелые лица, огрубев­шие руки и рабочие платья... Бездождие, засуха — ужа­снейшее бедствие для крестьян, ведь у них малые детки, скот. Эти женщины пришли просить у Господа милости за всё свое село, район, область. Начался молебен. «Госпо­ди Боже, — молился священник, — даждь земли жажду­щей дождь благовременный». Низко опускаются головы. На дворе палит жара... «Помилуй создание Твое, Господи, ради младенцев, стариков, калек несчастных, невинных животных». Слезы, как чистые росинки, падают на пол Михеевской церковки. Люди опускаются на колени.

Вдруг где-то вдали глухо загремел гром... Среди дня небо заметно потемнело... Две крестьянки, вымокшие до нитки, но радостные и благодарные Богу, вернулись в свое село.

 

***

 

Послушник жил в маленькой хибарке, принадлежав­шей монастырю, и занимался рыбной ловлей. Мужик из соседнего села, по фамилии Мухин, ночью подкрался и поджег копну сена, что стояла рядом с хибарой. Задыха­ясь от жара и дыма, послушник проснулся, взяв икону Бо­жией Матери и прижав ее к своей груди, выскочил на ули­цу и встал между жилищем и пылающей копной... Вдруг налетел сильный ветер. Вихрь поднял пылающую копну на воздух и понес на соседнее село... Послышались крик, шум, вопль... Куда упадет горящая копна?.. Покружив­шись над селом, огненный сноп упал на дом поджигателя Мухина. Всё его имущество вместе с домом сгорело дотла.

 

***

 

Скоропостижно скончался отец семейства, оставил си­рот. Старшей из них, Параскеве, было 25 лет. На пятый день по смерти отца она неожиданно просыпается и слы­шит отцовский голос: «Паня, почему же вы меда не поста­вили на канун? » Девушка перепугалась и спряталась под одеяло. На другой день она принесла мед в церковь и ста­ла ежедневно поминать отца. Вначале он часто снился ей, потом — всё реже и реже. И однажды Параскева видит его радостным, светлым. «Папа, ну как тебе живется? » — спросила она. «Дочка, мне теперь так хорошо, так мно­го у нас стало света, и всё это по молитвам священника. Как же хорошо, дочка, иметь духовного отца».

 

***

 

Когда матушка Агафония преставилась, то ее духов­ным сестрам очень хотелось знать, в каком месте пребы­вает умершая. Они усилили молитву, старались подавать за нее милостыню. И вот видит одна из них, как мать Ага­фония сидит, окутанная холодным мраком, в темном сы­ром помещении. Вид у нее очень грустный и мрачный, во­круг какая-то жуть. «Что ты, сестра, тоскуешь? » — спро­сила она мать Агафонию. Не поднимая головы, та грустно и глухо ответила: «Не расстраивай меня, мне и так тяже­ло...» И видение прекратилось.

 

***

 

Она горячо рыдала у аналоя, выражая тем свою глубо­кую душевную муку. «Что вы так убиваетесь? » — спросил священник. «Мой муж умер скоропостижно. Несколько лет он не причащался. Умирая, сильно страдал». — «Не снит­ся он вам? » — «Снится, но очень плохо: весь он какой-то оборванный, худой, бледный, измученный. И всё жалобно что-то просит». — «О родная, — вздохнул батюшка, — ведь он просит вашей помощи. Видимо, ему там очень тяжело. Молись, подавай милостыню, ведь жаль его, очень жаль...»

 

***

 

Инокиня Аркадия, певчая тридцати восьми лет, прие­хала в Рязань на лечение. Ей удалили опухоль мозга. Она поправилась. Сходила на могилку сестры Марии, которую за год до того убили уголовники. Через три дня ночью по­дожгли крыльцо дома, в котором остановилась Аркадия. Проснулась — всё горит. В чем была, выбежала в кори­дор. Пламя охватило ее, и она упала, потеряв сознание.

Другая инокиня, которая была с ней, также вскочила, взяла икону Божией Матери и со второго этажа выпрыг­нула в окно. Порезалась о стекло и ушиблась о камень, но осталась жива.

Аркадия лежала в коридоре до десяти часов утра, все думали, что она выбежала из горящего дома. Она очну­лась, но позже в больнице скончалась. Когда ее хоронили, она лежала в гробу в монашеском облачении и в клобуке, спокойная и тихая, как ангел.

А за несколько дней до смерти к ней приходила умер­шая игумения монастыря и сказала ей, что она много хло­потала за нее и «там» приготовила ей хорошее место.

...Но вернемся к милому старцу отцу Гавриилу. Послед­ние дни он лежал в больнице-изоляторе. Температура у него не спадала. Были признаки какого-то смертельного неду­га. Но старец боролся с ним благодатными средствами: его пособоровали, часто причащали Святых Христовых Таин. Как благовонный цветок, увядал батюшка Гавриил. Многие из братий его посещали, были и из приезжего духовенства, приходили даже некоторые архиереи. Всем было жалко стар­ца, все глубоко сострадали ему и горячо молились. Но дни отца Гавриила были уже сочтены, с каждым часом он стано­вился всё слабее и слабее. Мне передали, что он очень хотел видеть меня и недоумевал: «Что это отец Тихон не придет меня проведать? » Я пришел. Батюшка лежал на спине, уз­нал меня. Тихонечко поговорили. Было очевидно, что отец Гавриил и смерти не боится. Он был совершенно спокоен и мирен. Казалось, что старец собирается куда-то в гости к родным. Душа его ощущала богатство добра, сделанного ближним в этой жизни. Се, Отрок Мой, Которого Я избрал, Возлюбленный Мой, Которому благоволит душа Моя... тро­сти надломленной не переломит и льна курящегося не угасит (Мф. 12, 18, 20; см. Ис. 42, 1-3).

Батюшка Гавриил был также возлюблен Господом за свою кротость, безмерное трудолюбие и братолюбие, за то, как он умел любить ближнего, как он его нежно це­нил. Батюшка в своей святой простоте глубоко понимал великое значение братолюбия и силу общей молитвы. Помню, как он тихо плакал от благодатного умиления, сидя в моей келии, вспоминал пение студентов нашей Ду­ховной школы. «И какие у них чистые, ангельские голо­са, — говорил батюшка, утирая слезы, — какие они счаст­ливые, эти юноши — будущие мученики за Господа».

...Некий человек путешествовал в горах. И вот он по­дошел к одному месту, где громадная скала, скатившись на дорогу, совершенно завалила проход, а кроме этой дороги, не было другого пути ни вправо ни влево. Видя, что невозможно продолжить путь, он попробовал сдви­нуть камень, чтобы сделать проход. Человек сильно уто­мился за работой, но все его усилия были тщетны. Осоз­нав это, он сел, полный горести, и сказал: «Что будет со мной, когда настанет ночь и застигнет меня тут без пищи и без крова, без всякой защиты, когда дикие звери выхо­дят на добычу? » И пока он был погружен в эти мрачные мысли, подошел другой путешественник; проделав то же, что и первый, и, будучи также не в силах сдвинуть ска­лу, он сел в молчании и опустил голову. После этого при­шли еще несколько человек, и ни один не мог сдвинуть преграду, и страх у всех был велик. Наконец один из них сказал: «Братия мои, помолимся нашему Отцу, что на не­бесах, может быть, Он возымеет к нам сострадание и по­может нам». И эти слова были всем угодны. Они помо­лились вместе. Тот, кто предложил помолиться, добавил:

«Братия, то, что никто из нас не мог сделать в одиночку, кто знает, не сделаем ли мы это сообща». Поднялись и все вместе начали толкать скалу. Вскоре она поддалась, сдви­нулась, и люди продолжили свой путь с миром...

Смерть, как страшная скала, неожиданно встает на пути человека, заваливает дорогу, и, кажется, больше уже неку­да идти. Жизнь замирает, страх беспомощности овладевает сознанием. Братие, помолимся Господу, Он поможет душе очистить путь... Об отце Гаврииле молилась вся братия Лавры, все студенты, молились и простые люди.

Грозная, мрачная, непроницаемая скала смерти пода­лась, сдвинулась и открыла дальнейший путь к надзвездно­му светлому миру. Да, можно с уверенностью сказать, что если Господь в свое время избавил русского воина Гавриила от земного плена и вызволил его, хотя и ко многотрудной, но светлой монашеской жизни, то теперь Он же, Милосердный, и по молитвам Сергия Преподобного, избавил Христова во­ина от плена духовного, от врагов невидимых и открыл ему путь к необъятным небесным мирам вечной жизни.

Когда в последний раз я посетил батюшку Гавриила, то он уже меня, кажется, не узнавал. Лежал недвижим, с по­луоткрытыми слезящимися глазами, уста были открыты и судорожно вдыхали воздух. Видно было, что старца то­мит предсмертный жар (температура держалась до кон­ца). Рядом стоял стаканчик со святой водой. Я всё время брал ложечкой водичку и смачивал умирающему воспа­ленный язык. Отец Гавриил слабо глотал эту святую во­дичку, и слышно было, как она клокотала в горле старца и уходила внутрь. Намочив святой водичкой носовой пла­ток, я клал его на горячую голову батюшки. Он на всё это совершенно не реагировал, но видно было, что труженик Божий внутренне сильно страдает.

Хотелось очень помочь чем-либо батюшке, но увы! Кто из людей может облегчить страдание души в этот страшный час? Только живая уверенность, что это второе рождение угодника Божия в новую жизнь, твердила душе, что страдание кончится, и очень скоро, радостью духов­ной свободы, выходом души из бренного тела и легким ее взлетом в горнюю высь.

Послушание звало меня на свое дело, и когда я снова при­шел к батюшке, то уже для того, чтобы на длинных белых по­лотенцах нести гроб с его телом в последнее место покоя. Сам не знаю, как и выразить те чувства. Но жаль было, что такие добрые люди — соль земли и свет мира (Мф. 5, 13, 14) — уходят от нас. Ну а мы-то с кем останемся? Что же будет с нами — такими плохими странниками? И теперь вот не­прошеная слеза падает на рукопись... Как же мы-то?

Я верю, что родную могилку отца Гавриила посе­тит Христос! Он придет на нее, как тогда к гробу Лазаря (см. Ин. 11, 38-43), чтобы властно сказать: «Мой верный труженик и друг, ты много потрудился на благо ближне­го, много потерпел, поплакал, настал час и твоего восста­ния, тебя ждет новая светлая жизнь, небесная райская ра­дость, встань из гроба твоего и гряди вон! »

 

СТРЕМЛЕНИЕ К ПРЕКРАСНОМУ

 

⇐ Предыдущая24252627282930313233Следующая ⇒

Поделиться: