ПРИЛОЖЕНИЯ К ТЕМЕ № 2 «ПРОИСХОЖДЕНИЕ ЯЗЫКА. ЗАКОНОМЕРНОСТИ ИСТОРИЧЕСКОГО РАЗВИТИЯ ЯЗЫКОВ»

Е.В. М А Е В С К И Й

Евгений Викторович Маевский (род. в 1944 г.) – кандидат филологических наук, прозаик, японовед, переводчик. Автор научных работ по лингвистике.

LINGUA UNIVERSALIS или

ПОУЧИТЕЛЬНАЯ ИСТОРИЯ ОДНОЙ ПОПЫТКИ

УСОВЕРШЕНСТВОВАТЬ ПРИРОДУ

Этой идее почти четыре столетия, но она поразительно живуча. Казалось бы, времена для нее малоподходящие: какой уж тут всеобщий язык, когда в самых разных уголках мира то и дело распадаются федерации, отлагаются автономии и провозглашаются суверенитеты, когда то здесь, то там вдруг разгораются тлеющие угли национальной розни и поднимается волна безудержно агрессивного утверждения чьей-нибудь этнической самобытности. Но, видите ли, та lingua universalis, тот всеобщий язык, о котором мы здесь заводим разговор – это ведь не язык той или иной империи, того или иного империализма, будь то Древний Рим, гитле-ровский рейх или, скажем, сталинская Русь. Это светлая, чистая, благородная мечта: не просто всеобщий или международный, а именно искусственный международный язык, устроенный более разумно, чем языки естественные, а потому никем насильственно не насаждаемый – наоборот, повсеместно распространяющийся сам собой в силу того, что он лучше всех прочих.

Мечта, надо признать, завораживающая. Кого она только не захватила: от императрицы Екатерины II до художника Жана Эффеля. Одних лишь проектов такого языка известно не менее тысячи (если включить в это число около 700 зарегистрированных вариантов эспе -ранто), а уж энтузиастов из разных стран, находящих удовольствие в общении на эсперанто, интерлингве и других, не столь распространенных искусственных языках, насчитываются десятки и сотни тысяч. Это одна из утопий, прошедших все стадии развития: от кабинетного проектирования к массовому движению, от эйфории первых опытов к трудностям полно-масштабной реализации – вплоть до разочарованной усталости, когда всё уже есть, но всё это не то и не так, как хотелось, а мир между тем уже давно шагает по совсем другой дороге.

Чем-то они ужасно трогательны, эти доныне попадающиеся, а некогда весьма многочисленные чудаки-идеалисты, выкраивающие и примеряющие корни и аффиксы, придумывающие небывалые слова для обычных вещей в твердой уверенности, что разработанный ими проект будет лучше всех прежних проектов, что они наконец-то найдут решение проблемы. " Часто их сравнивают с искателями философского камня или конструкторами веч-ного двигателя. Но, по-моему, они больше похожи на ранних радиолюбителей, – помните? – тех, с громоздкими самодельными катушками-соленоидами, с «кошачьими усиками» кри-сталллических детекторов. Ведь в отличие от идеи вечного двигателя их идея осуществима. Создать искусственный язык можно, можно и ввести его в обращение. Другой вопрос: приведет ли это к счастью, тем более всеобщему и скорому? Радио, как известно, ни к чему такому не привело. Но они, изобретатели, искренне убеждены: вот придумать бы еще столь-ко-то полезных суффиксов, и тогда уж... Они нисколько не сомневаются, что «всеобщий язык был бы всеобщим благодеянием и сильно способствовал бы единению и братству народов (так сказано в резолюции одного из конгрессов I Интернационала). Заметьте: не еди-нение народов повлекло бы за собой единство языка, а наоборот – сначала единый язык, только потом благодаря ему единение. Они, энтузиасты, полны жюль-верновского опти-мизма и бескорыстной готовности служить человечеству, причем бескорыстие тут самое неподдельное: лингвопроектирование не из тех занятий, что приносят богатство и власть. Нет, они положительно славные люди... Вы только взгляните, какие щемяще безыскусные стихи предпослал своему учебнику языка волапюк некто Дмитрий Чернушенко (было это в 1891 году):

Не злобная корысть меня тревожит

В превратной жизни ночь и день,

Но что истинно всех может

Поднять на высшую ступень.

В поисках истинных имен

Если система символов изобретается, а не принимается как данность, то ее можно сделать похожей по строению на ту действительность, которую она отображает. Структура скорояза (Speedtalk) была свободна от скрытых пороков английского языка: Новые Люди сделали все возможное, чтобы приблизить ее к структуре действительности.

Роберт Хайнлайн. «Бездна» (1949)

Лексика была сконструирована так, чтобы точно, а зачастую и весьма тонко выразить любое дозволенное значение, (...) а кроме того, отсечь все остальные значения, равно как и возможности прийти к ним окольными путями. (...) Выразить неортодоксальное мнение сколько-нибудь общего характера новояз (Newspeak) практически не позволял.

Джордж Оруэлл. «1984» (1949)

Идея искусственного языка завладела умами в начале XVII столетия – в один из тех периодов истории Европы, которые были отмечены особой напряженностью духовного поиска и умственной жизни. «Все жаждали обновления, золотого века, Эльдорадо духа, – пишет об этом времени Умберто Эко. – Одни корпели над магическими текстами, другие трудились в кузницах, плавя металлы, третьи стремились подчинить себе звезды, а иные изобретали тайные алфавиты и универсальные языки».

Философы новой эпохи продолжали дело, начатое философами древности, поиск «истинных имен» вещей. Фрэнсис Бэкон, по-видимому, первым выдвинул идею « философ- ской грамматики », некоей новой науки, призванной создать «вполне прекрасный язык, при помощи которого выражались, бы должным образом мысли и переживания». Чуть позже эту мысль подхватил Рене Декарт. Известно его письмо от 20 ноября 1629 года, в котором обсуждается возможность искусственного создания « рационального языка » со строго единообразным «спряжением, склонением и построением слов». Характерно, что эта система виделась ему не столько как средство общения, сколько как способ «методического расположения всех мыслеидей, подобно методически установленному порядку естественного ряда чисел». «Я считаю, – писал Декарт, – что такой язык возможен и что можно установить науку, от которой он зависит; с его помощью крестьяне смогут судить о сущности вещей лучше, чем это делают иные философы. Но не надейтесь, – добавлял он, – когда-либо узреть его: это предполагает великие перемены в порядке, вещей»!

Как известно, знаки естественного языка принципиально произвольны; американцы называют хлеб бредом (bread), а Бога гадом (God), но сердиться на них за это не стоит, тем более что с их точки зрения русские, желая сказать «хорошо», говорят «жуткое зрелище» (horrorshow). Звуковое сходство слов «роза» и «рожа» вовсе не означает, что столь же сход-ны обозначаемые ими предметы; с другой стороны, роза и пион похожи, а слово «роза» и слово «пион» – не очень! Между звучанием слов и их значением в естественных языках нет никакой необходимой связи; в корневых (непроизводных) словах звучание не отражает се-мантику вообще, в производных словах – отражает, как правило, лишь отчасти: почему, на-пример, золовка – это лицо, шумовка – орудие, а тусовка – действие? И при чем тут зола или шум? (Для интересующихся: абсолютно ни при чем.) И существуют ли какие-нибудь тусы, коль скоро у людей в обычае тусоваться? Знаки же «философского языка», то есть имена «истинные», врожденные, по Платону, от природы, а не данные «законом и обычаем», должны были бы самой своей формой отвечать свойствам обозначаемых вещей. В частности, сходные вещи следовало бы называть сходными словами. Лучше всего было бы представить все многообразие понятий, отображающих различные вещи, в виде различных сочетаний нескольких немногочисленных элементарных идей – как теперь часто говорят, семантических примитивов, подобно тому как все многообразие слов любого языка складывается из ограниченного числа фонем. Обозначим каждый «атом значения» своим «атомом звучания», и глубинная смысловая структура любого слова проявится с полной наглядностью. Смысл и звук сольются воедино: едва услышав, уже понимаешь; едва подумав, уже знаешь, как сказать. Современники Декарта приступили к практической реализации этой теоретической программы с бестрепетной деловитостью Века Разума: слово перестало быть для них божественной данностью и сделалось, как и весь вещественный мир, объектом преобразовательской деятельности Человека. Похоже, что британцы раньше других взялись ответить на этот вызов делом, не ожидая особых «перемен в порядке вещей». В 1661 году публикуется проект шотландского учителя Джорджа Дальгарно, в 1668-м – весьма похожий на него проект английского епископа Джона Уилкинза. Уилкинз разделил континуум понятий на 40 родов: общение, мир, травы, металлы, болезни... Каждый из родов подразделялся далее на 10 видов, а каждый вид на 10 подвидов, что давало в итоге уже 4000 единиц классификации; автор проекта полагал, что этого, достаточно.

Каждому роду, виду, подвиду сопоставлялась определенная комбинация абстрактных графических символов. Иероглифы Уилкинза произвольны и причудливы, но употребляются вполне последовательно. Кроме того, каждому роду присваивалось буквенно-звуковое обо-значение из двух литер: например, «стихии» обозначались буквосочетанием De, «деревья» – буквосочетанием Gо, «манеры» – буквосочетанием Те, и так далее. Виды указывались по-средством добавления к этим двум буквам еще одной, непременно согласной, из числа десяти предназначенных для этой позиции. Так, если «стихия» вообще – это Dе, то «огонь» – Deb, «воздух» – Ded, «вода» – Deg, «земля» – Dep. Для указания на подвид добавлялась гласная: вид «вода» включал подвиды «облако» – Dega, «дождь» – Dege, «иней» – Degi и т. п. Так как в латинском алфавите гласных букв для этой рубрикации не хватало, пришлось добавить еще и строчные греческие. Не правда ли, в этом есть что-то странно знакомое? Ну, конечно же: перед нами прообраз классификаций, используемых в наши дни в библиотечных каталогах.

Строго говоря, в проектах Дальгарно и Уилкинза еще не достигнуто полное соответствие между «атомами звучания» и «атомами значения» – хотя бы потому, что одна и та же буква в разных позициях (например, гласная в первом слоге и во втором) передает совершенно разные смыслы. Но уже в какой-то мере удалось добиться того, чтобы семантически далекие понятия имели несходную фонетическую репрезентацию, семантически близкие – сходную: Dega, Dege, Degi – все это разные виды воды. Некоторые лингвопроекты XX столетия продвинулись по этому пути значительно дальше.

На протяжении всего XVII, а затем и XVIII века философские языки множились и совершенствовались. Интерес к ним пробуждался вновь и вновь – особенно среди людей того склада ума, который мы теперь назвали бы физико-математическим. Над проектом такого языка работал Ньютон – правда, не в зрелые годы, а в студенческие. В самый разгар Великой французской революции конструированием философского языка занялся Ампер; он даже написал на нем несколько стихотворений. Впрочем, тогда он еще не был великим физиком, ему едва успело исполниться восемнадцать лет. Появляются подобные проекты и в наши дни. Англо-американские Suma (1957) и Loglan (1966), японские ВАВМ (1960) и LoCoS (1973) – всё это звучит очень современно, почти как Алгол и Фортран, но это вовсе не прозаические языки программирования, а самые настоящие философские грам-матики в духе тех столетий, когда каждый рыцарь знания, не ведая сомнения и страха, готов был приступить к созданию собственной Теории Всего с присовокуплениемуниверсальных символов на все века для всех народов и племен. У нас в России тоже были такие проекты, хотя и не столь академически респектабельные – например, « звёздный язык » Велимира Хлебникова: «Слова, начатые одной и той же согласной, объединяются одним и тем же понятием (...) Ч значит оболочка (...) Пэ – двигающее начало и сила».

Если философских языков так много, то почему же этим богатством никто не поль-зуется?

К сожалению, пользоваться им очень неудобно. Языкам такой структуры трудно обучаться. Хуже того: на них трудно общаться.

Поскольку слова искусственного языка не похожи ни на что знакомое, они с трудом запоминаются. Вы помните, что такое Deb? Наверняка не помните. Это «огонь» на языке епископа Уялкинза, а ведь этот пример приводился всего несколькими абзацами выше. Философский язык с точки зрения новичка ничем не отличается от любого иностранного: ему нужно учиться. А так как на нем практически никто не говорит, то еще задумаешься: стоит ли.

А как же словообразовательная прозрачность, наглядная делимость на «атомы значения» – разве это не решающее достоинство? Ведь нельзя утверждать, что слова философского языка ни на что не похожи: они похожи на самоё реальность. Языки этого типа специально конструируются так, чтобы «слова были подобием мира», так, что в самих «речениях есть опись хода дел» (пользуюсь выражениями Хлебникова). Разве это не помогает? Оказывается, не помогает. Вернее, помогает, но мало. Гораздо меньше, чем обещают умозрительные рассуждения.

Бэкон и Декарт, Дальгарно и Уилкинз видели в своих философских языках прежде всего орудие познания. Им хотелось помочь «крестьянам судить о сущности вещей». Дальгарно с учительским занудством подсказывал крестьянину: лошадь – Nyku, осел – Nyke, мул – Nyki, стало быть, это всё четвероногие (Nyk). составляющие одну из разновидностей животных (Ny), которые, в свою очередь, относятся к числу живых существу (N). Крестьянин почтительно принимал это к сведению, но в глубине души не без оснований полагал, что уж о скотном-то дворе он и так судит «лучше иных философов», а вот называть такую разную скотину такими похожими, едва различимыми именами как-то несподручно. Для прагматика крестьянина речь – в первую очередь средство общения, а не познания. В устройстве своего нехитрого сельского мира он давно разобрался без всяких философских языков...

Основная функция естественного языка – коммуникативная, и структура его в ходе развития приспосабливается к выполнению этой функции – приспосабливается более или менее неосознаваемо для говорящих, но зато с такой эффективностью, которой вряд ли уда-лось бы добиться при помощи сознательных усилий. Ибо в процессе этого приспособления природа учитывает и примиряет великое множество разнонаправленно действующих сил, многие из которых просто неведомы нам, либо не поддаются нашему контролю. Результаты этой автоматической согласовательной деятельности всегда компромиссны. Обнаруживая в структуре языка различные «несовершенства», мы часто не понимаем, что это лишь плата за усовершенствование (тоже, конечно, относительное) чего-то другого. Так, досадная нерегулярность словоизменения и словообразования во многих случаях объясняется тенденцией к краткости выражения – попросту говоря, экономией усилий. Конечно, иностранцу нелегко усвоить, что сын должен исполнять сынОВний долг, а дочь – дочЕРний. Но дело в том, что в языке наших далеких предков слова «сын» и «дочь» были не такие короткие, они звучали несколько похоже на «сыноу» и «дочер», что делало производные формы совершенно логичными. Естественная эволюция языка укоротила эти слова, но выигрыш в краткости обернулся проигрышем в регулярности.

Требование, чтобы «слова были подобием мира», выполняется в естественном языке тоже не в полную меру, а ровно до того предела, за которым это стало бы помехой выпол-нению других требований, – например, пока это не мешает языку гибко адаптироваться к постоянно меняющимся условиям и содержанию коммуникации. На практике компро-миссное решение лингвоэволюции выглядит так: у наиболее крупных языковых единиц семантика вполне определенна, но чем мельче единица, тем более расплывчато ее значение. Понятно, что такое теплица, орлица, землица, но что такое -ица? Суффикс места, суффикс женского пола, ласкательный суффикс? Или все это сразу вместе: что-то такое «уютно-женственно-нежное»? И совсем уж бессмысленно спрашивать, какова семантика звука Ц.

Именно диффузный, неспециализированный характер языковых знаков, именно воз-можность достраивать, домысливать их смысл применительно к каждой конкретной ситу-ации общения и делает естественный язык универсально применимым, позволяет говорить на нем о чем угодно, в том числе и о таких вещах, о которых еще никто никогда не говорил. «Философскому языку» такая гибкость недоступна. Он пригоден не для любых бесед, а лишь для изложения Единственно Верного Учения.

Принципы построения «философского языка» с успехом используются в специальных знаковых системах, отображающих те или иные узкие предметные области. Например, в физико-математической нотации. Символ т и понятие массы, символ v и понятие скорости – это яркий пример взаимно-однозначного соответствия «атомов звучания» (вернее, написания) и «атомов значения». Не случайно основы этой нотации складывались как раз в ту эпоху, когда Дальгарно и Уилкинз работали над своими искусственными лексиконами. Такое соответствие оказывается возможным благодаря тому, что содержание подобных узких областей знания относительно отчетливо и неизменно, оно определяется более или менее очевидным и устойчивым общественным договором.

Совсем иное дело мир в целом – и язык, призванный его описывать. Только что на этом языке говорили о чем-то одном – и вот уже ведут разговор на совсем другую тему. Более того: картина мира может быть разной у разных людей и существенно меняется от эпохи к эпохе, а от языка требуется, чтобы он оставался хотя бы отчасти общепонятным. «Философский язык» жестко привязан к определенной классификации мира, но ведь «не существует классификации мира, – заметил X.Л. Борхес, – которая не была бы произвольной и проблематичной. Причина весьма проста: мы не знаем, что такое мир».

Тогда уж лучше не «философский», а обыкновенный язык с его семантически-диф-фузными знаками.

Если все-таки не пожалеть усилий и ввести какой-нибудь язык «философского» строения в повседневный обиход, то с течением времени он изменится, перестанет быть «философским» и превратится в естественный – со всеми неизбежными компромиссными неудобствами этого последнего.

Если же ценой совсем уж громадных усилий постоянно поддерживать в этом языке его «философские» качества, то он будет не столько помогать мышлению, сколько тормозить его, насильно загоняя мысль в заранее заданную схему. Что-то в этом роде демонстрируют все идеократические режимы. Читайте Оруэлла.

Как живой, только лучше

Вы часто жалуетесь на препятствия, которые ставят успехам просвещения множественность и несовершенство языков. И вот язык в высшей степени правильный и простой, все слова которого пишутся, как говорятся, и произносятся, как пишутся. Правила этого языка немногочисленны и не имеют никаких исключений, все слова, правильно образо-ванные из небольшого числа корней, имеют совершенно определенное значение, грамматика и словарь так просты, что они содержатся в этой маленькой книге, и изучение этого языка так легко, что любой человек может научиться ему в четыре-пять месяцев.

Этьен Каабе. «Путешествие в Икарию» (1840)

Хорошо: пусть не философский язык, пусть просто международный. С течением вре-мени содержание идеи Искусственного Всеобщего Языка постепенно, но неуклонно изменяется. По мере того как кабинетные опыты по электричеству и магнетизму пролагают дорогу электродвигателю и телеграфу, чаемая lingua universalis все реже воспринимается как инструмент философии, все чаще – как орудие политики и коммерции. Ее изобретатели начинают руководствоваться не столько потребностью представить в удобной знаковой форме ту или иную теоретическую картину мира, сколько желанием «наконец-то» дать народам удобное, общедоступное средство практического межнационального общения.

Неудивительно, что от проекта к проекту Всеобщий Язык становится все менее искусственным.

Ранние искусственные языки, точнее, лингвопроекты чаще всего подчеркнуто не похожи на какие бы то ни было живые наречия. В семнадцатом, восемнадцатом, да еще и в девятнадцатом столетиях многим казалось, что раз уж изобретать новый язык и вводить его в употребление, то следует вообще отрешиться от звуковой материи человеческой речи. Возможно, какую-то роль сыграло здесь то распространенное мнение, что жест и рисунок по природе нагляднее слова (что, в общем, верно); стоит также вспомнить, что в XVII – XVIII вв. в Европе постепенно начали знакомиться с китайскими иероглифами, которым припи-сывалась непосредственная, как у рисунка, понятность (что совершенно ошибочно). Но всё же главное, вероятно, в том духе времени, который обязывал носить парик и предписывал ценить регулярный сад выше натурального ландшафта. Привычное, природное казалось заведомо ничтожным, слабым, жалким. Усомнившись в Боге, человек эпохи Разума и Про-гресса уверовал в Машину, перенеся на нее оставшиеся без носителя атрибуты совершенства и всемогущества. Тем более что поначалу никаких машин не было, изобретение их только ожидалось, и ничто не мешало возлагать на них самые радужные надежды.

Так или иначе, многие искусственные языки намеренно конструировались не в звуковой форме, а в виде пазиграфии, то есть «всеобщего письма», часто пиктографического, и не имели никакой иной формы, кроме письменной. Как-то само собой подразумевалось, что главной областью их применения будет академическая переписка (сразу приходят на ум чудаки ученые из современных мультфильмов и комиксов, ведущие напряженный диалог без единого слова, исписывая формулами огромные классные доски). А в первой половине ХIХ в. француз Жан Франсуа Сюдр разработал музыкальный язык сольресоль, элементарными единицами которого служили семь нот; впрочем, смотря по обстоятельствам, их можно было заменять семью цветами радуги, сигнальными флажками или цифрами, а уж на самый худой конец просто произносить названия нот. Попробуйте спеть: дореми – день, дорефа – неделя, доресоль – месяц, дореля – год, дореси – столетие. (У вас, надеюсь, абсолютный стух? Си – да, до – нет).

Постепенно, однако, изобретательство в этой сфере приобретало более практические очертания. Во второй половине XIX в. интерлингвистика не то чтобы утратила по природе присущий ей элемент высокого безумия, но сделалась более зрелой и сдержанной. Ко-смоглогы – этим жутковатым для русского уха словечком одно время называли себя изо-бретатели всеобщего языка – стали склоняться к тому, что такой язык должен быть не априорным (попросту говоря, придуманным), а апостериорным, то есть извлеченным из натурального, уже существующего материала. Только этот материал нужно подвергнуть обработке: ввести строгую регулярность и единообразие.

Действительно, какую бы естественно сложившуюся языковую систему ни взять, в ней непременно обнаружатся те или иные отступления от здравого смысла, возможно, поддающиеся историческому объяснению, но с точки зрения современности утратившие всякое рациональное оправдание. Почему «клясть» – «кляНём», а «красть» – «краДём»? Почему в Лондоне живут лондонЦЫ, в Париже парижАНЕ, а в Москве москвИЧИ? И каково затверживать всё это коренным лондонцам или парижанам, решившим научиться русскому?

Но если язык создается заново, искусственным путем, то ничто не мешает с самого начала строить его на основе очень простой и строгой системы правил, где не будет никакой «исторической накипи» – нерегулярности, раздражающей своим алогизмом. Тогда можно рассчитывать, что язык этот будет нетруден для освоения, доступен без больших усилий – «демократичен по построению», как выразился в начале века советский эсперантист Э. Дрезен. Первый, классический учебник эсперанто содержал всего 16 правил. «У этого бес-цветного языка, выдуманного варшавским зубным врачом Заменгофом, – писал Константин Паустовский в «Повести о жизни», – было только то достоинство, что он был легок». Пропагандисты эсперанто часто цитируют слова Льва Толстого из письма к воронежским эсперантистам от 27 апреля 1894 года: «...Получив лет шесть тому назад эсперантскую грамматику, (...) я после не более двух часов занятий был в состоянии если не писать, то свободно читать на этом языке».

Первой получившей широкое признание попыткой склеить искусственную языковую систему из реальных элементов естественных языков стал волапюк (1879). Его создатель, баварский католический священник И.М. Шлейер, пользовался и немецкой, и французской, и латинской лексикой, но большинство корней волапюка английского происхождения. Впрочем, эти непридуманные корни были втиснуты в совершенно искусственную грам-матику и жестоко исковерканы. Грамматика требовала, чтобы корни непременно начинались и оканчивались на согласный звук, поэтому «аппетит» превратился в pö tit, а «академия» в kadem. Корни предпочитались односложные, поэтому латинское matrimonium (супружество) преобразилось в mat, английское knowledge (знание) – в nol. Звук r «ввиду трудности его произношения для китайцев, стариков и детей» почти везде был заменен на l, поэтому вместо английского или французского crime (преступление) возникло klim, вместо анг-лийского proof или французского preuve (доказательство) – blö f. Само слово volapü k сложено из корня vol! (мир, от английского world) с окончанием родительного падежа (а) и корня pü k (речь, от английского speak), так что это просто-напросто «мирояз». Несмотря на принцип апостериорности, тексты на волапюке звучат как марсианская речь из плохих фантастических боевиков: Fat obsik (читается «обзú к»), kel binom in sü m (Отче наш, иже еси на небеси).

Шлейер разрабатывал свой проект в твердом убеждении, что это и есть будущий единый и единственный язык человечества, но его последователи (в первое время на удивление многочисленнее) отводили волапюку более скромную роль «международного языка торговли и практических сношений». На деле не получилось и этого. С наступлением XXв. детище Шлейера тихо угасло, а его малоизящное название осталось нам на память синонимом тарабарщины, да еще фамилией комического персонажа в оперетте «Сильва» – мадам Воляпюк.

Создавая знаменитый эсперанто (1887), Людвиг Лазарь Заменгоф, должно быть, учитывал опыт Шлейера и старался не повторять его ошибок, ибо язык Заменгофа гораздо более (если воспользоваться принятым в интерлингвистике термином) натуралистичен. Это, по выражению Паустовского, шелуха, отвеянная от всех наречий мира: не только корни, но и многие аффиксы в нем заимствованы без существенных изменений из различных европейских языков, и вся структура слова в эсперанто знакомая, европейская, естественная». Но лишь в известных пределах. Эсперантское словообразование настолько стеснено рамками непременной регулярности и единообразия, что из знакомых морфем по знакомым словообразовательным моделям то и дело строятся совершенно непривычные слова: например, censuristo (цензор), korektisto (корректор), guvernisto (гувернер). Целиком изобретены Заменгофом такие слова, как gladilo (утюг) и plugilo (соха), а также kolorilo (краска), sonorilo (колокол), direktilo (руль). Корневых, непроизводных слов в проекте Заменгофа всего около 900 – гораздо меньше, чем в любом естественном языке. Подра-зумевалось, что из этих корневых слов с помощью немногочисленных словообразовательных аффиксов со строгой регулярностью будут производиться все остальные единицы лексикона. В русском языке слова «мать», «жена», «дочь» – корневые, в эсперанто – чтобы запоминать поменьше корней – они производные: patrino (мать) от patro (отец), edzino (жена) от edzo (муж), filino (дочь) от filo (сын). Негодуйте, феминисты, радуйтесь, эсперантисты-новички.

Что же до словоизменения, то оно в этом языке почти такое же априорное, как в волапюке. Поэтому не следует думать, что тот, кто знает два-три европейских языка, сможет читать на эсперанто без подготовки. Что, например, означает фраза: Kiel belaj, kiel freŝ aj estis la rozoj? Думаю, что читатель все-таки догадается, но наверняка не сразу: «Как хороши, как свежи были розы...»

Заменгоф опубликовал свой учебник 1887 года под псевдонимом, которому суждено было стать названием самого языка: Д-р Эсперанто, то есть Надеющийся. Если чьи-то надежды в интерлингвистике и сбылись, то именно его: лингвопроект Заменгофа быстро завоевал популярность и сделался более чем просто проектом. В наши дни из всех искусственных международных языков один лишь эсперанто насчитывает более миллиона говорящих, один лишь он располагает внушительным корпусом литературных произведений, в том числе оригинальных, и, видимо, только ему выпало стать для многих людей не вторым, а первым, родным языком: когда муж и жена – эсперантисты из разных стран, то их дети часто именно на эсперанто и произносят свои первые слова.

Но вот беда: лучшее – враг хорошего. На рубеже веков появляется множество новых проектов, частью призванных усовершенствовать эсперанто (как, например, язык идо, само название которого на эсперанто означает «потомок»), частью же совершенно новых, в большинстве своем еще более «натуралистичных». Так, в 1903 году итальянский математик Дж. Пеано выступает с проектом Latino sine flexione – «латынь без окончаний» (более поздний вариант этого языка получил наименование Interlingua ). Еще одна «интерлингва», довольно похожая, была разработана в США в середине века. Вот образчик текста на языке Пеано: Interlingua non habe grammatica. Omni homo pote lege et scribe Interlingua cum auxilio de solo vocabulario. Не правда ли, в этом отрывке не так уж трудно сориентироваться? Каждый ведь знает «довольно по-латыне, чтоб эпиграфы разбирать». Вы, несомненно, уже всё поняли: «Интерлингва не имеет грамматики. Каждый человек может читать и писать на интерлингве с помощью одного лишь лексикона».

Языки такого типа уступают эсперанто в регулярности, но зато их слова у всех на слуху. Вот, например, прилагательные (в американской интерлингве): francESE – французский, nationAL – национальный, heroIC – героический. Может быть, это и неудобно, что у них разные суффиксы (в эсперанто соответствующие слова оканчиваются одинаково: francA, naciA, heroA. Но ведь именно в такой или похожей форме эти слова уже знакомы всем, кто знает один-два западноевропейских языка, между тем как эсперантские прилагательные надо еще специально запоминать.

Что же получается: начали с «философски» сконструированных, но непрактичных априорных лексиконов и грамматик, а пришли к апостериорным, даже «натуралистическим», малоотличимым от естественных, почти со всеми традиционными несообразностями этих последних. Так стоило ли огород городить? Может быть, лучше позаботиться о том, чтобы повсеместно было как следует налажено преподавание таких действительно международных языков, как английский?

Уроки утопии

К тому времени появилось еще пять или шесть универсальных языков, которые должны были прийти на смену вавилонскому столпотворению и дать всему миру единый общий язык; было много споров о том, какой из этих универсальных языков наиболее удобен для изучения, наиболее благозвучен и наиболее универсален. В конечном счете получилось, что в каждой стране пропагандировали свой собственный универсальный язык.

Карел Чапек. «Война с саламандрами»

Похоже, что больше всего соперников появилось у эсперанто в первые полтора десятилетия нашего века. О belle é poqueинтерлингвистики, о art nouveau лингвопроектирования, о названия языков-призраков, звучащие как имена потусторонних стран из символистской прозы. (А может быть, как названия патентованных препаратов или товариществ с огра-ниченной ответственностью? )

Окциденталь. Романаль. Новиаль. Идиом неутраль. Эксельсиоро. Эуроленго. Эуропео. Эуропан. Интерглосса. Интерлингва. Унилингва. Идо. Антидо. Эспидо. Мезвойо. Монарио. Глобако. Перио. Непо. Нео. Улла. Утоки. Уропи.

Странное, однако, дело: при всей рекламной броскости наименований почти все эти проекты удручают своей гипертрофированной рациональностью, оставляющей впечатление чего-то скорее наводящего уныние и тоску, нежели прекрасного или романтического. Трудно отделаться от мысли, что их авторы стремились в сфере языка к тому же самому, чего добивались в сфере зодчества многие их современники – архитекторы первых десятилетий нашего века, призывавшие (из самых лучших побуждений) к уничтожению исторически сложившейся городской застройки и увлеченно проектировавшие рационалистические «солнечные» и «голубые» города. Теперь-то мы знаем, как называются эти города, когда они, наконец, воплощены в материале: фавелы и хрущобы.

«Утоки», «Уропи»... Вот оно, ключевое слово, странным образом (надо думать, случайно) проглянувшее сквозь последние два названия: утопия. «Космоглоты» в массе своей – типичные носители утопического сознания. Мир, как он есть, утописта решительно не удовлетворяет. Поэтому он старается построить внутри этого плохого мира другой, особый, как бы выгороженный мир, пусть маленький, в некотором роде даже игрушечный, зато хороший, и жить в этом выгороженном мире если уж не постоянно, так хоть по выходным. Старым, плохим миром утопист брезгует, искать в нем что-либо хорошее отказывается, терпеливо обустраивать его – и не подумает.

Существует глубокое внутреннее родство между интерлингвистической утопией (нашедшей наиболее яркое воплощение в эсперантистском движении) и утопией социальной (в классическом варианте – социалистической). Не случайно ведь эсперантистское движение быстро приобрело социалистическую окраску. «В последнее время, – писал Э. Дрезен в 1925 г., – в России эсперанто стали называть языком пролетариата, а за границей сплошь и рядом репрессии противного класса мотивируются тем, что это большевистский язык». В СССР эсперан-тистское движение поначалу официально поддерживалось как антибуржуазное и лишь позже, в эпоху великих репрессий, подверглось разгрому (Сталин, распростившись с идео-логемой мировой революции и приступив ко всемерному укреплению своей «отдельно взятой» империи, расценил это движение как антиимперское).

На самом деле интерлингвисты-космоглоты безобидны. Их ряды всегда были чрезвычайно пестры, о какой-либо монолитной политической ангажированности тут и говорить не приходится. Есть лишь некоторое общее умонастроение, установка – впрочем, довольно отчетливая. Пусть кто хочет бережет то, что есть, пусть кто-то другой пользуется достоин-ствами и мирится с недостатками того, что случайно (случайно ли? – Е.М.) сложилось. А мы отринем. Отречемся, отряхнем прах с ног и радостно сбросим с себя ответственность за всё, не нами созданное.

Имманентный утопизм интерлингвистики очень верно почувствовала американская писательница Урсула Ле Гуин: ее роман «Обездоленные», одновременно (бывает же такое чудо) и утопический, и тонкий, описывает колонию анархистов на суровой чужой планете, своего рода киббуц или фаланстер планетарного масштаба, и разговаривают ее колонисты на искусственном языке, в котором выражаются одним и тем же словом понятия «работать» и «играть», не существует местоимений «мой», «твой» и на первом месте по употре-бительности стоят два фундаментальных глагола: с хорошим значением – «делиться» и с плохим – «проявлять эгоизм». Между прочим, у этого языка любопытное, явно славянского корня, название: Ргаую. Сразу вспоминается эсперантское слово ргауа, означающее «пра-вый» (не в смысле «правых сил», а в смысле «правого дела»).

⇐ Предыдущая 1 2 3 456 7 8 9 10 Следующая ⇒