Рабство - не изжитое и утвердившееся в новых формах.

⇐ ПредыдущаяСтр 11 из 15Следующая ⇒

К началу 900-х годов Л.Н.Толстой почувствовал потребность подвести итоги своего более чем 15-летнего изучения «рабочего вопроса» в России. Писатель накопил наблюдения, побывав на металлургическом, цементном и химическом заводах, познакомившись с условиями труда работниц фабрики шёлковых изделий в Москве.

На глазах Толстого развивалась крупная капиталистическая промышленность в Москве, вблизи Хамовнического переулка, где жил Толстой, и Косой Горе, рядом с Ясной Поляной. Вид обкладывающих родную усадьбу со всех сторон сомнительных «прелестей» буржуазной цивилизации вызывал у него глубокие и невесёлые размышления, отразившиеся в Дневнике. Вот запись от 5 мая 1896 года:

«Нынче ехал мимо Гиля[294], думал: с малым капиталом невыгодно никакое предприятие. Чем больше капитал, тем выгоднее: меньше расходов. Но из этого никак не следует, чтобы, по Марксу, капитализм привёл к социализму. Пожалуй, он и приведёт, но только к насильственному. Рабочие будут вынуждены работать вместе и работать будут меньше, и плата будет больше, но будет то же рабство. Надо, чтобы люди свободно работали сообща, выучились работать друг для друга, а капитализм не научает их этому. Напротив, научает их зависти, жадности - эгоизму. И потому из насильственного сообщения через капитализм может улучшиться матерьяльное положение рабочих, но никак не может установиться их довольство. Довольство может установиться только через свободное сообщение рабочих. А для этого нужно учиться, общаться, нравственно совершенствоваться – охотно служить другим, не обижаясь на то, что не встречаешь возмездия. А учиться этому можно никак не при капиталистическом соревновательном устройстве, а при совершенно другом» (53, 85. Все выделения наши. – Р.А.).

Это – характерное для Л. Н-ча, глубочайшее, почти провидческое суждение. Социализм, как однобоко, ложно (а значит – опасно для общества) понятое христианство – всё-таки доктрина своей, капиталистической эпохи и среды. Он не разграничивает сугубо «матерьяльного» довольства индивида и высшего, удовлетворения человека (как личности разумной и духовной, а не «индивида»! ) своим социальным бытием. Поэтому ему суждена участь любой фикции. Водворён он может быть в России или любой другой стране исключительно насильственно, и будет поддерживаться насилием государства (в том числе – идеологическим, над сознанием обитателей «соцзон»). Ослабнет клика насильников – и социализм сменится низшей «формацией», к которой люди более готовы психологически и нравственно, которая может завлечь их пусть также ложными, фиктивными, но примитивно-понятными ценностями и смыслами жизни. Необходимо сначала подготовить сознание людей, научить их правилам доброй и разумной, религиозной жизни, а потом уже, соответственно новому сознанию, обновлять и общественное бытие. Но, с другой стороны, нравственная среда буржуазно-капиталистического строя западного образца непригодна для этого. Капитализм, не давая адекватных ответов на ключевые, экзистенциальные вопросы бытия человека и на вызовы, предъявляемые социуму историческим процессом, обрекает на деградацию и гибель всю локальную цивилизацию – европейскую, американскую, русскую. А через столетие после этой дневниковой записи Л.Н. Толстого стало возможным говорить и об угрозе планетарной, общечеловеческой… Итак, капитализм – это безысходный тупик.

Отсюда – пара шагов до осознания Толстым в начале ХХ века особой мировой роли некапиталистической и христианской России, её господствующего крестьянского патриархального уклада, её традиций общинности, могущих спасительно противостоять буржуазно-протестантскому индивидуализму, наползающему с Запада.

( ……………………………………………………………………)

Толчком к написанию статьи «Рабство нашего времени» послужило посещение Толстым товарной станции Московско-Казанской железной дороги, куда он поехал, узнав от весовщика этой станции – тульского крестьянина Афанасия Агеева – о том, что грузчики на станции «работают 36 часов сряду». Несомненно, такое известие заставило писателя вспомнить картины такой же варварской эксплуатации «человеческого материала», представленные в уже известном ему марксовом «Капитале». Наблюдения и впечатления от встреч с рабочими Толстой решил изложить в статье. Но одна тема повела за собой другую, и через полгода работы статья приобрела очертания мудрого и одновременно острого (и весьма нецензурного) социально-обличительного слова к современникам.

В начале статьи автор задаёт вопрос: почему считающиеся свободными люди добровольно соглашаются на такую работу, «в которую во времена крепостного права ни один самый жестокий рабовладелец не послал бы своих рабов? »[295].

Далее он вновь, как и в слове «Так что же нам делать? », подвергает безкомпромиссной критике «мнимую науку» политэкономию – богословие эпохи безверия, заменившее религию в деле оправдания общественно-экономического неравенства и эксплуатации человека человеком. Причину научного обмана писатель и публицист видит в том, что наука пребывает под контролем ведущей и власть имущей «элиты» капиталистического мира – финансовой, привыкшей к выгоде своего положения и не желающей перемен в нём[296]. В унисон с ней люди науки советуют распорядителям производства (managers, overlookers) заботиться о благе своих рабочих, и в этом подобны благорасположенным помещикам, советовавшим когда-то людям своего сословия или своим приказчикам быть добрыми и заботливыми хозяевами воли и поступков крепостных, но отнюдь не давать им свободы. И как либералы во времена крепостничества требовали лишь ограничить власть помещиков, так и либералы рубежа XIX-XX веков тоже требуют от властей ограничения эксплуатации рабочих, сочувствуют их выступлениям, но признают в то же время существующий экономический строй не подлежащим изменению. И даже «передовые люди» - социалисты, сторонники обобществления орудий производства, не выступают за изменение основы «рабства нашего времени» - распределения и разделения труда[297].

Толстой не чужд в своём сочинении определённой идеализации земледельческого труда, который он противопоставляет неестественному «подневольному, чужому и однообразному труду» рабов капитала на фабрике[298]. Фабричный труд, как полагает автор, несовместим с свободным разделением труда без принуждения и отчуждения рабочего от результатов труда, способным «коммунистически связать человечество»[299].

Выбор людям всего христианского мира, в особенности же России, представлялся Толстому небогатым: или несовместимое с насилием, санкциями и всей общественной иерархией истинное христианство и трудовая, главным образом – земледельческая, жизнь независимых общин, или – государство и новый обман, новое рабство, чреватое страданиями, но блестящее самоварным золотом республиканско-демократической оболочки.

Ведь в буржуазных демократиях, как справедливо констатирует писатель и публицист, угнетение человека человеком не исчезло, а только приобрело более завуалированный характер, внешне щадящий «живой материал» - эксплуатируемый народ. Народы западной цивилизации – не столько теперь жертвы насилия и обмана, сколько рабы элит, насилующие и обманывающие самих себя. Вместо цепи, как в добуржуазный период европейской истории, или верёвки, как в России, народ на Западе крепко спутан по рукам и ногам бесчисленными волосками, как Свифтов Гулливер, так, «что великану народу двинуться нельзя»[300].

Западная демократия предстаёт наблюдательному глазу писателя в своём подлинном обличье – тиранией паразитического меньшинства банкиров, фабрикантов, крупных земельных собственников, главное же – тех, кто грабит и насилует трудящихся в интересах этого меньшинства, служит ему, вернее – его деньгам.

Русский мыслитель неоднократно подчеркивал, что своим открытым цинизмом «свободная» Америка с её культом наживы, бесправием белых и чёрных рабов, превосходит самодержавную Россию. «В России ещё тем хорошо, - говорил он, - что хоть не хвалятся свободой»[301].

Равнодушный цинизм тогдашних американских нанимателей был сродни цинизму скупщиков скотины или рабов: «Все предложения (объявления в больших газетах) обращены к молодым людям, имеющим большой опыт. Это сопоставление требований нелепо, но нелепости этой никто здесь не замечает. Такова общепринятая формула. 40-летний и даже 35-летний человек с большим трудом найдёт здесь занятие. Он уже считается инвалидом, к помощи которого прибегают только в случае крайней необходимости»[302]. И такое дикарское отношение к людям в американском обществе не только не пресекалось, но даже освящалось авторитетом научного знания: один из профессоров в начале ХХ века, в окружении слушателей, претендующих, как и он сам, на цивилизованность и веру в Бога, утверждал всерьёз, что «люди после 40 лет приходят в негодность, а после 60 лет – вредны»[303].

Ведущим мотивом деятельности честолюбивых и властолюбивых людей эксплуататорского общества были и есть выгоды корыстолюбцев. Чтобы скрыть это, пробуржуазное правительство, прислужник миллионщиков, подкрепляет экономическое принуждение эксплуатируемых к труду средствами насилия и обмана (тоже насилия, но над сознанием жертв), создавая и поощряя армию, полицию, бюрократию, присяжные судилища, тюрьмы, школы, университеты и психиатрические клиники. И обманутые, дезориентированные обитатели государств послушно повинуются правилам игры, участвуя своим трудовым добровольным рабством в обслуживании выгод корыстолюбцев-«нанимателей». Увы, но «рабство нашего времени» сохраняет всю свою актуальность до сего дня._

*****

Таким образом, главное зло – в самом экономическом строе западной жизни. Народ в Европе был «обезземелен, отучен от земледельческой работы и посредством заражения городскими потребностями поставлен в полную зависимость от капиталистов»[304]. На пороге нового века то же самое злодейство совершилось и в России. Городские рабочие, «живя вблизи богатых людей, всегда заражаются новыми потребностями и получают возможность удовлетворять этим потребностям только в той мере, в какой они отдают самый напряжённый труд за это удовлетворение»[305]. Иначе говоря, рабство в буржуазном обществе есть ещё и рабствонавязанногопотребления.

Производится и удерживается капиталистическое рабство тремя видами «узаконений»: о земле, о налогах («податях») и о частной собственности. Отмена одного из трёх порабощающих кодексов тотчас же подкрепляется усилением действия двух других:

«Те же, которые, как социалисты, в проекте отменяют узаконения о собственности земли и орудий производства, удерживают узаконения о податях и, кроме того, неизбежно должны ввести узаконения о принуждении к работе, т.е. устанавливают опять рабство в его первобытной форме»[306].

Между тем, как уверяет современников Толстой, все три вида законов не только не нужны в условиях России, но и вредны. По его мнению, в рабочих людях живёт ещё «естественное сознание справедливости», исключающее необходимость принудительного государственного регулирования их жизни. Насилие, несправедливо возведённое в закон, лишь ослабляет это сознание, развращает людей, приводя к явлениям ответной массовидной спонтанно-чувственной агрессии – т.н. «классовой борьбе» недовольных с «обеспеченными». Рабочие могут и должны научиться самоуправляться без вмешательства властей, даже вопреки ему[307].

Избавить народ от нового рабства может лишь уничтожение насилия. Для уничтожения же насилия нужно только обличение обмана о мнимой необходимости правительства и вооружённых сил («войска»), а также неучастие простых людей в делах правительства, религиозное воздержание от государственной службы, от уплаты налогов. Стараться меньше пользоваться капитализмом, не защищать силою буржуазного законодательства своего имущества, а пользоваться им лишь «в той мере, в какой к этим предметам не предъявляются требования других людей» - всё это должно стать нормой для русского рабочего. А для этого нужна вера[308].

Итак, Толстой вновь делает малоосновательную ставку на христианскую сознательность в русском обществе, на религиозное, а не «тираноборческое» революционное объединение трудящихся, дабы «заменить» насилие разумным согласием, подкреплённым обычаем, и одолеть таким образом «рабство нашего времени».

Подчеркнём здесь же, что Толстой не был радикальным противником заимствований с Запада, мудрой и постепенной модернизации экономики страны. «Если только люди поймут, - писал он, - что нельзя пользоваться для своих удовольствий жизнью своих братьев, они сумеют применить все успехи техники так, чтобы не губить жизней своих братьев, сумеют устроить жизнь так, чтобы воспользоваться всеми теми выработанными орудиями власти над природой, которыми можно пользоваться, не удерживая в рабстве своих братьев»[309]. Возражал он только против перенимания западных приёмов порабощения и эксплуатации человека человеком. И в этом он, увы, оказался слишком большим оптимистом: прямое принуждение времён «классического» рабства не исчезло к 21-му веку, но только дополнилось приёмами экономического давления и, самыми современными, – манипуляциями массовым сознанием (применимыми как раз в условиях отсутствия в людях истинной религиозной веры). Утверждение жизни и благополучия одних людей за счёт других за прошедшее без Толстого столетие не только не изжито, но даже приобрело новые, разнообразные и весьма прочные формы, паразитирующие всё на тех же атавизмах человеческой природы, о которых так хорошо знал великий писатель…

⇐ Предыдущая 6 7 8 9 101112 13 14 15 Следующая ⇒