Нищета, невежество, омрачённость, насилие и разврат (первые впечатления Л.Н. Толстого в Москве).

⇐ ПредыдущаяСтр 8 из 15Следующая ⇒

Н аиболее подробно критика жизни высших классов России была дана Толстым в первом его крупном публицистическом слове к современникам – «Так что же нам делать? » (1882 - 1886). Само название труда свидетельствует как о его остропроблемном характере, так и об огромной эмоциональности и искренности. Можно смело говорить, что писан он «кровью сердца».

В годы, предшествовавшие созданию слова, Толстой пришёл к убеждению в возможности преодолеть остроту общественных противоречий через приобщение городских обитателей к трудовой крестьянской жизни. Огромному сочинению предшествовали две статьи 1882 года – «О переписи населения» и «О переписи в Москве», в которых писатель обращался к людям богатых классов с идеей соединить перепись и предоставление не только материальной, но и нравственной помощи нищим и бедствующим жителям города.

Перепись в Москве производилась 23 – 25 января 1882 года. Толстой попросил у главного руководителя переписи, профессора – экономиста И.И. Янжула, чтобы ему дали участок с беднейшим населением. Поселившись с семьёй в Москве осенью 1881г., Лев Николаевич уже успел столкнуться с ужасающей жизнью городских обитателей. Причём оценил не одни только материальные масштабы бедствия: «Всё устраиваются. Когда же начнут жить? Всё не для того, чтобы жить, а для того, что так люди. Несчастные! И нет жизни. Вонь, камни, роскошь, нищета. Разврат. Собрались злодеи, ограбившие народ, набрали солдат, судей, чтобы оберегать их оргию, и пируют». К ненормальности такого положения писатель хотел привлечь внимание неравнодушных людей. 20-го января 1882г. в газете «Современные известия» появилась статья «О переписи в Москве». При этом Толстой сам побывал в типографии, помогая рабочим – наборщикам разобраться в особенностях своего почерка, и лично занялся распространением напечатанного.

В начале статьи писатель напоминает русскому читателю о мнениях как революционного лагеря противников нищеты и униженности «низов», так и оппозиции более ему близкой по взглядам, консервативной, не без основания указывавшей на упадок нравственных основ жизни русского общества[248]. Выход из такого положения Толстому видится в том, чтобы соединить перепись с делом «любовного общения» с бедняками, служения им, и продолжить это служение «не по назначению комитета Думы, а по назначению своего сердца» и после окончания переписи. Причём – служа не столько посредством «материальной помощи», которой филантропы лишь развращают бедняков, сколько через личный труд, который, в отличие от денег, нельзя отдавать бедным без любви к ним и начатому делу[249]. Не денежная отрыжка от излишеств богача, а любовное участие, милосердная личная забота о несчастных – таков предлагавшийся Л.Н. Толстым очень русский и христианский образ действий.

Завершается статья мольбой писателя и публициста к соотечественникам: «Забудемте про то, что в больших городах и в Лондоне есть пролетариат, и не будем говорить, что это так надо. Этого не надо и не должно, потому что это противно и нашему разуму и сердцу, и не может быть, если мы живые люди»[250].

Выше, говоря о впечатлениях молодого писателя от казни в Париже, мы цитировали отрывок из его Дневника - удивительно схожую апелляцию «к разуму и сердцу». Но с Европой, с Парижем, Лондоном или азиатским по сути взаимоотношений правителей с народом, хотя и поверхностно вестернизированным Петербургом Толстой не связывал давно никаких своих упований. Не столь ясна для писателя была традиционно-патриархальная, русская Москва. И стоит ли говорить, что предложение писателя имело свои очевидные психологические нюансы, продиктованные как давними негативными впечатлениями от буржуазных городов Европы, так и более новыми – от Москвы. Быть может, первый, мучительный, месяц жизни в Москве напомнил ему те давние и столь же неприятные впечатления от столицы тогдашнего эталона «республиканской демократии». Как коренного и убеждённого усадебного жителя, Л.Н. Толстого интересовал потенциал христианской религиозности и нравственной чуткости изрядно уже обуржуазившихся, то есть грязно развратившихся, москвичей, «сухой остаток» человеческого в них, ещё уцелевший по результатам имперских реформаторских преобразований. Толстовские предложения, действительно, могут выглядеть «по-мужицки» и даже «по-дурацки» с позиций идеологии капиталистического Запада, с её диким коктейлем из религиозных догм и «научных» суеверий, не позволяющем идти далее полицейских мер против «нищих», прикрываемых, для очистки совести, помпезной рекламой филантропической деятельности. Но в тогдашней России идеология нарождающегося капитализма ещё не приспособилась паразитировать на вечных моральных ценностях, подмяв их под себя. Обычная перепись населения могла бы стать шагом к нравственному совершенствованию людей, и, не исключено, что - не только в Москве.

В реальности, конечно, всё вышло наоборот: на призыв писателя и публициста откликнулись отнюдь не самые богатые люди, главным образом из числа учащейся молодёжи. Воззвание задело сердца и всколыхнуло умы тех, кто сам был знаком с бедностью, унижениями. У тех же, кто имел власть и располагал достатком, умы, по большей части, устояли, а сердца - и вовсе ничего не почувствовали. Постепенно избавляясь от иллюзий, Л.Н. Толстой уже в трактате «Так что же нам делать? » (1882-1886) подробно анализирует причины неготовности этих людей к делу христианского служения, признавая, что его смелое предложение и не могло быть принято теми, кому оно адресовалось в первую очередь.

*****

Первые же строки публицистического слова Л.Н. Толстого «Так что же нам делать? », а именно строки эпиграфа, дают религиозный ответ на стоящий в заглавии вопрос. Это – стихи из Евангелий от Луки, Матфея и Марка, содержащие христианский призыв к милосердию и нестяжанию. Сама работа весьма обширна (40 глав), и главная её тема, как можно догадаться по эпиграфу – тема частной собственности и богатства в капиталистическом мире, создающих условия для вопиющего неравенства в положениитрудящейся бедноты и висящей у неё на шее многоликой дармоедской «элиты» эксплуататорского общества, капиталистического государства.

В первых 16-ти главах слова Толстой гениально соединил художественное искусство и публицистику, воспроизведя яркие образы посещённых им в ходе переписи нищих обитателей Хитрова рынка, Ляпинского и Ржанова ночлежных домов. Писатель передаёт свои мысли и впечатления от этих встреч и от разочарования в надеждах «помочь» страждущим с помощью барской благотворительности.

Публицист вспоминает здесь, в частности, как поначалу, в ходе переписи, он предлагал помочь беднякам деньгами, работой. Крестьянам, не имевшим денег для возвращения в свои деревни, он хотел помогать с выездом из Москвы; детей планировалось устраивать в школы, стариков и старух – в приюты и богадельни. Воображению писателя уже рисовалось некое «постоянное общество, которое, разделив между собой участки Москвы, будет следить за тем, чтобы бедность и нищета эта не зарождались»[251].Но вскоре, столкнувшись с реальной жизнью московского «дна», Толстой пришёл к выводам о недостаточности и, зачастую, ненужности и вреде унизительной помощи бедным деньгами и о необходимости изменения их миросозерцания, настроенного на ложный идеал безделья и паразитизма.

Но готовы ли были к подобной работе богатые паразиты? Ведь известно, что, для тогочтобы переменить миросозерцание другого человека, надо «самому иметь своё лучшее миросозерцание и жить сообразно с ним»[252]. Надо научиться самому, и лишь потом учить других «жить, то есть меньше брать от других, а больше давать»[253].

Выявляя причины городской нищеты многих и роскошества меньшинства, Толстой формулирует главную экономическую причину того и другого: это – «переход богатств производителей в руки непроизводителей и скопление их в городах», куда, вослед за вывозимым из деревень продуктом, стекаются, влекомые нищетой и соблазном, деревенские жители[254]. Но городская жизнь жалует только «обеспеченных», для которых созданы искусственные условия отделения их от бедняков посредством роскоши и лжи, оправдывающих нетрудовое потребление продуктов чужого труда. В этих условиях сближение с бедняками для общения и благого на них влияния становится невозможным, а возможной оказывается лишь ограниченная филантропия, озлобляющее бедных и успокаивающее совесть богатых «отбирание у бедных одной рукой тысячей, а другой швыряние копеек тем, кому вздумается»[255].

В главе XVI-й автор делает беспощадно резкое противопоставление себя и других «паразитов» бедным, но работящим людям, которым он в филантропическом ослеплении кинулся помогать[256]. Кто кому должен помогать, если бедные своим трудом кормят и себя, и дармоедов из общественной «верхушки»? Здесь же Толстой делает и конечный вывод из своей эпопеи с переписью: обладание деньгами, то есть чужим овеществлённым трудом, не является главным подспорьем в деле помощи бедным, в нём «есть что-то гадкое, безнравственное»[257]. Таким выражением естественной христианской (то есть человеческой) гадливости в отношении обезьяньего занятия подгребания «под себя» публицист подводит читателя к исследованию проблемы денег (главы XVII-XXI).

Вопреки заверениям апологетов насилия в лице юристов и политэкономов, деньги, полагает Л.Н. Толстой, в условиях современного капитализма никак не могут быть лишь «безобидным средством обмена», а приобретают свойство порабощения тех, у кого их мало, теми, у кого имеется капитал. Для последних деньги – это удобнейшее средство эксплуатации чужого труда ради ещё большего обогащения[258]. Таково капиталистическое рабство, рабство нового времени, угрозу которого для трудящегося народа России почувствовал великий писатель и мыслитель.

Размышляя об экономических причинах городской нищеты и «нового рабства», Толстой приходит здесь к выводу, что главная из них в аграрной России – это деревенская бедность, следствие того, что у крестьян, у людей, трудящихся на земле, реформа 1861г. отняла землю. Реформа заменила личное рабство поземельным и податным порабощением: «У мужика не хватало хлеба, чтобы кормиться, а у помещика была земля и запасы хлеба, и потому мужик остался тем же рабом»[259].

Рабство экономическое оправдывается в эксплуататорском обществе лживой и продажной наукой, сделавшейся инструментом господствующей идеологии. В частности, общественными науками активно насаждается в умах «граждан» суеверие общественно-правовое, подобное религиозному. Оно состоит в том, что, якобы, «кроме обязанностей человека к человеку, существуют более важные обязанности к воображаемому существу (государству. – Р.А.), и жертвы (весьма часто человеческих жизней), приносимые воображаемому существу – государству, тоже необходимы, и люди могут и должны быть приводимы к ним всевозможными средствами, не исключая насилие»[260]. Учёные – обманщики, заменившие первобытных жрецов, заявляют, что государство, дескать, существует для защиты свободы и благополучия рядовых «граждан», обитающих на его территории, а потому – вправе требовать от них денег и преданного служения в войске.

Л.Н. Толстой не устаёт развенчивать эту удобную ложь: государство любое необходимо лишь для обеспечения господства насильнического «элитарного» (паразитарного) меньшинства над трудящимся большинством. А потому улучшение положения трудящихся возможно только посредством «освобождения нашего от государственных требований», от того положения, при котором «насилующие люди насилуют людей для их свободы и делают им зло для их блага»[261].

Где будет насилие, возведённое в закон власть имущими, используемое эксплуататорами и легитимное в глазах обманутых тружеников, – там будет рабство. И пока не будут распущены по домохозяйствам вооружённые силы капиталистических стран и сами эти «великие и могучие», то есть садистски-бесчеловечные, империи, живущие только обманом, грабежом и насилием, будет рабство в страшных размерах[262].

В последующих главах (26-30) Толстой критикует с позиций «теории насилия» современные ему научные оправдания несправедливого общественного разделения труда в различных общественных классах, в том числе теории Ч.Дарвина и О.Конта[263].

Основная несправедливость, на которую указывает публицист, заключается в том, что служители науки и творческая элита буржуазного мира заявляют свои претензии на результаты производительного труда большинства работников, на «пищу телесную», но при этом не спешат обеспечить трудящихся на них людей плодами своего труда, полноценной и качественной «пищей духовной». А к таковой необходимо отнести: учение о жизни, её смысле и назначении человека, усовершенствованные орудия труда, близкое народу, дарующее радость, эстетическое наслаждение, объединяющее людей, обогащающее их новыми осмыслениями искусство и т.п.[264].

Последние три главы Толстой посвящает непосредственно ответу на вопрос, стоящий в заглавии. Жить среди народа, служа ему своими знаниями и талантами, не заявляя никаких прав на чужой труд, самим «кормиться, одеваться, отопляться, обстраиваться и в этом же самом служить другим»[265] - к этому, к исполнению общего для всех «закона труда» в природных человеку деревенских условиях жизни, призывает публицист и мыслитель ещё не развращённую западным образом жизни городскую интеллигенцию: «трудом всего существа своего, не стыдясь никакого труда, бороться с природою для поддержания жизни своей и других людей»[266].

В заключение великого, мудрого слова своего к современникам, Толстой предсказывает, что, если общественные «элиты» - паразиты не слезут с шеи народной, то грянет справедливая «рабочая революция», взрыв которой лишь «отсрочивался последние 30 лет»[267]. Ненормально такое положение, при котором растёт с каждым годом ненависть и презрение народа к его «высококультурным» обманщикам и эксплуататорам. Общественное мнение, несомненно, будет на стороне трудящихся людей, признающих своей главной собственностью свои рабочие руки[268].

Именно поэтому не надо ждать революционного взрыва: ведь общественное мнение пока ещё способно поддержать и инициативу «сверху». Те люди «верхушки», которые добровольно займутся честным, полезным для общества трудом, «без насилия правительственного или революционного для себя разрешат страшный вопрос, стоящий перед всем миром и разделяющий людей»[269].

Таково содержание этого крупного общественно-политического выступления Л.Н. Толстого. Его полный текст увидел свет лишь за границей (в 1889г.), а в России был напечатан только в 1937г. в 25-м томе юбилейного собрания сочинений. Так что полемизировать «культурным», читающим современникам Толстого пришлось вокруг неполного, урезанного цензорами, текста «Так что же нам делать? », который, к тому же, они и не желали понять в его истинном значении, ибо обращён он был как раз против их образа жизни, столь для них удобнейшего и приятного.

(…………………………………………………………………)

⇐ Предыдущая 3 4 5 6 789 10 11 12 Следующая ⇒