Глава 2. Л.Н. Толстой – публицист о патриотизме и милитаризме.

Общеизвестно, что ещё более чем за десятилетие до 1890г. Л.Н. Толстой стал активно и неортодоксально верующим человеком. И первым вопросом, в отношении к которому совершился раскол с учением православной ортодоксии, явился вопрос о совместимости с учением Христа происходивших в последней трети XIX века дел военного насилия и поддержания патриотического обмана и самообмана. Под 22 мая 1878г. Толстой поместил в Дневнике такую запись: «Был у обедни в воскресенье. Подо всё в службе я могу подвести объяснение, меня удовлетворяющее. Но многая лета и одоление на врагов есть кощунство. Христианин должен молиться за врагов, а не против них» (48, 70).

Никаких указаний на справедливость обычного возражения на этот счёт со стороны церковников, утверждавших всегда (и утверждающих по сей день), что враги государства, где живёт верующий, это именно такие особенные враги, которых разрешается и требуется не любить и даже убивать, - никаких указаний на это в Евангелиях Толстой не находит, да их там и не может быть. Апологетика военного противостояния, кровопролитий – это плод многовекового богословского «творчества», принадлежащего не Богу, а церквям, пребывающим в идеологическом союзе с правительствами, со «светской властью». Союзу правителей государств с служителями культа мнимого христианства уже более 1, 5 тысяч лет, и за эти века какой бы разбой ни совершили носители светской власти, попы-обманщики тут же оправдают его: «сделают святой воды, покропят, крест возьмут (тот крест, на котором умер нищий Христос за то, что он отрицал этих самых разбойников) и благословят побить, повесить, голову отрубить» (23, 480).

Не меньшую потребность публичной реакции, нежели церковные богослужения, вызывал у писателя вид военных церемоний, маршей и учений, которые он наблюдал неоднократно на площадях Москвы, в казармах, на Хамовническом плаце, расположенном недалеко от московского дома Толстых. Это было неизбежное дополнение к церковным проповедям.

Так сформировались и начали действовать два основных импульса, побудивших Л.Н. Толстого к антивоенным выступлениям в печати: один – внутренняя, духовная потребность в вере, не замутнённой церковными лжеучениями, другой – картины российской действительности, более подходящие для языческого воинственного Рима, нежели для любого сообщества людей-христиан.

Третий импульс поступал вместе с газетами, брошюрами, с которыми знакомился Толстой и в которых отразился всплеск милитаристских настроений, наблюдавшийся в Европе в последней четверти XIX века. В условиях активации военных приготовлений среди рабов и слуг господствующей лжехристианской цивилизации распространялись, как чумная зараза, искусно подновлённые теории, выискивавшие «великий общенациональный смысл» войны, её «божественное происхождение», её якобы благодетельное влияние на исторический прогресс и даже на нравственность человека.

Ответом Л.Н. Толстого на такие идеологические инвазии в массовое сознание стал написанный в период с июня 1890 по май 1893г. трактат «Царство Божие внутри вас, или Христианство не как мистическое учение, а как новое жизнепонимание». Из полного названия этого вразумляющего слова Толстого к современникам становится ясно, что антивоенный пафос – не единственный в сочинении. Оно явилось в полной мере итогом напряжённых духовных исканий писателя в 70-80-е годы. В этот исторический период в России появилась и приобрела отлаженный, уже привычный характер обязательная всеобщая воинская повинность. К 1890 гг. наступила пора для самой резкой её критики с позиций евангельской этики.

Работа над трактатом продолжалась, с небольшими перерывами, около трёх лет (июнь 1890 – май 1893г.). Структура его необычна: в нём 11 основных глав, небольшое введение и обширнейшее заключение, имеющее собственное внутреннее деление на 6 глав. Такая структура отражает сложность и долговременность неоднократно прерывавшейся работы писателя над трактатом, влияний, оказываемых на него событиями различного масштаба – от мировых до губернских.

В самом начале трактата Толстой приводит выдержки из письма от американских сектантов – квакеров, поддержавших идею неупотребления насилия в сопротивлении злому, а также два исторических документа: «Провозглашение основ мира» У.Л. Гаррисона и «Катехизис непротивления» А. Баллу – старших современников Л.Н. Толстого, чьи взгляды он во многом разделил. Но публицист не ограничивается знакомством читателя со своими единомышленниками, приводя (и даже классифицируя) множественные критические отзывы на своё сочинение 1884г. «В чём моя вера? ». Главы 3 и 4 посвящены детальному разбору причин невозможности верного понимания учения Христа с церковной либо научной точек зрения. 4-я глава – смысловой центр трактата: в ней Толстой излагает свою концепцию «трёх жизнепониманий», из которых наивысшим признаёт «всемирное, или божеское», выраженное в Нагорной проповеди и мученической смерти Христа[223].

Антивоенным пафосом проникнуты последующие (начиная с 5-й) главы трактата, включая и главы заключения.

Очень глубокой, серьёзной и злободневной является, на наш взгляд, идея трактата о необоснованности и неразумности колоссальнейших денежных и людских трат человечества на армии, вооружения и войны. Одних лишь денежных сумм, спускаемых в военную прорву, было бы достаточно «для воспитания народа и совершения самых огромных работ для общественной пользы», для того, чтобы иметь «возможность миролюбиво разрешить социальный вопрос»[224].

Не в этом ли истинное «непротивление злу насилием», противостоящее пассивному «подставлению щеки»? Разве не хватило бы денежных сумм и человеческих ресурсов, истраченных правительствами стран «цивилизованного» мира в XIX и XX вв. на военное насилие, огромные армии, их вооружение, боевые действия и устранение их последствий, - разве не хватило бы их на такое преображение мира, которое позволило бы ХХ-му, и теперь уже ХХI-му векам не страдать от зол фанатизма, невежества, неравенства, преступности, терроризма?

Цитируя ряд авторов, Толстой разоблачает демагогию правительств, разглагольствующих о мире и одновременно, якобы для «обеспечения» этого мира, увеличивающих вооружения[225]. Эта идея правительственного обмана также сохранила свою актуальность: по сей день любая мощная держава – это хищник, заботящийся более всего о длине и остроте своих зубов и когтей (вдруг у «врага» уже длиннее? ). Этот инстинкт обезьяны, которой с палкой уютнее, чем без палки и приводил (и по сей день приводит) малые и большие сообщества людей к взаимному недоверию и неизбежным конфликтам за раздел и передел того, что хищнически отобрано ими у природы.

Демагогия и лицедейство правят бал в политике. В «Царствии Божием…» Толстой анализирует и признаёт малоэффективными и даже вредными такие «антивоенные» меры, как создание различных обществ, созыв конгрессов мира, конференций, выпуск заявлений, деклараций, своей пацифистской фразеологией отвлекающих внимание общественности от тёмных делишек властных «верхушек». Детальное, по пунктам, изложение резолюций Лондонского 1890 и Женевского 1891гг конгрессов мира[226] – своеобразный приём публициста, служащий цели демонстрации всей тщеты и даже глупости подобных «миротворческих» потуг. С явной иронией отнёсся Толстой, например, к идее «проповедовать людям зло войны и благо мира» аккуратно «в 3-е воскресенье декабря». Возражение Толстого весьма резонно: «Христианин не может не проповедовать этого всегда, во все дни своей жизни»[227].

Уникальными по наивности Толстой считает и предложения о введении третейского суда и «арбитрации» для решения державами спорных вопросов мирным путём.

«Когда я был маленький, - вспоминает тут Л.Н. Толстой, - меня уверили, что для того, чтобы поймать птицу, надо насыпать ей соли на хвост. Я вышел с солью к птицам, но тотчас же убедился, что если бы я мог посыпать соли на хвост, то мог бы и поймать, и понял, что надо мной смеялись»[228].

Над кем же хотят посмеяться авторы идеи о подчинении правительств могучих держав решению независимых судей и арбитров? Свойство птицы – улетать, не давая себя изловить. Свойство государственной власти – гордость и самостоятельность, несовместимые с подчинением. И любой государственной власти, как справедливо указывает Толстой, имманентна вооружённая сила, «стоящая над справедливостью и неизбежно нарушающая её» по собственному усмотрению. А потому предложение правительствам не пользоваться вооружённой силой и не нарушать справедливости, подчиняясь решениям посторонних арбитров, есть предложение уничтожиться как правительства, «а на это-то никакое правительство не может согласиться»[229].

Цитируя строки из антивоенных произведений Мопассана, Э. Рода, В. Гюго, Толстой не приемлет, однако, свойственного этим авторам «модного пессимизма», противопоставляя им бодрые (хотя и не добрые), самоуверенные высказывания Э. Золя, трёх французских академиков и фельдмаршала Гельмута фон Мольтке в пользу неизбежности и даже блага войны. Для писателя эти «потерявшие совесть, и потому и здравый смысл и человеческое чувство» представители искусства, науки и военных кругов (т.е. сфер общественного бытия, самых замкнутых и далёких от жизни и от народа) «страшны, ужасны своей нравственной извращённостью»: «Вместо того, чтобы изменить жизнь соответственно сознанию, они стараются всеми средствами затемнить, заглушить сознание» своё и других, доверяющих им людей[230].

Об анархическом пафосе слова «Царство Божие внутри вас…» следует говорить с осторожностью. К сожалению, за пределами этой и других публицистических работ Л.Н. Толстого осталась краткая и ёмкая формулировка того, что он именовал анархией: «Анархия – не есть отсутствие учреждений, а только таких учреждений, которые людей заставляют подчиняться насильно» (53, 228). Иначе говоря, Толстой не отрицал ни власти Бога над людьми, ни даже земной власти человека над человеком, основанной на качестве и полноте социально-ценных знаний, на авторитете, приобретённом заслугами и добрым, любовным отношением к подвластным как к ближним и равным. Ударам его критики справедливо подвергалась только государственная власть, сущность которой во все века была и остаётся неизменной: авторитет силовой санкции, принуждения, совершаемого с помощью послушных вооружённых прислужников «верхушки», и в основном – в отношении собственных граждан, угнетённых и ропщущих. Сами власть имущие во времена Толстого не раз с циничной откровенностью признавались, что войска, заботу о которых они ставят превыше всего, нужны им не столько в периоды кровавого международного самоистребления «человека разумного», сколько в мирное время, для действий против собственных угнетённых народов[231].

Писатель убеждён, что преимущество государственного обуздания язычников и варваров в древности и в средние века было сведено на нет распространением христианства. Оно смягчило нравы простых людей, но не правителей, всегда сочетавших ум с безнравственностью и жестокостью. Так граждане попали в зависимость от своих же правителей, а не от внешнего врага, которым пугают их эти правители[232].

Действительно, все формы государственного устройства, от Чингисхана до Чемберлена, всегда сохраняли и не могли не сохранять свою преступную против жизни и разума, против Божьих законов, не имеющую рационального истолкования сущность убийцы и насильника подлинного, идеологически порабощающего послушных обитателей гостерриторий жупелом торжества, при анархическом устройстве жизни, насильника вымышленного. С ходом общественного развития изменяются только формы, в которых проявляется садизм властолюбцев, но не эксплуататорско-развращающая сущность самого государства. При конституции и республике, например, власть хитроумно разделена между большим количеством обманщиков и мучителей, а формы господства менее резки (36, 200). Зато сильнее развращение из-за участия «гражданских» масс в политике. И любой закон избранных ими законодателей оборачивается против них уже тем, что плодит преступников, бунтарей, террористов, мошенников, убийц, прошедших прекрасную «школу ненависти» - развращение заразительным примером правительственных людей, распределяющих между нижестоящими ответственность за участие убийстве сограждан таким образом, чтобы молчала совесть каждого из них (23, 332; 55, 189-191).

(……………………………………………………………………)

Обязательная служба в войске, по мысли Толстого, есть предел не только государственного деспотизма, но и рабьего повиновения граждан, ибо она требует отречения от всего, что должно быть дорого и свято христианину и «разрушает все те выгоды общественной жизни, которые она призвана хранить»[233].

Прослеживая конкретно-историческую детерминанту всеобщей воинской повинности среди цивилизованных христиан, писатель говорит о ней как о неизбежности в условиях нарастающего военного противостояния держав. Одна за другой, они ввели всеобщую воинскую повинность, и «сделалось то, что все граждане стали угнетателями самих себя»[234].

Иллюстрацией, доказывающей справедливость этого тезиса, стало для Л.Н. Толстого событие, описанное в главе 1-й заключения к трактату. 9-го сентября 1892 года на станции Узловая Сызранско-Вяземской железной дороги писатель встретился с карательным отрядом, направлявшимся, под руководством тульского губернатора Н.А. Зиновьева, для наказания крестьян, не давших своему помещику рубить лес, мошеннически отнятый у них[235]. Толстого возмутила не столько несправедливость самого наказания, сколько та лёгкость, то нравственное безразличие, с которыми чиновники, офицеры и солдаты готовились совершить истязание «голодных и беззащитных, тех самых людей, которые кормят их»[236].

Эта взывающая к дремлющей совести «паразитов» проблема неуважения к правам и человеческому достоинству своих кормильцев, поднятая Л.Н. Толстым ещё в слове «Так что же нам делать? », развитая им в гениальных работах «Голод или не голод? », «Неужели это так надо? » и «Стыдно», по всей видимости, не скоро утратит свою актуальность. Пока «мирные народы» покойно «пасутся», не помышляя о своём праве на свободу, честь, достоинство, до тех пор послушное стадо можно «стричь» (налогами), «резать» (войнами), да ещё и обманывать тем, что иначе нельзя и прожить стаду. Но как только традиционные неуважение, насилие и обман встречают отпор, как только стадо становится обществом людей, знающих о своих человеческих правах, о естественности своего равенства с самозваными распорядителями их судеб, все эти люди обречены становиться жертвами насилий и обмана. А убивать их будут такие же, в прошлом, простые люди, но загнанные уже в военное рабство. С болью и гневом пишет Л.Н. Толстой, что, подобно тому «как из гнилых и кривых брёвен, как ни перекладывай их, нельзя построить дом, так из таких людей нельзя устроить разумное и нравственное общество. Из таких людей может образоваться только стадо животных, управляемое криками и кнутами пастухов»[237].

Это патетическое и эмоциональное место не напрасно, не случайно перекликается с пушкинским стихотворением «Свободы сеятель пустынный…»: как и это стихотворение одного из немногочисленных поэтов, признанных Толстым, заключение писалось в период утраты автором обычных надежд, в том тяжёлом состоянии души, которое преследовало его периодически всю жизнь. Кроме того, пушкинские образы, настроения, понятие свободы и чести всегда были близки Толстому (хотя в понятие «свобода» Толстой-публицист вложил своё, очень своеобразное содержание)[238].

Окружающая действительность давала немало поводов для грустных раздумий. Как разомкнуть одной лишь силой слова «ложный круг» насилия и обманов, влекущих людей под военные стяги[239]?

Для этого Л.Н. Толстой предлагает меры, взятые им на вооружение у древних мыслителей, у писателей эпох Возрождения и Просвещения, у американских трансценденталистов. К этим мерам он относит морально-правовое признание незаконности войн и любых приготовлений к ним, материальных либо идеологических, а также практическое ненасилие: отказ от военной и любой государственной службы, проповедание христианского воздержания, от службы и повиновения властям[240].

Но на что же, в первую очередь, должны быть обращены личные усилия неделания каждого христианина и его проповедь? Конечно, на первейшего врага мира – патриотизм. Ему Толстой посвятил серию статей[241]. Первая из них – «Христианство и патриотизм» (окт. 1893 – март 1894) была написана под впечатлением от франко-русских демонстраций, проходивших в октябре 1893г. по случаю заключения франко-русского союза и прибытия в Тулон эскадры русских военных кораблей.

Из официальных газет можно было почерпнуть сведения о съеденных на празднестве кушаньях и произнесённых речах. С сарказмом отмечает Л.Н. Толстой, что меню было явно разнообразнее речей о любви к миру, царю, президенту и начальнику эскадры одновременно – и всё это под музыку гимнов двух государств, один из которых, российский, прославляет царя, а другой, французский, «проклинает всех царей и обещает им скорую погибель» (39, 32).

Ложь официальных особ, в которую они, видимо, уверовали сами, шовинистический дурман, массовость «психопатической эпидемии», охватившей сотни тысяч рядовых участников торжеств и манифестаций (Там же. С. 34-36) – всё это не могло не возмущать Толстого. Самое страшное, подчёркивал писатель, то, что среди помешанных есть люди, имеющие деньги и власть для распространения своего помешательства по миру (Там же. С. 38). Между тем военные приготовления идут, деньги на вооружения тратятся миллиардами и миллионы людей уже находятся под ружьём и в России, и во Франции. Вот почему, по глубокому убеждению Толстого, неизбежно вся эта игра в мир и любовь рано или поздно окончится новым правительственным призывом к войне (Там же. С. 41).

Далее Толстой, вновь прибегая к соединению художественного и публицистического начал, набрасывает поистине жуткую (но и пророческую! ) картину:

«Зазвонят в колокола, оденутся в золотые мешки долговолосые люди и начнут молиться за убийство < …>. Засуетятся, разжигающие людей под видом патриотизма, к ненависти и убийству, газетчики, радуясь тому, что получат двойной доход. Засуетятся радостно заводчики, купцы, поставщики военных припасов, ожидая двойных барышей. Засуетятся всякого рода чиновники, предвидя возможность украсть больше, чем они крадут обыкновенно, засуетятся военные начальства, получающие двойное жалованье и рационы, и надеющиеся получить за убийство людей высокоценимые ими побрякушки – ленты, кресты, галуны, звёзды. Засуетятся праздные господа и дамы, вперёд записываясь в Красный Крест, готовясь перевязывать тех, которых будут убивать их же мужья и братья» (Там же. – С. 46 – 47).

Миллионы, каждый против своей разумной воли, будут втянуты скопом в новую бойню. А итог один: «…Опять одичают, остервенеют люди, и уменьшится в мире любовь, и наступившее уже охристианение человечества отодвинется на десятки, сотни лет. И опять те люди, которым это выгодно, с уверенностью станут говорить, что если была война, то это значит то, что она необходима, и опять станут готовить к этому будущие поколения, с детства развращая их» (Там же).

Символика государственных гербов с их оскаленными, выпустившими когти хищниками, приобретает в осмыслении Толстого зловеще-символическое значение. Действуя в интересах влиятельной финансовой «верхушки», власть имущие возбуждают рядом несправедливостей вражду у других народов по отношению к «своему», а потом этой-то враждой пользуются для возбуждения вражды в «своём» народе. И вот, ещё недавно разумные, самостоятельные, добрые люди покорно встают «друг против друга с выпущенными когтями и оскаленными зубами и ждут только того, чтобы кто-нибудь впал в несчастье и ослабел, чтобы можно было с наименьшей опасностью напасть и разорвать его» (90, 432).

Всё сбылось, и неоднократно, в веке ХХ-м, оставив нам, потомкам, незабвенные свидетельства правоты Л.Н. Толстого - мыслителя, но как водится, ничему никого не научило. И сегодня, как более чем сотню лет тому назад, Толстому пришлось бы, как о чём-то новом, говорить о том, что «чувство, ложно именуемое патриотизмом и выражающееся в предпочтении своего государства или народа всякому другому государству или народу вовсе не высокое, а, напротив, очень глупое и очень безнравственное» (Там же. – С. 61). И по сей день наивнейшей из утопий принято признавать мнение великого писателя, публициста и борца за мир о том, что нации и народы, как и отдельные люди, в своих сношениях друг с другом должны руководиться не соображениями выгоды лиц, доминирующих в общественной иерархии, а известным нравственным законом: «Не делать другому и другим, чего бы мы не хотели, чтобы нам делали» (Там же).

Поведение влюблённого в патриотизм, воспитанного в нём человека Л.Н.Толстой характеризует как глубоко инфантильное. Такой человек подобен ребёнку, который «выбирает» сразу два желаемых, но несовместимых дела: и ехать покататься, и остаться дома поиграть; так и патриоты желают и патриотизма, и мира одновременно, не признавая необходимости выбора (Там же. – С. 35).

А выбирать-то надо: если мир хороший, то «патриотизм не может быть хорошим» (Там же. – С. 48). Для христианина нормальное поведение – это миротворческое искоренение патриотизма «всеми средствами: проповедью, убеждением, презрением, насмешкой» (Там же. – С. 51). Человеку, истинно желающему мира, «не только нельзя сочувствовать могуществу своего отечества, но надо радоваться ослаблению его и содействовать этому» (Там же).

Можно ли, на основании сказанного, обвинить Л.Н. Толстого в проповедовании некоей «антипатриотической» крайности? Чтобы разобраться в данном вопросе, необходимо охарактеризовать предмет истинных патриотических чувств. Патриот любит то, что собирательно именует «родиной»: тех людей, с которыми живёт, с которыми сходится по жизни; родную землю, окружающую и ставшую привычной природу, дарующую пропитание в обмен на труд. Для него, кроме того, важны особые культурные условия бытия того локального социума, к которому он себя причисляет: ценности, смыслы, символы, выраженные в традициях, вере, искусстве, научной мысли[242]. Такое патриотическое чувство естественно и достаточно для каждого. Но, если сосредоточить внимание не на меньшинстве, а на большинстве населения любого государства, на его простых обитателях с минимумом возможностей и прав, то возможно ли даже предполагать, что всему названному выше могут угрожать войной и уничтожением такие обыкновенные трудящиеся люди, любящие другую, «свою» родину. Ибо подлинная любовь к родине не гордится и не ищет чужого: она не предполагает никогда ненависти и агрессии в отношении людей иной земли, иной социокультурной общности. Проще говоря, каждый человек желает только спокойной жизни, благополучия своей семьи, мирного, свободного труда – всё на благо своей родины. У него резону нет претендовать на чужие судьбы и плоды трудов неведомых ему людей. А христианин нравственно обязан воздержаться от любого участия в междоусобной или межклановой грызне, в суетливой борьбе за обладание непостоянными предметами или условиями бытия. Он понимает, что у него, да и у всех остальных, нет врагов среди людей, как нет иных, которые угрожали бы Родине общечеловеческой – планете Земля. «Человек разумный» сам себе единственный враг, когда ведёт себя как стайно-территориальное неразумное животное и поддерживает подобное поведение в человеческом обществе – не только личным участием, но даже словами!

*****

Почему же, всё-таки, ведутся войны? И почему их жертвы поддерживают поджигателей войны? Л.Н. Толстой не раз выражал уверенность, что всё дело здесь – в идеологиях ложного, паразитического военно-государственного патриотизма, насаждаемых усилиями государственных деятелей и служащих им учёных и духовенства (не всего духовенства, а его продажной «верхушки», преисполненной духа лукавого, рабьего и растленного! ). Мы убеждены в справедливости этого вывода публициста. Идеология предписывает рядовым обитателям того или иного государства с оружием в руках служить интересам его элит. С детских лет в сознании рядовых граждан, усилиями попов и книжников, производится семантическая подмена: естественно-любимую родную землю и близких людей теснят в массовом сознании абстракции условно-обозначенной территории государства, на которой они вынуждены обитать, и самих её обитателей, как правило, лично даже не знакомых друг другу. А интересы «верхушки» - эгоистические, корыстные, зачастую сиюминутные, выдаются не за интересы паразитического, хотя и влиятельного, меньшинства, а за «общенародные».

Но никакому народу или «нации» война никогда не нужна; она нужна тем, кто в ней непосредственного участия не принимает – богатым и властвующим, предающимся греху борьбы с такими же богатыми и властвующими в других государствах, либо междоусобной грызне. Но простых обитателей гостерриторий губит их склонность с младенческих лет до седин подчиняться своим атавистическим, первобытно-зоологическим влечениям, подпитываемым и рационализируемым одуряющими патриотическими речами лживой казённой пропаганды. Когда возникает государственная «необходимость» в проведении где-либо военных действий, включая захватнические, идеологи добиваются создания в граждански-преданных головах или комплекса неполноценности, ущемлённости, или лживого образа «врага», тревоги за судьбу родины, которой, якобы, угрожает этот «враг». Л.Н. Толстой описывает сей манипулятивный механизм следующим образом: власть имущие действуют в интересах эксплуататорских классов, и, совершая всякого рода несправедливости и жестокости против других народов, возбуждают в них вражду к «своему» народу, и потом этой-то враждой пользуются для возбуждения вражды и в своём народе (90, 431). И получается та самая, описанная выше, картина, отражённая в символике государственных гербов, и вряд ли каждый отдельный участник этой массовки вменяемее гербовой птички или зверушки своего обожаемого «отечества»…

Впрочем, люди, помогающие властям, делятся, как и пишет об этом Л.Н. Толстой, на бессознательных и сознательных распространителей заразы лжепатриотизма (39, 67). Занятые повседневным нелёгким трудом, многие люди просто не приучены к анализу обрушивающегося на них информационного потока и безропотно поддаются обману. На тех же, кто дерзает думать сам, хорошо действуют «гипнотизация», завуалированные угрозы и откровенный подкуп – обещания карьеры, власти, материальных приобретений: они с успехом рекрутируются в ряды сознательных идеологов и исполнителей воли правительств (Там же. – С. 68).

Уступившие же такому воздействию для заглушения голоса совести внушают себе и «коллегам» идею полезности для народа распространения среди него патриотизма. Восторг и уважение одуренной толпы делают их только агрессивнее и наглее (Там же. С. 69-70).

Правительства, развращая общественное мнение делами насилия, войн, присяжных судилищ, тюрем, казней и т.п., поддерживают это развращение через исполняющие их идеологические заказы, послушные их воле общественные структуры: школу, прессу, науку, церковь. И создаётся то, что Л.Н. Толстой именовал «ложным кругом»: «Общественное мнение производит власть, власть производит общественное мнение» (39, 71).

Развращённые, одуревшие от власти и неутолённого властолюбия, ложной, оказываемой им чести и честолюбия, краденых богатств и жажды нового стяжательства, отстающие от простого народа в своём религиозно - нравственном развитии, люди элит («правительство и господствующие классы») считают для себя выгодным сохранение того общественного мнения, совместимого с ложным патриотизмом, при котором условия их жизни максимально благоприятны, то есть когда есть власть, слава, главное – деньги (и чем больше, тем лучше). Манипуляция же массовым сознанием осуществляется правительствами и их помощниками через моральное, прежде всего, поощрение патриотизма. Для этого используются выгодные ситуации лёгкой массовой внушаемости: школьные уроки, публичные выступления, зрелища, торжества (90, 431).

В статье «Патриотизм и правительство» критике подвергнуты пацифистские иллюзии о «мире во всём мире», связанные с Первой Гаагской мирной конференцией 1899г. Конференция прекрасно доказала очевидное: «до тех пор, пока будут существовать правительства с войсками, прекращение вооружений и войн невозможно» (90, 433). Мирные предложения русского правительства, в свете его польской и финской политики, Толстой характеризует как смехотворные, а общемировое единение народов признаёт независимым от подобных конференций (Там же. – С. 434-435).

Факт проведения конференции разоблачается публицистом как составная часть политики сочетания идеологического обмана с насилием, применяемым правительствами различных стран в тех ситуациях, когда можно обойтись не военной силой, а более дешёвым насилием над сознанием. Об этом державном жезле с двумя концами Толстой писал ещё в 1896г. – «на одном конце христианская святость и потому непогрешимость, на другом – языческий меч и виселица, так что когда можно импонировать и обманывать святостью, пускается в ход святость, когда же обман не удаётся, пускается в ход меч и виселица» (Там же. С. 50). Этот отвратительный механизм не только не прекратил функционировать за прошедшее без Толстого столетие, но даже усовершенствовался и сохраняет актуальность в т.н. «демократическом мире».

Итак, ложный языческий военно-государственный патриотизм есть явление вредное, противоестественное, постыдное, безнравственное, грубо суеверное. Его преодоление через прекращение веры в ложь, проповедь истины, воспитание в истине новых поколений есть такое же законное действие при переходе человечества к совместимому с христианством пониманию жизни и своего места в ней, каким было преодоление животного эгоизма индивидов при утверждении на заре государственного периода человеческой истории жизнепонимания общественно-государственного, грубо языческого, совместимого с патриотизмом и войнами (Там же. С. 437-439, 51).

В статье «Приближение конца» (1896) Толстой, в связи с заявлением отказавшегося от военной службы голландца Джона Ван-дер-Вера подчёркивает значимость подобных отказов: нужно не столько следовать религиозной догме, (которая может ведь богословски перевираться и в пользу воинской службы), сколько воздерживаться от участия в делах, противных здравому рассудку и достоинству человека (31, 81).

Статья Л.Н. Толстого «Carthago delenda est» (1896) появилась после публикации в журнале «Разведчик» письма царского генерала М.И. Драгомирова, где он настаивал на идее «неустранимости» войны из человеческой жизни, её необходимости для некоторых созидательных целей. Толстой представляет новоиспечённого идеолога войны как живое доказательство деградации военного сословия. Люди наиболее прогрессивного, христианского понимания жизни уже давно избрали себе невоенные профессии. Военное же сословие пополняется «всё худшим и худшим в нравственном отношении элементом» (39, 219). Новейшим скалозубам публицист противопоставляет «декабристов 20-х годов» и лично знакомых ему участников и героев Крымской войны – людей, составлявших цвет образованного общества (Там же). Толстой пишет: «Теперь для того, чтобы быть военным, человеку нужно быть или грубым, или непросвещённым в истинном смысле этого слова человеком, т.е. прямо не знать всего того, что сделано человеческой мыслью для того, чтобы разъяснить безумие, бесполезность и безнравственность войны и потому всякого участия в ней; или нечестным и грубым, то есть притворяться, что не знаешь того, что нельзя не знать, и, пользуясь авторитетом сильных мира сего и инерцией общественного мнения, продолжающего по старой привычке уважать военных, - делать вид, что веришь в высокое значение военного звания » (Там же. – Выдел. наши. – Р.А.).

В противовес написанной «товарищем Бога по генеральству» Драгомировым крайне воинственной памятке для солдат (см.: 39, 219-221), Толстой, в надежде предотвратить приближаемую такими идеологами бойню, составил свои «Солдатскую» и «Офицерскую памятки», в которых апеллирует к разуму, совести и здравому смыслу участников военной службы. В «Солдатской памятке» рабское положение солдата писатель сравнивает с положением блудницы, отдающейся на осквернение по приказу хозяина, а в «Офицерской памятке» раскрывает механику, приёмы одурения людей и называет офицерскую службу «страшным преступлением», подлостью, ибо народы естественно сблизились и столь же естественно желают мира, а не военных стычек (34, 283, 285-286, 288). Выход для русских офицеров Толстой видит в том, чтобы попросить прощения перед солдатами за обман их и выйти из военного звания, отказаться от службы. Он предсказывает, что тем офицерам, кто не решится на покаяние теперь же, таки придётся оставить в скором времени своё повиновение властям буржуазно-капиталистической России, когда им и их солдатам будет приказано стрелять в толпу восставших рабочих или крестьян.

Обе памятки, увы, были опубликованы очень поздно – лишь в 1908г., и тут же начали циничнейшим образом использоваться в антиправительственной пропаганде. Пророчество публициста сбылось лишь отчасти: стрелять по «своим» вскоре пришлось, но это не стало поводом к сколько-нибудь массовому покаянию и отказам офицерства от службы.

(……………………………………………………………………)

В ответ на письмо отставного фельдфебеля М.П. Шалагинова, спрашивавшего о противоречии между учением Христа, заповедью «не убий» и военной присягой, Толстой публикует своё «Письмо к фельдфебелю» (Лондон, «Листки “Свободного слова”», 1899). Здесь Толстой указывает, в частности, на преступную роль правительств в разжигании войн. Французское правительство пугает «свой» народ немцами и англичанами, немецкое – русскими и французами, русское – французами и немцами. Так создаётся в массах образ врага и ложная тревога о судьбе родины, тогда как все народы не только не желают воевать с соседями и любыми другими народами, но, наоборот, больше всего на свете боятся войны (90, 54-55).

Вот почему недопущение принуждения граждан любого государства к военной службе, экономическим ли давлением, прямым принуждением или патриотическим обманом, есть и по сей день важнейшее дело «непротивления злу насилием» для всей мировой общественности. «Средство для того, чтобы не было войны, состоит в том, чтобы не воевали те, которым не нужна война, которые считают грехом участие в ней» - пишет Толстой об этом важнейшем деле (39, 200).

*****