Казни. Бессмысленность и беспощадность.

⇐ ПредыдущаяСтр 10 из 15Следующая ⇒

С ещё большей силой критика нравственного облика власть имущих зазвучала в публицистике Л.Н. Толстого в период правительственных репрессий, последовавших за первой российской революцией 1905 – 1907 гг. К голосу Толстого в эти годы присоединились репин, Горький, Короленко, Серафимович, Блок, Брюсов, Л. Андреев и другие – каждый, разумеется, со своих идейно-творческих позиций.

В июле 1907г., в связи с арестом ответственного редактора издательства «Обновление» Н.Е. Фельтена, обвинённого, как в преступлении, в издании и распространении статьи Толстого «Не убий», Л.Н. Толстой публично осудил политику самодержавия в новой статье «Не убий никого».

Вторично к волновавшей его теме правительственных репрессий Толстой вернулся через год – в мае-июне 1908г. – в двух новых статьях, из которых одна, наиболее сильная, была посвящена его воспоминаниям о суде над солдатом Шибуниным, а другая – аресту единомышленника писателя В.А. Молочникова. Критическая направленность первой из статей – довольно обширная и «традиционная» для публицистики Толстого: несправедливости общественного строя, ложь буржуазной науки и церковь «православных», освящающая своим чугунным авторитетом самые различные глупости и гадости. Государственное устройство имперской России, свидетельствует из своей эпохи Л.Н. Толстой, немыслимо без убийств, а «то, что у нас называется наукой, есть только такое же лживое оправдание существующего зла, каким было прежде церковное учение» (37, 75).

Во второй из упомянутых статей Л.Н. Толстой развил и усилил выводы первой. Правительственные деятели через позорное судилище над Молочниковым гнусно поглумились над высокими нравственными истинами, разделяемыми большинством человечества. Сенаторы, судьи и прокуроры с блеском и убедительно продемонстрировали жестокость, развращённость, губительность для души человеческой и ужасающую, досадную глупость государственного устройства буржуазно-капиталистической России (37, 80-82). Религия, нравственность, даже здравый смысл – всё попрано господствующей «верхушкой», всё отброшено, как ветошь, ради удержания существующего в стране (и выгодного «верхам») порядка вещей (Там же).

Заметим, что, на наш взгляд, это обобщение должно бы распространяться и на государственное устройство других стран буржуазного мира, а не только на Россию времён «позднего» Толстого. Но писатель, видимо, настолько был разгневан осуждением своего рядового единомышленника, что не мог не сгустить красок, и шельмовал «власть имущих» именно царской России. Его можно понять: не раз он выражал пожелание принять на себя весь имперский гнев за обнародованные в печати убеждения, но царизм подлейше издевался над более молодыми и беззащитными, принципиально не трогая «ересиарха», якобы из внимания к мнениям мировой и российской общественности (с другой стороны, плюя на общественное мнение по вопросам телесных наказаний и смертной казни). Расправы с Фельтеном и Молочниковым лишь влились в поток не менее ужасающих новостей, достигающих Ясной Поляны. Со всё возрастающим чувством ужаса и гнева, главное – мук совести за собственную причастность к происходящему, читал старый граф и знаменитый писатель и публицист ужасные, доходившие до него в письмах и газетах, вести о карательных экспедициях, об экзекуциях над крестьянами, о судах, о смертных приговорах и виселицах. Страдание нарастало, крик боли становился неизбежен…

10 мая 1908г. Толстой прочитал в «Русских ведомостях», а 11 мая – в газете «Русь», повергшее его в шок известие о массовой казни в Херсоне крестьян, обвинённых в «разбойном нападении» на усадьбу землевладельца в Елисаветградском уезде. А 13 мая пришло ещё одно страшное известие. Из беседы с московским адвокатом Муравьёвым писатель узнал о расстреле в Екатеринославе 17 узников, пытавшихся вырваться из переполненной тюрьмы. Особенно поразила Толстого та подробность, что при казнях присутствуют священники.

В этот же день Толстой, неожиданно для самого себя, начал писать публицистический манифест «Не могу молчать», воззвание к общественному мнению. Давая в статье волю чувству гнева и негодования, торопясь окончить её, писатель рассчитывал на её немедленное и могучее воздействие на русское и мировое общественное мнение.

В начале статьи Толстой выдаёт свою горечь, свою боль, своё волнение, потрясение совершаемыми государством преступлениями казней. Особенную ярость публициста вызвал широко распространившийся довод, будто репрессии и преследования совершаются правителями во имя народа и для его же блага. Эта ложь, оправдывающая человекоубийство, чудовищно мучила Толстого, чувствовавшего свою сопричастность случившемуся. И вот теперь писатель и граф с негодованием отбрасывает этот довод, заключающий в себе вековечную фальшь официальной идеологии.

Народ, утверждает автор «Не могу молчать», осознал всю меру бесправия и униженности, в которую поставлен господствующими классами. Народу нужна земля, но она – собственность кучки богатых дармоедов. Народу нужны иные, свободные условия бытия, ибо он духовно вырос и прозрел. И если люди правительства не оказались способны вовремя понять и удовлетворить эти коренные и насущные потребности, то пусть хотя бы не прикрывают свою гнусную жестокость общественной необходимостью «умиротворения». Главное же преступление властей автор видит в том, что насилие казней, главное – их оправдание, развращает народ и, кстати, готовит его к ответному насилию против притеснителей[288].

«Так и не говорите, - обращается Толстой к правительству, не называя имён конкретных лиц, но прозрачно намекая на них, - что то, что вы делаете, вы делаете для народа: это неправда. Все те гадости, которые вы делаете, вы делаете для себя, для своих корыстных, честолюбивых, тщеславных, мстительных личных целей, для того чтобы самим пожить ещё немножко в том развращении, в котором вы живёте и которое вам кажется благом»[289].

Насилие правительства автор сравнивает с насилием, совершаемым революционерами, и сравнение этих «двух зол» клонится у разгневанного писателя в пользу революционеров. Революционеры молоды (оттого столь радикальны, то есть глупы); они честно рискуют свободой и жизнью; они открыто и искренно отвергают учение Христа, тогда как люди правительства стоят на словах за христианство[290].

Завершается манифест смелыми авторскими уверениями в том, что он будет продолжать и впредь протестовать и распространять свои писания по всему миру до тех пор, пока или кончатся в России «нечеловеческие дела» смертных казней, или уничтожится ощущаемая писателем его «связь» с этими делами. Хозяин Ясной Поляны мечтает о тюремном заключении за свои писания, о том даже, чтобы, подобно казнённым крестьянам, «затянуть на своём старом горле намыленную петлю»[291].

Нельзя не отметить, что, после столь полюбившихся советским критикам страстных обличений, гневных призывов, выраженного желания пострадать, поболтаться мученически на виду у всех в петле, особенно тяжёлое впечатление оставляют выраженные здесь же, в последней главе статьи, и претендующие на христианское смирение и любовь к врагам, обращения к душе «участников убийств», призывы к ним перестать делать то, что они делают[292].

В подобном неудобоваримом, невероятном сочетании резко выраженных либеральных требований к правительству с проникнутыми консерватизмом христианскими призывами к покаянию и смирению, к примирению с народом на фундаменте общей веры, нам видится одно из подлинных противоречий сложного мировоззрения «позднего» Толстого.

В любом случае, писателю и публицисту удалось создать настоящий «манифест», и далеко не безобидный и не дружественный к отвергшему уже не раз его предложения правительству. Несмотря на то, что полный его текст не стал в год создания достоянием весьма широкого читателя (быть может, и к лучшему! ), он всё же вызвал необычайно бурные отклики. Правительственный орган газета «Россия» обвинила Толстого в том, что он проповедует «безформенную безгосударственность», в то время как власти казнят ради «блага народа». «Русская правда» опубликовала статью Ф. Чеботарёва «Ложь великого старца», угрожавшую тем, что, «если разбойников пустят свободно гулять по стране < …>, то страна тоже молчать не станет, и её голос не будет так лжив, как лжив голос яснополянского отшельника»[293].

Один из ненавистников «толстовщины», М.О. Меньшиков, выступил в «Новом времени» в защиту смертных казней и чрезвычайных законов как «законов самой природы», обусловленных необходимостью защиты мирных жителей и «бедняков – крестьян» от убийц. Итак, казни нужны всем, кроме убийц, и виноваты в них все, а значит – никто. Статья, по его мнению, написана Толстым бездарно, неубедительно 46а.

18 декабря 1908г. в том же «Новом времени» появился, по сути, полуофициальный правительственный ответ – заметка А.А. Столыпина (брата печально знаменитого П.А. Столыпина), высказавшегося в пользу смертных казней со ссылкой … на Евангелие. Негодования верующих в ответ на это кощунственное богословское «открытие» отнюдь не последовало. Петербургский студент Л.А. Арсеньев написал Толстому взволнованное письмо, в котором просил его высказать своё мнение о столыпинской заметке. Толстой откликнулся статьёй «Смертная казнь и христианство» (1908-1909). Начал он с объяснения своей гражданской позиции как общественного деятеля и публициста:

«Не могу молчать я именно потому, что, будучи своим ли возрастом, своей ли случайно раздутой репутацией < …>, поставлен в исключительное положение, такое, при котором я один могу говорить среди всех живущих в России с зажатыми ртами людей, я своим молчанием показывал бы согласие и одобрение тем злодействам, которые, не слыша за них осуждения, всё смелее и смелее совершают несчастные, заблудшие люди, называющие и считающие себя правителями» (38, 41).

Достаётся от Толстого по «заслугам», прежде всего, российским либералам, выступающим в Думе против смертной казни как противоречащей «прогрессу», за их безверие в христианской стране, за неготовность религиозно противостоять правительству, с христианских позиций признать и отстаивать ненужность и вред государственного насилия, за отсутствие религиозного чувства у одних и притворство или самообман других (Там же. С. 46-47).

Впрочем, автор, не теряя надежд, обращается и к консерваторам, и даже к революционерам:

«И потому, кто бы ты ни был: царь, террорист, палач, лидер какой-либо партии, солдат, профессор, кто бы ты ни был, вопрос для тебя только один: какие твои обязанности главнее и какими для каких ты должен пожертвовать: обязанностями ли члена государства, народа, революционной партии, или обязанностями человека, члена всего настоящего, прошедшего и будущего человечества? » (Там же).

В 1910г., за месяц до кончины, Толстой, не изменивший своего отношения к казням, получил письмо от К.И. Чуковского с предложением участвовать в коллективном выступлении писателей на страницах газеты «Речь», органа кадетов. Понятно, что Толстого не вдохновила «перспектива» тысячу первый раз выливать всё ту же воду, да ещё и в переполненные до краёв «либеральные» головы! Не законченное им ответное письмо Чуковскому всё-таки было опубликовано в «Речи» посмертно, 13 ноября 1910г., как последняя статья Толстого; в Юбилейном собрании сочинений её так же можно увидеть как статью, под редакторским названием «Действительное средство». Таким образом, российским либералам, в «лучших» их традициях, удалось успеть воспользоваться в своих политико-пропагандистских целях «брэндовым», как принято сейчас говорить, именем – именем отзывчивого, старого, отягощённого болезнями и семейной драмой, умирающего человека! А между тем, в ответе своём Чуковскому Толстой высказал довольно «неудобную» и для либералов, и для любой иной оппозиции мысль о том, что уничтожить смертные казни не смогут сами по себе ни «выражения негодования», ни «описания ужасов самого совершения казней», а только распространение «знания того, что такое человек, каково его отношение к окружающему его миру», то есть научения разумной религии, без которой невозможна нравственная жизнь общества (38, 436).

⇐ Предыдущая 5 6 7 8 91011 12 13 14 Следующая ⇒