Языковая способность и языковая активность

⇐ ПредыдущаяСтр 11 из 21Следующая ⇒

Попытки разрешить пограничный конфликт между лингвистикой и психологией всегда приводят к проблеме разграничения языковой способности, которая считается областью лингвистики, и языковой активности, относимой к области психологии. Языковая способность рассматривается в непосредственной связи с языком, как нечто такое, что составляет способность говорить на данном языке. Под языковой активностью, напротив, понимаются те реальные высказывания, которые производит носитель языка. При этом не всегда существует точное соответствие между этими высказываниями и лингвистическими правилами данного языка.

Это разграничение языка и его носителя возможно на нескольких уровнях. Прежде всего реальные и потенциальные высказывания — это все, что нужно лингвисту, чтобы описать языковую способность; закономерно возникает проблема в том случае, если высказывания носителя языка, а тем более проявления его языковой интуиции не отражают того, что он знает о своем языке. Такое несоответствие может быть отнесено за счет пси-

¹Лингвистики н психологии. — Прим. перев.

хологических факторов, таких, как ограничения восприятия и памяти, но это все-таки не дает нам возможности решить вопрос о том, какие высказывания говорящего свидетельствуют об его языковой способности, а какие являются просто отклонениями, обусловленными указанными факторами.

Еще один аспект различения языковой способности и языковой активности состоит в разграничении абстрактной способности производить высказывания и выбора конкретного высказывания в конкретной ситуации, который может быть обусловлен всякого рода ситуативными переменными. В данном случае исследование процесса выбора высказываний почти всеми признается «епархией» психологии, так как оно связано скорее с мотивами человеческого поведения, чем с языком, как таковым. Однако, как следует из сравнительной характеристики моделей порождения речи, приведенной на стр. 309 и след., любая модель такого рода должна в принципе допускать возможность выбора высказывания, хотя мотивы выбора в каждом конкретном случае могут оставаться за пределами рассмотрения.

Но по-настоящему сложные проблемы возникают, когда мы задаемся вопросом, что же представляет собой сама языковая способность, ибо совершенно ясно, что, несмотря на разнообразные психологические факторы, которые могут оказывать влияние на высказывания говорящего, остается вопрос о том, говорит или не говорит человек на данном языке. Поскольку речь идет о языковой способности говорящего, то есть о его способности говорить на конкретном языке, то это — сфера лингвистики. Но трудность состоит в том, что психологов тоже интересует природа способности человека пользоваться языком для передачи значений в такой форме, чтобы они могли быть поняты другими носителями данного языка. Поскольку и лингвисты, и психологи на совершенно законных основаниях интересуются этим аспектом языковой способности, возникает вопрос о том, в какой степени лингвистические и психологические трактовки языковой способности совпадают. Вероятность разногласий по этому поводу велика еще и потому, что в трудах Хомского можно найти два определения языковой способности, причем из одного из них следуют более сильные выводы для психологии, чем из другого.

Согласно первой интерпретации, которую я буду называть слабым, или нейтральным, определением языковой способности, грамматика должна представлять собой оптимальное описание языковой активности. С точки зрения Хомского, такая грамматика должна включать в себя набор правил, способных породить все возможные в данном языке предложения, а также структурные описания, соответствующие интуитивным представлениям носителя языка о грамматических отношениях. Психология может отсюда заключить, что любая психологическая модель речевого поведения носителя языка должна соответствовать этому описанию языковой активности. Другими словами, описывая то, что составляет речевое поведение, лингвистический анализ может служить эмпирическим средством оценки результата применения любой психологической модели.

С другой стороны, такой анализ языковой способности ровным счетом ничего не говорит нам о тех реальных правилах или операциях, которыми пользуется носитель языка для создания речевой продукции. Точно так же, разумеется, никакие психологические данные об операциях, участвующих в процессе порождения языка, не могут служить основанием определения того, каким образом формулируются грамматические правила. Это, по существу, означает, что нет обязательной связи между системой правил, пусть даже дающей оптимальное описание интуитивных знаний говорящего, и тем набором операций, при помощи которых этот говорящий сам приходит к формированию этих интуитивных знаний.

Впрочем, несмотря на существование такого различия, трудно удержаться от предположения, что если можно оптимально описать интуитивные знания носителя языка об этом языке при помощи некоторой системы правил, то эти правила должны каким-то образом быть представлены в сознании говорящего, хотя он может совершенно не сознавать этого. Но это значит, что нам надо сделать шаг от нейтральной трактовки языковой способности к более сильному утверждению о том, что грамматические правила как бы существуют в сознании говорящего и создают основу для понимания им языковых отношений. Другими словами, приходится перейти от описания того, что составляет языковую активность носителя языка, к гипотезе о том, как он действует при использовании этого языка.

Противоречие между сильной и слабой трактовками языковой способности выступает особенно отчетливо, когда Хомский от описательной адекватности грамматической теории переходит к проблеме ее адекватности как объясняющей теории. Я считаю, что в действительности сущность этого противоречия кроется в расхождении между теоретическими доказательствами объяснительной адекватности теории, с одной стороны, и эмпирическими данными, на основании которых можно оценить ее адекватность, — с другой. На практике об объяснительной адекватности грамматической теории судят по ее способности приводить к таким обобщениям, которые могли бы объяснить сущность большинства интуитивных знаний о языке. Безусловно, этот критерий основан на чисто лингвистических соображениях о том, каким должен быть оптимальный метод анализа языковых данных. Отсюда вовсе не следует, что эти упрощенные грамматические правила и есть те реальные правила, которыми пользуется носитель языка при порождении и понимании предложений.

Другое дело, когда речь заходит о теоретических обоснованиях объяснительной адекватности теории. К грамматике предъявляется следующее требование: она должна объяснить, каким образом ребенок может овладеть такой системой грамматических правил, которые обеспечивают порождение всех возможных предложений; и кроме того, почему такое порождение возможно на основе тех языковых данных, с которыми ребенок сталкивается в речевом опыте, данных не только ограниченных, но и тормозящих развитие в том смысле, что многие из них являются аномальными и должны каким-то образом отвергаться. Тогда возникает предположение, кажущееся весьма правдоподобным, что у ребенка должны быть какие-то врожденные представления об универсальных грамматических принципах, которые и обусловливают выбор ребенком нужного набора грамматических правил. Это не только гипотеза о том, как ребенок овладевает языком. Отсюда также следует, что в процессе овладения языком происходит интериоризация грамматических правил и что это и есть та самая языковая способность, которая лежит в основе языковой

активности взрослого. Как писал Хомский (1970, р. 184), «человек, овладевший языком, овладел и системой правил, при помощи которых он соотносит определенным образом звук и значение. Иными словами, он приобрел известную способность, которую он использует при порождении и понимании речи».

Хомский идет еще дальше и утверждает, что, поскольку способность овладеть речью на естественном языке присуща человеческому разуму, правила, определяющие овладение языком, должны характеризовать также и специфику человеческого мышления. В книге «Язык и мышление» (1968, р. 24) Хомский пишет: «На уровне универсальной грамматики (лингвист) пытается выявить некоторые общие свойства человеческого разума. Лингвистика в таком случае есть не что иное, как просто раздел психологии, изучающий эти аспекты мышления».

Если же принять более сильное утверждение, что языковая способность присутствует в сознании говорящего, то какие выводы можно сделать относительно взаимоотношений между лингвистикой и психологией? Прежде всего надо сказать, что чем сильнее утверждения лингвистов по поводу мыслительных процессов, тем легче такие лингвистические теории поддаются психологической проверке. Это объясняется тем, что и психологи, и лингвисты вправе строить предположения относительно языковых операций, исследуя взаимосвязи между «входом» и «выходом» речи. Так, Хомский приходит к определенным выводам о сущности грамматики, к поиску которой предрасположен ребенок, сравнивая первоначальные лингвистические данные, которые имел ребенок на «входе», из своего речевого опыта, с конечным «выходом» — речевым поведением взрослого. Но столь же справедливо утверждать, что если какой-то психологический эксперимент, предназначенный для исследования «входа» и «выхода» речи, показал, что говорящий использует операциональные правила, не имеющие ничего общего с правилами трансформационной грамматики, то это должно заставить нас серьезно задуматься над тем, действительно ли ребенок овладевает языком, постигая правила порождения, описанные трансформационной грамматикой. И если утверждается, что правила трансформационной грамматики отражают способ человеческого мышления, любые данные, не соответствующие этому утверждению, должны повлечь за собой радикальные изменения как в форме, так и в существе гипотетической языковой способности, лежащей в основе использования языка.

Однако следует признать, что перед лицом психологических данных такого рода Хомский и его последователи стремятся спрятаться за более нейтральное определение языковой способности, утверждая, что подобные данные несущественны для чисто формального анализа языковых явлений. Вот что пишет Хомский в книге «Аспекты синтаксической теории» (1965, р. 9):

«Когда мы говорим о грамматике как об устройстве, порождающем предложения с заданными структурными характеристиками, мы просто имеем в виду, что грамматика приписывает предложению эти структурные характеристики. Когда мы говорим о выводе предложения в рамках какой-то порождающей грамматики, мы ничего не сообщаем о том, каким образом слушающий или говорящий практически осуществляет такой вывод».

Хомский считает, что это его утверждение должно рассеять все еще существующее недоразумение. Но в том же самом абзаце он пишет, что цель порождающей грамматики — «описание в возможно более нейтральных терминах тех знаний о языке, которые создают основу для реального использования языка говорящим и слушающим». Хомский идет дальше, говоря: «Нет никакого сомнения в том, что любая разумная модель языковой активности будет включать в качестве основного компонента порождающую грамматику, в которой отражены знания говорящего и слушающего о своем языке». Но это равносильно утверждению, что «человек, овладевший языком, овладел и системой правил... которые он использует при порождении и понимании речи», утверждению, которое нуждается в эмпирической проверке. Данные относительно психологических механизмов не могут служить достаточным основанием для оценки правильности или неправильности чисто описательного лингвистического анализа, они становятся значимыми, если такой анализ кладется в основу теории когнитивных процессов, в том числе операций, участвующих в порождении и восприятии речи. Таким образом, сторонники трансформационной лингвистики явно стараются оградить свои теории от психологических данных, принимая первое, более нейтральное определение языковой способности, но в то же время, прикрываясь более сильным определением, делают широкие обобщения относительно природы когнитивных процессов.

Из сказанного вовсе не следует вывод, что результаты лингвистического анализа вообще не представляют никакой ценности для психологических исследований языка. Дело в том, что два упомянутых определения предполагают совершенно различные выводы для психологического исследования. Нейтральная формулировка создает основу для формального анализа лингвистических данных, результаты которого совпадают с интуитивными знаниями носителя языка. Демонстрируя множество сложных и тонких закономерностей, проявляющихся в реальном использовании языка, грамматическая теория может служить критерием оценки психологических теорий языка. Таким образом, эта теория дает возможность избежать чрезмерного упрощения исследуемого поведения, которое допускается, чтобы привести в соответствие результаты с психологическими предположениями.

Более сильная формулировка языковой способности возникла из того неизбежного предположения, что если трансформационные правила дают «оптимальное» описание, которому должен соответствовать «выход» любой модели речи, то эти правила должны также дать «оптимальное» объяснение тех операций, которые производит говорящий, чтобы получить этот «выход». Но хотя утверждение о том, что формальный анализ потенциальной речевой продукции каждого «знающего» язык описывает также и скрытые «знания» говорящего о языке, выглядит вполне правдоподобным, оно еще весьма гипотетично. По существу, именно оно и вызвало появление новой линии исследований, выявивших такие факторы, влияющие на речь, о которых раньше и не подозревали. Несмотря на склонность Хомского делать далеко идущие выводы относительно природы человеческого мышления, игнорируя при этом психологические данные, пока психолог признает принципиальные различия между двумя трактовками языковой способности, нет причин отказываться от попыток экспериментального исследования обеих этих трактовок.

Лингвистические данные

До сих пор мы рассматривали вопрос о взаимоотношении двух научных дисциплин с точки зрения того, какую пользу может извлечь психологическая модель из лингвистической теории, допуская при этом, что грамматический анализ может быть независим от психологического. Но, как уже говорилось выше, можно по-иному представить себе взаимоотношения лингвистики и психологии; поскольку грамматики основаны на высказываниях носителя языка, а точнее, на его интуитивных представлениях по поводу возможных высказываний, психологическое исследование языковой активности может стать исключительно важным для интерпретации лингвистических данных. Некоторые психологи, особенно Бродбент (Broadbent, 1970), подвергли критике теорию Хомского на том основании, что говорящий не всегда производит речевые реакции в той форме, которая предписывается трансформационной грамматикой.

Здесь мы сталкиваемся с двумя основными проблемами. Первая — как выделить в множестве высказываний, доступных лингвистическому анализу, те, которые будут считаться правильными, отбросив, таким образом, множество незаконченных и других ненормативных предложений. Очевидно, возможность провести такое разграничение очень важна, если грамматики оцениваются по их способности порождать правильные, и только правильные, предложения.

Вторая и еще более трудная проблема заключается в том, что к грамматике предъявляется еще и требование порождения новых предложений, которые по определению не представлены ни в одной выборке речевых данных. Для этого требуется экстраполяция критерия грамматической правильности на любое потенциально возможное предложение. Хомский видит решение этой проблемы в том, чтобы полагаться на интуитивные представления носителей языка о допустимости того или иного предложения в их языке. Но когда дело доходит до исследования этих интуитивных представлений, Хомский отрицает эффективность экспериментального их исследования. Во-первых, говорит Хомский, любой экспериментальный прием должен оцениваться прежде всего по тому, насколько он соответствует интуитивным представлениям носителя языка; таким образом, основная проблема останется нерешенной.

Вторая трудность, на которую указывает Хомский, состоит в том, что носители языка часто могут не отдавать себе отчета в своих интуитивных представлениях. Так, неоднозначность предложений типа Преследования солдат были ужасны или Я сделал ремонт, особенно в соответствующем контексте, может быть замечена далеко не всегда. Тем не менее Хомский утверждает, что, коль скоро имеются хотя бы две различные интерпретации (обычно на основе аналогичных языковых примеров), интуитивные знания говорящего о своем языке неизбежно приведут его к выводу, что такое предложение может быть в трансформационном смысле связано с двумя или более глубинными структурами.

Но самая важная проблема, возникающая при разработке процедуры эксперимента, который позволил бы нам «добраться» до этих интуитивных представлений, состоит в том, что мы должны быть уверены, что реакции испытуемого основаны на соображениях, имеющих отношение к языковой способности. В этой связи Хомский вводит различие между приемлемостью (acceptability) и грамматической правильностью; суждения относительно приемлемости предложений связаны с такими факторами, как объем памяти и стилистические соображения, поэтому эти суждения очень сложно сформулировать и понять. Хомский утверждает, что такие суждения не существенны для понятия грамматической правильности, поскольку многие высказывания, которые по той или иной причине не являются приемлемыми, тем не менее грамматически безупречны.

Некоторые факторы, влияющие на суждения относительно языковых явлений, рассмотрены в книге Гринбаума и Куирка (Greenbaum, Quirk, 1970) в связи с разработкой методов оценки суждений испытуемых о приемлемости различных вербальных явлений по сравнению с реальным использованием тех же явлений, вызванных и зафиксированных в специально созданных условиях. Были обнаружены чрезвычайно интересные расхождения между суждениями и реальным поведением испытуемых, причем на ответы оказывают влияние такие факторы, как образованность испытуемого и его предположения о целях эксперимента. Но хотя такого рода исследования являются, несомненно, благодатной почвой для психологического исследования языка, перед лингвистами встает трудная задача отделить основную языковую способность от других факторов, влияющих на индивидуальные суждения испытуемых.

Однако, несмотря на свое пессимистическое отношение к возможности выработать надежные операциональные критерии, Хомский упорно утверждает, что в настоящий момент трудность заключается не в недостатке необходимых данных, а в том, как описать всю массу языковых явлений, чтобы это описание соответствовало взглядам всех носителей языка. Проблемы разработки правил порождения даже небольшого числа безусловно грамматически правильных предложений являются настолько актуальными, что целесообразно было бы отложить рассмотрение неясных и противоречивых случаев на будущее.

Кроме того, существуют еще и чисто практические соображения. Дело в том, что если не допустить стандартизации речевого поведения, то, рассуждая логически, придется составлять отдельные грамматики для любой, чуть отличной от стандарта языковой активности говорящего. Именно эта проблема возникает в связи с попытками описать индивидуальную языковую способность конкретного ребенка. В этом случае лингвист не может полагаться ни на собственные интуитивные представления, ни на какой-то общий стандарт речевого поведения детей. Рассматривая этот вопрос, Хомский (1964) говорит о том, что попытки построить грамматику ребенка обычным путем, основываясь на зафиксированных высказываниях этого ребенка, обречены на неудачу, потому что при этом игнорируется способность ребенка производить новые высказывания, отсутствующие в зафиксированных данных. Но именно потому, что нельзя апеллировать к «идеализированным» знаниям носителя языка при попытке анализа возможных в языке ребенка предложений, Хомский считает необходимым разработать «косвенные и изощренные» способы исследования языковой активности, которые годились бы и для характеристики языковой способности ребенка.

При отсутствии таких методов остается, очевидно, нерешенной проблема критерия грамматической правильности предложения, несмотря на то что практические результаты вроде бы убеждают в том, что можно полагаться на интуицию лингвистов. Ни данные анализа ограниченных выборок явлений, ни непредубежденные суждения носителей языка нельзя признать достаточными для окончательных выводов, поэтому Хомский определяет грамматически правильное предложение в зависимости от того, может ли быть получена принципиальная схема этого предложения в результате применения правил. Но это определение представляет собой на деле замкнутый круг; из него следует, что любое предложение, порожденное в результате применения правил грамматики, является по определению грамматически правильным. Но как тогда эмпирически показать, что эти правила не могут привести к порождению грамматически неправильных предложений?

Все дело в том, что трансформационная теория пытается объяснить эмпирические данные естественных языков при помощи системы дедуктивных правил порождения. В любой экспериментальной науке, в том числе и в психологии, операциональные критерии правильности реакции устанавливаются самим экспериментатором до эксперимента. Даже исследование оперантных условных реакций в «ящике Скиннера» требует принятия определений a priori, согласно которым любое действие, завершающееся нажатием на рычаг, считается правильной реакцией, а все другие — неправильными. С другой стороны, лингвистика старается отмежеваться от самоочевидных критериев, приемлемых для дедуктивных систем правил порождения, аналогичных тем, которые были установлены в математике. Можно, конечно, определять правильность результатов умножения только на основании того, получены они или нет в результате применения правил умножения чисел. Именно эти правила и составляют сущность умножения, и нет никакой надобности оценивать их на основании какого-то внешнего поведенческого критерия. В этом смысле лингвисты представляют собой трудный случай, потому что их действия напоминают известную игру — перетягивание каната, на одном конце которого находится внешний критерий соответствия реальному поведению говорящего, а на другом — внутренний критерий построения системы таких правил, которые сами по себе описывали бы потенциальную способность говорящего производить новые предложения.

Эта трудность отчетливо проявляется в отношении Хомского к переменным, стоящим между языковой способностью и языковой активностью. Когда он говорит о различии между приемлемыми и неприемлемыми предложениями, связанном с какими-то психологическими факторами, нельзя не заметить большой принципиальной разницы между закономерными ограничениями, связанными с памятью, которые делают порождение некоторых предложений вообще невозможным, и какими-то временными провалами памяти, что в некоторых случаях ведет к появлению незаконченных предложений. Встает вопрос: если какое-то чрезвычайно сложное предложение—например, предложение, приводимое Дж. Миллером: The race that the car that the people whom the obviously not very well dressed man called sold won was held last summer (Гонки, которые машина, которую люди, которых этот явно не очень хорошо одетый человек послал, продали, выиграла, происходили прошлым летом) — вообще никогда не может возникнуть в естественной речи в силу принципиальных ограничений при переработке информации человеком (во всяком случае, без искусственной опоры на запись), то в какой степени верно утверждение, что такое предложение входит во множество потенциально возможных в данном языке предложений?

Хомский считает, что невозможно сформулировать правила грамматики так, чтобы исключить появление такого рода предложений. Но это не самоочевидный факт, потому что правила трансформационной грамматики все время претерпевают изменения, когда возникает необходимость исключения предложений, признаваемых грамматически неправильными. Получается, что в одном случае интуиция подсказывает лингвисту, что некоторые различия между предложениями являются лингвистически значимыми, а в другом — это различие оказывается произвольным, как в приведенном выше примере, когда требуется установить предел числа вложенных предложений. В «Лекциях памяти Бертрана Рассела» Хомский (1972) утверждает, что подобные ограничения несущественны для понимания природы человеческого мышления просто потому, что они легко объяснимы «функциональными» причинами, (например, ограниченными возможностями памяти), которые существуют и в любой искусственной системе обработки информации. Речь идет лишь о «формальных» операциях, которые, как можно показать, являются универсальными для всех языков, и тем не менее их нельзя вывести на основе общих функциональных закономерностей, ибо эти закономерности ничего не говорят нам о специфике мышления пользующегося языком человека. Каким бы заманчивым ни казался такой подход, в нем таится опасность, что все данные, соответствующие представлениям лингвистов о специфически языковых универсалиях, будут рассматриваться как проявления общей языковой структуры, а все другие будут относиться за счет влияния «функциональных» факторов языковой активности.

Если проанализировать точку зрения на лингвистические данные в свете взаимоотношений лингвистики и психологии, то мы увидим, что большинство недоразумений вызвано тем, что лингвистика является, скорее, эмпирической, а не экспериментальной наукой. Именно поэтому подвергаются критике критерии, используемые для оценки достоверности лингвистической теории в соответствии с получаемыми данными. Следует также отметить, что применяемые до сих пор методы экспериментального исследования не дали нам возможности понять способность человека творчески использовать естественный язык.

В заключение надо сказать, что если бы удалось разработать адекватные операциональные методы исследования речевого поведения, это имело бы совершенно различные последствия для двух определений языковой способности. Если придерживаться более слабой формулировки, нам потребовалось бы только изменить правила трансформационной грамматики в соответствии с новыми данными. По существу, постоянное усложнение процедуры грамматического анализа вызвано именно желанием познать более тонкие аспекты языковой активности. Однако перед нами встанет совершенно иная задача, если мы примем более сильное определение языковой способности, согласно которому языковая способность отражает внутренние знания носителей языка,

В этом случае противоречие с данными речевого поведения может заставить нас изменить свои взгляды на сущность тех правил, по которым строится это поведение.

ИССЛЕДОВАНИЯ, ОСНОВАННЫЕ НА ТЕОРИИ ХОМСКОГО (вариант 1957 г.)

Введение

Эксперименты, вызванные к жизни трансформационной теорией варианта 1957 г., основаны на сильной гипотезе о том, что правила порождающей грамматики являются теми реальными правилами, которыми пользуется говорящий при порождении и понимании предложений. В следующем разделе будут описаны самые первые эксперименты, проведенные Дж. Миллером для проверки психологической реальности трансформационных правил. Однако, когда появились другие экспериментальные исследования, стало ясно, что результаты экспериментов нельзя интерпретировать только в терминах синтаксических трансформационных операций. Вместо того чтобы снова ссылаться на туманные переменные речевого поведения, были разработаны два основных теоретических подхода, цель которых состояла в том, чтобы попробовать объяснить причины неудачи при попытках установить точное однозначное соответствие между предположениями, сделанными на основе трансформационной грамматики, и реальным поведением испытуемых.

Интересно, что эти два подхода характеризуются совершенно различной интерпретацией одних и тех же экспериментальных результатов. Исследование, описанное на стр. 245 и след., имело целью установить, в какой степени результаты испытуемых во время психолингвистического эксперимента отличаются от естественного речевого поведения. Поскольку в «реальной жизни» синтаксические правила предназначены исключительно для передачи семантических отношений, выдвинуто предположение, что отклонения в использовании трансформаций зависят от того, в какой степени эти трансформации выполняют свою естественную семантическую функцию.

В противоположность этому целью моделей, описанных на стр. 251, было исследование стратегии принятия решения в тех случаях, когда испытуемый должен выполнять требования экспериментальной инструкции, даже если они и отличаются от требований, предъявляемых к естественному речевому поведению. В заключительном разделе я попытаюсь доказать, что сравнение этих двух подходов говорит о необходимости принципиального пересмотра наших взглядов на операции, участвующие в речевом поведении. При этом особое значение приобретает проблема взаимодействия синтаксических и семантических процессов в психологической модели языка.

⇐ Предыдущая 6 7 8 9 101112 13 14 15 Следующая ⇒