Архитектура Аудит Военная наука Иностранные языки Медицина Металлургия Метрология
Образование Политология Производство Психология Стандартизация Технологии


ЛИНГВИСТИЧЕСКАЯ ОТНОСИТЕЛЬНОСТЬ И ДЕТЕРМИНИЗМ



Предположение о том, что различные языки по-раз­ному влияют на мышление, выдвигалось еще при за­рождении философии. В американских гуманитарных науках эта гипотеза лингвистической относительности и детерминизма получила название «гипотезы Уорфа» по имени лингвиста Б. Уорфа, уделившего большое внимание этой проблеме (Whorf, 1956). Начнем с фор­мулировки этой проблемы в том виде, в каком это сде­лал Э. Сепир, выдающийся лингвист и учитель Уорфа (см. Mandelbaum, 1958).

«Человеческое существо живет не в одном только объективном мире, не в одном только мире социальной деятельности, как это обычно считается. В значительной степени человек находится во власти конкретного языка, являющегося для данного общества средством выраже­ния. Было бы заблуждением считать, что человек при­спосабливается к действительности абсолютно без уча­стия языка и что язык есть просто случайное средство решения специфических проблем общения или мышле­ния. На самом же деле «реальный мир» в большой степени строится бессознательно, на основе языковых норм данной группы... Мы видим, слышим и восприни­маем действительность так, а не иначе, в значительной мере потому, что языковые нормы нашего общества предрасполагают к определенному выбору интерпре­тации».

Это утверждение поднимает ряд важных вопросов. Сепир утверждает, что весь опыт человека испытывает влияние конкретного языка, на котором этот человек творит. (Неясно, правда, какие именно аспекты языка являются здесь релевантными.) Не очень ясно также, и какова сила этого влияния: сначала Сепир говорит, что мы находимся «во власти языка», а затем просто отмечает, что «языковые нормы... предрасполагают к определенному выбору интерпретации». Первое утверждение весьма сильно, а вот второе, более слабое, может быть согласовано с теми аргументами, которые рассматривались выше в этой главе. Из приведенного утверждения также становится ясно, что различные языки должны оказывать различное влияние на мыш­ление и опыт человека. Таким образом, Сепир вводит понятие лингвистического детерминизма (язык может детерминировать мышление) и лингвистической относи тельности (этот детерминизм связан с конкретным язы­ком, на котором говорит человек) в обоих утвержде­ниях — менее сильном и более сильном. Эти понятия стоит рассмотреть более подробно.

Прежде всего, какие у нас есть основания вообще предполагать, что влияние языка на мышление будет зависеть от конкретного языка, какого рода факты мо­гут свидетельствовать о существовании лингвистической относительности? Учащиеся часто бывают поражены кажущейся новизной иностранного языка, особенно в тех случаях, когда изучаемый язык не является род­ственным родному. Люди начинают задумываться над проблемой лингвистической относительности, когда срав­нивают языки и обнаруживают, насколько различные категории опыта могут быть включены в языки. Эти категории могут быть выражены в языке различными способами: 1) отдельными словами лексикона (напри­мер, дом, белый и т. п.); 2) частями слов, выполняю­щими грамматические функции (дом — дома, домовой, белый — белее — белеть — белизна и т. п.), а также 3) разнообразными грамматическими средствами (на­пример, в английском языке используется порядок слов для различения субъекта и объекта: The man hit the ball (The ball hit the man). Как вы вскоре увидите, языки сильно различаются и по категориям, которые они выражают, и по конкретным языковым средствам, используемым для выражения этих категорий. Эти раз­личия идут гораздо глубже такого известного факта, что большинство слов не имеет абсолютно точных перевод­ных эквивалентов в других языках, потому что, как вы видели из приведенных примеров, категории могут вы­ражаться как лексически, так и грамматически. Мы сейчас подойдем к подробному рассмотрению этого раз­личия. Но прежде я хотел бы объяснить, почему нам необходимо выделить те виды языковых различий, ко­торые нужно принимать во внимание при попытке свя­зывать языковые и неязыковые явления.

Определение специфики различий — первая из трех проблем, с которыми мы сталкиваемся при попытке уста­новления связи между такими явлениями. Первый во­прос можно сформулировать так: какого рода лингви­стические факты надо учитывать"? Интересует ли нас, каким именно образом выражается некоторое понятие в данном языке: при помощи специального термина или при помощи регулярного грамматического явления и т. д.?

Конечно, неизбежно возникает и второй вопрос: между какого рода явлениями мы устанавливаем связь? Например, пытаемся ли мы связать языковые факты, которые мы обнаружили, с фактами восприятия или па­мяти, или социального поведения, или с чем-то еще? Уорфа больше всего интересовала связь как лексикона, так и грамматики — особенно грамматики — с Weltan­schauung, с общим видением мира, типичным для данной культуры. Гипотеза Уорфа имеет вид полного уравне­ния, а поэтому ее иногда называют «гипотеза язык — Weltanschauung».

И наконец, остается еще один вопрос: какова при­рода этой связи? Является ли она каузальной, и если да, то какие факторы ее вызывают — языковые или не­языковые? Наиболее плодотворные теоретические рас­суждения по поводу этой проблемы строятся на предпо­ложении, что язык каким-то образом определяет другие виды поведения, а не наоборот.

В этих теориях можно выделить две основные тен­денции, которые часто называют «сильным» и «слабым» вариантом гипотезы Уорфа. Сильный вариант, которого, как правило, придерживался и сам Уорф, утверждает, что язык определяет характер мышления и поведения; что язык представляет собой как бы почву для мышле­ния и философии. Слабый вариант, который в той или иной форме популярен и в наше время, просто утверж­дает, что некоторые аспекты языка могут предраспола­гать к выбору человеком определенного способа мыш­ления или поведения, но этот детерминизм не является жестким, мы не находимся полностью в плену у своего языка, он просто указывает нам линию мышления или иного вида поведения.

Итак, мы имеем двоякую классификацию, предпола­гающую рассмотрение либо лексикона, либо грамма­тики, и допускаем существование либо слабой, либо сильной связи между некоторым аспектом языка и не­которыми аспектами мышления или поведения. В соот­ветствии с этим выделяются по крайней мере четыре типа гипотезы лингвистической относительности и де­терминизма, укладывающиеся в четыре клетки следую­щей таблицы:

Я думаю, что возникает еще ряд вопросов в связи с фактором причинности. Очевидно, в этом смысле исто­рия культуры отличается от истории индивида. Как указывал и сам Сепир (1912), факторы культуры должны были когда-то, в начале человеческой истории, опреде­лить становление отдельных языковых форм; но куль­тура развивается гораздо быстрее, чем язык, и по­этому в каждом языке с культурно-детерминистической точки зрения мы обнаруживаем множество архаизмов. В данном случае получается, что зависимой переменной является язык, а не обусловленное культурой поведение. Но эта проблема историческая. Что же касается инди­вида, то он рождается в определенной культурной и языковой среде и культурные и языковые факторы ока­зывают влияние на его умственное развитие.

Наконец, Сепир выделяет еще один вид каузальной связи — при котором как языковые, так и культурные формы определяются каким-то третьим фактором, на­пример топографией той географической области, где обитает данное общество. Сепир (1912) упоминает, например, об индейцах паюта, которые живут в пу­стыне и сталкиваются с необходимостью искать воду. Их язык дает им возможность весьма подробно описы­вать топологические различия. Здесь мы имеем случай, когда окружающая среда определяет и языковые, и культурные связи с топологией местности.

Я думаю, что очень важно учитывать эти три пере­численные проблемы: природу языковых данных, при­роду поведенческих данных и каузальную природу существующих между ними связей. Большинство фило­софов и лингвистов, занимавшихся проблемами лингви­стической относительности и детерминизма, до недав­него времени не формулировали четко вторую и третью проблемы и часто утверждали, что языковые различия обязательно влекут различия в познавательных процес­сах, не подкрепляя это утверждение соответствующими данными. Только некоторые психологические экспери­менты, проведенные в последнее время, ставили своей целью связать конкретные языковые различия с кон­кретными аспектами поведения — и даже в тех случаях, когда такая связь была обнаружена, было неясно, ка­кова все-таки каузальная природа этой связи. (Обзор большинства подобных исследований см. в: Lennebergf, 1967).

Рассмотрим теперь эти вопросы более подробно. Прежде всего, какого рода данные вообще навели людей на мысль о существовании лингвистической относи­тельности? Начнем с лексического уровня — с вопроса о том, какие слова входят в конкретный язык и что они обозначают. (Мы будем в значительной степени придерживаться «систематизации гипотезы Уорфа», данной Фишманом (Fishman, 1960).

Когда мы сравниваем два языка, мы можем обнару­жить, что в одном из них есть слово, для которого нет одного слова-эквивалента в другом языке. Например, не существует английского слова-эквивалента для не­мецкого Gemiitlichkeit. (Отметим, однако, что это не ме­шает нам овладеть значением этого немецкого слова и позаимствовать его для употребления в английской речи. Существуют тысячи слов, которые мы в случае необходимости заимствуем из других языков. Я думаю, что здесь можно утверждать только, что немцы более тонко чувствуют специфику употребления слова Gemutlichkeit, но это как раз случай неязыкового поведения, который очень трудно измерить. Отметим также, что когда возникают новые понятия, мы изобретаем новые слова для их обозначения: «хиппи», «деэскалация» и т. п.)

Языки различаются также по наличию обобщающих терминов для выражения определенных категорий. На­пример, в английском языке есть обобщающие слова типа «животное», «птица», «насекомое» и «существо», которых нет в других языках. Однако в английском нет слова, которое обобщало бы, например, «фрукты и орехи», которое есть в китайском. (Я полагаю, что по­добного рода данные могут рассматриваться только в отношении слабого варианта гипотезы; мы, безусловно, можем принять группирование фруктов и орехов в одну категорию, хотя обычно этого не делаем; и мы мо­жем воспользоваться продуктивными свойствами своего языка, чтобы найти выражение для категории «фрукты и орехи», если она не обозначена в языке одним сло­вом.) В арабском языке, например, имеется множество слов для обозначения различных пород лошадей, но от­сутствует обобщающий термин для «лошади вообще»; в языке ацтеков одно слово обозначает снег, лед и хо­лод, в английском языке для обозначения таких понятий есть несколько, а в языке эскимосов — очень много слов и т. д. Эти примеры можно приводить до бесконечности. Подобные данные приводятся в многочисленных работах немецких филологов XIX в., и эти данные лили воду на мельницы тех философов, которые хотели показать, что другие народы мыслят совершенно иначе (обычно менее полноценно), чем «современные европейцы».

Языки на лексическом уровне различаются также тем, как в них осуществляется разграничение разных семантических сфер. Одной из наиболее популярных областей исследования в связи с этой проблемой яв­ляется цветовой континуум, поскольку он может быть описан объективным образом и не имеет обусловлен­ных природными факторами границ. Языки различаются по тому, какими и сколькими способами они расчленяют этот континуум. Глисон, например, приводит следую­щее сравнение членений цветового спектра носителями английского, языка шона (язык одной из областей Роде­зии) и языка басса (Либерия) (Gleason, 1961, р. 4),

Английский

purple blue green yellow orange red

Шона

cips; vuka citema cicena cipswuka

Басса

hui zrza

Сравнение этих трех членении наталкивает на серьезные размышления. Возьмем, например, цвет, ко­торый можно обозначить как «желто-зеленый». Этот цвет в английском обозначается составным термином, потому что лежит на границе двух цветовых категорий. Если измерить время, необходимое испытуемому, чтобы найти название цвета предлагаемой полоски бумаги, мы увидим, что поиск названия цвета, лежащего на гра­нице (типа «желто-зеленый»), занимает больше вре­мени. Чистый цвет находится где-то в середине имею­щей название категории и обозначается отдельным словом (например, «желтый», «зеленый»). В то же, время этот неопределенный «желто-зеленый» или «зеле­но-желтый» цвет может быть легко и быстро назван человеком, говорящим на языке шона, которому он представляется чистым цветом cicena. Любая семантическая система предполагает, что какой-то конкретный стимул является оптимальным представителем своей ка­тегории и что трудности с наименованием возникают на границах между получившими отдельное название кате­гориями.

Еще одно исследование (описанное в кн.: Lenneberg, 1967) показало, что названия цветов могут влиять на запоминание цвета, и это соответствует нашим рассуж­дениям о языке и памяти. Например, выцветший зеле­ный цвет запоминается как просто зеленый, потому что нет способа легко закодировать «слегка выцветший зе­леный» для того, чтобы потом узнать этот цвет.

Часто для иллюстрации различных членений семан­тической сферы приводят пример Уорфа (1956) из языка эскимосов, в котором есть больше слов для обо­значения снега, чем в английском. Отметим, впрочем, что во всех этих примерах речь идет о наличии или от­сутствии в языке отдельного слова, и это считается доказательством в пользу лингвистической относитель­ности и детерминизма. Как я говорил выше, в каждом языке есть возможности продуктивного комбинирования слов: действительно, Уорф не смог бы объяснить спе­цифику языка эскимосов без обращения к способам формирования словесных комбинаций и предложений в английском языке. Р. Браун (Brown, 1958) рассмат­ривал этот процесс в свете проблемы кодируемости, то есть той степени легкости, с которой данное понятие может быть закодировано средствами данного языка. Проблема легкости кодирования, очевидно, возвращает нас к слабому варианту гипотезы Уорфа: носителям одних языков легче говорить и думать об определенных вещах потому, что сам язык облегчает им эту задачу.

В таком случае проблема заключается в том, чтобы продемонстрировать влияние кодируемости еще один попу­лярный пример: в некоторых языках определенные слова имеют дополнительные оттенки или аспекты значения, которыми не обладают их приблизительные или даже самые точные эквиваленты в других языках. Француз­ское слово conscience, например, соответствует двум английским словам — conscience и consciousness. С од­ной стороны, это означает, что французам труднее выразить некоторое различие этих терминов, чем англича­нам. А с другой — что французам легче выразить час­тичную идентичность этих терминов, чем англичанам. Некоторые ученые считают возможным доказать, что такая языковая идентичность ведет к смешению у фран­цузов этих двух понятий — conscience и consciousness, чего нет у англичан или немцев.

Лексические различия языков могут рассматриваться в трех только что упомянутых аспектах: отсутствие от­дельного термина, отсутствие обобщающего слова и различия в членении семантической сферы. Основной проблемой является, по-видимому, относительная кодируемость понятия. Хотя это и спорный вопрос, мне ка­жется, что любое понятие может быть каким-то образом закодировано в любом языке, в одних легко, а в дру­гих— сложными, окольными путями. Что касается лек­сического уровня, то мне лично импонирует слабый ва­риант гипотезы Уорфа. В этом варианте отражено важное различение привычных и потенциальных типов поведения. Например, хотя человек в состоянии разли­чить огромное число цветов, большинство людей в по­вседневной речи пользуется лишь очень небольшим числом привычных цветовых терминов. Хотя и верно, что с определенными усилиями можно выразить все что угодно средствами любого языка, мы стремимся исполь­зовать в речи то, что закодировано привычным конвен­циональным способом, и часто уподобляем свои впечат­ления категориям языкового кода. Список частотных слов, употребляемых в данном языковом обществе, мо­жет дать нам хороший предварительный указатель того, что, возможно, является наиболее важным для членов этой группы. Второстепенное содержание может, ко­нечно, выражаться при помощи более сложных выска­зываний, но для выражения самого существенного такой путь будет неэкономным.

Как же обстоит дело на грамматическом уровне? Здесь, мне кажется, вопрос о детерминизме становится еще более увлекательным, поскольку в любую грамма­тику включен ряд обязательных классификаций, на ко­торые мы обычно не обращаем внимания и которые вообще иногда удается выявить, только когда мы начи­наем сравнивать языки. Один из наиболее поразитель­ных примеров приводит сам Сепир (см. Mandelbaum, 1958, p. 157—159), и этот пример стоит привести пол­ностью. Читая его, держите в памяти еще и пример Выготского о том, как можно выразить словами тот несложный факт, что босой мальчик в синей блузе бежит по улице.

«Естественно — во всяком случае, это прежде всего приходит в голову — предположить, что, когда мы хотим передать некоторую мысль или свое ощущение, мы про­изводим нечто вроде приблизительного и быстрого ана­лиза тех объективных элементов и отношений, которые сюда включены; и что такая «инвентаризация», или анализ, совершенно неизбежен, и что наша языковая задача сводится просто к выбору отдельных слов и сло­восочетаний, которые соответствовали бы результатам этого объективного анализа. Так, когда мы наблюдаем объект, принадлежащий к классу, который мы именуем «камни» и который летит с небес на землю, мы непро­извольно анализируем это явление и разлагаем его на два конкретных понятия — понятие камня и понятие акта падения; и, связав эти два понятия вместе с по­мощью формальных приемов, присущих английскому языку, мы заявляем: the stone falls. Мы довольно на­ивно предполагаем, что это есть единственный возмож­ный в данном случае вид анализа. Но если мы посмот­рим, как этот несложный факт может выражаться в других языках, мы увидим, как много можно доба­вить, или убрать, или изменить по сравнению с нашей формой выражения, хотя никаких материальных изме­нений, которые могли бы изменить наш рассказ об этом факте, не происходит.

В немецком и французском языках необходимо вы­разить в слове камень еще и категорию рода — воз­можно, фрейдисты смогут сказать нам, почему это слово в одном языке — мужского рода, а в другом — жен­ского; в языке чиппева мы не можем построить это вы­ражение, не указав, что камень является неодушевлен­ным предметом, хотя нам этот факт представляется в данном случае совершенно несущественным. Если мы считаем категорию рода абсолютно несущественной, русский может спросить у нас, почему мы думаем, что необходимо в каждом случае специально указывать, понимаем ли мы этот камень или вообще какой-то объект определенно или неопределенно, почему для нас имеет значение различие между the stone и a stone, Просто камень падает без указания определенности устроило бы и блестящего русского, и блестящего рим­ского оратора. Если же англичане считают варварст­вом пренебрегать этим различием, индеец квакиутл из Британской Колумбии нам не только посочувствует, но еще и выскажет недоумение по поводу того, что мы не считаем нужным отразить специально факт видимо­сти или невидимости этого самого камня для говорящего в момент говорения, а также указать, к кому ближе всего находится этот камень — к говорящему, или к его слушателю, или к какому-то третьему лицу. «Возможно, в языке квакиутл это все звучало бы прелестно, но нам как-то не до этого! » И тем не менее мы считаем необ­ходимым указать на единственность этого падающего объекта, а индеец квакиутл, в отличие от индейца чип­пева, может от этого факта абстрагироваться и по­строить высказывание, одинаково верное и для одного, и для нескольких камней. Более того, ему не нужно заботиться о том, чтобы указать время падения камня. Китаец обходится минимумом явных формальных средств и просто довольствуется простейшим высказыванием вроде «камень падать».

Эти различия в анализе, как мы видим, чисто фор­мальны: они не исключают необходимости в основном конкретном анализе ситуации на камень и то, что этот камень делает, в данном случае — падать. Нам такой первичный анализ кажется совершенно необходимым, но это заблуждение. В языке нутка комплексное явление типа падающего камня анализируется совсем по-дру­гому. Про камень отдельно упоминать не обязательно, а употребляется только одно слово, глагольная форма, причем практически она понимается не менее одно­значно, чем английское предложение. Этот глагол состоит из двух основных элементов, первый из которых указывает на движение или положение камня или кам-неподобного объекта, а второй выражает движение сверху вниз. Мы можем как-то приблизиться к понима­нию этого слова в языке нутка, если допустим существо­вание непереходного глагола типа «камнить», отражаю­щего движение или положение какого-то камнеподобного объекта. Тогда наше предложение камень падает можно представить в форме камнит. В высказывании такого типа свойства камня как предмета отражены в обоб­щенной глагольной единице камнить, а специфические аспекты движения, которое мы воспринимаем, видя ле­тящий камень, разделяются на обобщенное понятие дви­жения некоторого класса объектов и более специфиче­ское понятие направления движения. Другими словами, хотя язык нутка позволяет без всяких затруднений предельно просто описать падение камня, в этом язы­ке нет глагола, в точности соответствующего глаголу падать».

Подобные примеры с поразительной ясностью пока­зывают, почему было выдвинуто предположение, что грамматические категории языка скрыто заставляют нас обращать внимание на различные признаки ситуации. Выготский, вероятно, в самом деле видел босого маль­чика в синей блузе, бегущего по улице, но, как мы только что говорили, перевод этого чувственно воспри­нимаемого факта в языковую форму — дело не простое. Влиял ли этот перевод в какой-то степени на то, что действительно увидел Выготский, или на то, что он вос­принимал в этой ситуации особенно остро? На этот вопрос ответить чрезвычайно трудно. Хотя прямых дан­ных такого рода практически нет, мы не можем не чув­ствовать, что обязательные грамматические различия, подобные тем, которые описал Сепир, действительно делают говорящего особо чувствительным к определен­ным аспектам действительности — по крайней мере, когда он говорит.

Для меня наиболее ярким доказательством правиль­ности этого предположения является специфика упо­требления местоимений при обращении в различных языках (см. Brown, 1965, гл. 2). В немецком языке, на­пример, надо выбирать между «фамильярным» du и «вежливым» Sie, во французском — соответственно между tu и vous, употребляя соответствующие формы Спряжения глагола. Это грамматические обязательства: когда вы говорите по-немецки или по-французски — если только вы говорите с кем-нибудь, — вы обязаны как-то отразить свои взаимоотношения с ним в смысле статуса и степени близости в тех формах, которые при­няты в данном обществе. Конечно, часто надо задумы­ваться о подобных вещах и говоря по-английски — при выборе стиля речи, темы разговора, обращения по имени, по фамилии или по званию и т. д. Но мне ка­жется, что при сравнении английского языка с немецким или французским, например, мы ясно увидим, в какой большой степени грамматические обязательства пред­располагают говорящего к учету определенных факто­ров. В английском очень часто можно обойти проблему социальных взаимоотношений, просто употребив you, го­воря на общие темы и не обращаясь по имени. Но что гораздо важнее, говоря по-английски, во многих случаях мы просто не думаем о таких вещах, как статус или степень нашей близости с собеседником. Подумайте только, со сколькими людьми вам приходится говорить в течение дня — с людьми, с которыми вы сталкиваетесь по работе, с теми, кого видите в столовой, с людьми разного возраста и социального положения; я уверен, что в большинстве случаев вам не приходится мучи­тельно думать над теми проблемами, с которыми вы постоянно имели бы дело, говоря, например, по-фран­цузски, когда вам пришлось бы все время решать, какое местоимение употребить, какую форму глагола вы­брать — почти в каждом своем высказывании. Если бы мы все вдруг заговорили по-французски, мы обнару­жили бы, что все время обращаем внимание на те аспекты социальных отношений, о которых до сих пор специально не задумывались. Дело не в том, что мы никогда не задумываемся над подобными вещами, говоря по-английски, а в том, что, говоря на француз­ском или каком-то другом языке, нам бы пришлось постоянно, повседневно обращать на них больше внимания.

Еще один вопрос, возникающий в связи с граммати­ческим аспектом гипотезы Уорфа, — это вопрос о при­надлежности слова к определенной части речи и, так сказать, о семантических последствиях такой принад­лежности. Например, «тепло» является существитель­ным в индоевропейских языках. Многие существитель­ные обозначают конкретные вещи. Может быть, именно поэтому в западной науке было столько бесплодных попыток найти субстанцию тепла вроде «флогистона» или «калорика». Как знать, возможно, если бы запад­ные ученые говорили на языке хопи, где тепло — это глагол, то они начали бы разрешение этой проблемы с разработки более адекватной кинетической тепловой теории, к которой в конце концов и пришли. (Но отме­тим, что, несмотря на языковую специфику — если она действительно была определяющей, — западным ученым все-таки удалось отбросить понятие тепловой субстан­ции, когда стала ясна неадекватность этого понятия и с эмпирической, и с теоретической стороны.)

Эти многочисленные примеры, должно быть, дали вам некоторое представление о том, как поразительно различны языки — настолько различны, что это заста­вило многих ученых предположить существование ка­кой-то когнитивной реальности, соответствующей языко­вой реальности. Список подобных примеров можно про­должить до бесконечности; но главное, что языки различаются по тем категориям, которые они включают, как лексическим, так и грамматическим. Если внима­тельно посмотреть на все эти удивительные языковые различия, вы, я думаю, придете к выводу, что все они сводятся не к тому, что можно в принципе выразить на данном языке, а к тому, что обычно на нем выра­жается и что принято выражать. Возможно, что основ­ные параметры, по которым различаются выраженные в языковой форме категории, есть универсалии челове­ческого мышления. И возможно, что все языки выпол­няют одни и те же основные функции — утверждение и отрицание, вопрос, приказание и т. п. Безусловно, основная форма человеческого языка является универ­сальной. Сильный вариант гипотезы Уорфа весьма заманчив, но таит в себе опасный соблазн (Whorf, 1956):

«Мы членим природу, выражаем ее в понятиях и придаем чему-либо особое значение в основном потому, что участвуем в соглашении по этому поводу — согла­шении, разделяемом всеми членами нашего языкового общества и закодированном в формах нашего языка. Это соглашение, конечно, имплицитно и никак не сфор­мулировано, но его пункты являются совершенно обязательными; мы можем говорить, только руководствуясь той организацией и классификацией явлений, которые предписаны данным соглашением».

Если бы это утверждение, несмотря на его смелость, все-таки оказалось бы целиком правильным, то глухие дети не смогли бы вообще нормально развиваться, а это происходит, как показал Фурт в описанной выше работе; кроме того, лингвистическая наука не могла бы достичь тех поразительных успехов в описании универсальных свойств всех человеческих языков, которых она реально добилась. Более скромной, но и более приемлемой яв­ляется формулировка лингвиста Ч. Хоккета (Hockett, 1954, р. 122).

«Языки различаются не столько своей возможностью что-то выразить, сколько той относительной легкостью, с которой это может быть выражено. История западной логики и науки — это не история ученых, ослепленных или введенных в заблуждение специфической природой своего языка, а скорее история долгой и успешной борьбы с теми изначальными ограничениями, которые накладывает язык. Там, где не годится обычный разго­ворный язык, изобретаются специальные подсистемы (например, математический язык). И тем не менее даже система силлогизмов Аристотеля носит черты греческой языковой структуры.

Влияние изначальной языковой структуры на дея­тельность, вообще говоря, меньше всего проявляется в наиболее практических видах деятельности и больше всего — в «чисто речевых», таких, как рассказывание историй, религия или философствование. Именно из-за этого некоторые литературные произведения почти не­возможно точно перевести, а тем более добиться, чтобы они производили то же впечатление».

Пожалуй, хватит абстрактных рассуждений и курьез­ных примеров. Положения гипотезы лингвистической относительности и детерминизма весьма трудно прове­рить точными методами научной психологии, но давайте рассмотрим по крайней мере один конкретный экспери­мент, в котором сделана попытка установить связь между отдельным аспектом данного языка и отдельным аспектом поведения. Если смотреть с недосягаемой вы­соты гипотезы Уорфа, такой ограниченный эксперимент может дать разочаровывающие результаты, но исследо-

вание связи всей языковой системы со всей системой мировоззрения, очевидно, нам не под силу.

Несколько весьма ценных экспериментов было про­ведено в конце 50-х годов в рамках «Southwest Project in Comparative Psycholinguistics» (Carrol, Casagrande, 1958).

Особенно интересен проведенный в соответствии с этим планом эксперимент по исследованию граммати­ческого детерминизма в языке навахо (р. 27).

«В языке навахо, если используются глаголы, свя­занные с манипуляцией (handling), обязательно упо­треблять определенную глагольную форму, соответ­ствующую форме или другим существенным признакам предмета, о котором идет речь. Так, если бы я попросил вас на языке навахо передать мне какой-то предмет, я должен был бы употребить определенный глагол в со­ответствии со свойствами этого предмета. Если это длин­ный, гибкий предмет, например кусок веревки, я должен сказать sarileh; если это предмет длинный и твердый, например палка, я должен сказать santiih, a если это нечто плоское и гибкое, вроде бумаги или ткани, я дол­жен сказать sanilcdos, и т. п.».

Это интересное грамматическое различие привело Кэррола и Касагранде к следующему предположению:

«Ребенок, говорящий на навахо, должен научиться различать признаки «формы» предмета раньше, чем ребенок, говорящий по-английски. Открытый американ­скими и европейскими психологами факт, что ребенок прежде всего начинает различать предметы по размеру и цвету, может быть — по крайней мере по степени лег­кости оперирования с этими переменными в словесной форме, — отчасти является артефактом того конкретного языка, на котором говорит ребенок. Поэтому возникла гипотеза, что упомянутое свойство языка навахо будет влиять на относительную значимость и порядок возник­новения таких понятий, как цвет, размер, форма или силуэт и количество предметов, у детей, говорящих на навахо, по сравнению с детьми того же возраста, гово­рящими, кроме того, еще и по-английски, а также что дети, говорящие на навахо, будут обращать большее внимание на непосредственно воспринимаемое сходство предметов по форме».

В эксперименте использовался следующий метод: предъявлялись тройки предметов, и ребенок должен был выбрать из этих трех предметов два, наиболее, по его мнению, «подходящих» друг к другу. «Например, одна из пар состояла из желтой палочки и куска синей ве­ревки, приблизительно равных по размеру. Затем ре­бенку предлагалась желтая веревка, и он мог произвести выбор либо на основе цвета, либо на основе глагольной классификации на языке навахо — поскольку для выра­жения длины палки и длины веревки в навахо исполь­зуются разные глаголы». Вот некоторые из наборов предметов, предлагавшиеся детям: синяя веревка — жел­тая веревка — синяя палочка; маленький синий кубик — Синий кубик среднего размера — маленький синий ша­рик; синяя палочка — желтая палочка — синий продолго­ватый кубик и т. д.

Эксперимент показал, что «в обеих группах (с преоб­ладанием языка навахо и с преобладанием английского языка) наблюдалось с возрастом увеличение перцептив­ной значимости формы или очертания по сравнению с цветом. Для детей навахо с преобладанием английского языка кривая опускается и остается на низком уровне, но в возрасте семи лет довольно резко поднимается вверх. Дети навахо все время опережают своих «англий­ских» сверстников, хотя с возрастом кривые начинают сближаться». Иными словами, дети, говорящие только на навахо, раньше начинают группировать предметы по форме или очертаниям, чем дети, говорящие по-англий­ски, хотя это дети из одной резервации, живущие в оди­наковых условиях. По-видимому, в данном случае мы должны признать какое-то влияние языка на развитие познавательных процессов.

Однако картина несколько усложнилась, когда такой тест был предложен детям, говорящим по-английски и не принадлежащим к этой резервации. И здесь мы стал­киваемся с очень интересным феноменом. Белые дети-американцы, живущие в пригородах Бостона, имеют большее сходство с детьми, говорящими только на на­вахо, чем с их собратьями, владеющими еще и англий­ским языком, то есть они в основном группируют предметы по форме или очертаниям, а не по цвету. С другой стороны, дети негритянских трущоб Гарлема показали результаты, сходные с детьми навахо, у которых преобладает английский язык, потому что они перестава­ли группировать по цвету в более старшем возрасте. Это говорит о том, что необходимо учитывать два вида пере­менных — окружающие условия и родной язык. Кэррол и Касагранде предполагают, что определенные факторы среды, в которой растет белый ребенок, живущий в при­городе, — возможно, игра с головоломками и игрушками, привлекающими внимание к своей форме, — могут вы­работать у говорящего по-английски ребенка способ­ность обращать внимание на форму и очертания уже в раннем возрасте. Если же в окружении практически отсутствуют такие неязыковые средства привлечения вни­мания к форме (индейская резервация и городские трущобы), то язык, подобный языку навахо, может уско­рить развитие познавательных процессов в смысле пере­хода от группировки по цвету к группировке по форме. Как пишут Кэррол и Касагранде (р. 31), «мы можем свести нашу гипотезу приблизительно к следующему: тенденция ребенка группировать предметы по форме и материалу, а не по цвету и размеру увеличивается с воз­растом и может ускоряться одним из двух факторов:

1) овладением языка типа навахо, в котором форма и материал предмета играют центральную роль в грамма­тической структуре, и поэтому от говорящего требуется умение различать форму и материал на самых ранних этапах речевого развития, чтобы быть понятым; либо

2) использованием игрушек или других объектов, пред­полагающим учет их формы или очертаний, что чаще обеспечивает положительное подкрепление группировки по форме.»

Это напоминает рассуждения Фурта относительно развития глухих детей: язык — это лишь один из не­скольких путей, которыми ребенок может постичь опре­деленные свойства предметного мира.


Поделиться:



Популярное:

Последнее изменение этой страницы: 2016-03-25; Просмотров: 1698; Нарушение авторского права страницы


lektsia.com 2007 - 2024 год. Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав! (0.043 с.)
Главная | Случайная страница | Обратная связь