ЯЗЫК И ПОЗНАВАТЕЛЬНЫЕ ПРОЦЕССЫ

Последовательность человеческого поведения, как таковая, объясняется исключительно тем фак­том, что человек сформулировал свои желания, а затем и рационализировал их при помощи слов. Словесная формулировка желания заставляет че­ловека стремиться вперед до тех пор, пока он не достигнет цели, даже если само желание дремлет. где-то внутри. Точно так же рационализация жела­ния человека на основе какой-либо теологической или философской системы может убедить его, что он идет по правильному пути... С точки зрения пси­хологии теология или философия могут быть опре­делены как устройство, позволяющее человеку хладнокровно и упорно совершать действия, ко­торые в противном случае ему пришлось бы вы­полнять только путем проб и ошибок, если у него возник бы непреодолимый порыв совершить эти действия...

Не только во имя добра, но и во имя зла язык сделал нас людьми. Лишенные языка, мы были бы такими же, как собаки или обезьяны. Обладая языком, мы являемся людьми — мужчинами и женщинами, одинаково способными как на пре­ступление, так и на героический поступок, на ин­теллектуальные достижения, недоступные ни од­ному животному, но в то же время часто на та­кую глупость и идиотизм, которые и не снились ни одному бессловесному зверю.

Олдос Хаксли

Человеческая культура, социальное поведение и мыш­ление, как известно, не могут существовать вне языка. Эту мысль блестяще выразил Олдос Хаксли в только что приведенном отрывке. В этой главе мы попытаемся четко определить эти понятия и подробно рассмотреть некоторые из них. Если выразиться более точно, нас интересует, в какой степени язык может активно влиять на человеческие мысли и действия. Рассматривая раз­витие ребенка, мы должны выяснить, каким образом его речевое развитие может влиять на развитие его мышления. И наконец, мы подойдем к древнему и весь­ма интригующему вопросу: если люди говорят на разных языках, значит ли это, что мыслят они тоже по-разному?

ЯЗЫК, РЕЧЬ И МЫШЛЕНИЕ

Прежде всего являются ли мышление и речь нераз­делимыми? Этот старый вопрос не получил до сих пор четкого ответа ни в философии, ни в психологии. Наи­более категоричный утвердительный ответ принадлежит Дж. Уотсону, основателю американской бихевиористской психологии: «по-моему мнению, мыслительные процессы являются просто моторными навыками гортани» (1913). Американский бихевиоризм на заре своего развития не признавал никаких промежуточных переменных между стимулом и реакцией. Утверждение Уотсона, что мышле­ние — это не что иное, как скрытая речь, является яр­ким выражением этой тенденции.

Менее категоричную позицию занимают русские психологи, имеющие богатую историю. Одним из первых научную позицию по поводу этой проблемы определил в 1863 г. И. М. Сеченов, основоположник русской физио­логии и учитель И. П. Павлова. Он писал, что, когда ребенок думает, он всегда при этом говорит. Мысль пя­тилетнего ребенка передается посредством слов или шепота, безусловно посредством движений языка и губ, то же самое часто происходит (а возможно, и всегда, но в различной степени) при мышлении взрослого человека (см. Сеченов, 1956).

Таким образом, русские психологи придерживаются мнения, что мышление и речь тесно связаны в детстве, а затем, по мере развития, мышление взрослого в из­вестной мере освобождается от языка — во всяком слу­чае, от явных или скрытых речевых реакций. Наиболее крупный вклад в разработку этой проблемы внес выдаю­щийся советский психолог Л. С. Выготский, работавший в 1930-е годы. В своей самой значительной работе «Мышление и речь», изданной в СССР вскоре после его безвременной смерти в 1934 г., Выготский развивает мысль о том, что и в филогенезе, и в онтогенезе имеются элементы невербального мышления (например, «практи­ческое» мышление при решении практических задач), а также элементы неинтеллектуальной речи (например, эмоциональные крики), и пытается проследить взаимо­действующее развитие этих двух элементов вплоть до того момента, когда речь начинает обслуживать мышле­ние, а мышление может отражаться в речи. В этой главе мы еще вернемся к исследованиям советских ученых в этой области.

Блестящие исследования развития познавательных процессов, проведенные Ж. Пиаже и его коллегами в Женеве, являются прямой противоположностью бихе­виористской традиции. Согласно позиции, разделяемой школой Пиаже, развитие познавательных процессов осу­ществляется само по себе, а речевое развитие следует за ним или отражает его. Интеллект ребенка развива­ется благодаря взаимодействию с предметным миром и окружающими ребенка людьми. В той мере, в какой язык участвует в этом взаимодействии, он может спо­собствовать развитию мышления и в некоторых случаях ускорять его, но сам по себе язык не определяет этого развития.

Однако прежде чем анализировать эти проблемы че­ловеческого развития, мы должны установить, могут ли вообще какие-либо интеллектуальные процессы, позна­вательные процессы высшего порядка протекать без уча­стия языка. Рассмотрим несколько примеров.

Прежде всего, мы не должны забывать о различии между языком и речью, о чем говорилось в начале этой книги. Речь — это материальный, физический процесс, результатом которого являются звуки речи, язык же — это абстрактная система значений и языковых структур. Поэтому Уотсон вообще не рассматривает связи языка и мышления; он скорее отождествляет речь и мышление. Такие психологи, как Выготский и Пиаже, рассматри­вали мышление и речь в той степени, в какой речь участвует в передаче знаний людьми. Но, точнее, они рассматривали связь между языком и мышлением, взаи­моотношения внутренних языковых и когнитивных структур. Для них это внутреннее употребление языка необязательно должно проявляться в артикуляторных движениях голосового аппарата.

Много аргументов было выдвинуто против катего­ричной гипотезы Уотсона (см., например, Osgood, 1952). Наиболее уязвимым следствием из гипотезы Уотсона является утверждение, что человек, лишенный возмож­ности управлять своей речевой мускулатурой, должен потерять и способность мыслить. Поразительные дан­ные, опровергающие этот вывод, приводит Кофер (Go­fer, I960, р. 94—95).

«Смит и его сотрудники (1947) изучали депрессив­ные и анестезирующие свойства яда кураре. Смит вы­звался быть испытуемым в этом эксперименте. Один из видов кураре (d-тубокурарин) был введен Смиту вну­тривенно... Наступил полный паралич скелетных мышц, так что потребовался кислород и искусственное дыхание. Разумеется, в течение некоторого времени испытуемый был не в состоянии производить какие-либо двигатель­ные или звуковые реакции. В своем отчете, продикто­ванном после прекращения действия яда, Смит утвер­ждал, что голова у него была совершенно ясная и он полностью сознавал все, что происходило; он прекрасно изложил все, что ему говорили или делали с ним во время полного паралича. Он мог, очевидно, справляться и с простейшими задачами, если только мог найти ка­кое-то средство коммуникации, например движение большим пальцем, после того как речь была потеряна.

ЭЭГ была нормальной все время и соответствовала нормальной кривой».

Итак, от наивного отождествления речи и мышления можно отказаться. Но можно ли мыслить без внутрен­ней речи — то есть без какого-то внутреннего языкового опосредования, даже если оно не проявляется в явной или скрытой форме? Имеется целый ряд мыслительных процессов, которые можно считать доязыковыми или не­языковыми. Всем, вероятно, знаком малоприятный про­цесс поиска нужного слова или наиболее подходящего способа выразить свою мысль. Вряд ли кто-либо описал это явление лучше, чем психолог У. Джемс в своем знаменитом учебнике «Краткий курс психологии» (James, 1892, р. 163—164):

«Допустим, мы пытаемся вспомнить забытое имя. Состояние нашего сознания весьма специфично. В нем существует как бы провал, но это не совсем провал. Эта пустота чрезвычайно активна. В ней есть некий дух искомого слова, который заставляет нас двигаться в определенном направлении, то давая нам возможность почти физически ощущать свое приближение к цели, то снова уводя нас от желанного слова. Если нам в голову приходит неверное слово, эта уникальная пустота не­медленно срабатывает, отвергая его. Это слово не соот­ветствует ей. Для разных слов эта пустота ощущается по-разному, при этом она всегда лишена содержания и именно поэтому ощущается как пустота. Когда я тщетно пытаюсь вспомнить, как звали Сполдинга, я осознаю себя гораздо дальше от цели, чем когда я пытаюсь вспомнить имя Боулса. Существует бесчисленное мно­жество осознаний потребности, ни одному из которых нельзя дать название и тем не менее отличных друг от друга... Ритм слова, которое мы ищем, может присут­ствовать, не выражаясь при этом в звуках, или это мо­жет быть неуловимое ощущение начального гласного или согласного, которое манит нас издали, не принимая отчетливых форм. Каждому из нас знакомо ощущение ритма забытого стихотворения, который неотвязно зву­чит в нашем сознании и который мы тщетно пытаемся заполнить словами...

А не задумывался ли читатель когда-нибудь над тем, какое мыслительное действие представляет собой наше намерение сказать что-то еще до того, как мы это ска-

зали? Это весьма определенное намерение, отличное от всех остальных намерений, совершенно определенное состояние сознания; и все-таки какая часть его состоит из конкретных сенсорных образов, слов или предметов? Скорее всего, их нет! Мгновение — и слова и предметы возникают в нашем сознании, антиципирующее намере­ние и чудо исчезают. Но как только начинают возникать в соответствии с этим намерением слова, оно приветствует и принимает их, если они соответствуют ему, или отвер­гает их, признавая неверными, если они не соответствуют ему. Единственно как можно назвать это, — намерение сказать то-то и то-то. Вероятно, добрая треть нашей психической жизни состоит из таких мгновенных пред­варительных представлений схем мысли, еще до того, как они выразятся в какой-то форме».

В какой же форме существуют эти намерения и ощу­щения? Это безусловно мысли, и тем не менее они не имеют языковой формы. Зачем бы нам приходилось искать нужное слово, если эта мысль не что иное, как элемент внутренней речи? Эта проблема нашла весьма четкое выражение у Выготского: «...течение и движение мысли не совпадают прямо и непосредственно с развертыванием речи. Единицы мысли и единицы речи не сов­падают. Один и другой процессы обнаруживают един­ство, но не тождество... Легче всего убедиться в этом в тех случаях, когда работа мысли оканчивается неудачно, когда оказывается, что мысль не пошла в слова, как говорит Достоевский... на деле мысль имеет свое особое строение и течение, переход от которого к строению и течению речи представляет большие труд­ности...» (стр. 376—377).

Выготский нарисовал картину предельно ясно, ска­зав: «Мысль не просто выражается в слове, а соверша­ется в нем». Для Выготского внутренняя речь — это не просто беззвучное проговаривание предложений, как считал Уотсон, это особая форма речи, лежащая между мыслью и звучащей речью, как ясно сказал об этом Выгот­ский в своей классической работе «Мышление и речь»:

«Мысль не состоит из отдельных слов — так, как речь. Если я хочу передать мысль, что я видел сегодня, как мальчик в синей блузе и босиком бежал по улице, я не вижу отдельно мальчика, отдельно блузы, отдельно то, что она синяя, отдельно то, что он без башмаков, отдельно то, что он бежит. Я вижу все это вместе в еди­ном акте мысли, но я расчленяю это в речи на от­дельные слова... Оратор часто в течение нескольких минут развивает одну и ту же мысль. Эта мысль содер­жится в его уме как целое, а отнюдь не возникает посте­пенно, отдельными единицами, как развивается его речь. То, что в мысли содержится симультанно, то в речи развертывается сукцессивно. Мысль можно было бы сравнить с нависшим облаком, которое проливается дождем слов» (стр. 378).

Еще одну увлекательную линию доказательств того, что мысль в большинстве случаев независима от словесной формулировки, можно найти в замечаниях великих ученых, математиков и художников об их твор­ческом мышлении. Небольшая книга Б. Гизлина «Про­цесс творчества» (Ghiselin, 1955) содержит много сви­детельств существования некоторого начального «инку­бационного» периода идей или проблем, за которым вдруг следует неожиданное решение, а потом творец сталкивается с огромной трудностью — перевести ре­зультаты своего мышления в словесную форму. Особен­но интересны в этом отношении интроспективные на­блюдения Альберта Эйнштейна (см.: Ghiselin, 1955, р. 43):

«Слова языка, в той форме, в которой они пишутся или произносятся, не играют, как мне кажется, никакой роли в механизме моего мышления. Психические сущно­сти, которые, по-видимому, служат элементами мысли, являются некими знаками или более или менее явными образами, которые могут «произвольно» воспроизво­диться и комбинироваться.

Существует, конечно, определенная связь между этими элементами и соответствующими логическими по­нятиями. Ясно также, что желание прийти к логической связи понятий является эмоциональной основой этой довольно туманной игры с упомянутыми элементами. Но с психологической точки зрения эта комбинаторная игра занимает, по-видимому, существенное место в про­дуктивном мышлении—прежде чем возникает какая-то связь с логической конструкцией, выраженной в словах или каких-либо других знаках, которые могут быть пе­реданы другим людям.

Упомянутые выше элементы существуют для меня в визуальной, а некоторые в двигательной форме. Кон­венциональные слова или иные знаки тщательно поды­скиваются уже на второй стадии, после того как эта ассоциативная игра, о которой я говорил, приобретет достаточно устойчивый характер и сможет быть воспро­изведена по произвольному желанию... На этой стадии, когда возникают слова, они, во всяком случае у меня, возникают в звуковой форме, но это происходит, как я уже говорил, только на второй стадии».

Вот лишь немногие аргументы против отождествле­ния мышления и речи. Очевидно, нельзя отождествлять мышление ни с речью, ни с языком. Но тем не менее язык играет важную роль в некоторых когнитивных процессах. Процессы, связанные с памятью, часто опре­деляются при помощи термина «словесное опосредование» (verbal mediation). С этой конкретной области мы и начнем наше рассмотрение вопроса о влиянии языка на познавательные процессы.

ЯЗЫК И ПАМЯТЬ

Словесное кодирование

Одним из традиционных приемов экспериментальной психологии является эксперимент с отсроченной реак­цией. Например, испытуемый видит, как эксперимента­тор прячет определенное вознаграждение—чаще всего пищу, — после чего необходимо подождать определенный период времени, прежде чем пытаться добраться до этого вознаграждения. Продолжительность отсрочки, после которой может быть успешно выполнено задание, может различаться по разным параметрам. Для некото­рых животных максимальная задержка — всего лишь несколько секунд. Для человека, однако, задержка мо­жет быть сколь угодно долгой. (По существу, если ис­пользуется письмо или другие формы символической записи, задержка может даже превысить продол­жительность памяти живущего человека, как это проис­ходило, например, в случае поиска клада по древней карте или по какому-то зафиксированному ключу.)

Было обнаружено, что дети, которых обучали словес­ным формулировкам различных альтернатив, встречаю­щихся в эксперименте, повторяли словесное описание и после задержки (например, «орех находится под красной шапочкой») и, таким образом, сохраняли определенный набор реакций в течение продолжительного периода вре­мени и при различных изменениях ситуации. Значит, ре­бенок в состоянии проложить мост через временной провал при помощи словесного опосредования. Много исследований такого рода было осуществлено в Соеди­ненных Штатах Америки (см., например, обзор Spiker, (1963) и в Советском Союзе. Вывод из этих исследований таков, что человек может формулировать некоторое сло­весное правило, которое он использует для управления своим поведением в психологических экспериментах определенных типов и, вероятно, в соответствующих ти­пах реальных жизненных ситуаций. Эксперименты с ре­шением задач человеком сильно отличаются от подоб­ных экспериментов с животными, потому что в первом случае средством решения задач является вербальное мышление. Отчасти это объясняется тем, что решение может легко сохраняться в памяти в вербальной форме. Но существует и более убедительное свидетельство роли вербальной репрезентации в памяти. Я имею в виду тот факт, что многое из того, что мы запомнили, искажается именно потому, что хранится в вербальной форме, — потому что не все может быть точно отражено в словес­ном «резюме». Вербальная память — это палка о двух концах.

Это ясно проявляется в экспериментах по исследова­нию запоминания визуальных аспектов стимула — на­пример, формы или цвета. Многие подобные экспери­менты показали, что в памяти зрительные образы мо­гут искажаться, чтобы точнее соответствовать своим словесным описаниям (см., например, Glanzer, Clark, 1964; Lantz, Stefflre, 1964). Классическое исследование в этой области было проведено в 1932 г. Кармайклом, Хоганом и Уолтером под названием «Экспериментальное исследование влияния языка на воспроизведение визу­ально воспринимаемой формы» (Carmichael, Hogan, Walter, 1932; см. также Herman, Lawless, Marshall 1961).

В этих экспериментах испытуемым предлагался на­бор из двенадцати рисунков, каждый из которых мог быть воспроизведен неоднозначно; например,

при выполнении подобного задания испытуемым легче хранить в памяти 12 словесных описаний и создавать образы в соответствии с этими описаниями, чем хранить в памяти сами 12 изображений.

Запоминание реально происходивших событий, конеч­но, также подвергается изменениям, вызванным словес­ной формой кодирования. Это особенно четко проявля­ется на примере слухов, где, очевидно, запоминание со­бытий в словесной форме изменяется со временем под влиянием стереотипов и экспектаций. Этот феномен может быть воспроизведен и в лабораторных условиях, в экспериментах, где задачей испытуемых является пе­редача некоторого описания или истории друг другу, как в старой игре в «телефон» (см., например, Bartlett, 1932; Allport, Postman, 1947).

Какого рода изменения происходят с хранящимися в памяти историями и событиями? Во-первых, уравнивание (levelling); многие события выпадают из памяти, история приобретает более короткий и схематичный вид. Но в то же время происходит уточнение (sharpening): некоторые детали вдруг приобретают особую отчетли­вость и всегда повторяются при пересказе. И, наконец, ассимиляция в соответствии с некоторой схемой, или стереотипом, или экспектациями. В известной мере мы запоминаем события так, как нам этого хочется; то, что мы запомнили, часто изменяется в соответствии с на­шими предубеждениями или желаниями и становится, таким образом, более достоверным или приемлемым для нас.

Это явление схематизации запоминаемого Дж. Мил­лер называет перекодированием в своей известной статье, посвященной проблеме памяти, — «Магическое число семь плюс или минус два» (Миллер, 1964). В этой статье Миллер приходит к выводу, что человек может хранить в непосредственной памяти не более 7 ± 2 «сгустков» информации, и говорит о своего рода экономии мышле­ния, которая происходит благодаря соединению многих вещей в один «сгусток». Так, легче запомнить список из семи случайных букв в виде списка из семи случайных слов, хотя в семи словах содержится гораздо больше букв, чем в списке из семи букв. Я предполагаю, что один из способов «сгущения» в памяти — это перекоди­рование продолжительного впечатления в форме корот­кого описания — может быть, даже в одно слово — в на­дежде на то, что впоследствии детали могут быть вос­становлены благодаря хранению в памяти краткого вербального описания или ярлычка.

Для чего нужна такая схематизация в памяти? На этот вопрос можно ответить самым простейшим приме­ром. Если вы хотите вспомнить, что произошло вчера, например, и если бы в вашей памяти не было бы такой схематизации, вам пришлось бы восстанавливать в па­мяти весь день с той же скоростью, с какой вы его про­жили. Очевидно, таким образом вы ничего не добьетесь. У вас уйдет целый день на то, чтобы вспомнить вчераш­ний день! Отсюда ясно, что мы должны сокращать то, что запоминаем, до того момента, когда получаем своего рода резюме. Как происходит подобная редукция, пред­ставляет для нас еще во многом тайну. Весьма интерес­ные соображения с точки зрения неврологии содержатся в работе Пенфилда и Робертса (Пенфилд, Роберте, 1964).

Детская амнезия

С памятью связаны две основные проблемы — хране­ние и извлечение. Допустим, что информация как-то хранится в памяти, каким же тогда образом она извле­кается оттуда, когда она нам нужна? С такой проблемой

мы сталкиваемся, пытаясь вспомнить что-то происшед­шее с нами в прошлом. Обычно отыскать в памяти то, что нужно, нам помогает некоторая словесная формули­ровка, но этот удобный способ малопригоден, когда мы пытаемся вспомнить свое раннее детство. Многие люди практически не помнят, что происходило с ними до двух или трех лет. Почему же детство так ускользает из па­мяти?

Фрейд считал, что воспоминания о раннем детстве на самом деле существуют в бессознательном взрослого человека, но они недоступны для осознанного воспроиз­ведения, потому что связаны с подавленными влечениями детской сексуальности. Действительно ли это «подав­ление» делает для нас недоступными ранние воспомина­ния или на это есть другие причины — причины когни­тивного характера? Ж. Пиаже (Piaget. 1962b) тоже занимался исследованием подобных проблем, и этот воп­рос был также очень глубоко рассмотрен психологом Э. Шахтелем (Schachtel, 1959). Когнитивный подход к этой проблеме открывает много интересных аспектов той роли, которую играет язык в запоминании.

Шахтель выдвигает несколько серьезных возражений против позиции Фрейда. Он указывает, что фрейдовское толкование подавления воспоминаний, связанных с дет­ской сексуальностью, не может объяснить, почему взрос­лый утрачивает все воспоминания раннего детства. Бо­лее того, нельзя вернуть такие воспоминания в сознание даже средствами психоанализа или какими-либо дру­гими способами стимуляции памяти.

Шахтель утверждает, что сохранение воспоминаний раннего детства невозможно по причинам строго позна­вательного характера, а именно потому, что «категории (или схемы) памяти взрослого неприемлемы для впе­чатлений раннего детства и поэтому не могут служить основой для сохранения этих впечатлений и их после­дующего воспроизведения. Функциональные возможно­сти сознательной памяти взрослого обычно ограничены теми типами впечатлений, которые осознаются взрос­лым и на которые он способен».

Автор хочет тем самым сказать, что ребенок воспри­нимает мир настолько иначе, чем взрослый, что эти два мира практически непостижимы друг для друга. Поду­майте только, как трудно представить себе, о чем думает и что чувствует маленький ребенок — не говоря уже о младенце. Одна из причин этого, конечно, состоит в том, что в процессе роста происходит и развитие познавательных процессов. Другая причина связана с тем фактом, что взрослые говорят о своих ощущениях и воспоминаниях и, как мы уже отмечали, стремятся кодировать и хранить свои ощущения в языковой фор­ме. Иначе говоря, мы можем проделать путь назад в памяти взрослого к какому-то воспоминанию, восста­навливая его по словесному описанию или «ярлыку»; таких словесных ярлыков нет в распоряжении ребенка для описания самых ранних впечатлений. Шахтель замечает, что, если попросить взрослого рассказать о своей жизни, он следует неким стандартным «вехам», принятым в его культуре, обращая внимание на такие факты, как образование, вступление в брак, работа, пу­тешествия и т. п. Эти воспоминания схематичны и обыч­но не обладают живостью и силой реальных впечатле­ний. Жизнь и рассказ о ней лежат в разных плоско­стях, и лишь очень искусный писатель может вдохнуть жизнь в какое-то ретроспективное описание. (Так, рассказывая о своем состоянии во время наркотического опьянения, люди часто говорят, что его невозможно опи­сать словами, но заметьте, что то же самое можно ска­зать о наших повседневных переживаниях.)

Прежде чем вернуться к проблеме детской амнезии, стоит рассмотреть эффект пересказа своих жизненных впечатлений. Сартр в своем романе «Тошнота» (1959, р 56—58) очень живо описывает эту дилемму — жизнь или воспоминания о ней, борьбу между эмпирическим и символическим, или «рассказываемым».

«И вот о чем я подумал: чтобы самое банальное со­бытие превратилось в приключение, вы должны (и этого вполне достаточно) начать о нем рассказывать. Именно это одурманивает людей, любой человек — это рассказ­чик историй, он живет в мире своих рассказов и расска­зов других, и все, что происходит с ним, он видит через призму этих рассказов, и он старается прожить жизнь так, словно рассказывает одну большую историю.

Но приходится выбирать — или жить, или рассказы­вать. Например, когда я был в Гамбурге с одной деви­цей Эрной, которой я не очень-то доверял и которая меня боялась, я жил очень странной жизнью. Но я был в самой гуще этой жизни и не думал о ней. И вот од­нажды вечером в маленьком кафе в Сан-Паули девица удалилась в дамскую комнату. Я остался один, фоно­граф играл «Голубые небеса». Я начал рассказывать самому себе, что произошло с тех пор, как я осел здесь... И вдруг у меня появилось острое ощущение приключе­ния. Но вернулась Эрна, села рядом и обняла меня за шею, и я ненавидел ее, сам не зная почему. Теперь я понимаю: пришлось снова возвращаться к жизни и дух приключения исчез.

Пока вы просто живете, ничего особенного не проис­ходит. Меняются декорации, приходят и уходят люди, вот и все. Ничего не начинается. Дни ползут за днями без всякого ритма и смысла, в бесконечной, монотонной последовательности...

Такова жизнь. Но все меняется, когда вы начинаете рассказывать о жизни; никто не замечает этой пере­мены: это можно доказать тем, что люди называют не­которые истории правдивыми. Как будто вообще бывают правдивые истории; события происходят одним образом, а мы рассказываем о них совершенно иначе. Например, вы вроде бы начинаете рассказывать с самого начала: «Был чудный осенний вечер. Это было в 1922 году. Я тогда был клерком у нотариуса в Маромме». А на самом деле вы начали с самого конца. Он незримо при­сутствовал в вашем рассказе, и именно он заставил вас выбрать для начала такие значительные и пышные сло­ва. «Я пошел прогуляться. Сам того не замечая, я вышел из города, мои мысли были заняты денежными затрудне­ниями». Если взять это предложение отдельно, само по себе, оно просто означает, что человек был озабочен, угрюм, ему и не снилось никакое приключение — как раз то состояние, в котором мы не замечаем, что проис­ходит с нами. Но и тут незримо присутствует конец, все изменяя. Для нас человек уже стал героем какой-то истории. Его угрюмость, его денежные затруднения мы принимаем ближе к сердцу, чем собственные, все они видятся нам в свете будущих страстей. История развер­тывается с конца: мы не перескакиваем легкомысленно с одного события на другое, не нагромождаем эпизоды хаотически, все они стянуты концом истории, который выстраивает их в строго определенном порядке, и каж­дый доследующий эпизод истории заставляет всплывать

какой-то предыдущий: «Была ночь, улица была пустын­на». Эта фраза брошена как бы между прочим, она ка­жется ненужной, но мы не позволяем себе так думать и откладываем ее «на потом». Это такой элемент инфор­мации, ценность которого мы сможем определить впо­следствии. И мы чувствуем, что герой переживает все события этой ночи как предвестники, как обещания ка­ких-то будущих событий или что герой воспринимает только такие события, оставаясь слепым и глухим ко всем прочим, которые не сулили приключения. Мы забы­ваем о том, что никаких будущих событий пока нет, что человек просто шел по улице ночью, ни о чем не подо­зревая, и, хотя ночь могла предложить ему множество сюрпризов, он был лишен возможности выбрать.

Я хотел, чтобы события моей жизни следовали друг за другом, как в воспоминаниях о жизни. Вы тоже мо­жете попытаться поймать за хвост птицу времени».

Мы можем связать этот отрывок из Сартра с пробле­мой детской амнезии. По этому поводу Шахтель приводит два основных замечания: 1) у ребенка нет схем, нет внутренней системы для сохранения своих самых ран­них впечатлений; 2) те схемы, которыми он позже в детстве овладевает, не годятся для интерпретации или перекодирования его ранних впечатлений.

Как же мы можем представить себе, каким видится мир ребенку, прежде чем у него сформируются такие по­нятия, как постоянство предметов или сохранение коли­чества? По мере того как ребенок растет, меняются от­носительные размеры предметов, и в то же время эти предметы получают названия, организуются, группиру­ются и перегруппировываются в новые категории на ос­нове языка, которым овладевает ребенок.

Есть еще один важный момент, сильно отличающий впечатления ребенка от впечатлений взрослого. Сначала ребенок в основном полагается на проксимальные ощу­щения (запах, вкус, осязание), и только позднее стано­вятся доминирующими дистальные (зрение, слух). Наш запас слов для передачи проксимальных ощущений не является адекватным. Более того, такие ощущения ча­сто становятся табу и, по-видимому, вызывают более сильное удовольствие или отвращение, чем ощущения, полученные от дистальных рецепторов. Ребенок овладе­вает хорошо развитым словарем для передачи ощущений, полученных через зрение и слух, но это не помогает ему зафиксировать свои ранние впечатления так, чтобы их можно было извлекать из памяти.

Поэтому можно предположить, что большинство ран­них воспоминаний ребенка связано со стимулами, кото­рые стали ему недоступны, — стимулами проксимальных ощущений, стимулами, попавшими в категории, отлич­ные от тех, которым он обучается в дальнейшей жизни, стимулами, которые он воспринимает совершенно иначе, чем взрослый. Неудивительно, что Пруст считал необхо­димым принимать определенные позы, чувствовать опре­деленные запахи и т. п., чтобы оживить воспоминания раннего детства в своих «поисках утраченного времени».

Можно кратко сформулировать аргументы Шахтеля следующим образом: наши воспоминания о впечатлениях раннего детства, возможно, не столько сознательно по­давляются, сколько недоступны для воспроизведения, хотя и хранятся в памяти.

У нас есть, однако, разнообразные средства для пере­дачи собственных впечатлений, язык — лишь одно из них, хотя и очень удобное во многих отношениях. Очень обидно, конечно, что наши ранние впечатления обычно не вызываются в памяти без специальных приемов. Но как обстоит дело с нашими первыми воспоминаниями — воспоминаниями, которые состоят из зрительных образов и ощущений и которые доступны нам потому, что они за­фиксированы при помощи некоторого вербального кода? Я боюсь, что даже и в этом случае, когда наши собствен­ные впечатления хранятся в памяти в оформленном виде, мы никогда не можем знать, до какой степени эти зри­тельные образы изменились под влиянием вербального кодирования. В качестве крайнего случая взаимодейст­вия различных способов репрезентации в памяти рас­смотрим следующую реминисценцию Ж. Пиаже (1962b, р. 187—188).

«Есть еще вопрос о воспоминаниях, зависящих от других людей. Например, одно из моих первых воспоми­наний относится к тому времени, если не ошибаюсь, ко­гда мне шел второй год. Я все еще могу видеть, и весьма отчетливо, сцену, в правдивость которой я верил до пят­надцатилетнего возраста. Я сидел в коляске, которую моя нянька катила по Елисейским полям, когда какой-то человек попытался похитить меня. Я зацепился за ленту, которой был привязан, а моя нянька храбро пы­талась заслонить меня от похитителя. Она получила несколько царапин, которые я до сих пор, хотя и смутно, вижу на ее лице. Затем собралась толпа, подошел поли­цейский в короткой накидке и с белой палочкой, и похи­титель пустился наутек. Я все еще явственно представ­ляю себе всю эту сцену, мне даже видится, что все это происходило недалеко от станции метро. Когда мне было лет пятнадцать, мои родители получили письмо от бывшей няньки, в котором она сообщала, что вступила в Армию спасения. Она хотела признаться во всех ста­рых грехах, и в особенности вернуть часы, которыми ее наградили в связи с этим случаем. Всю эту историю она сама выдумала, подделав и царапины. Значит, в дет­стве я, должно быть, слышал рассказы об этом случае, в который верили мои родители, и спроецировал его в прошлое в форме зрительной памяти, что являлось по существу воспоминанием о воспоминании, но было лож­ным. По этой причине можно усомниться во многих вос­поминаниях о реальных событиях».

В таких условиях очень трудно до конца следовать призыву древних «Познай самого себя! » Это напоминает чтение газет — вы должны принять на веру, что события и их описания соответствуют друг другу, а вы знаете, насколько это может быть рискованно.

ЯЗЫК И КОГНИТИВНОЕ РАЗВИТИЕ

Теперь уже читателю, должно быть, ясно, что язык не объемлет всех познавательных процессов, но мы должны подробнее рассмотреть, какую роль играет в них язык. Язык является одним из способов репре­зентации. Если понимать последний термин буквально, мы имеем дело именно с ре-презентацией, то есть с проблемой появления однажды пережитых впечатлений еще раз через какое-то время. Как и при обсуждении проблем памяти, нас интересует вопрос о внутреннем кодировании впечатлений. Психолог Дж. Брунер (Bruner, 1966) выделил два основных способа репрезентации, противопоставив их языковой репрезентации.

Примитивный, но часто полезный метод репрезента­ции — через действие. Некоторые вещи лучше всего показать, проделав их самому — например, использовать инструмент, завязывать узлы и демонстрировать другие моторные навыки. Возможно, многие действия, которые мы знаем, как выполнять, репрезентируются при помощи каких-то моторных образов. Дети многому научаются путем активных манипуляций, и есть множество осно­ваний считать, что «предписывающая» (enactive) репре­зентация является одним из ранних способов репрезен­тации объектов.

Предписывающая репрезентация ограничена, однако, тем, что она организована в последовательность, кото­рую трудно нарушить. Если вы освоили путь от дома до работы, запомнив определенный ряд левых и правых поворотов, вам придется очень трудно, если вдруг вы обнаружите, что потерялись, потому что у вас нет об­щей репрезентации этого пути. Если у вас есть карта (или зрительный образ) пути, вы сможете, однако, изучить его вдоль и поперек и определить свое место­положение и дорогу. Существует и другой, более компактный способ репрезентации, в основе которого лежат зрительные образы. Этот способ дает возмож­ность свободной от действия репрезентации.

И все-таки самым гибким из свободных от действия способов репрезентации является язык (и другие симво­лические системы, изобретенные человеком, например математические системы). Такие системы, как язык, дают возможность образовать новые символы для репрезентации абсолютно всего — даже вещей, которые нельзя ощутить или увидеть. Имея в своем распоряже­нии правила комбинации и перекомбинации, подобные грамматике, мы обладаем разнообразными возможно­стями, позволяющими выйти за пределы вещей и собы­тий, находящихся в сфере нашего непосредственного восприятия.

⇐ Предыдущая45678910111213Следующая ⇒

Поделиться:

Популярное:

1. Confusio linguarum и проблема универсального языка
2. Gerund переводится на русский язык существительным, деепричастием, инфинитивом или целым предложением.
3. I. Поставьте глаголы в Simple Past и Future Simple, употребляя соответствующие наречия времени. Запишите полученные предложения и переведите их на русский язык.
4. II. Переведите на английский язык, употребляя модальный глагол must.
5. IV. В следующих предложениях подчеркните модальный глагол или его эквивалент. Переведите предложения на русский язык.
6. Task VI. Перепишите предложения, определите в них Причастиe I или Герундий. Переведите предложения на русский язык.
7. Task VI. Перепишите предложения, определите в них Причастие I или Герундий. Переведите предложения на русский язык.
8. Task VI. Перепишите предложения, определите в них Причастие I или герундий. Переведите предложения на русский язык.
9. Task VII. Переведите предложения на русский язык, обращая внимание на модальные глаголы и их эквиваленты.
10. V. Прочитайте и устно переведите на русский язык весь текст.
11. V. Прочитайте и устно переведите на русский язык весь текст. Перепишите и письменно переведите абзац 1.
12. V. Прочитайте и устно переведите на русский язык весь текст. Перепишите и письменно переведите абзацы 1, 2.