Становление и развитие грамматики

⇐ ПредыдущаяСтр 3 из 10Следующая ⇒

3.1. В древних лингвистических традициях вопросам грамматики уделялось неодинаковое внимание. В греко-латинском языкознании грамматика занимала центральное место в описании языка. В древнекитайской традиции грамматические явления практически не изучались, а стали интересовать ученых лишь в новое время и тогда, в XVIII – XIX вв., грамматика начала выделяться в особую область знаний.

Своеобразное описание получает грамматика в индийском языкознании, основные идеи которой были изложены в «Восьмикнижии» Панини и долго не подвергались существенным изменениям. Время создания грамматики Панини установить не удается, указываются даты от VII до II в. до н. э., как наиболее вероятную называют V в. до н. э. Труд Панини состоит из восьми глав, или книг (отсюда и название – «Восьмикнижие»), главы делятся на разделы, а разделы – на отдельные правила (сутры). В целом грамматика Панини насчитывает 3996 правил, каждое из которых представлено в виде определенного мнемонического приема. Предполагалось, что ученик заучивает мнемонические символы, а учитель комментирует их содержание, снабжает примерами и поясняет (если надо) текстами.

По смыслу мнемонические правила можно представить в виде следующих групп: а) называющие и определяющие термины и символы мнемонических сокращений; б) касающиеся основных единиц орфографии и орфоэпии; в) определяющие построение слов из морфем и предложений из слов; г) устанавливающие изменения звукового облика морфем (Рождественский 1975: 78). Названные группы правил отражают в общем виде и содержание грамматики Панини, композиция которой обусловлена основными задачами грамматики: представить правила таким образом, чтобы пользователь получил возможность при соблюдении всех предписываемых операций создать фонетически правильное предложение.

В связи с этим следует отметить два существенных момента, отличающих индийскую грамматику от европейских. Во-первых, в индийской традиции материал излагается от низшего уровня к высшему: сначала рассматривается фонетическое изменение слов и затем показывается, «с чем оно связано в грамматике и что оно дает для построения и понимания текста» (там же: 84). Тогда как в европейских грамматиках описание начинается с общих категорий: излагается учение о частях речи, а затем раскрываются фонетические изменения слов, обусловленные их словоизменением и словообразованием. Во-вторых, труд Панини представляет собой своеобразную порождающую грамматику, задача которой состоит в «фиксации всех правил порождения единиц языка, причем явления, уникальные по форме или по значению, описываются не менее тщательно, чем общие, системные» (Катенина, Рудой 1980: 79).

Вместе с тем отметим, что грамматика Панини не была рассчитана на создание бесконечного множества высказываний, ее правила описывали правильный язык – санскрит – язык канонических текстов, количество которых было ограничено и определяло сакральную, практическую, юридическую и некоторые другие виды деятельности древних индийцев. Именно совокупность данных текстов исчерпывающе определяла план содержания санскрита. Соответственно план выражения также был строго определен и канонизирован, и создание значимых комбинаций звучания предопределяло «весьма значительный, но закрытый список единиц всех уровней» (Рождественский 1975: 90).

В «Восьмикнижии» систематизированы фонологические и морфонологические явления, Панини пользуется понятием нуля звука, т.е. осознает факт значимого отсутствия звука. В грамматике дается перечень корней с указанием значения каждого из них, корни объединяются в классы, для которых определяются аффиксы, участвующие в образовании слов и форм. Выделение корней и аффиксов в слове – заслуга именно индийского языкознания, европейцы научились этому гораздо позднее. Подробное описание в грамматике Панини получают морфологические и синтаксические особенности санскрита: детально представлена система падежей (обозначенных номерами), выявляются особенности глагольного управления, приводятся эквивалентные глагольные и именные словосочетания, рассматривается трансформация словосочетаний и предложений, сообщаются отдельные сведения о сложном предложении.

Полнота изложения, уникальность и строгость подачи материала, высокий теоретический уровень определили судьбу грамматики Панини в истории индийского языкознания: «Ничего столь же оригинального, как труд Панини, создать больше так и не удалось. Уже с середины 1-го тысячелетия н. э. индийская традиция приобрела эпигонский характер, постоянно воспроизводя одни и те же идеи, прежде всего идеи Панини. В таком виде она дожила до конца XVIII в., когда с ней впервые познакомились европейцы, освоившие затем ряд ее идей и методов. Существует она даже в современной Индии параллельно с лингвистикой европейского типа» (Алпатов 1998: 12). Большинство грамматистов, живших после Панини, комментируют его труды и/или составляют учебники, ориентируясь на его идеи.

Несомненный интерес представляет труд Вараручи «Освещение пракритов», который относят к III–II вв. до н. э. Пракриты (в переводе – ‘природный’, ‘естественный’) – это среднеиндийские языки и диалекты, первоначально разговорные, в дальнейшем подвергнутые литературной обработке. Грамматику Вараручи составляют правила порождения пракритских форм из соответствующих санскритских, сами правила формулируются так же, как у Панини, сохранена и терминология великого предшественника. Труд Вараручи является важным источником сведений о тех пракритах, литература на которых утрачена.

Традиции Панини сохранялись и в период средневековья. Особняком стоит лишь созданная в XIII в. грамматика Вопадевы, в которой материал распределен по тем же категориям и почти в той же последовательности, что и в западных грамматиках нового времени, правда, некоторые черты грамматики Панини проявились и в этой грамматике. По свидетельству ученых, труд Вопадевы был популярен среди европейских лингвистов XIX в. «Последняя ступень развития индийской грамматики – создание учебников, препарирующих и адаптирующих труд Панини для широкого круга учащихся. Сутры Панини располагаются по темам и популярно объясняются с помощью примеров» (Катенина, Рудой 1980: 86). Лучшим из таких пособий считается книга Бхаттоджи Дикшита, написанная в XVII в., фрагменты из которой до сих пор используются для преподавания санскрита в некоторых школах и колледжах.

3.2. Древняя Греция. Становление понятий, которые в настоящее время относятся к грамматике, происходило постепенно и благодаря трудам многих древних философов, для которых проблема языка отнюдь не была периферийной (Гринцер 2000: 49), а составляла неотъемлемую часть целостного гуманитарного знания древних.

Первые грамматические правила построения речи, по-видимому, были сформулированы странствующими учителями, известными со II половины V в. до н. э., которые впоследствии стали называться софистами. Обращение софистов к грамматическим проблемам всецело определялось целями обучения ораторскому искусству. В свою очередь ораторское искусство стимулировалось существовавшим в то время общественным устройством: в условиях прямой демократии, господствовавшей во многих государствах Греции, главным способом добиться влияния и власти было умение убеждать народ в справедливости своей позиции. Занимаясь просветительской и преподавательской деятельностью, софисты стремились подготовить молодых людей к практической, особенно общественной, жизни, сосредоточивая основное внимание не на точных, а на общественных науках. Одно из центральных мест среди этих наук отводилось ораторскому искусству. Добиваясь от своих учеников умения красиво и убедительно говорить, софисты естественным образом подошли к решению проблемы языковой нормы, к определению правил речи, достойной образованного человека.

Наиболее выдающийся из софистов – Протагор из Абдеры (ок. 480 – 410 до н.э.) – считается первым греческим мыслителем, высказавшим некоторые представления о грамматическом строе. По свидетельству более поздних авторов (Аристотеля, Квинтилиана, Диогена Лаэрция), именно Протагор стал различать три рода имени – мужской, женский и вещный, четыре типа высказывания – вопрос, ответ, поручение, просьбу. Кстати, позднее различение этих типов высказываний послужило основой для разграничения наклонений греческого глагола (Перельмутер 1980 а: 125).

Не обошел вниманием грамматические проблемы и великий мыслитель античности Платон, хотя, как известно, интересы ученого в основном были сосредоточены в области философии языка. Между тем рассуждения философа о способах выражения истинных и ложных суждений оказываются существенными в развитии грамматических идей. Для понимания этого важно иметь в виду, что Платон чисто мыслительные категории неразрывно связывал со словесным выражением. Соответственно логику и грамматику Платон рассматривал на равных правах, т.е. логические и грамматические моменты в учении Платона были слиты воедино, кроме того, синтаксический аспект не отграничивался от морфологического. Подход Платона к языку носит функциональный характер, формальная сторона языковых явлений у него не вызывает никакого интереса. Вместе с тем исследование, порожденное задачами логического порядка, подводит ученого к существенной для языкознания проблеме предложения и составляющих его компонентов.

В диалогах «Теэтет» и «Софист», неоднократно обращаясь к данному вопросу, Платон подчеркивает, что предложение-суждение (даже самое краткое) представляет собой сложное составное целое, включающее два компонента. Первый из них – словесно выраженный субъект суждения, а второй – словесно выраженный предикат суждения. Для обозначения целого ученый использует слово λ ο ́ γ ο ς, понимая его как ‘суждение’, ‘предложение’. Компоненты, составляющие λ ο ́ γ ο ς, также могут быть истолкованы как имеющие отношение и к логике, и к грамматике. Так, ο ν ο μ α не только субъект суждения, но и подлежащее, а поскольку в роли субъекта-подлежащего, как правило, используется имя, то данное слово означает также ‘имя’. Соответственно, ρ η μ α – ‘предикат’, ‘сказуемое’, ‘глагол’ (Перельмутер 1980 б: 153). Следовательно, Платон утверждает тождество между мыслью и речью. Единственное различие между ними он усматривает в том, что словесное выражение сопровождается звучанием. Поэтому, с точки зрения Платона, речь позволяет обнаружить мысль, которая сама по себе недоступна для непосредственного наблюдения.

В названных диалогах Платона интересует прежде всего мышление, все его рассуждения направлены на выяснение истинности/ложности высказываний, поэтому неудивительно, что он не касается звуковой стороны языка или формальной его организации. Вместе с тем именно наблюдения над формой выражения субъекта и предиката в составе суждения-предложения побудили Платона обратить внимание на противопоставление имени и глагола.

Таким образом, по-видимому, Платон впервые разграничил в предложении-суждении два компонента высказывания (ο ν ο μ α и ρ η μ α ) и тем самым предпринял первую попытку дать классификацию слов. Данное разграничение не имело еще чисто грамматического значения, но, очевидно, позднее, получив новое осмысление, послужило основой для собственно грамматических исследований.

Значительным шагом вперед в области грамматических исследований являются работы Аристотеля (384 – 322 гг. до н. э.). Главными нашими источниками, на основании которых мы можем судить о взглядах Аристотеля по вопросам грамматики, служит двадцатая глава «Поэтики» и одно из его логических сочинений – трактат «Об истолковании».

В трактате «Об истолковании» еще многие языковые явления получают объяснения, в которых, как и у Платона, отсутствует разграничение логических и грамматических категорий, морфологических и синтаксических признаков. Вместе с тем Аристотель более дифференцированно, чем его учитель Платон, подходит к анализу языковых форм, которые могут выражать отдельные части суждения-предложения. Прежде всего отметим, что великий мыслитель увидел различную функциональную нагрузку одних и тех же слов в предложении-суждении. В результате этого он выделяет имя (или глагол) и падежи, в частности, в «Поэтике» читаем: «Падеж имени или глагола – это обозначение отношений по вопросам «кого», «кому» и т.п., или – обозначение единства или множества или отношений выразительности, например вопрос, приказание: «пришел ли», «иди». Это глагольные падежи, соответствующие этим отношениям» (Античные теории 1936: 63).

В данном стремлении к разграничению названных явлений более ярко предстает, с одной стороны, отождествление суждения с определенной грамматической формой, а с другой – понимание различий форм языка. Термин ο ́ ν ο μ α обозначает у Аристотеля одновременно логическую категорию и грамматическую категорию, но с понятием «имени» как логического субъекта отождествляется лишь форма именительного падежа. Например, в суждении-предложении Филон есть слово Филон – «имя» (логический субъект, форма им. п.). Во всех других употреблениях данное слово уже не считается «именем», в частности, в трактате «Об истолковании» Аристотель пишет: «Филона же или Филону и тому подобные выражения не суть имена, а падежи имени» (там же: 61). Аналогичным образом, как было отмечено, толкует Аристотель и «глагол», понимая под этим термином только формы настоящего времени, потому что в суждениях общего характера глагол, являясь их предикатом, выступает по преимуществу в форме настоящего времени. Что же касается других форм времени – прошедшего и будущего, то они не глаголы, а падежи глагола.

Правда, в «Поэтике» (20, 9) Аристотель высказывает иную точку зрения: в качестве глагола рассматриваются не только формы настоящего времени, но и формы других времен, а «падежами глагола» называются только формы повелительного наклонения и формы, используемые в вопросительных предложениях. Причина такого разграничения носит также чисто логический характер: вопросительные и повелительные формы не образуют суждения (Тронский 1941: 28). Представляется, что противоречивость высказываний Аристотеля отражает поиск того объема языковых фактов, который может быть охвачен одним и тем же понятием или, говоря более обобщенно, отражает момент становления грамматических понятий.

И все же рассуждения Аристотеля показывают, что тождества языковых форм для него еще оказываются скрытыми из-за того содержательного различия, которое присуще разным синтаксическим структурам. Например, исключительно на основе смыслового подхода Аристотель выделяет «неопределенный глагол», связывая его с отрицательным предложением и объясняя причину этого тем, что в предложениях типа Петр не гуляет, не сообщается ничего определенного. В предложении же без отрицания – Петр гуляет – слово гуляет считается Аристотелем глаголом. Конечно, смысловая разница в приведенных примерах очевидна, но для нас ясно и то, что в морфологическом и в синтаксическом отношении слово гуляет в обоих предложениях представляет собой одно и то же: глагол и сказуемое.

Подобная логика рассуждения приводит Аристотеля и к выделению «неопределенного имени». В сочинении «Об истолковании» ученый пишет: «‘‘Не-человек’’ не есть имя; нет такого имени, которое могло бы это обозначать, ибо это не есть ни понятие, ни отрицание. Пусть оно называется неопределенным именем, потому что оно применимо к чему угодно, как к существующему, так и несуществующему» (Античные теории 1936: 61).

Термины «неопределенное имя» и «неопределенный глагол» Аристотель использует только в трактате «Об истолковании». Значительно слабее логическая точка зрения на языковые явления представлена в «Поэтике». Именно в «Поэтике» при определении имени и глагола используются некоторые морфологические признаки. Так, определяя глагол, Аристотель указывает на присущий ему отличительный признак – время: идет или пришел имеют добавочное значение (настоящее и прошедшее), а слова человек или белый не означают времени (Аристотель 1978: 145), поэтому они относятся к именам.

Подчеркнем, что в целом для учения Аристотеля характерно отсутствие лингвистической терминологии, однако нельзя упускать из виду то, что мыслитель сделал много интересных наблюдений над функционально-семантической стороной языковых явлений. Это способствовало выработке дифференцированного подхода к языковым фактам. Так, при анализе многозначности слов Аристотель детально описывает то различное содержание, которое может скрываться за одинаковой внешней языковой формой. Тем самым он по сути дает верные наблюдения над многозначностью падежных форм, хотя и не пользуется для этого специальными названиями.

Более детально, чем Платон, Аристотель классифицирует слова. Наряду с именем и глаголом он выделяет и другие разряды слов. Правда, определения, данные Аристотелем, столь запутаны, что между современными учеными нет согласия в том, какие именно разряды слов мыслитель связывал с введенными им понятиями. Однако ясно, что Аристотель наряду со «значащими» (по современной терминологии со знаменательными) частями речи выделял служебные. Подчеркнем, что Аристотель рассматривал служебные слова как «незначащие», т.е. лишенные значения. В этом проявился господствовавший в то время подход к слову, согласно которому значение слова отождествлялось с предметным, вещным содержанием. Следовательно, слова, лишенные такого соотношения, не могли иметь значения. Представление об особом грамматическом значении еще не сложилось, и все же выделение служебных слов в особый разряд было шагом вперед по сравнению с классификацией слов, данной Платоном.

3.3. Значительных успехов грамматические исследования достигли в эпоху эллинизма (III – I вв. до н. э.). Из всех философских школ, сложившихся в это время, наибольшее внимание к проблемам языка проявляли философы стоической школы.

Взгляды стоиков дошли до нас по большей части в изложениях более поздних авторов, из которых не всегда можно получить вполне ясное представление о воззрениях стоиков. Но даже то относительно немногое, что достоверно известно, позволяет считать именно стоиков подлинными основателями учения о языке, которые оставили позади себя даже таких великих мыслителей, как Платон и Аристотель.

Существенный вклад в изучение проблем языка внесли такие корифеи древней Стои, как основатель школы Зенон Китионский с Кипра (ок. 336 – 264 гг. до н. э.), Хрисипп из Сол или Тарса в Киликии (ок. 281 – 208/5 гг. до н. э.), Диоген Вавилонский (ок. 240 – 150 гг. до н. э.) и др.

Проблемы языка включались стоиками в одну из трех частей их философии – в логику, которая признавалась равноправной частью философии, наряду с физикой (натурфилософией) и этикой. Считается, что сам термин «логика», производный от древнегреческого λ ο ́ γ ο ς – ‘слово’, впервые стали употреблять стоики. «Логика для стоиков – исследование внутренней и внешней речи. Стоики большое значение придавали материальному выражению мысли – слову и речи, вообще – знакам» (Чанышев 1991: 125).

Логику стоики делили на риторику и диалектику, включая в последнюю «нашу грамматику, стилистику, поэтику и эстетику» (Лосев 1979: 83). В основе разработки диалектики «лежало представление о знаковом характере слова-логоса, о необходимости различать «обозначающее» и «обозначаемое». <...> Учение о частях речи, т.е. формы и средства, они относили к области «обозначающего», а учение о грамматических категориях рассматривали как учение об «обозначаемом», т.е. о том, что мыслится относительно реальных форм речи» (Бокадорова 1990: 495). Однако не следует думать, что стоики выделили учение о языке в самостоятельную научную дисциплину. Интерес к проблемам языка еще полностью определялся задачами философских исследований, и в этом стоики ничем не отличались от своих предшественников и современников.

Чтобы понять оригинальность учения стоиков и значимость его для языкознания, необходимо обратиться к теории обозначаемого, которое стоики назвали λ ε κ τ ο ́ ν (лектон). Лектон представляет собой категорию, через призму которой стоики осмысливали и систематизировали всю речевую деятельность. Лектон есть нечто умопостигаемое. Именно смысл является концептуальным центром лектон. Смысл, согласно стоикам, «навеян» материальным миром, но он окончательно определяется в соответствии с природой человеческого духа, и именно через человеческую личность смысл вторично проецируется на мир (Ольховиков 1985: 60 и далее). Для осознания сущности понятия «лектон» важно отграничить его от смежных понятий (явлений).

Лектон нельзя отождествлять с психическим актом, поскольку психический акт «трактуется у стоиков как простой отпечаток вещи в уме <...>. В этом резкое отличие общего психического акта от смыслового и выразительного акта в лектон» (Лосев 1979: 104).

Лектон нельзя сводить к предмету: «Лектон – это чистый смысл, а физический предмет есть та или иная телесная субстанция, с которой лектон соотнесен» (Лосев 1979: 101).

В стоическом лектон нет ничего чисто логического, ведь все логическое представляет собою нечто, основанное на понятиях, суждении, умозаключении, доказательстве теории, «то есть нечто, во всяком случае, так или иначе сконструированное <...>. Лектон дано настолько прямо и непосредственно, настолько интуитивно и нераздельно, единично, что его понимает всякий человек, который никакой логике не обучался» (там же: 105). Суть данного отличия А.Ф. Лосев объясняет таким образом: «Когда я говорю, что этот предмет есть дерево, и вы меня понимаете, то ни в моем назывании дерева, ни в вашем понимании того, что я имею в виду, употребляя слово «дерево», ровно нет никакой логической конструкции, ровно нет никакого громоздкого аппарата логики как науки, а есть только одно то, о чем можно говорить без всяких специально логических усилий и что можно понимать тоже без всяких специально логических конструкций» (там же: 105).

Лектон не может расцениваться с точки зрения истинности или ложности в его соотнесенности с действительностью: «Суждение «сейчас день», когда оно соответствует действительности, и суждение «сейчас день», когда оно не соответствует действительности, имеет свой определенный смысл, оно нечто значит. Следовательно, по мысли стоиков, и о смысле действительности можно говорить независимо от его истинности или ложности. А это значит, что и лектон, взятое само по себе, вовсе не есть ни что-нибудь истинное, ни что-нибудь ложное. Я могу говорить о любой нелепости. Но если вы скажете, что это нелепость, значит, вы поняли смысл моего высказывания и только утверждаете, что он не соответствует действительности. Я могу сказать, что «все быки летают», и это будет ложным суждением. И вы поняли смысл этого суждения, раз говорите, что оно ложное. Итак, лектон, по мысли стоиков, есть такой смысл предмета, который фиксируется вне всякой его истинности или ложности» (там же: 106).

Но нельзя понимать лектон в абсолютной изоляции: «Уже то одно, что лектон есть словесная предметность, свидетельствует о наличном в нем отношении и к слову, предметом которого оно является, и к физическому предмету, который им обозначается. Другими словами, мы теперь должны сказать, что лектон обязательно есть та или иная система отношений, то есть система смысловых отношений» (там же: 107).

А.Ф. Лосев отмечает, что разнообразные попытки классифицировать лектон показывают, что стоики усматривали в лектон различную смысловую природу. До стоиков не было такого понимания мыслительной области человека, чтобы мысль отражала не только любые оттенки чувственного восприятия, но и любые оттенки языка и речи. «Стоическое лектон формулируется так, чтобы отразить все мельчайшие оттенки языка в речи в виде определенной смысловой структуры <....>. Само это понятие лектон потому и было введено стоиками, что они хотели фиксировать малейший сдвиг в мышлении. Отвлеченные категории мысли, с которыми имели дело Платон и Аристотель, для стоиков были недостаточны именно ввиду своей абсолютности, неподвижности и лишенности всяких малейших текучих оттенков. Не только то, что мы теперь называем падежами или глагольными временами, залогами, было для стоиков всякий раз тем или иным специфическим лектон. Но даже одно и то же слово, взятое в разных контекстах, или какой-нибудь контекст, допускавший внутри себя то или иное, хотя бы и малейшее, словечко, все это было для стоиков разными и разными лектон» (Лосев 1979: 112–113).

Таким образом, именно стоикам принадлежит идея разграничить, с одной стороны, мысль как чисто психический образ, а с другой – содержание, смысл речевого высказывания. «Идея эта имела основополагающее значение для развития науки о языке, поскольку она способствовала выявлению специального объекта этой науки» (Перельмутер 1980 в: 189, подчеркнуто мною. – Т. С.).

Новый подход к осмыслению языковых явлений проявился и в учении стоиков об аномалиях. Разработка этого учения, приоритет в которой отдается Хрисиппу, основывается на анализе фактов несоответствия смысла слова и его звуковой формы. Например, названия городов Афины (Α θ η ̃ ν α ι ), Фивы (Θ η β α ι ) имеют форму множественного числа, но каждое из этих названий указывает на один город, с другой стороны, такие слова, как δ η ̃ μ ο ς (‘народ’) или χ ο ρ ο ́ ς (‘хор’), обозначают множество лиц, но имеют форму единственного числа (там же: 203). Такие и подобные факты стоики рассматривали как α ν ω μ α λ ι ́ α ‘отклонения’ – аномалии.

Для уяснения сути учения стоиков об аномалиях важно понять, что речь идет вовсе не об отсутствии соответствия между звучанием, взятом в отрыве от значения, и предметным значением слова. Как ясно из изложенного выше, между названными объектами, согласно стоикам, принципиально невозможно установить соответствие или несоответствие. Поэтому по существу стоики называли аномалией несоответствие между смысловым предметным значением (особым образом организованной мыслью, представленной в речи) и тем грамматическим значением, на которое указывает звуковая форма слова.

Таким образом, в учении об аномалии, как и в учении о лектон, стоики продемонстрировали понимание того, что наличествует особый объект языковедческих исследований.

С открытием области языковых значений связан более глубокий подход стоиков к толкованию частей речи. Так, в отличие от Аристотеля, стоики, выделяя служебные части речи, нигде не говорят, что у них отсутствует значение. Это лишний раз позволяет предположить, что стоики приблизились к осознанию грамматического значения.

Нельзя не отметить также и то, что именно стоики в качестве особого раздела о языке излагали учение о частях речи, отличая их от языковых единиц иного порядка (от звуков, слога, падежа, предложения и др.). У стоиков более дифференцированно, по сравнению с предшественниками, представлен состав частей речи. Хрисипп установил пять частей речи: имя собственное, имя нарицательное, глагол, союз (в современной терминологии – союзы и предлоги), член (объединяющий местоимения и артикли). Во II в. до н. э. Антипатр Тарсский присоединил к названным частям речи наречие.

Однако надо сказать, что распределение слов по различным частям речи осуществлялось стоиками на основании учета семантических и синтаксических признаков, морфологические же различия слов практически не принимались во внимание. Ср., например, определения, данные Диогеном Вавилонским: «Нарицание <...> – часть речи, означающая общее качество, например: человек, конь. Имя – часть речи, показывающая единичное качество, например: Диоген, Сократ. Глагол – часть речи, означающая несоставной предикат <...>, например: пишу, говорю» (Античные теории 1936: 70).

Выдающихся результатов добились стоики в изучении грамматических категорий, прежде всего категории падежа имени и категории времени глагола.

Термин «падеж» стоики заимствовали у Аристотеля, но придали ему новое значение: «На смену первоначально образного значения π τ ω ̃ σ ι ς (падеж. – Т.С.) как ‘отпадение’ постепенно пришло понимание этого термина как формы «имени», поскольку номинатив воспринимался как одна из «форм» имени, то и на него логично распространялось наименование падежа» (Каракулаков 1969: 9–10).

Стоики выделили пять падежей (Хрисипп «О пяти падежах») и дали им названия, которые затем были скалькированы римскими грамматиками, а латинские названия послужили основой для кальки в современных европейских языках, в том числе и в русском. Следовательно, разработку падежной терминологии следует безусловно считать существенным вкладом, который внесли стоики в создание грамматики. Вместе с тем нельзя не отметить, что стоики изучали падеж как чисто семантическую категорию, не проявляя никакого интереса к способам выражения падежных значений, к парадигмам склонения.

Аналогичным образом стоики рассматривали и времена греческого глагола. В целом верно описав систему времен глагола, как и систему падежей, т.е. выявив их вполне адекватно для древнегреческого языка, стоики не останавливаются на описании их морфологических особенностей, полностью сосредоточиваясь на анализе функционально-семантических и логико-синтаксических аспектов рассматриваемых языковых явлений.

Немало ценных наблюдений было сделано стоиками и в области синтаксиса. По мнению некоторых ученых, сам термин «синтаксис» также введен стоиками. Но «синтаксис был для них по существу скорее логической дисциплиной, чем грамматической» (Перельмутер 1980 в: 198–199). Вместе с тем следует подчеркнуть, что стоики иначе, чем, например, Аристотель, подошли к определению предложения-суждения. Так, предложение, с точки зрения стоиков, может быть образовано не только путем сочетания предиката-сказуемого с субъектом-подлежащим в форме именительного падежа, но и путем сочетания предиката-сказуемого с субъектом, выраженным косвенным падежом: Сократу грустно.

Кроме того, есть все основания предположить, что, в отличие от Аристотеля, считавшего субъект-подлежащее главным компонентом в предложении-суждении, стоики полагали, что наиболее важным компонентом предложения является предикат. Подтверждает это хотя бы тот факт, что стоики в основание классификаций предложений положили именно разработанные ими типы предикатов. Одна из таких классификаций содержится в комментариях Аммония (преподаватель школы в Александрии около 500 г. н. э.) к трактату Аристотеля «Об истолковании». Согласно данному изложению, стоики выделенные четыре типа предложений различают, во-первых, в зависимости от того, требует ли предикат постановки субъекта в грамматической форме прямого или косвенного падежа, и, во-вторых, нуждается ли или не нуждается предикат в дополнении, т.е. является ли предикат переходным (Античные теории 1936: 71–72). Соответственно приводятся следующие примеры: Сократ гуляет, Сократу грустно, Платон любит Диона, Платону жаль Диона (Перельмутер 1980 в: 201).

Другая классификация предложений основывается на различении предикатов по признаку активности и пассивности (в современной терминологии это различие можно истолковать как залоги – действительный, страдательный и возвратно-средний). Кроме этого, стоики разработали классификацию типов предложений, различающихся по цели высказывания, разграничили простые и сложные предложения, «положили начало изучению видов сложного предложения, которое они исследовали в интересах своей теории умозаключения» (Тронский 1957: 307). Именно задачи логической теории стимулировали стоиков к тщательной классификации сложного предложения, эти же задачи побуждали их к описанию семантики различных сочинительных и подчинительных союзов, «которое и впоследствии останется характерным для греческой грамматики» (там же).

Даже кратко обозначенные вопросы, к которым обращались стоики, позволяют заключить, что в области изучения синтаксических явлений достижения стоиков были огромны.

Таким образом, совершенно очевидно, что открытие стоиками области языковых значений, выделение частей речи в особый раздел, анализ грамматических категорий имени и глагола, изучение типов предложений позволяют считать, что именно стоикам удалось создать предпосылки к развитию науки о языке и заложить основы для формирования морфологии и синтаксиса как особых отраслей лингвистики.

Стоики завершили период, когда язык был предметом изучения философов, и «предвосхитили появление александрийской грамматики, ставшей канонической «традиционной» грамматикой на многие последующие века» (Лукин 1999: 137–138).

3.4. Александрийская школа возникла в III в. до н. э. и получила такое название по имени крупнейшего научного центра эллинистической эпохи – Александрии (столицы эллинистического Египта), где располагалась богатейшая библиотека древности, которая, по преданию, насчитывала около 700 тыс. свитков (Древние 1989: 310).

Главной задачей ученых–филологов было изучение имеющихся вариантов рукописей, приписываемых тому или иному древнему автору, выявление подлинных текстов классической литературы, их комментирование, критический анализ. Вся эта кропотливая работа по подготовке текстов к изданию, требовала «установления языковых норм издаваемого автора» (Античные теории 1936: 25), побуждала к внимательному изучению форм языка. Кроме того, необходимо учесть, что к эпохе эллинизма устная речь приобрела значительные отличия от языка, на котором были написаны произведения классической литературы, тогда как в кругу образованных людей представление об идеальной речи («эллинской речи») по-прежнему связывалось с классическими образцами. Именно в это время, как отмечает М.Н. Славятинская, изменяется соотношение между письменной и устной речью: «В устной речи появляются многочисленные местные варианты, смешиваются формы различных диалектов и наряду с этим создается некая усредненная разговорная форма, понятная на всем пространстве греческого мира. <...> В письменном литературном языке прозы начинается сознательная консервация его классической аттической нормы V – IV вв. до н. э. и ионийско-аттического варианта литературного языка конца IV – II вв. до н. э.» (Славятинская 1996: 10). Поэтому вполне естественно, что одной из важнейших проблем этого периода становится проблема выработки норм образцовой литературной речи.

Следовательно, изучение языка получает мощный импульс от двух источников, связанных «с необходимостью филологического толкования и издания классических литературных произведений и нормирования общего единого литературного языка всей Греции – так называемого ‘‘койне’’» (Лоя 1968: 20). Соответственно, исследования в области языка получают новую ориентацию: в центре внимания оказываются явления языковой формы, требующие прежде всего практического, а не философского решения.

Однако данный факт еще не приводит к полной самостоятельности языкознания, т.е. к выделению его в особую науку. Изучение языковых явлений становится лишь вспомогательной дисциплиной, одной из частей в комплексе исследований, посвященных письменным памятникам. Поэтому в этот период само понятие «грамматика» имело иное содержание по сравнению с тем, которое известно в настоящее время.

⇐ Предыдущая 1 234 5 6 7 8 9 10 Следующая ⇒